Страница:
… Но все-таки расставаться было надо.
Когда рухнул всесильный КГБ, в нашем политическом пространстве проступила невиданная доселе политическая свобода. Люди в погонах пользовались ею каждый по-своему. То, что в начале 90-х годов существовала реальная угроза военного путча, гражданской войны, для меня, как я уже говорил, очевидно. Что же помешало такому развитию событий?
Помешала, как ни странно, внутренняя устойчивость общества. Молодая демократия быстро выработала внутренний иммунитет к генеральским «вирусам»: фрондёрству, популизму, желанию командовать всеми и сразу. Свобода слова и политические институты новой России создали, говоря серьёзно, реальный противовес этой угрозе.
С каждым годом, как мне кажется, все менее опасным становится влияние генералов на политику.
Поэтому когда у нас говорят: в России нет демократии, не создано институтов гражданского общества, правовых механизмов, — я к такому радикализму отношусь с большим сомнением, хотя, наверное, это все произносится из лучших побуждений.
Оглянитесь на нашу недавнюю историю — и вы сами все поймёте.
Когда-то, в 93-м, а может быть, ещё раньше, в 91-м, я задумался: что-то не так в некоторых наших генералах. Чего-то важного им недостаёт: может, благородства, интеллигентности, какого-то внутреннего стержня. А ведь армия — индикатор общества. Особенно в России. Здесь армия — просто лакмусовая бумажка. Я ждал появления нового, не похожего на других генерала. А вернее сказать, похожего на тех генералов, о которых я в юности читал в книжках. Я ждал…
Прошло время, и такой генерал появился.
И с его приходом всему обществу вдруг стал очевиден настоящий, мужественный и высокопрофессиональный облик наших военных.
Звали этого «генерала»… полковник Владимир Путин. Но это уже другая история.
Когда рухнул всесильный КГБ, в нашем политическом пространстве проступила невиданная доселе политическая свобода. Люди в погонах пользовались ею каждый по-своему. То, что в начале 90-х годов существовала реальная угроза военного путча, гражданской войны, для меня, как я уже говорил, очевидно. Что же помешало такому развитию событий?
Помешала, как ни странно, внутренняя устойчивость общества. Молодая демократия быстро выработала внутренний иммунитет к генеральским «вирусам»: фрондёрству, популизму, желанию командовать всеми и сразу. Свобода слова и политические институты новой России создали, говоря серьёзно, реальный противовес этой угрозе.
С каждым годом, как мне кажется, все менее опасным становится влияние генералов на политику.
Поэтому когда у нас говорят: в России нет демократии, не создано институтов гражданского общества, правовых механизмов, — я к такому радикализму отношусь с большим сомнением, хотя, наверное, это все произносится из лучших побуждений.
Оглянитесь на нашу недавнюю историю — и вы сами все поймёте.
Когда-то, в 93-м, а может быть, ещё раньше, в 91-м, я задумался: что-то не так в некоторых наших генералах. Чего-то важного им недостаёт: может, благородства, интеллигентности, какого-то внутреннего стержня. А ведь армия — индикатор общества. Особенно в России. Здесь армия — просто лакмусовая бумажка. Я ждал появления нового, не похожего на других генерала. А вернее сказать, похожего на тех генералов, о которых я в юности читал в книжках. Я ждал…
Прошло время, и такой генерал появился.
И с его приходом всему обществу вдруг стал очевиден настоящий, мужественный и высокопрофессиональный облик наших военных.
Звали этого «генерала»… полковник Владимир Путин. Но это уже другая история.
ЧУБАЙС, ИЛИ КОМАНДА-97
7 января 1997 года я лёг в больницу с воспалением лёгких, а 17-го Дума уже поставила на повестку дня вопрос об отставке президента по состоянию здоровья.
Такое известие вызвало в обществе новую волну тревожных ожиданий.
В каком случае считать президента недееспособным, прописано в Конституции нечётко. Пользуясь этим, коммунисты в Думе пытались провести закон о медицинской комиссии, которая ставила бы президенту жёсткие рамки: вот столько дней он может быть на бюллетене, а столько не может. Эти болезни ему позволительны, а эти нет. Чуть ли не определённые медицинские процедуры я должен проходить в определённые сроки! Чуть ли не анализы сдавать под руководством коммунистической Думы.
Никакие здравые аргументы на левых депутатов не действовали. Депутаты из правых фракций приводили массу примеров: в такой-то стране президент лёг на операцию, в такой-то долгие годы ездил в коляске, в такой-то был неизлечимо болен раком. Но нигде парламент не обсуждал этот вопрос столь цинично!
Если президент чувствует, что «не тянет», он сам поставит вопрос о досрочных выборах. Обязательный осмотр состояния его здоровья возможен, на мой взгляд, только до выборов. Иначе появляется огромное поле для интриг, нечистоплотной игры, политической нестабильности.
Логично? По-моему, да.
Но у Думы — совсем другая логика. Коммунисты начиная с 91-го, даже раньше, с 90-го года, были одержимы одной идеей: устранить Ельцина.
Вот и сейчас, в начале 97-го, ярко-красная часть Думы шла проторённым путём. Жаждала крови. Моей крови.
Выражение, как говорится, фигуральное. Но человеку, которому не так давно пилили грудную клетку, этот чёрный юмор не совсем по душе.
17 января. Голосование в Думе о состоянии моего здоровья. Депутаты фракции «Наш дом — Россия» покинули зал заседаний. Фракция «Яблоко» предложение коммуниста Илюхина не поддержала. Аграрии разделились.
Предложение не принято.
Что я чувствовал в этот момент, в конце января?
Конечно, злился на себя, на лечащих врачей. Это же надо, не уберечься после такой операции! Ведь все так удачно сложилось… Сердце сразу заработало. Я так быстро встал, пошёл, так быстро восстановился. Насколько легче стало дышать. Вышел на работу с опережением графика. И вот — на тебе! То ли поторопился с выходом, то ли вирус подхватил какой-то. То ли в бане переохладился. Не подумал, что организм-то ослабленный. Нельзя было рисковать. И — вылетел из активной жизни ещё на полтора месяца.
Тяжёлая вещь — послеоперационная пневмония. При подготовке к операции я похудел на 26 килограммов. А тут ещё сильный жар, слабость. Тело как будто не моё, лёгкое, почти прозрачное. Мысли уплывают.
Как будто заново рождаешься.
Кстати, вот это важно. Я — уже другой "я". Другой Борис Ельцин. Много переживший, можно сказать, вернувшийся с того света. Я уже не могу, как раньше, решать проблемы путём перенапряжения всех физических сил. Резких, лобовых политических столкновений. Теперь это не для меня.
Несколько дней держалась температура под сорок. Медленно-медленно пошла вниз. Врачи волновались, что могут быть осложнения. Не пойдёт ли воспалительный процесс дальше.
Стал приходить в себя уже ко дню рождения. За окном февраль. Зима пошла на убыль.
23 февраля я впервые вышел на публику.
Старый кремлёвский ритуал — возложение венков к могиле Неизвестного солдата. Именно сюда моим указом перенесён пост номер один. Раньше он был у Мавзолея, на Красной площади. Перед склепом с мумией вождя мирового пролетариата чеканили шаг кремлёвские гвардейцы, сменяя друг друга каждый час. Сегодня они здесь, у символической могилы всех наших солдат, погибших за Родину.
Я подхожу к группе журналистов. Давно знакомые лица. Они ждут моих слов. Им очень важно, что же я сейчас скажу, после столь долгого отсутствия.
Про Думу: «Со мной очень трудно так… разговаривать. Я могу и сдачи дать».
Первые слова давались с трудом. И все-таки в привычной роли я почувствовал себя гораздо лучше. Никто не должен считать, что Ельцин сдулся, как воздушный шарик.
… Но какое-то раздражение висит в воздухе. Общество ждёт поступков, ждёт чего-то серьёзного. Протокольные появления перед телекамерами этого ощущения не снимают. Люди ждут появления привычного Ельцина.
6 марта 1997 года. Ежегодное послание президента Федеральному Собранию. Мраморный зал Кремля — прохладный простор, огромное количество людей, сотни журналистов, в зале — депутаты, сенаторы, вся политическая элита.
Ежегодное послание президента — документ огромной политической важности, концепция развития страны. Текст этого послания готовился очень долго. Я придавал ему большое значение. Впервые после выборов я обращался к Федеральному Собранию, к нации с важнейшим документом, со своей программой действий.
Кроме того, я впервые появлялся после столь долгого отсутствия, вызванного операцией, для принципиального публичного выступления.
Как все получится?
Далеко не все в зале хотели видеть выздоровевшего Ельцина. Один мой вид их уже раздражал. Был и глухой ропот, и какие-то выкрики. Но я не обращал на это внимания.
Коммунисты всегда в своём репертуаре. Важно не это. Важно, что я снова во весь голос говорю со страной.
«Порядок во власти — порядок в стране» — так озаглавлено послание. Главная его мысль — страной должна управлять власть, а не обстоятельства. Необходимо наводить порядок. Прежде всего — во власти. И я его наведу.
Правительство оказалось не способно работать без президентского окрика. Большинство обещаний, которые давались людям, и прежде всего по социальным вопросам, не выполнены. В связи с этим изменятся структура и состав правительства, в него придут компетентные и энергичные люди.
Пороком законотворчества стало принятие законов, которые служат узкогрупповым интересам. Большинству депутатов ясно, что это наносит ущерб России, но все же такие законы проходят.
Сказал я с трибуны и о том, как получил из Федерального Собрания письмо о необходимости строительства парламентского комплекса стоимостью в 10 триллионов рублей. Этих денег хватило бы, чтобы вернуть долги всем учителям и врачам страны.
Кстати, Егор Строев и Геннадий Селезнев сразу же после выступления отмежевались от этого письма, были крайне смущены, сказали, что проект этот недоработан и попал ко мне случайно.
Полчаса выступления.
С каждым новым словом мне становится легче. Я снова обретаю себя.
Я уже почти уверен, что нашёл тот самый сильный политический ход, о котором думал все эти месяцы. Почти уверен. Осталось чуть-чуть…
Той же зимой я услышал слова патриарха Алексия. Выступая с речью, обращённой ко всем православным в честь Рождества, он вдруг резко отвлёкся на политику и назвал невыплату зарплат и пенсий неожиданным словом — «грех».
Поначалу это слово меня резануло. С его святейшеством у меня всегда были самые человеческие, самые тёплые отношения.
И слово «грех» для меня прозвучало как колокол. Проблема, беда, экономические трудности. А тут вдруг прямо и резко — «грех». Сразу вопрос: чей грех? Мой?
Пока валялся с пневмонией, все время думал про это: скорее, скорее надо, чтобы пришёл во власть второй эшелон политиков. Если сейчас не выпустить на политическую арену других людей, потом будет поздно.
Грех не в том, что в стране идут реформы. Грех в том, что идут они слишком медленно!
… 24 февраля, в первый раз после болезни, встретился с Черномырдиным в Кремле.
Я тогда произнёс всего лишь несколько фраз: социальную сферу считаю кризисной, невыплаты зарплат — это застарелая болезнь правительства. И по ответу (хотя внешне все необходимые слова были сказаны, все обещания, какие надо, даны) почувствовал, как Черномырдин устал. От постоянного напряжения, от неразрешимости накопившихся проблем.
Мы с ним долгие годы шли рядом, психологически очень привыкли друг к другу.
Черномырдин никогда не высовывался, не стремился играть свою игру. В этом была его сила. За моей спиной все эти годы стоял исключительно порядочный, добросовестный и преданный человек.
Черномырдин старался дистанцироваться от закулисных кремлёвских игр. Занимался только экономикой, но если было надо — и в 93-м, и в начале чеченской войны, и во время событий в Будённовске, — решительно поддерживал меня. Наверное, когда-то раньше, на каком-то этапе, я не дал ему раскрыться как самостоятельному политику. Наверное, не дал… Но жалеть об этом сейчас было уже поздно. Со своей по-русски крупной фигурой, добродушной ослепительной улыбкой, мужицким юмором и смекалкой Черномырдин успел за эти годы примелькаться, врасти корнями в политический ландшафт. Это был незаменимый премьер… эпохи политических кризисов. Но мне казалось, что после выборов 96-го наступала новая эпоха. Эпоха строительства.
Очень хотелось помочь Черномырдину сделать наконец такое правительство, которое добьётся подъёма в экономике. Кончилась чеченская война, отнимавшая много сил, кончились выборы, одни и другие. Необходим был прорыв, страна устала от ожидания, от неопределённости, от отсутствия серьёзных попыток изменить ситуацию к лучшему.
Упрекать Черномырдина персонально в том, что экономика буксует, я не мог. Но и не видеть того, что происходит в стране, тоже не мог.
Все прежние производственные ресурсы — неэффективная промышленность, коллективное сельское хозяйство — категорически не вписывались в новую жизнь. Черномырдин опирался в основном на так называемый директорский корпус, не видя и не понимая того, что только новые менеджеры, с новым мышлением, могли вытянуть из болота нашу экономику. В результате образовался замкнутый круг: российские инвесторы не хотели вкладывать деньги в обветшавшее производство. Это, в свою очередь, резко суживало возможности развития экономики, в том числе и банковскую деятельность. И реальные рыночные отношения сосредоточились на очень узком экономическом пространстве.
Тем не менее благодаря внутренним и внешним займам, торговле сырьём и металлом, благодаря громадному внутреннему потребительскому рынку и внезапно появившемуся классу торговцев, мелких, средних, крупных, которые создавали рабочие места, страна достигла так называемой стабилизации. Но в нашем случае стабилизация — не стабильность.
Стабилизация — это фиксированный кризис.
Правительство Черномырдина, созданное сразу после июльских выборов 96-го, работало более полугода. Но, к сожалению, профессиональные, исполнительные люди, подобранные Виктором Степановичем на ключевые посты, смотрели порой совершенно в разные стороны.
… Это было правительство смелых проектов, благих пожеланий, хороших намерений. Но трудно было назвать его командой единомышленников, связанных единой концепцией, общим планом реформ. По советским стандартам — добротное, мыслящее, вполне интеллигентное правительство. Но в сегодняшнюю экономику, требующую серьёзных преобразований, оно вписаться так и не смогло.
Рос снежный ком долговых обязательств, дефицит бюджета, тотальная задолженность всех и всем. При этом государство не могло выкупить продукцию даже у оборонных предприятий, рабочие оставались без зарплаты, местные бюджеты — без необходимых отчислений для врачей и учителей, для медицины и помощи старикам.
Честно говоря, не оправдала себя и идея привлечь в правительство представителей банковских кругов. Владимир Потанин, занявший летом 1996 года пост первого вице-премьера по экономике, должен был регулировать отношения между бизнесом и государством, устанавливать давно ожидаемые «длинные правила игры», то есть правила на долгую перспективу. Это был первый человек из большого бизнеса, который перешёл на государственную работу. Такого прецедента ещё не существовало, а вот сейчас этой практикой уже никого не удивишь, все уже забыли, как тяжело было первому. Никто не знал, как совместить на одном рабочем столе, в одной голове и задачи государственного управления, и интересы огромных частных предприятий, которые тоже были вписаны в государственную экономику тысячью нитей, тысячью взаимосвязей.
Потанин проявлял большое мужество и упорство. Там, у себя дома, в банке, он принимал решение, и через сутки оно уже было реализовано. Здесь же, в тяжёлой государственной машине, на согласование уходили месяцы. За счёт своих средств он нанимал высококлассных, дорогостоящих специалистов, которые готовили необходимые правительству документы: проекты законов, постановления, инструкции. Он мучительно отвыкал от своего способа решать проблемы, от своей методики, даже от бытовых привычек. Например, пришлось перейти на казённую «белодомовскую» еду.
В чем-то ему даже пошли навстречу, например, разрешили ездить на той машине, к которой он привык, и взять на службу ту охрану, с которой работал в банке.
У Черномырдина отношения с Потаниным не сложились, он считал, что первый вице-премьер слишком активно защищает интересы своего ОНЭКСИМбанка.
В конце концов Черномырдин настоял, чтобы Потанин был уволен.
Чем дальше шло время, тем яснее становилось, что первое черномырдинское правительство, сформированное им летом 96-го, решить экономические и социальные проблемы, навалившиеся на страну, не сможет. Говоря близким и понятным мне в тот момент языком, больному нужна решительная хирургическая операция.
Уже в начале марта мы договорились с Виктором Степановичем, что глава президентской администрации Чубайс возвращается в кабинет министров. 17 марта был подписан указ о его назначении первым вице-премьером. Чубайс рвался обратно в экономику, на посту главы администрации он работал хорошо, но всегда говорил: «Это не моё».
Правда, мне казалось, что одного возвращения Чубайса в правительство — мало…
И я решил найти для Черномырдина ещё одного заместителя. Яркую политическую фигуру. На эту роль вполне годился Борис Немцов.
Идея была хорошая: подпереть Черномырдина с двух сторон, расшевелить, показать ему, что резерв — вот он, на подходе. Нарушить наш с ним чересчур привычный, надоевший обществу политический баланс. Как тогда кто-то сказал, поменять картинку.
И картинку поменять в итоге удалось. Привычный Чубайс при привычном Черномырдине — одна картинка. Два молодых, по-хорошему наглых и агрессивных «вице», мгновенно замыкающих Черномырдина в систему высокого напряжения, постоянного позитивного давления, — совсем другая.
Нижегородский губернатор Немцов — фигура достаточно популярная. И у себя на Волге, и вообще в России. Он обещал самим своим появлением обеспечить правительству совершенно другой ресурс доверия. И совсем другой политический климат в стране.
Кстати, никто из молодых категорически не хотел идти ни в правительство, ни в Кремль. Все активно сопротивлялись.
… Снова вернусь на несколько месяцев назад, к лету 96-го.
Чубайс сразу после второго тура выборов, практически на следующий день, сказал: все, спасибо, у меня много дел в бизнесе, есть очень интересные предложения, возвращаться снова во власть я не хочу. Как говорится, спасибо за доверие. А я думал пригласить его работать главой Администрации Президента.
Тогда возникла другая неожиданная идея — предложить этот пост Игорю Малашенко, руководителю телекомпании НТВ. Он тоже вежливо, но твёрдо отказался. Наверное, сыграли тут свою роль и его семейные обстоятельства: жена только что родила, Игорь поехал в Лондон, находился при ней неотлучно. Уговаривать я не хотел, но попросил его связаться со мной по телефону. Кстати, именно тогда Малашенко сказал запомнившиеся мне слова: "Борис Николаевич, я буду вам помогать… "
Я вновь вернулся к кандидатуре Чубайса. Он и сам прекрасно понимал: если мы сохраним борьбу разных групп внутри Кремля, как это было при первом помощнике Илюшине, главе администрации Филатове, начальнике службы охраны Коржакове, ничего изменить в стране не удастся. Нужна жёсткая вертикаль, идущая непосредственно от президента, а не от кого-то, кто претендует на влияние…
Чубайс понимал, но продолжал колебаться.
Наконец я привёл последний аргумент: ложусь на операцию и должен быть абсолютно уверен, что здесь во время моего отсутствия не случится никаких ЧП. Анатолий Борисович понял: аргумент действительно последний. И согласился.
… Кстати, ещё один человек из нового поколения политиков, который отказался от моего приглашения пойти на работу в правительство, — это Григорий Явлинский. Чубайс, возглавляя аналитическую группу предвыборного штаба, вёл с ним активные переговоры. Возможно, согласись в тот момент Григорий Алексеевич поддержать меня во втором туре, перешагни он свою осторожность в выборе союзников — и вся история наших реформ пошла бы по-другому. Но идеально белый политический воротничок оказался дороже. А ведь была возможность у него ещё тогда показать всем своим оппонентам, как надо «жить по совести». Я премьерским местом торговать не хотел. Но программу Явлинского рассматривать был готов.
… Труднее же всего оказалось с Борисом Немцовым.
«А зачем я вам в Москве? — спрашивал он Чубайса в своей немножко развязной манере весной 97-го. — Лучше я буду помогать вам в Нижнем».
И что бы ему ни говорили про реформы, он твердил своё: «А в Нижнем кто реформы будет проводить?»
Чубайс почти кричал на Бориса: «Раз ты такой умный, нас критикуешь, так возьми на себя хоть часть ответственности». Но Немцов спокойно уехал домой. Ну и упёртый характер…
Пожалуй, на мой похож.
Тогда родилась идея, чтобы уговаривать Немцова в Нижний поехала Таня. Она поняла смысловой подтекст, который мне было не обязательно произносить по слогам: это ваша команда молодых нахалов, вы и договаривайтесь между собой.
Ни самолёты, ни поезда в Нижний Новгород в тот час уже не ходили.
«Папа, я поеду на машине». Валентин Юмашев стал звонить Немцову — хотя бы предупредить его, что Татьяна уже в пути.
Говорят, Борис Ефимович не поверил или не придал значения — все-таки семь часов, на ночь глядя по нашим дорогам ехать решится не каждый — и был потрясён, когда поздно ночью раздался Танин звонок. «Татьяна Борисовна, вы где?» — «Я в кремле». — «В каком кремле?» — "В вашем, нижегородском… "
Увидев дочь президента в своём кабинете, Немцов наконец понял, что это — не шутка. Они долго разговаривали. На следующий день он дал согласие.
Однако тогда же, в начале марта 97-го, возникла новая проблема: после перехода Чубайса из администрации в правительство нужно было в течение считанных дней подыскать ему замену.
… И я решил поговорить с Валентином Юмашевым.
"Борис Николаевич, — сказал он, — во-первых, я не обладаю достаточным политическим весом. Во-вторых, я никогда не был в публичной политике, все знают, что я ваш друг, друг вашей семьи, назначение будет выглядеть странно… "
Я внимательно его выслушал и сказал, что подумаю. Думать долго было нельзя: указ о назначении Чубайса в правительство был уже подписан.
Тем не менее за Валентина я волновался. Он, конечно, талантливый журналист, аналитик замечательный. Рядом со мной с восемьдесят седьмого года. Работать готов сутками. Но аппарат администрации — это огромное ведомство со своими традициями, порядками. Достаточно бюрократическое ведомство.
Юмашев сопротивлялся тихо, не так шумно, как Немцов или Чубайс. Но очень упорно. Расставаться с любимой свободой не хотел. Его, насколько я понял, прижали к стене Таня и Анатолий Борисович. Сказали, хватит давать советы со стороны. Нечестно.
У каждого из молодых политиков, которые вместе потом составили достаточно дружную команду, были свои причины для отказа. Чубайсу психологически трудно было возвращаться во власть после скандальной отставки 95-го года. Немцов и ставший ещё одним вице-премьером Олег Сысуев, мэр Самары, — оба не хотели расставаться со своей столь удачной региональной «стартовой площадкой», не хотели торопиться с переездом в Москву и по личным, и по карьерным соображениям. Валентин Юмашев не хотел быть публичным политиком. Но была и ещё одна составляющая в процессе создания команды, я бы сказал, поколенческая черта. Все эти люди, выросшие в 70-е, возмужавшие в 80-е годы, даже представить себе не могли, что когда-нибудь взлетят так высоко. Власть всегда казалась им прерогативой совершенно другого слоя людей: седых и лысых дядек с большими животами, партийных бонз, прошедших многолетнюю школу партработы в ЦК КПСС или обкомах. И перестройка не смогла изменить в них этого отношения — ведь Горбачёв вовсе не торопился расставаться с прежним аппаратом. Срабатывал и старый советский комплекс интеллигента, человека умственного труда — руководить кем-либо и чем-либо могут только люди с толстой кожей и нервами-верёвками. Я убеждал как мог, что это не так. Но, даже окончательно расставшись с прежними комплексами, «молодая команда Ельцина» внутренне не смогла избавиться от этого ощущения психологического дискомфорта. Я помню, как Валентин Юмашев однажды пошутил: "Знаете, Борис Николаевич, все-таки это какая-то не моя жизнь. Я себя чувствую как герой из повести Марка Твена «Принц и нищий», которому дали государственную печать. Я ей колоть орехи, конечно, не буду, но желание такое есть… "
Команда-97 — это не просто министры, вице-премьеры, большие руководители. За несколько месяцев жёсткой, тяжёлой, напряжённой работы они превратились в настоящих единомышленников.
Иногда по воскресеньям они устраивали на даче у Юмашева что-то вроде пикника с шашлыками, песнями у костра. Про политику и экономику пытались не говорить, её было более чем достаточно в будни. Сысуев с Юмашевым в две гитары пели бардовские песни — Окуджаву, Визбора, Городницкого… "Атланты держат небо на каменных руках… " Пели и, видимо, где-то в подсознании сами себя ощущали этими атлантами. Чубайс, как настоящий романтик, знал слова абсолютно всех песен. Но поскольку со слухом у него было не очень, он их не пел, а так, под музыку декламировал. А жена Чубайса, Маша, красивая и строгая, вообще все эти песни терпеть не могла и досиживала у костра только из любви к мужу.
Московские жены давали советы жёнам приезжим, как лучше наладить быт в Москве, в какую школу отдать детей, как решать свалившиеся на них проблемы — в общем, делились своими женскими секретами.
Максим Бойко, вице-премьер, отвечающий за приватизацию, обычно не успевал дождаться, пока поджарится шашлык. У него только что родился ребёнок, и он рвался домой, к жене. А Борис Немцов приезжал вместе со всей семьёй, привозил свою очаровательную тринадцатилетнюю дочь Жанну. У неё в Москве ещё не было подруг, она только переехала из Нижнего, и, чтобы ей не было грустно, папа брал её всюду с собой.
Они мне с удовольствием и подробно рассказывали о своих воскресных встречах. Приглашали, говорили, давайте с нами, попоём, посидим, отдохнём. Но я не хотел мешать им в единственный выходной. Со мной у них будет возможность встретиться и на неделе.
Мотором команды-97 был Анатолий Чубайс. Он привёл в правительство много новых людей, и все они были собраны в единый интеллектуальный и волевой кулак его стараниями. Он добился жёсткой командной дисциплины. Он генерировал идеи.
Такое известие вызвало в обществе новую волну тревожных ожиданий.
В каком случае считать президента недееспособным, прописано в Конституции нечётко. Пользуясь этим, коммунисты в Думе пытались провести закон о медицинской комиссии, которая ставила бы президенту жёсткие рамки: вот столько дней он может быть на бюллетене, а столько не может. Эти болезни ему позволительны, а эти нет. Чуть ли не определённые медицинские процедуры я должен проходить в определённые сроки! Чуть ли не анализы сдавать под руководством коммунистической Думы.
Никакие здравые аргументы на левых депутатов не действовали. Депутаты из правых фракций приводили массу примеров: в такой-то стране президент лёг на операцию, в такой-то долгие годы ездил в коляске, в такой-то был неизлечимо болен раком. Но нигде парламент не обсуждал этот вопрос столь цинично!
Если президент чувствует, что «не тянет», он сам поставит вопрос о досрочных выборах. Обязательный осмотр состояния его здоровья возможен, на мой взгляд, только до выборов. Иначе появляется огромное поле для интриг, нечистоплотной игры, политической нестабильности.
Логично? По-моему, да.
Но у Думы — совсем другая логика. Коммунисты начиная с 91-го, даже раньше, с 90-го года, были одержимы одной идеей: устранить Ельцина.
Вот и сейчас, в начале 97-го, ярко-красная часть Думы шла проторённым путём. Жаждала крови. Моей крови.
Выражение, как говорится, фигуральное. Но человеку, которому не так давно пилили грудную клетку, этот чёрный юмор не совсем по душе.
17 января. Голосование в Думе о состоянии моего здоровья. Депутаты фракции «Наш дом — Россия» покинули зал заседаний. Фракция «Яблоко» предложение коммуниста Илюхина не поддержала. Аграрии разделились.
Предложение не принято.
Что я чувствовал в этот момент, в конце января?
Конечно, злился на себя, на лечащих врачей. Это же надо, не уберечься после такой операции! Ведь все так удачно сложилось… Сердце сразу заработало. Я так быстро встал, пошёл, так быстро восстановился. Насколько легче стало дышать. Вышел на работу с опережением графика. И вот — на тебе! То ли поторопился с выходом, то ли вирус подхватил какой-то. То ли в бане переохладился. Не подумал, что организм-то ослабленный. Нельзя было рисковать. И — вылетел из активной жизни ещё на полтора месяца.
Тяжёлая вещь — послеоперационная пневмония. При подготовке к операции я похудел на 26 килограммов. А тут ещё сильный жар, слабость. Тело как будто не моё, лёгкое, почти прозрачное. Мысли уплывают.
Как будто заново рождаешься.
Кстати, вот это важно. Я — уже другой "я". Другой Борис Ельцин. Много переживший, можно сказать, вернувшийся с того света. Я уже не могу, как раньше, решать проблемы путём перенапряжения всех физических сил. Резких, лобовых политических столкновений. Теперь это не для меня.
Несколько дней держалась температура под сорок. Медленно-медленно пошла вниз. Врачи волновались, что могут быть осложнения. Не пойдёт ли воспалительный процесс дальше.
Стал приходить в себя уже ко дню рождения. За окном февраль. Зима пошла на убыль.
23 февраля я впервые вышел на публику.
Старый кремлёвский ритуал — возложение венков к могиле Неизвестного солдата. Именно сюда моим указом перенесён пост номер один. Раньше он был у Мавзолея, на Красной площади. Перед склепом с мумией вождя мирового пролетариата чеканили шаг кремлёвские гвардейцы, сменяя друг друга каждый час. Сегодня они здесь, у символической могилы всех наших солдат, погибших за Родину.
Я подхожу к группе журналистов. Давно знакомые лица. Они ждут моих слов. Им очень важно, что же я сейчас скажу, после столь долгого отсутствия.
Про Думу: «Со мной очень трудно так… разговаривать. Я могу и сдачи дать».
Первые слова давались с трудом. И все-таки в привычной роли я почувствовал себя гораздо лучше. Никто не должен считать, что Ельцин сдулся, как воздушный шарик.
… Но какое-то раздражение висит в воздухе. Общество ждёт поступков, ждёт чего-то серьёзного. Протокольные появления перед телекамерами этого ощущения не снимают. Люди ждут появления привычного Ельцина.
6 марта 1997 года. Ежегодное послание президента Федеральному Собранию. Мраморный зал Кремля — прохладный простор, огромное количество людей, сотни журналистов, в зале — депутаты, сенаторы, вся политическая элита.
Ежегодное послание президента — документ огромной политической важности, концепция развития страны. Текст этого послания готовился очень долго. Я придавал ему большое значение. Впервые после выборов я обращался к Федеральному Собранию, к нации с важнейшим документом, со своей программой действий.
Кроме того, я впервые появлялся после столь долгого отсутствия, вызванного операцией, для принципиального публичного выступления.
Как все получится?
Далеко не все в зале хотели видеть выздоровевшего Ельцина. Один мой вид их уже раздражал. Был и глухой ропот, и какие-то выкрики. Но я не обращал на это внимания.
Коммунисты всегда в своём репертуаре. Важно не это. Важно, что я снова во весь голос говорю со страной.
«Порядок во власти — порядок в стране» — так озаглавлено послание. Главная его мысль — страной должна управлять власть, а не обстоятельства. Необходимо наводить порядок. Прежде всего — во власти. И я его наведу.
Правительство оказалось не способно работать без президентского окрика. Большинство обещаний, которые давались людям, и прежде всего по социальным вопросам, не выполнены. В связи с этим изменятся структура и состав правительства, в него придут компетентные и энергичные люди.
Пороком законотворчества стало принятие законов, которые служат узкогрупповым интересам. Большинству депутатов ясно, что это наносит ущерб России, но все же такие законы проходят.
Сказал я с трибуны и о том, как получил из Федерального Собрания письмо о необходимости строительства парламентского комплекса стоимостью в 10 триллионов рублей. Этих денег хватило бы, чтобы вернуть долги всем учителям и врачам страны.
Кстати, Егор Строев и Геннадий Селезнев сразу же после выступления отмежевались от этого письма, были крайне смущены, сказали, что проект этот недоработан и попал ко мне случайно.
Полчаса выступления.
С каждым новым словом мне становится легче. Я снова обретаю себя.
Я уже почти уверен, что нашёл тот самый сильный политический ход, о котором думал все эти месяцы. Почти уверен. Осталось чуть-чуть…
Той же зимой я услышал слова патриарха Алексия. Выступая с речью, обращённой ко всем православным в честь Рождества, он вдруг резко отвлёкся на политику и назвал невыплату зарплат и пенсий неожиданным словом — «грех».
Поначалу это слово меня резануло. С его святейшеством у меня всегда были самые человеческие, самые тёплые отношения.
И слово «грех» для меня прозвучало как колокол. Проблема, беда, экономические трудности. А тут вдруг прямо и резко — «грех». Сразу вопрос: чей грех? Мой?
Пока валялся с пневмонией, все время думал про это: скорее, скорее надо, чтобы пришёл во власть второй эшелон политиков. Если сейчас не выпустить на политическую арену других людей, потом будет поздно.
Грех не в том, что в стране идут реформы. Грех в том, что идут они слишком медленно!
… 24 февраля, в первый раз после болезни, встретился с Черномырдиным в Кремле.
Я тогда произнёс всего лишь несколько фраз: социальную сферу считаю кризисной, невыплаты зарплат — это застарелая болезнь правительства. И по ответу (хотя внешне все необходимые слова были сказаны, все обещания, какие надо, даны) почувствовал, как Черномырдин устал. От постоянного напряжения, от неразрешимости накопившихся проблем.
Мы с ним долгие годы шли рядом, психологически очень привыкли друг к другу.
Черномырдин никогда не высовывался, не стремился играть свою игру. В этом была его сила. За моей спиной все эти годы стоял исключительно порядочный, добросовестный и преданный человек.
Черномырдин старался дистанцироваться от закулисных кремлёвских игр. Занимался только экономикой, но если было надо — и в 93-м, и в начале чеченской войны, и во время событий в Будённовске, — решительно поддерживал меня. Наверное, когда-то раньше, на каком-то этапе, я не дал ему раскрыться как самостоятельному политику. Наверное, не дал… Но жалеть об этом сейчас было уже поздно. Со своей по-русски крупной фигурой, добродушной ослепительной улыбкой, мужицким юмором и смекалкой Черномырдин успел за эти годы примелькаться, врасти корнями в политический ландшафт. Это был незаменимый премьер… эпохи политических кризисов. Но мне казалось, что после выборов 96-го наступала новая эпоха. Эпоха строительства.
Очень хотелось помочь Черномырдину сделать наконец такое правительство, которое добьётся подъёма в экономике. Кончилась чеченская война, отнимавшая много сил, кончились выборы, одни и другие. Необходим был прорыв, страна устала от ожидания, от неопределённости, от отсутствия серьёзных попыток изменить ситуацию к лучшему.
Упрекать Черномырдина персонально в том, что экономика буксует, я не мог. Но и не видеть того, что происходит в стране, тоже не мог.
Все прежние производственные ресурсы — неэффективная промышленность, коллективное сельское хозяйство — категорически не вписывались в новую жизнь. Черномырдин опирался в основном на так называемый директорский корпус, не видя и не понимая того, что только новые менеджеры, с новым мышлением, могли вытянуть из болота нашу экономику. В результате образовался замкнутый круг: российские инвесторы не хотели вкладывать деньги в обветшавшее производство. Это, в свою очередь, резко суживало возможности развития экономики, в том числе и банковскую деятельность. И реальные рыночные отношения сосредоточились на очень узком экономическом пространстве.
Тем не менее благодаря внутренним и внешним займам, торговле сырьём и металлом, благодаря громадному внутреннему потребительскому рынку и внезапно появившемуся классу торговцев, мелких, средних, крупных, которые создавали рабочие места, страна достигла так называемой стабилизации. Но в нашем случае стабилизация — не стабильность.
Стабилизация — это фиксированный кризис.
Правительство Черномырдина, созданное сразу после июльских выборов 96-го, работало более полугода. Но, к сожалению, профессиональные, исполнительные люди, подобранные Виктором Степановичем на ключевые посты, смотрели порой совершенно в разные стороны.
… Это было правительство смелых проектов, благих пожеланий, хороших намерений. Но трудно было назвать его командой единомышленников, связанных единой концепцией, общим планом реформ. По советским стандартам — добротное, мыслящее, вполне интеллигентное правительство. Но в сегодняшнюю экономику, требующую серьёзных преобразований, оно вписаться так и не смогло.
Рос снежный ком долговых обязательств, дефицит бюджета, тотальная задолженность всех и всем. При этом государство не могло выкупить продукцию даже у оборонных предприятий, рабочие оставались без зарплаты, местные бюджеты — без необходимых отчислений для врачей и учителей, для медицины и помощи старикам.
Честно говоря, не оправдала себя и идея привлечь в правительство представителей банковских кругов. Владимир Потанин, занявший летом 1996 года пост первого вице-премьера по экономике, должен был регулировать отношения между бизнесом и государством, устанавливать давно ожидаемые «длинные правила игры», то есть правила на долгую перспективу. Это был первый человек из большого бизнеса, который перешёл на государственную работу. Такого прецедента ещё не существовало, а вот сейчас этой практикой уже никого не удивишь, все уже забыли, как тяжело было первому. Никто не знал, как совместить на одном рабочем столе, в одной голове и задачи государственного управления, и интересы огромных частных предприятий, которые тоже были вписаны в государственную экономику тысячью нитей, тысячью взаимосвязей.
Потанин проявлял большое мужество и упорство. Там, у себя дома, в банке, он принимал решение, и через сутки оно уже было реализовано. Здесь же, в тяжёлой государственной машине, на согласование уходили месяцы. За счёт своих средств он нанимал высококлассных, дорогостоящих специалистов, которые готовили необходимые правительству документы: проекты законов, постановления, инструкции. Он мучительно отвыкал от своего способа решать проблемы, от своей методики, даже от бытовых привычек. Например, пришлось перейти на казённую «белодомовскую» еду.
В чем-то ему даже пошли навстречу, например, разрешили ездить на той машине, к которой он привык, и взять на службу ту охрану, с которой работал в банке.
У Черномырдина отношения с Потаниным не сложились, он считал, что первый вице-премьер слишком активно защищает интересы своего ОНЭКСИМбанка.
В конце концов Черномырдин настоял, чтобы Потанин был уволен.
Чем дальше шло время, тем яснее становилось, что первое черномырдинское правительство, сформированное им летом 96-го, решить экономические и социальные проблемы, навалившиеся на страну, не сможет. Говоря близким и понятным мне в тот момент языком, больному нужна решительная хирургическая операция.
Уже в начале марта мы договорились с Виктором Степановичем, что глава президентской администрации Чубайс возвращается в кабинет министров. 17 марта был подписан указ о его назначении первым вице-премьером. Чубайс рвался обратно в экономику, на посту главы администрации он работал хорошо, но всегда говорил: «Это не моё».
Правда, мне казалось, что одного возвращения Чубайса в правительство — мало…
И я решил найти для Черномырдина ещё одного заместителя. Яркую политическую фигуру. На эту роль вполне годился Борис Немцов.
Идея была хорошая: подпереть Черномырдина с двух сторон, расшевелить, показать ему, что резерв — вот он, на подходе. Нарушить наш с ним чересчур привычный, надоевший обществу политический баланс. Как тогда кто-то сказал, поменять картинку.
И картинку поменять в итоге удалось. Привычный Чубайс при привычном Черномырдине — одна картинка. Два молодых, по-хорошему наглых и агрессивных «вице», мгновенно замыкающих Черномырдина в систему высокого напряжения, постоянного позитивного давления, — совсем другая.
Нижегородский губернатор Немцов — фигура достаточно популярная. И у себя на Волге, и вообще в России. Он обещал самим своим появлением обеспечить правительству совершенно другой ресурс доверия. И совсем другой политический климат в стране.
Кстати, никто из молодых категорически не хотел идти ни в правительство, ни в Кремль. Все активно сопротивлялись.
… Снова вернусь на несколько месяцев назад, к лету 96-го.
Чубайс сразу после второго тура выборов, практически на следующий день, сказал: все, спасибо, у меня много дел в бизнесе, есть очень интересные предложения, возвращаться снова во власть я не хочу. Как говорится, спасибо за доверие. А я думал пригласить его работать главой Администрации Президента.
Тогда возникла другая неожиданная идея — предложить этот пост Игорю Малашенко, руководителю телекомпании НТВ. Он тоже вежливо, но твёрдо отказался. Наверное, сыграли тут свою роль и его семейные обстоятельства: жена только что родила, Игорь поехал в Лондон, находился при ней неотлучно. Уговаривать я не хотел, но попросил его связаться со мной по телефону. Кстати, именно тогда Малашенко сказал запомнившиеся мне слова: "Борис Николаевич, я буду вам помогать… "
Я вновь вернулся к кандидатуре Чубайса. Он и сам прекрасно понимал: если мы сохраним борьбу разных групп внутри Кремля, как это было при первом помощнике Илюшине, главе администрации Филатове, начальнике службы охраны Коржакове, ничего изменить в стране не удастся. Нужна жёсткая вертикаль, идущая непосредственно от президента, а не от кого-то, кто претендует на влияние…
Чубайс понимал, но продолжал колебаться.
Наконец я привёл последний аргумент: ложусь на операцию и должен быть абсолютно уверен, что здесь во время моего отсутствия не случится никаких ЧП. Анатолий Борисович понял: аргумент действительно последний. И согласился.
… Кстати, ещё один человек из нового поколения политиков, который отказался от моего приглашения пойти на работу в правительство, — это Григорий Явлинский. Чубайс, возглавляя аналитическую группу предвыборного штаба, вёл с ним активные переговоры. Возможно, согласись в тот момент Григорий Алексеевич поддержать меня во втором туре, перешагни он свою осторожность в выборе союзников — и вся история наших реформ пошла бы по-другому. Но идеально белый политический воротничок оказался дороже. А ведь была возможность у него ещё тогда показать всем своим оппонентам, как надо «жить по совести». Я премьерским местом торговать не хотел. Но программу Явлинского рассматривать был готов.
… Труднее же всего оказалось с Борисом Немцовым.
«А зачем я вам в Москве? — спрашивал он Чубайса в своей немножко развязной манере весной 97-го. — Лучше я буду помогать вам в Нижнем».
И что бы ему ни говорили про реформы, он твердил своё: «А в Нижнем кто реформы будет проводить?»
Чубайс почти кричал на Бориса: «Раз ты такой умный, нас критикуешь, так возьми на себя хоть часть ответственности». Но Немцов спокойно уехал домой. Ну и упёртый характер…
Пожалуй, на мой похож.
Тогда родилась идея, чтобы уговаривать Немцова в Нижний поехала Таня. Она поняла смысловой подтекст, который мне было не обязательно произносить по слогам: это ваша команда молодых нахалов, вы и договаривайтесь между собой.
Ни самолёты, ни поезда в Нижний Новгород в тот час уже не ходили.
«Папа, я поеду на машине». Валентин Юмашев стал звонить Немцову — хотя бы предупредить его, что Татьяна уже в пути.
Говорят, Борис Ефимович не поверил или не придал значения — все-таки семь часов, на ночь глядя по нашим дорогам ехать решится не каждый — и был потрясён, когда поздно ночью раздался Танин звонок. «Татьяна Борисовна, вы где?» — «Я в кремле». — «В каком кремле?» — "В вашем, нижегородском… "
Увидев дочь президента в своём кабинете, Немцов наконец понял, что это — не шутка. Они долго разговаривали. На следующий день он дал согласие.
Однако тогда же, в начале марта 97-го, возникла новая проблема: после перехода Чубайса из администрации в правительство нужно было в течение считанных дней подыскать ему замену.
… И я решил поговорить с Валентином Юмашевым.
"Борис Николаевич, — сказал он, — во-первых, я не обладаю достаточным политическим весом. Во-вторых, я никогда не был в публичной политике, все знают, что я ваш друг, друг вашей семьи, назначение будет выглядеть странно… "
Я внимательно его выслушал и сказал, что подумаю. Думать долго было нельзя: указ о назначении Чубайса в правительство был уже подписан.
Тем не менее за Валентина я волновался. Он, конечно, талантливый журналист, аналитик замечательный. Рядом со мной с восемьдесят седьмого года. Работать готов сутками. Но аппарат администрации — это огромное ведомство со своими традициями, порядками. Достаточно бюрократическое ведомство.
Юмашев сопротивлялся тихо, не так шумно, как Немцов или Чубайс. Но очень упорно. Расставаться с любимой свободой не хотел. Его, насколько я понял, прижали к стене Таня и Анатолий Борисович. Сказали, хватит давать советы со стороны. Нечестно.
У каждого из молодых политиков, которые вместе потом составили достаточно дружную команду, были свои причины для отказа. Чубайсу психологически трудно было возвращаться во власть после скандальной отставки 95-го года. Немцов и ставший ещё одним вице-премьером Олег Сысуев, мэр Самары, — оба не хотели расставаться со своей столь удачной региональной «стартовой площадкой», не хотели торопиться с переездом в Москву и по личным, и по карьерным соображениям. Валентин Юмашев не хотел быть публичным политиком. Но была и ещё одна составляющая в процессе создания команды, я бы сказал, поколенческая черта. Все эти люди, выросшие в 70-е, возмужавшие в 80-е годы, даже представить себе не могли, что когда-нибудь взлетят так высоко. Власть всегда казалась им прерогативой совершенно другого слоя людей: седых и лысых дядек с большими животами, партийных бонз, прошедших многолетнюю школу партработы в ЦК КПСС или обкомах. И перестройка не смогла изменить в них этого отношения — ведь Горбачёв вовсе не торопился расставаться с прежним аппаратом. Срабатывал и старый советский комплекс интеллигента, человека умственного труда — руководить кем-либо и чем-либо могут только люди с толстой кожей и нервами-верёвками. Я убеждал как мог, что это не так. Но, даже окончательно расставшись с прежними комплексами, «молодая команда Ельцина» внутренне не смогла избавиться от этого ощущения психологического дискомфорта. Я помню, как Валентин Юмашев однажды пошутил: "Знаете, Борис Николаевич, все-таки это какая-то не моя жизнь. Я себя чувствую как герой из повести Марка Твена «Принц и нищий», которому дали государственную печать. Я ей колоть орехи, конечно, не буду, но желание такое есть… "
Команда-97 — это не просто министры, вице-премьеры, большие руководители. За несколько месяцев жёсткой, тяжёлой, напряжённой работы они превратились в настоящих единомышленников.
Иногда по воскресеньям они устраивали на даче у Юмашева что-то вроде пикника с шашлыками, песнями у костра. Про политику и экономику пытались не говорить, её было более чем достаточно в будни. Сысуев с Юмашевым в две гитары пели бардовские песни — Окуджаву, Визбора, Городницкого… "Атланты держат небо на каменных руках… " Пели и, видимо, где-то в подсознании сами себя ощущали этими атлантами. Чубайс, как настоящий романтик, знал слова абсолютно всех песен. Но поскольку со слухом у него было не очень, он их не пел, а так, под музыку декламировал. А жена Чубайса, Маша, красивая и строгая, вообще все эти песни терпеть не могла и досиживала у костра только из любви к мужу.
Московские жены давали советы жёнам приезжим, как лучше наладить быт в Москве, в какую школу отдать детей, как решать свалившиеся на них проблемы — в общем, делились своими женскими секретами.
Максим Бойко, вице-премьер, отвечающий за приватизацию, обычно не успевал дождаться, пока поджарится шашлык. У него только что родился ребёнок, и он рвался домой, к жене. А Борис Немцов приезжал вместе со всей семьёй, привозил свою очаровательную тринадцатилетнюю дочь Жанну. У неё в Москве ещё не было подруг, она только переехала из Нижнего, и, чтобы ей не было грустно, папа брал её всюду с собой.
Они мне с удовольствием и подробно рассказывали о своих воскресных встречах. Приглашали, говорили, давайте с нами, попоём, посидим, отдохнём. Но я не хотел мешать им в единственный выходной. Со мной у них будет возможность встретиться и на неделе.
Мотором команды-97 был Анатолий Чубайс. Он привёл в правительство много новых людей, и все они были собраны в единый интеллектуальный и волевой кулак его стараниями. Он добился жёсткой командной дисциплины. Он генерировал идеи.