Страница:
И тем не менее именно так: нет объекта без субъекта!
Для того, чтобы понять, что вопрос о существовании внешнего мира совсем не так прост, как это кажется на первый взгляд, достаточно задаться вопросом: а что такое существует? Думается, этот вопрос способен поставить втупик многих. Но если бы только в нем состояла вся сложность... Дело в том, что отвечать на него нужно имея в виду совсем не тот предмет, существование которого давно не вызывает никакого сомнения (как тот же компьютер или та же кошка), или, наоборот, однозначно опровергается всеми (как, скажем улыбка чеширского кота или perpetuum mobile), а нечто совсем иное - скажем, "то, не знаю что". В до конца строгой формулировке этот вопрос должен звучать именно так: существует ли там, не знаю где, то, не знаю что? Например: существует ли глокая куздра? Доказать существование предмета в котором и без того никто не сомневается, большого труда не требует; в этом случае, хотим мы того или нет, наше сознание изначально готово пропустить, не заметить какую-то тонкую логическую некорректность в построении. Не случайно ведь во времена всеобщей веры в Бога существовало целое множество доказательств Его бытия, и все эти доказательства считались абсолютно безупречными не только для обывателей, но и для профессиональных логиков. Сегодня же, в эпоху господства материалистических взглядов, напротив, считается доказанным, что рациональных доказательств бытия Бога в принципе не существует. Как, впрочем, не существует и рациональных опровержений.
Итак, что же такое существует?
Ответ известен: существовать - значит находиться во взаимодействии с чем-то. Это и понятно, если какой-либо объект не вступает во взаимодействие вообще ни с чем, доказать его существование в принципе не представляется возможным. Но и просто взаимодействовать мало. Действительно: мы можем предполагать, что та глокая куздра, в реальном существовании которой мы хотим удостовериться, или, наоборот, разубедиться, довольно штеко взаимодействует с бокром и вовсю кудрячит бокренка, однако характер этого взаимодействия нам совершенно не известен. И потом: что такое бокр и его бокренок - существуют ли они сами? Так что искомый объект должен взаимодействовать не вообще с любым предметом реальной действительности, но обязательно с субъектом, с человеком, причем взаимодействовать не вообще как-нибудь, а каким-то заранее известным ему образом. Так, например, мы можем предполагать, что микромир существовал задолго до изобретения микроскопа, но научное сообщество узнало о нем только благодаря этому волшебному стеклу; радиация всегда оказывала свое воздействие на человека и до Беккереля, однако в ее реальном существовании человек смог убедиться только благодаря его замечательному открытию.
Нельзя, конечно, требовать, чтобы любой объект этого мира непосредственно взаимодействовал с каждым из нас; вполне достаточно и опосредованного взаимодействия, то есть такого, когда между субъектом и объектом "помещается" какой-то другой объект - средство. В основном так и обстоит дело и, строго говоря, полная структура субъект-объектного отношения именно такова, какой она предстает в цитированном выше стихотворении Микельанджело: мастер-молоток-скала, субъект-объект-объект (S-O-O).
Заметим: точно так же, как в качестве объекта может выступать все, что угодно, все, что угодно, может выступать и в качестве средства: любой отдельно взятый предмет, процесс, явление, любая совокупность предметов, процессов, явлений, наконец, весь доступный человеческому обозрению мир, начиная от далеких галактик, спектр излучения которых помогает нам выявить структуру вещества Вселенной, и кончая элементарными частицами, бомбардировка которыми позволяет направленно изменять структуру гена.
Заметим и другое: вовсе не обязательно постоянно замыкаться на субъект (пусть даже и через посредство целой цепи промежуточных звеньев-средств), вполне достаточно и однажды установленного факта. Именно это однажды установленное взаимодействие и является гарантом всей своего рода "надстроечной" информации об объекте, которая впоследствии устанавливается анализом.
Итак, критерием существования любого объекта является не что иное, как (не обязательно непосредственное) материальное взаимодействие его с человеком.
Собственно, именно это утверждал и Беркли, именно это утверждала и пресловутая "принципиальная координация" Р. Авенариуса, на самом деле совсем не того недоумка, каким он предстает в ядовитой ленинской критике, но весьма искушенного и очень тонкого знатока исследуемого предмета.
Слабостью английского епископа было то, что во взаимодействии он видел только чувственный контакт с предметом опыта; философия его времени могла говорить лишь о сенсорном восприятии действительности человеком. Иначе говоря, лишь о таком взаимодействии, которое всякий раз непосредственно замыкается на те или иные органы чувств человека. Но уже то обстоятельство, что любой предмет дан человеку только в непосредственном взаимодействии с ним, не позволяет философу смотреть на опыт как на какое-то пассивное, страдательное, созерцательное начало. Результат опыта не рассматривается им как простой аналог той вмятины, которую на податливом материале оставляет падающий камень.
В любом взаимодействии есть активное воздействие человека на предмет, а есть и встречное воздействие предмета на него. Одно совершенно неотделимо от другого, как аверс от реверса одной и той же монеты, а значит и чувственное восприятие действительности не может не содержать в себе какую-то активную деятельную составляющую, источником которой является сам человек. Словом, одного только воздействия предмета на органы наших чувств еще недостаточно для формирования его психического образа, - здесь необходима еще и ответная работа механизмов нашей собственной психики.
Беркли педалирует именно эту составляющую. Именно эта, выявленная им составляющая и дает основание для интуитивного заключения о том, что там, где отсутствует сам предмет, именно исходящее от субъекта действие, именно скрытая от внешнего взгляда работа каких-то глубинных структур организма и порождает его образ. Поэтому образ предмета способен долгое время сохраняться даже там, где непосредственное взаимодействие с ним человека уже давно закончилось, только благодаря ей: в памяти субъекта, как какая-то остаточная деформация, непрерывно сохраняется самоощущение свершившейся где-то в прошлом по-особому структурированной работы всех задействованных в восприятии предмета органов.
Но все же если бы в прошлом не было никакого встречного воздействия предмета на органы наших чувств, его образ так никогда и не смог бы сформироваться. Поэтому акцентировать только одну сторону опыта в конечном счете столь же ошибочно, сколь и вообще не замечать ее. Он, разумеется, не забывает, но просто оставляет в тени другую - воздействие самого предмета на нас, однако именно это и дает основание для критики. Ведь тот стихийное наивное материалистическое убеждение в самостоятельном существовании вещей, которое сидит, наверное, в каждом из неискушенных философией людей, видит тоже только одну, но прямо противоположную, сторону опыта - воздействие предмета на органы наших чувств. Отсюда то противоречие, которое легко обнаруживается уже при первом обращении к Беркли, имеет в своем основании то, что он явно говорит об одной, его критики - о другой, прямо противоположной, стороне опыта. Но стоит только объединить их и основания для опровержений исчезают.
Кроме того, философия во времена Беркли еще не говорила о практике, об опыте как о практическом взаимодействии с предметом, причем взаимодействии, где решающую роль играет какое-то промежуточное средство. Там же, где акцентируется лишь одна его составляющая (скрытая работа самих органов чувств) и эта составляющая ограничивается пределами лишь сенсорного контакта, в самом деле представляется возможным интерпретировать Беркли в духе крайнего солипсизма, так, будто в его представлении весь мир - это не более чем комплекс его ощущений. Но это уже совсем не Беркли, а только результат нашего недопонимания того, что в действительности было сделано им.
Решительного отхода от такого представления не было сделано и раскритикованными В. И. Лениным эмпириокритиками. Категория опыта интерпретировалась и ими только как чувственное взаимодействие с предметом. И это несмотря на то, что уже задолго до них К. Марксом был сделан по существу революционный шаг, который позволял совершенно по-новому осмыслить многое в философии.
Строго говоря, он сделал даже не один, а два - прямо обязывающих к радикальному пересмотру сложившихся взглядов - шага. Один из них состоял в том, что на место чистой созерцательности он поставил практическое взаимодействие с предметом. А это значит, что даже собственно сенсорный контакт с предметом оказывался, во-первых, всегда подчиненным какой-то определенной цели (или потребности) и вне ее становился просто невозможным, во-вторых, - лишь структурной частью какого-то куда более фундаментального и объемного процесса. Второй - в том, что это практическое взаимодействие у человека, в отличие от животных, всегда опосредуется орудием (а то и целой цепью орудий). И вот этот общий вывод К. Маркса о том, что опыт в принципе не сводим к голой созерцательности, но представляет собой опосредованное орудием практическое отношение человека к миру, навсегда останется в анналах мировой философской мысли одним из величайших памятников человеческому гению, каким бы переоценкам сегодня ни подвергалось его теоретическое наследие.
К слову сказать, это еще вопрос, мог бы вообще родиться такой вывод без фактического открытия Беркли той активной деятельной составляющей, которой и принадлежит главенствующая роль даже в чисто сенсорном восприятии действительности. Кстати, и у К. Маркса практика - это просто более широкое понятие, и чувственное восприятие входит в него обязательной составной частью; но в составе самой практики чисто сенсорное взаимодействие с предметом продолжало оставаться чем-то пассивным и страдательным для многих его последователей (круг философских интересов самого К. Маркса лежал в стороне от теории познания). Поэтому, может быть, правильней было бы говорить, что обнаруженная Беркли деятельная компонента сенсорного контакта претерпела своеобразную мутацию и из составной части созерцания отлилась в форму некоторой самостоятельной сущности - практического изменения предмета.
Но открытия, сделанные К. Марксом, вели значительно дальше. До него еще можно было рассматривать всю материальную действительность в каком-то ньютоновском духе, т.е. как бесконечную совокупность непрерывно взаимодействующих друг с другом вне и независимо от человека существующих объектов, бесконечную сумму "объект-объектных" отношений. В такой картине мира и сам человек представал как всего лишь одна из таких материальных единиц, поэтому "субъект-объектное" взаимодействие оказывалось не более чем простой разновидностью "объект-объектного", его частным случаем. Но после осмысления опыта как опосредованного орудием практического отношения к миру "объект-объектное" взаимодействие обнаруживало себя как структурная составляющая некоторого более общего начала, как часть от целого - "S-O-O" (субъект-средство-объект) отношения.
Все это решительно меняло стереотипное для истекших столетий представление о фактическом соотношении объемов и состава понятий "субъект-объектного" и "объект-объектного" взаимодействий. Если раньше в качестве всеобщего представало одно, а особенным (частной формой, разновидностью) рисовалось другое, то теперь в рамках теории познания категориальные полюса должны были измениться на прямо противоположные. Все вставало с ног на голову (или, вернее, наконец-то с головы на ноги) и полная совокупность всех "объект-объектных" взаимодействий - а ведь это и есть окружающий нас мир материальной действительности - оказывалась не чем иным, как структурной частью человеческой практики! Словом, в теории познания вся объективная реальность и в самом деле оказывалась своеобразной частью всеобщего человеческого опыта, но ничего несовместимого ни с материализмом, ни тем более с диалектикой здесь уже не было.
Впрочем, слабостью так называемых "субъективных идеалистов" была не только неспособность провидеть действительную структуру этих понятий, но и неспособность пойти до конца в своих же собственных выводах. Обнаруженный ими факт, что в любом опыте главенствующим началом является собственное воздействие субъекта на объект, все же не мог быть до конца осознан ими так, что в отсутствие предмета точное воспроизведение полной структуры этого воздействия эквивалентно порождению его точного образа. Поэтому постоянное присутствие самого предмета оказывается абсолютно необходимым. Ведь в конечном счете именно отсюда берут свое начало и вывод о непрерывном восприятии объекта опыта если и не совокупностью всех других людей, то Богом (Беркли), и неуклюжие попытки "продлить" субъект опыта вплоть до ископаемого червя, существовавшего задолго до человека (Р. Авенариус).
Но как бы то ни было изначальное автономное друг от друга существование субъекта и объекта в теории познания - это вещь совершенно невозможная. В действительности единственной реальностью является только целостное S-O (вернее сказать, S-O-O) отношение, в котором, строго говоря, нет ни "S", ни "О"; разложение его на отдельные структурные составляющие представляет собой результат довольно сложной и тонкой работы человеческого сознания. Причем сознания не индивида, но может быть целой череды сменяющих друг друга поколений.
Пониманию этого может служить простая аналогия: у каждого из нас изначально существует лишь нерасчлененное представление, скажем, о дыхании. Разложение единого этого процесса на отдельные элементы (вот - кислород, вот наши легкие и наша мускулатура, растягивающая грудную клетку, чтобы создать требуемое разрежение, а вот - их механическое, химическое, биохимическое взаимодействие) возникает лишь в результате нашего знакомства с началами анатомии, физиологии, химии. Подобное именно такому, нерасчлененному на отдельные составляющие, представлению изначально существует и наше "S-O" отношение; и "субъект", и независимо от него существующий "объект" - все это феномены нашего, сравнительно позднего, сознания, но никак не сознания далекого нашего предка.
В чем же дело, почему все мы давно уже убеждены в том, что объект все-таки существует независимо от нас, вне и до всякого взаимодействия с нами?
Вот здесь-то и уместно напомнить о том, что независимое это существование - на самом деле вовсе не факт, не какой-то строгий логический вывод, но всего лишь предпосылка, условное допущение, постулат, и, как всякая предпосылка (специалисты по теоретическим дисциплинам хорошо это знают), - вещь вполне искусственная. Между тем известно, что любой a priori принимаемый постулат справедлив только в очень ограниченном круге условий; давно уже канули в Лету времена, когда вещи, подобные постулатам Евклида, воспринимались как некоторые априорные истины, абсолютность которых незыблема при любых обстоятельствах. Вот так и эта предпосылка: претендовать на гранитную неколебимость и абсолютную истинность она ни в коем случае не может.
Откуда же берет свое начало наша убежденность в том, что этот постулат опирается на сумму всех установленных человеком фактов, в том, что весь ход развития научного знания является неопровержимым доказательством его истинности? И другой, неразрывно связанный с первым, вопрос: а что, собственно, такое сам объект?
Вот здесь-то мы и сталкиваемся с самым, пожалуй, интересным. Дело в том, что выделение объекта представляет собой результат весьма специфической и не всегда даже осознаваемой нами операции объективирования результата "субъект-объектного" (вернее сказать - "S-O-O") взаимодействия. То, что в сфере искусства выглядело бы совершеннейшим абсурдом, в мире науки предстает как нечто само собой разумеющееся. Так, если бы мы вдруг сказали, что все то, что выразила "Пьета", существовало задолго до Микельанджело, веры этому, скорее всего, было бы немного. Искусство не просто отражает душу человека, но и во многом формирует ее, поэтому все, кто сталкивался с ним, становились пусть и немного, но все же другими. Впрочем, вероятно, именно в этой способности формировать нашу душу, открывая ей что-то ранее неведомое, и состоит основное отличие искусства от простого ремесленничества. Поэтому впервые сказанное художником отнюдь не воспроизводит что-то, существовавшее задолго до него, но именно создает его. Между тем объективированный результат научной деятельности всегда предстает как существовавший задолго до свершенного открытия. Так, равные скорости прохождения луча света в перпендикулярных направлениях на установке Майкельсона-Морли научным сообществом были интерпретированы как отсутствие эфира в межзвездной среде, и этот эфир теперь уже признавался не существовавшим никогда; так, непредвиденно большие углы отражения в известном опыте Резерфорда были интерпретированы в пользу атомного ядра, в котором сконцентрирована большая часть атомной массы, и это ядро признавалось существовавшим извечно.
Но заметим: результат интерпретации данных полученных в опыте (в ходе "S-O-O" взаимодействия), как правило, не имеет решительно ничего общего с самими данными. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что в ходе опыта получается лишь малопонятная мозаика каких-то абстрактных цифр или вычерчиваемых самописцем кривых, и задача исследователя состоит в построении такой категориальной системы, которая, не противореча результатам предыдущего опыта поколений его предшественников, объясняла бы их. Системы, в которой каждая из этих цифр или кривых оказывалась бы закономерной и необходимой. Кроме того, эта система должна обладать прогнозирующими свойствами, другими словами, быть в состоянии предсказывать появление каких-то новых цифр и каких-то новых кривых при изменении условий опыта.
Таким образом, то, что многие из нас привыкли понимать под объектом (скажем, тот же эфир, или то же ядро), на деле представляет собой не что (и даже жестче: ничто) иное, как только способ определенной интерпретации полной структуры "субъект-объект-объектного" взаимодействия. Причем нередко этот способ выбирается из целой совокупности альтернативных, то есть по полноте, строгости и непротиворечивости ничуть не уступающим ему, и не последним фактором, решающим окончательную судьбу выбора, оказываются такие до предела субъективные вещи, как законы красоты и гармонии. Так, гелиоцентрическая картина мира рождалась не столько из объективных фактов, сколько из стремления именно к математической гармонии; и, к слову сказать, первоначально она значительно уступала птолемеевской не только по точности разрешения, но и по простоте, однако математиками рождавшегося вместе с ней нового мира она была принята в первую очередь из за ее эстетических достоинств...
Так что вся тайна мира объективной реальности не столько в нем, существующем независимо от нас, сколько в нас самих, ибо постигать его мы можем только воссоздавая этот мир в формах нашей собственной практики, нашего совокупного опыта. Разумеется, это нельзя понимать буквально, так, будто именно Левенгуку природа обязана существованием микроорганизмов, будто только после Резерфорда атом обрел свое ядро. Точно так же, как отклонения траектории альфа-частиц, бомбардирующих металлическую пластину, имели не так уж много общего с контурами планетарной модели, конкретная форма практической деятельности человека на деле может существенно отличаться от ее объективируемых результатов. И тем не менее никакого иного пути в познании, кроме воспроизведения материальной действительности в формах нашей деятельности в природе вещей не существует.
Но если так, то и вся (уже познанная нами) объективная реальность не может не нести на себе отпечаток всей человеческой духовности. Поэтому уже отсюда можно утверждать, что если наука и в самом деле ставит своей задачей абсолютное исключение из себя всего субъективного, она не может претендовать ни на полноту ее отражения, ни на какую бы то ни было прикосновенность к культуре. К счастью, эта цель для нее в принципе недостижима, и, может быть, только в силу своей несостоятельности в этом наука все-таки оказывается неотделимой от нее.
Наука все-таки оказывается одним из приделов того грандиозного и величественного храма, который создается гением человека.
4
Но в самом ли деле в формах собственной деятельности человек может воспроизвести весь окружающий его мир? В самом ли деле весь этот мир задан нам исключительно в формах нашего опыта? Нет ли во всех этих построениях подобия той таинственной магии, которая способна объединять в какие-то фантастические констелляции абстрактные конструкции математики?..
Обратимся к самому простому.
Представим себе некоторый несложный (скажем, Т-образный) лабиринт, структуру которого нужно запомнить.
Сегодня известно, что даже простейшие организмы, например, кольчатые и дождевые черви, способны к обучению, и через какое-то время даже они научаются с вероятностью, достигающей 90%, находить нужный пункт.
В самом ли деле, где-то в управляющих центрах этих примитивных существ отпечатывается некий абстрактный образ, план этого лабиринта? Или, может, все обстоит куда как проще: они "запоминают" только количество условных "шагов" и направление поворотов?
Заметим: такой способ усвоения пространственно-временной структуры окружающей нас действительности эволюция пронесла через миллионолетия. И сегодня все мы легко оперируем такими представлениями, как "два шага", "пять минут ходьбы", "второй поворот направо" и так далее. Языки, наверное, всех народов мира, какой бы развитой ни была их культура, до сих пор сохраняют в себе то, что когда-то было, по-видимому, единственным доступным живому существу способом отражения внешнего мира. Так что постижение окружающей действительности в формах своей собственной деятельности не просто возможно, но представляет собой едва ли не базовый способ ее освоения в сущности для всей живой материи. И уж если даже простейшие организмы способны кодировать структуру ключевых элементов среды в формах своего движения, то возможности человека, наделенного куда более сложной и развитой организацией, должны быть значительно более широкими.
Между тем у человека тем более отображение действительности обеспечивается не пассивным страдательным восприятием ее воздействий.
Так, уже зрительный образ в принципе не может быть понят как простое воздействие световых лучей на сетчатку остающегося пассивным глаза. Это может показаться парадоксальным, но ключом к постижению тайны зрительного восприятия предстает тот способ опознания вещей, который доступен слепым: только самостоятельное воспроизведение точного контура, рельефа, текстуры предмета в движении собственной руки дает им точное представление о нем. Именно самоощущение активного взаимодействия с предметом порождает его впоследствии отчуждаемый образ, в то же время никакое пассивное страдательное его восприятие, иначе говоря, контакт с неподвижной рукой не в состоянии породить вообще никакой информации о формоочертаниях или текстуре постигаемой ими вещи. И потом, в отсутствие предмета, из памяти как его образ вызывается уже ничто иное, как тонкая моторика именно того движения руки, которое и направляло контакт, и самоощущение того взаимодействия с предметом, которое возникало у человека в ходе контакта. Но в сущности точно такое же сканирование поверхности явлений осуществляется нами и во время зрительного восприятия, и только самоощущение этой процедуры раскрывает перед нами структуру внешней реальности. Там же, где нет самостоятельного воссоздания контуров и рельефов предмета, нет и не может быть никакого представления о нем; и широко известно, что от рождения не видящий человек, которому вдруг возвращают зрение, еще должен учиться видеть и различать...
Для того, чтобы понять, что вопрос о существовании внешнего мира совсем не так прост, как это кажется на первый взгляд, достаточно задаться вопросом: а что такое существует? Думается, этот вопрос способен поставить втупик многих. Но если бы только в нем состояла вся сложность... Дело в том, что отвечать на него нужно имея в виду совсем не тот предмет, существование которого давно не вызывает никакого сомнения (как тот же компьютер или та же кошка), или, наоборот, однозначно опровергается всеми (как, скажем улыбка чеширского кота или perpetuum mobile), а нечто совсем иное - скажем, "то, не знаю что". В до конца строгой формулировке этот вопрос должен звучать именно так: существует ли там, не знаю где, то, не знаю что? Например: существует ли глокая куздра? Доказать существование предмета в котором и без того никто не сомневается, большого труда не требует; в этом случае, хотим мы того или нет, наше сознание изначально готово пропустить, не заметить какую-то тонкую логическую некорректность в построении. Не случайно ведь во времена всеобщей веры в Бога существовало целое множество доказательств Его бытия, и все эти доказательства считались абсолютно безупречными не только для обывателей, но и для профессиональных логиков. Сегодня же, в эпоху господства материалистических взглядов, напротив, считается доказанным, что рациональных доказательств бытия Бога в принципе не существует. Как, впрочем, не существует и рациональных опровержений.
Итак, что же такое существует?
Ответ известен: существовать - значит находиться во взаимодействии с чем-то. Это и понятно, если какой-либо объект не вступает во взаимодействие вообще ни с чем, доказать его существование в принципе не представляется возможным. Но и просто взаимодействовать мало. Действительно: мы можем предполагать, что та глокая куздра, в реальном существовании которой мы хотим удостовериться, или, наоборот, разубедиться, довольно штеко взаимодействует с бокром и вовсю кудрячит бокренка, однако характер этого взаимодействия нам совершенно не известен. И потом: что такое бокр и его бокренок - существуют ли они сами? Так что искомый объект должен взаимодействовать не вообще с любым предметом реальной действительности, но обязательно с субъектом, с человеком, причем взаимодействовать не вообще как-нибудь, а каким-то заранее известным ему образом. Так, например, мы можем предполагать, что микромир существовал задолго до изобретения микроскопа, но научное сообщество узнало о нем только благодаря этому волшебному стеклу; радиация всегда оказывала свое воздействие на человека и до Беккереля, однако в ее реальном существовании человек смог убедиться только благодаря его замечательному открытию.
Нельзя, конечно, требовать, чтобы любой объект этого мира непосредственно взаимодействовал с каждым из нас; вполне достаточно и опосредованного взаимодействия, то есть такого, когда между субъектом и объектом "помещается" какой-то другой объект - средство. В основном так и обстоит дело и, строго говоря, полная структура субъект-объектного отношения именно такова, какой она предстает в цитированном выше стихотворении Микельанджело: мастер-молоток-скала, субъект-объект-объект (S-O-O).
Заметим: точно так же, как в качестве объекта может выступать все, что угодно, все, что угодно, может выступать и в качестве средства: любой отдельно взятый предмет, процесс, явление, любая совокупность предметов, процессов, явлений, наконец, весь доступный человеческому обозрению мир, начиная от далеких галактик, спектр излучения которых помогает нам выявить структуру вещества Вселенной, и кончая элементарными частицами, бомбардировка которыми позволяет направленно изменять структуру гена.
Заметим и другое: вовсе не обязательно постоянно замыкаться на субъект (пусть даже и через посредство целой цепи промежуточных звеньев-средств), вполне достаточно и однажды установленного факта. Именно это однажды установленное взаимодействие и является гарантом всей своего рода "надстроечной" информации об объекте, которая впоследствии устанавливается анализом.
Итак, критерием существования любого объекта является не что иное, как (не обязательно непосредственное) материальное взаимодействие его с человеком.
Собственно, именно это утверждал и Беркли, именно это утверждала и пресловутая "принципиальная координация" Р. Авенариуса, на самом деле совсем не того недоумка, каким он предстает в ядовитой ленинской критике, но весьма искушенного и очень тонкого знатока исследуемого предмета.
Слабостью английского епископа было то, что во взаимодействии он видел только чувственный контакт с предметом опыта; философия его времени могла говорить лишь о сенсорном восприятии действительности человеком. Иначе говоря, лишь о таком взаимодействии, которое всякий раз непосредственно замыкается на те или иные органы чувств человека. Но уже то обстоятельство, что любой предмет дан человеку только в непосредственном взаимодействии с ним, не позволяет философу смотреть на опыт как на какое-то пассивное, страдательное, созерцательное начало. Результат опыта не рассматривается им как простой аналог той вмятины, которую на податливом материале оставляет падающий камень.
В любом взаимодействии есть активное воздействие человека на предмет, а есть и встречное воздействие предмета на него. Одно совершенно неотделимо от другого, как аверс от реверса одной и той же монеты, а значит и чувственное восприятие действительности не может не содержать в себе какую-то активную деятельную составляющую, источником которой является сам человек. Словом, одного только воздействия предмета на органы наших чувств еще недостаточно для формирования его психического образа, - здесь необходима еще и ответная работа механизмов нашей собственной психики.
Беркли педалирует именно эту составляющую. Именно эта, выявленная им составляющая и дает основание для интуитивного заключения о том, что там, где отсутствует сам предмет, именно исходящее от субъекта действие, именно скрытая от внешнего взгляда работа каких-то глубинных структур организма и порождает его образ. Поэтому образ предмета способен долгое время сохраняться даже там, где непосредственное взаимодействие с ним человека уже давно закончилось, только благодаря ей: в памяти субъекта, как какая-то остаточная деформация, непрерывно сохраняется самоощущение свершившейся где-то в прошлом по-особому структурированной работы всех задействованных в восприятии предмета органов.
Но все же если бы в прошлом не было никакого встречного воздействия предмета на органы наших чувств, его образ так никогда и не смог бы сформироваться. Поэтому акцентировать только одну сторону опыта в конечном счете столь же ошибочно, сколь и вообще не замечать ее. Он, разумеется, не забывает, но просто оставляет в тени другую - воздействие самого предмета на нас, однако именно это и дает основание для критики. Ведь тот стихийное наивное материалистическое убеждение в самостоятельном существовании вещей, которое сидит, наверное, в каждом из неискушенных философией людей, видит тоже только одну, но прямо противоположную, сторону опыта - воздействие предмета на органы наших чувств. Отсюда то противоречие, которое легко обнаруживается уже при первом обращении к Беркли, имеет в своем основании то, что он явно говорит об одной, его критики - о другой, прямо противоположной, стороне опыта. Но стоит только объединить их и основания для опровержений исчезают.
Кроме того, философия во времена Беркли еще не говорила о практике, об опыте как о практическом взаимодействии с предметом, причем взаимодействии, где решающую роль играет какое-то промежуточное средство. Там же, где акцентируется лишь одна его составляющая (скрытая работа самих органов чувств) и эта составляющая ограничивается пределами лишь сенсорного контакта, в самом деле представляется возможным интерпретировать Беркли в духе крайнего солипсизма, так, будто в его представлении весь мир - это не более чем комплекс его ощущений. Но это уже совсем не Беркли, а только результат нашего недопонимания того, что в действительности было сделано им.
Решительного отхода от такого представления не было сделано и раскритикованными В. И. Лениным эмпириокритиками. Категория опыта интерпретировалась и ими только как чувственное взаимодействие с предметом. И это несмотря на то, что уже задолго до них К. Марксом был сделан по существу революционный шаг, который позволял совершенно по-новому осмыслить многое в философии.
Строго говоря, он сделал даже не один, а два - прямо обязывающих к радикальному пересмотру сложившихся взглядов - шага. Один из них состоял в том, что на место чистой созерцательности он поставил практическое взаимодействие с предметом. А это значит, что даже собственно сенсорный контакт с предметом оказывался, во-первых, всегда подчиненным какой-то определенной цели (или потребности) и вне ее становился просто невозможным, во-вторых, - лишь структурной частью какого-то куда более фундаментального и объемного процесса. Второй - в том, что это практическое взаимодействие у человека, в отличие от животных, всегда опосредуется орудием (а то и целой цепью орудий). И вот этот общий вывод К. Маркса о том, что опыт в принципе не сводим к голой созерцательности, но представляет собой опосредованное орудием практическое отношение человека к миру, навсегда останется в анналах мировой философской мысли одним из величайших памятников человеческому гению, каким бы переоценкам сегодня ни подвергалось его теоретическое наследие.
К слову сказать, это еще вопрос, мог бы вообще родиться такой вывод без фактического открытия Беркли той активной деятельной составляющей, которой и принадлежит главенствующая роль даже в чисто сенсорном восприятии действительности. Кстати, и у К. Маркса практика - это просто более широкое понятие, и чувственное восприятие входит в него обязательной составной частью; но в составе самой практики чисто сенсорное взаимодействие с предметом продолжало оставаться чем-то пассивным и страдательным для многих его последователей (круг философских интересов самого К. Маркса лежал в стороне от теории познания). Поэтому, может быть, правильней было бы говорить, что обнаруженная Беркли деятельная компонента сенсорного контакта претерпела своеобразную мутацию и из составной части созерцания отлилась в форму некоторой самостоятельной сущности - практического изменения предмета.
Но открытия, сделанные К. Марксом, вели значительно дальше. До него еще можно было рассматривать всю материальную действительность в каком-то ньютоновском духе, т.е. как бесконечную совокупность непрерывно взаимодействующих друг с другом вне и независимо от человека существующих объектов, бесконечную сумму "объект-объектных" отношений. В такой картине мира и сам человек представал как всего лишь одна из таких материальных единиц, поэтому "субъект-объектное" взаимодействие оказывалось не более чем простой разновидностью "объект-объектного", его частным случаем. Но после осмысления опыта как опосредованного орудием практического отношения к миру "объект-объектное" взаимодействие обнаруживало себя как структурная составляющая некоторого более общего начала, как часть от целого - "S-O-O" (субъект-средство-объект) отношения.
Все это решительно меняло стереотипное для истекших столетий представление о фактическом соотношении объемов и состава понятий "субъект-объектного" и "объект-объектного" взаимодействий. Если раньше в качестве всеобщего представало одно, а особенным (частной формой, разновидностью) рисовалось другое, то теперь в рамках теории познания категориальные полюса должны были измениться на прямо противоположные. Все вставало с ног на голову (или, вернее, наконец-то с головы на ноги) и полная совокупность всех "объект-объектных" взаимодействий - а ведь это и есть окружающий нас мир материальной действительности - оказывалась не чем иным, как структурной частью человеческой практики! Словом, в теории познания вся объективная реальность и в самом деле оказывалась своеобразной частью всеобщего человеческого опыта, но ничего несовместимого ни с материализмом, ни тем более с диалектикой здесь уже не было.
Впрочем, слабостью так называемых "субъективных идеалистов" была не только неспособность провидеть действительную структуру этих понятий, но и неспособность пойти до конца в своих же собственных выводах. Обнаруженный ими факт, что в любом опыте главенствующим началом является собственное воздействие субъекта на объект, все же не мог быть до конца осознан ими так, что в отсутствие предмета точное воспроизведение полной структуры этого воздействия эквивалентно порождению его точного образа. Поэтому постоянное присутствие самого предмета оказывается абсолютно необходимым. Ведь в конечном счете именно отсюда берут свое начало и вывод о непрерывном восприятии объекта опыта если и не совокупностью всех других людей, то Богом (Беркли), и неуклюжие попытки "продлить" субъект опыта вплоть до ископаемого червя, существовавшего задолго до человека (Р. Авенариус).
Но как бы то ни было изначальное автономное друг от друга существование субъекта и объекта в теории познания - это вещь совершенно невозможная. В действительности единственной реальностью является только целостное S-O (вернее сказать, S-O-O) отношение, в котором, строго говоря, нет ни "S", ни "О"; разложение его на отдельные структурные составляющие представляет собой результат довольно сложной и тонкой работы человеческого сознания. Причем сознания не индивида, но может быть целой череды сменяющих друг друга поколений.
Пониманию этого может служить простая аналогия: у каждого из нас изначально существует лишь нерасчлененное представление, скажем, о дыхании. Разложение единого этого процесса на отдельные элементы (вот - кислород, вот наши легкие и наша мускулатура, растягивающая грудную клетку, чтобы создать требуемое разрежение, а вот - их механическое, химическое, биохимическое взаимодействие) возникает лишь в результате нашего знакомства с началами анатомии, физиологии, химии. Подобное именно такому, нерасчлененному на отдельные составляющие, представлению изначально существует и наше "S-O" отношение; и "субъект", и независимо от него существующий "объект" - все это феномены нашего, сравнительно позднего, сознания, но никак не сознания далекого нашего предка.
В чем же дело, почему все мы давно уже убеждены в том, что объект все-таки существует независимо от нас, вне и до всякого взаимодействия с нами?
Вот здесь-то и уместно напомнить о том, что независимое это существование - на самом деле вовсе не факт, не какой-то строгий логический вывод, но всего лишь предпосылка, условное допущение, постулат, и, как всякая предпосылка (специалисты по теоретическим дисциплинам хорошо это знают), - вещь вполне искусственная. Между тем известно, что любой a priori принимаемый постулат справедлив только в очень ограниченном круге условий; давно уже канули в Лету времена, когда вещи, подобные постулатам Евклида, воспринимались как некоторые априорные истины, абсолютность которых незыблема при любых обстоятельствах. Вот так и эта предпосылка: претендовать на гранитную неколебимость и абсолютную истинность она ни в коем случае не может.
Откуда же берет свое начало наша убежденность в том, что этот постулат опирается на сумму всех установленных человеком фактов, в том, что весь ход развития научного знания является неопровержимым доказательством его истинности? И другой, неразрывно связанный с первым, вопрос: а что, собственно, такое сам объект?
Вот здесь-то мы и сталкиваемся с самым, пожалуй, интересным. Дело в том, что выделение объекта представляет собой результат весьма специфической и не всегда даже осознаваемой нами операции объективирования результата "субъект-объектного" (вернее сказать - "S-O-O") взаимодействия. То, что в сфере искусства выглядело бы совершеннейшим абсурдом, в мире науки предстает как нечто само собой разумеющееся. Так, если бы мы вдруг сказали, что все то, что выразила "Пьета", существовало задолго до Микельанджело, веры этому, скорее всего, было бы немного. Искусство не просто отражает душу человека, но и во многом формирует ее, поэтому все, кто сталкивался с ним, становились пусть и немного, но все же другими. Впрочем, вероятно, именно в этой способности формировать нашу душу, открывая ей что-то ранее неведомое, и состоит основное отличие искусства от простого ремесленничества. Поэтому впервые сказанное художником отнюдь не воспроизводит что-то, существовавшее задолго до него, но именно создает его. Между тем объективированный результат научной деятельности всегда предстает как существовавший задолго до свершенного открытия. Так, равные скорости прохождения луча света в перпендикулярных направлениях на установке Майкельсона-Морли научным сообществом были интерпретированы как отсутствие эфира в межзвездной среде, и этот эфир теперь уже признавался не существовавшим никогда; так, непредвиденно большие углы отражения в известном опыте Резерфорда были интерпретированы в пользу атомного ядра, в котором сконцентрирована большая часть атомной массы, и это ядро признавалось существовавшим извечно.
Но заметим: результат интерпретации данных полученных в опыте (в ходе "S-O-O" взаимодействия), как правило, не имеет решительно ничего общего с самими данными. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что в ходе опыта получается лишь малопонятная мозаика каких-то абстрактных цифр или вычерчиваемых самописцем кривых, и задача исследователя состоит в построении такой категориальной системы, которая, не противореча результатам предыдущего опыта поколений его предшественников, объясняла бы их. Системы, в которой каждая из этих цифр или кривых оказывалась бы закономерной и необходимой. Кроме того, эта система должна обладать прогнозирующими свойствами, другими словами, быть в состоянии предсказывать появление каких-то новых цифр и каких-то новых кривых при изменении условий опыта.
Таким образом, то, что многие из нас привыкли понимать под объектом (скажем, тот же эфир, или то же ядро), на деле представляет собой не что (и даже жестче: ничто) иное, как только способ определенной интерпретации полной структуры "субъект-объект-объектного" взаимодействия. Причем нередко этот способ выбирается из целой совокупности альтернативных, то есть по полноте, строгости и непротиворечивости ничуть не уступающим ему, и не последним фактором, решающим окончательную судьбу выбора, оказываются такие до предела субъективные вещи, как законы красоты и гармонии. Так, гелиоцентрическая картина мира рождалась не столько из объективных фактов, сколько из стремления именно к математической гармонии; и, к слову сказать, первоначально она значительно уступала птолемеевской не только по точности разрешения, но и по простоте, однако математиками рождавшегося вместе с ней нового мира она была принята в первую очередь из за ее эстетических достоинств...
Так что вся тайна мира объективной реальности не столько в нем, существующем независимо от нас, сколько в нас самих, ибо постигать его мы можем только воссоздавая этот мир в формах нашей собственной практики, нашего совокупного опыта. Разумеется, это нельзя понимать буквально, так, будто именно Левенгуку природа обязана существованием микроорганизмов, будто только после Резерфорда атом обрел свое ядро. Точно так же, как отклонения траектории альфа-частиц, бомбардирующих металлическую пластину, имели не так уж много общего с контурами планетарной модели, конкретная форма практической деятельности человека на деле может существенно отличаться от ее объективируемых результатов. И тем не менее никакого иного пути в познании, кроме воспроизведения материальной действительности в формах нашей деятельности в природе вещей не существует.
Но если так, то и вся (уже познанная нами) объективная реальность не может не нести на себе отпечаток всей человеческой духовности. Поэтому уже отсюда можно утверждать, что если наука и в самом деле ставит своей задачей абсолютное исключение из себя всего субъективного, она не может претендовать ни на полноту ее отражения, ни на какую бы то ни было прикосновенность к культуре. К счастью, эта цель для нее в принципе недостижима, и, может быть, только в силу своей несостоятельности в этом наука все-таки оказывается неотделимой от нее.
Наука все-таки оказывается одним из приделов того грандиозного и величественного храма, который создается гением человека.
4
Но в самом ли деле в формах собственной деятельности человек может воспроизвести весь окружающий его мир? В самом ли деле весь этот мир задан нам исключительно в формах нашего опыта? Нет ли во всех этих построениях подобия той таинственной магии, которая способна объединять в какие-то фантастические констелляции абстрактные конструкции математики?..
Обратимся к самому простому.
Представим себе некоторый несложный (скажем, Т-образный) лабиринт, структуру которого нужно запомнить.
Сегодня известно, что даже простейшие организмы, например, кольчатые и дождевые черви, способны к обучению, и через какое-то время даже они научаются с вероятностью, достигающей 90%, находить нужный пункт.
В самом ли деле, где-то в управляющих центрах этих примитивных существ отпечатывается некий абстрактный образ, план этого лабиринта? Или, может, все обстоит куда как проще: они "запоминают" только количество условных "шагов" и направление поворотов?
Заметим: такой способ усвоения пространственно-временной структуры окружающей нас действительности эволюция пронесла через миллионолетия. И сегодня все мы легко оперируем такими представлениями, как "два шага", "пять минут ходьбы", "второй поворот направо" и так далее. Языки, наверное, всех народов мира, какой бы развитой ни была их культура, до сих пор сохраняют в себе то, что когда-то было, по-видимому, единственным доступным живому существу способом отражения внешнего мира. Так что постижение окружающей действительности в формах своей собственной деятельности не просто возможно, но представляет собой едва ли не базовый способ ее освоения в сущности для всей живой материи. И уж если даже простейшие организмы способны кодировать структуру ключевых элементов среды в формах своего движения, то возможности человека, наделенного куда более сложной и развитой организацией, должны быть значительно более широкими.
Между тем у человека тем более отображение действительности обеспечивается не пассивным страдательным восприятием ее воздействий.
Так, уже зрительный образ в принципе не может быть понят как простое воздействие световых лучей на сетчатку остающегося пассивным глаза. Это может показаться парадоксальным, но ключом к постижению тайны зрительного восприятия предстает тот способ опознания вещей, который доступен слепым: только самостоятельное воспроизведение точного контура, рельефа, текстуры предмета в движении собственной руки дает им точное представление о нем. Именно самоощущение активного взаимодействия с предметом порождает его впоследствии отчуждаемый образ, в то же время никакое пассивное страдательное его восприятие, иначе говоря, контакт с неподвижной рукой не в состоянии породить вообще никакой информации о формоочертаниях или текстуре постигаемой ими вещи. И потом, в отсутствие предмета, из памяти как его образ вызывается уже ничто иное, как тонкая моторика именно того движения руки, которое и направляло контакт, и самоощущение того взаимодействия с предметом, которое возникало у человека в ходе контакта. Но в сущности точно такое же сканирование поверхности явлений осуществляется нами и во время зрительного восприятия, и только самоощущение этой процедуры раскрывает перед нами структуру внешней реальности. Там же, где нет самостоятельного воссоздания контуров и рельефов предмета, нет и не может быть никакого представления о нем; и широко известно, что от рождения не видящий человек, которому вдруг возвращают зрение, еще должен учиться видеть и различать...