Страница:
«Бедный дедуля, - говорим мы между собой с тяжелым вздохом. - Вы только поглядите на него: сидит себе в углу, руки трясутся, зубов нет, и вообще похож на пугало. Да еще вечно лезет со своими просьбами смотреть другую телепрограмму, чем вся семья».
И вот выясняется, что этот старый пердун был в гораздо большей степени настоящим мужиком, чем все его потомки вместе взятые! Настоящие мужики на глазах вырождаются. В Джордже Формби было куда больше мужественности, чем в Томе Джонсе, который, в свою очередь, является просто воплощением самца по сравнению с Лайемом Галлахером. Занятное дело. Яйца у Дикси Дина были гораздо производительнее, чем у Джорджа Беста, а у того они все-таки куда лучше, чем у Газ- зы. Подумаешь над этим вопросом да и поймешь, почему футболисты в прежнее время выступали в таких широких трусах - надо же им было куда- то прятать свое хозяйство. Если развить эту тему, становится понятно и то, почему на старой кинопленке, где засняты еще довоенные матчи, игроки двигаются так медленно, словно нехотя. Да это просто тот максимум, на который они были способны, учитывая вес страусиных яиц и слоновьих хоботов, которые им приходилось таскать взад- вперед по полю.
На днях я впервые испытал, каково это - чувствовать себя старым. Впрочем, на самом деле все это, конечно, смешно - мне ведь всего тридцать восемь лет. Но есть тут одна загвоздка. С одной стороны, если смотреть на вещи сугубо реалистически, вполне возможно, что я еще и половины не прожил из тех лет, которые отмерены мне судьбой. Но разве можно сравнивать то десятилетие жизни, которое проходит от шестидесяти до семидесяти, с отрезком между двадцатью и тридцатью? То есть жить-то мне осталось, наверное, достаточно долго, но можно ли будет назвать это существование полноценной жизнью? Да ни хрена подобного. У меня уже и так появились признаки старческого ослабления организма. Стоит чуть подольше поиграть в теннис, и коленки потом просто разламываются.
Что-то не нравится мне ход моих мыслей. Я вообще думать не люблю. Честное слово. Никогда в жизни не был склонен к самоанализу. Чем больше думаешь, тем больше расстраиваешься. А в последнее время на всякие идиотские размышления меня наталкивает необходимость писать эти маразматические письма самому себе. А может быть, все дело в том, что я стал слишком много пить? Надо выпить и хорошенько подумать об этом.
Дорогой я.
Сегодня на работе мы с Тревором и Джорджем пошли пообедать. Я заранее нацелился завести разговор на тему спермы - ну, в том смысле, что одна голова хорошо, а три лучше. Может, ребята и скажут что-то дельное. Джордж должен кое-что в этом понимать. У него, во всяком случае, есть тому доказательство - Катберт. Впрочем, не стоит принимать на свой счет все советы, которые может дать человек только потому, что один из его сперматозоидов послужил причиной появления на свет этакого красавца. Что касается Тревора, то он голубой, так что Бог его знает - может, он тоже в этом деле что-то соображает. По крайней мере, с обсуждаемой субстанцией ему приходится сталкиваться, так сказать, лицом к лицу. В общем, говоря начистоту, я просто хотел, чтобы разговор с приятелями на эту тему помог мне развеять страхи, которые я испытываю в преддверии надвигающегося анализа спермы (надеюсь, фраза получилась понятной и не слишком перегруженной придаточными предложениями).
Разумеется, ничего из моей затеи не вышло. Мы весь ланч проговорили о работе. Мы всегда о ней говорим. Странная штука - эта хреновина, которую мы называем шоу-бизнесом. Стоит людям, чья работа хоть каким-то боком связана с этим делом, встретиться, как они начинают говорить о нем и только о нем. Я в этом отношении ничуть не лучше других. У меня есть сильное подозрение, что в армии существует особый приказ, запрещающий в офицерских столовых говорить о службе. На мой взгляд, такое правило не помешало бы и нам, но боюсь, в нашей среде оно не приживется. Если нам под угрозой строгого наказания запретить говорить о шоу-бизнесе, то за нашим столом воцарится неловкая тишина, не нарушаемая ни единым словом. Потребовать от людей, работающих в шоу-бизнесе, не говорить о шоу- бизнесе равносильно тому, чтобы попросить Папу Римского не зацикливаться на религии и поболтать о чем-нибудь повеселее.
Обедали мы в Сохо, в отличном ресторане под названием «Кварк». Между прочим, теперь все рестораны в Сохо отличные, шикарные и даже респектабельные. Лишь в воспоминаниях сохранились те милые, простые и такие душевные итальянские забегаловки, которые были здесь раньше. В ресторан я пришел первым и, едва переступив порог, выставил себя полным идиотом. Как только я сел за стол, официантка (длина ее юбки едва ли превышала ширину хорошего ремня - и какого, спрашивается, черта эти девчонки над нами так издеваются?) поставила передо мной здоровенную тарелку с креветками или еще какой-то гадостью в том же духе. Я обратил ее внимание на то, что она, по всей видимости, ошиблась, потому что я еще ничего не заказывал. В ответ эта стерва откровенно рассмеялась. Ничего себе: вот так, пользуясь своей молодостью, взять да и рассмеяться в лицо клиенту! Потом она с видом учительницы в школе для умственно отсталых детей объяснила мне, что это, мол, «просто к столу», своего рода предзакусочная закуска. «Вы не беспокойтесь, это бесплатно», - заявила она. Сказано это было с таким видом, что я почувствовал себя деревенщиной, каким-то туристом из глубинки, больше всего боящимся превысить свой чрезвычайно скромный бюджет. Надо же было так опозориться! Причем винить в этом некого, кроме самого себя. Дурацкая оплошность, тем более непростительная для такого профессионального едока священной пищи, именуемой ланчем, как я. Я попытался хотя бы частично реабилитироваться посредством какой-нибудь непринужденной шутки. Мне не пришло в голову ничего умнее, чем попросить официантку принести шариковую ручку, чтобы я мог написать себе на лбу слово «придурок». Лучше бы я этого не говорил. Официантка оказалась крепким орешком и с самым серьезным видом принесла мне ручку.
Это просто какой-то кошмар! Боюсь, причина кроется во всеобщем поклонении всему американскому. У них там в Нью-Йорке, видите ли, принято, чтобы официанты вели себя нагло, развязно и состязались в остроумии (пусть даже безуспешно) с клиентами. Ну и пускай живут себе так, как им угодно. Но теперь и мы, несчастные британцы, лишены права на собственную индивидуальность и вынуждены участвовать в точно таком же балагане. В Америке это действительно в порядке вещей. Жесткая ирония, зачастую переходящая в откровенное хамство, - это органичная часть нью-йоркской культуры. Ну да, они такие, и по- своему это даже занятно. Другое дело, что когда мы начинаем подражать им в манере общения, все своеобразие и очарование улетучиваются. Остается лишь неприкрытое жлобство. Хорошие манеры в наше время не в моде. Они - замшелый архаизм, позорная отрыжка нашего классово-структурированного, домеритократического общества. Главенствующая в наши дни совершенно ужасная система ценностей утверждает, что вежливость и проявление уважения к другим людям - это признание собственной слабости, которое лишь понижает ваш статус в глазах окружающих. Вот мы и пытаемся утвердить себя за счет других, унижая их и вызывая волну ответного хамства. По-моему, ничего хорошего в этом нет.
Разгромив меня наголову в битве при тарелке с креветками, полуголая официантка соизволила принести мне карту вин. Ну, на какой черт, спрашивается, мне нужна была карта вин после только что пережитого позора? Я бы с удовольствием заказал себе для начала, например, десертного вина, вот только зачем? Лишь затем, чтобы быть вымазанным смолой, вывалянным в перьях и подвергнутым всеобщему осмеянию только за то, что это не модно, не круто и вообще так выбирают вино только полные лохи? Я решил не испытывать судьбу и попросил минеральной воды. Я думал, что это самый безопасный напиток и что в отношении такого заказа поводов для иронии у официантки не возникнет. Так ведь нет, она, оказывается, использовала не все резервы. Ухмыльнувшись, она приволокла мне карту минеральных вод! Твою мать, на кой хрен, интересно, это нужно? Настоящая, как положено, в кожаной папке карта минеральных вод! Ну что за бред? Никогда раньше такого не видел. Куда только катится мир?
Ну да ладно. Я вроде уже упомянул о том, что рассчитывал завести с ребятами разговор на тему качества спермы. Но прежде чем мне удалось подвести беседу к этому вопросу (по-моему, задача сама по себе довольно деликатная, потому что ни с того ни с сего на такую тему не перескочишь), мы уже погрязли в сбивчивом обсуждении наших рабочих проектов. Завел всех Тревор. Не успев сесть за стол, он сразу завел речь о каком-то сценарии, который собирался принять в производство, предварительно отдав автору на доработку. При этом он сказал:
– Я не хотел бы пользоваться в разговоре с друзьями неспортивными приемами и вспоминать о занимаемых нами должностях, но считаю своим долгом заметить, что как руководитель отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би-си я считаю…
Договорить ему не удалось. Мы с Джорджем в один голос перебили его и высказали каждый свое мнение. Оказывается, каждый из нас считает именно себя заведующим отделом комедий Южной региональной редакции. Я-то знаю, что Джордж не имеет никакого отношения к этой должности, потому что на самом деле он главный координатор отдела развлекательных передач телевизионной службы Би-би-си. Я видел, что эта идиотская должность была полностью прописана на приглашении на какую-то вечеринку, адресованном Джорджу. Кроме того, я прекрасно знаю, что Джордж ждет не дождется, когда его назначат главным редактором-координатором региональных сетевых каналов. Откуда мне это известно? Да из интервью самого Джорджа, напечатанного в «Индепендент», не далее как во вчерашнем утреннем выпуске. В ответ Джордж стал настаивать на том, что ему наплевать, что пишут на адресованных ему приглашениях, равно как и на то, что я там вычитал в какой-то «Индепендент», и что он является не кем иным, как главным редактором отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би-си.
– Тогда какого черта, спрашивается, тебе еще нужно? - задал резонный вопрос Тревор. Джордж стал крутиться, как уж на сковородке, утверждая, что ему-то больше ничего не нужно и он просто счастлив работать на той должности, на которой находится в данный момент, чем только укрепил мои подозрения в том, что он давно уже приглядел себе какое-то тепленькое местечко на Четвертом канале.
Это умозаключение заставило нас с Тревором еще активнее пошевелить мозгами. Если Джордж перейдет на Четвертый, и если он (как он настаивает) действительно в данный момент является главным редактором отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би- си, то или я, или Тревор имеем шансы занять его место (которое мы оба и так уже считали своим). Кроме того, если кто-то из нас сядет на место Джорджа, то должность, занимаемая им до того, останется свободной и скорее всего заинтересует того, кому то место (главного редактора) не досталось. Таким образом, в результате этой рокировки мы все получим повышение и, вполне вероятно, будем удостоены упоминания или даже интервью на страницах «Индепендент», посвященных телевидению, что для нас, всегда остающихся за кадром неизвестных управленцев среднего звена, - просто манна небесная.
Тревор утверждает, что знает, как называется моя должность, потому что ему ее предлагали еще до меня (что-то не очень верится). Так вот, по его данным, я являюсь управляющим редактором комедийных и развлекательных программ телевизионной службы Си-би-си. Меня это известие ни в коей мере не обрадовало, потому что еще в прошлом году я числился руководителем редакторской группы отдела комедийных программ Лондонской и Юго-восточной региональной редакции телеслужбы Би-би-си. Получается, что я, сам того не зная, был понижен в должности и нахожусь теперь еще на шаг дальше от намеченной цели - места управляющего редактора сетевыми каналами. От размышлений над столь печальным фактом меня отвлек появившийся в ресторане курьер-мотоциклист, который доставил Тревору конверт, на котором тот был обозначен как независимый выпускающий редактор Всемирной телевизионной службы Би-би-си. Никто из нас троих о такой должности никогда раньше не слышал. Карты оказались окончательно спутаны, и мы решили прервать этот разговор о карьерных перемещениях ввиду его полной абстрактности и оторванности от реального положения дел.
Единственное, о чем мы договорились, так это о том, чтобы во время рождественской вечеринки в конце года набраться храбрости, подойти к заместителю генерального директора и потребовать от него разрешить все наши сомнения и споры, четко обозначив должность каждого из нас.
После этого разговор перешел на другие темы. Тревор и Джордж затянули свою любимую песню про выпивку и все, что с ней связано. Дело в том, что Тревор больше не пьет. Джордж это явно не одобряет, особенно с тех пор, как Тревор объявил, что находится в «восстановительном периоде» (это также, по мнению Джорджа, никак не может быть одобрено), и считает необходимым трендеть о своей «проблеме» при каждом удобном случае.
– Как алкоголик, находящийся на стадии воздержания от спиртного, я могу заявить, что мне нет никакого дела до всех алкогольных напитков, находящихся на этом столе, - многозначительно заявил Тревор. - На самом деле я получаю удовольствие уже от того, что вы получаете удовольствие, употребляя эти напитки.
– Очень мило с твоей стороны, - заметил Джордж и добавил: - Только нам на это глубоко насрать.
Тревор запротестовал и попытался сказать, что он только лишь хотел сказать, что… Тут Джордж перебил его и заявил, что тот может не утруждать себя объяснениями, а еще лучше, если вообще заткнется.
– Понимаешь, Тревор, - сказал Джордж, - я вот как к этому делу отношусь: ну, не пьешь ты больше. Это хорошо. Хотя, если честно, ты и раньше не особо злоупотреблял. Но ведь теперь ты совсем излечился от пагубного пристрастия. Так нельзя ли уже прервать нытье по этому поводу? Давай лучше выпей с нами. Ты же теперь нормальный здоровый человек.
– В этом-то все и дело, Джордж. Понимаешь, алкоголизм - он ведь неизлечим. А я - алкоголик. И алкоголиком останусь до конца дней своих. Я могу хоть пятьдесят лет в рот не брать спиртного, но от этого не перестану быть алкоголиком.
Такую психоаналитическую казуистику Джордж ненавидит больше всего.
– Ну так заткни тогда свой фонтан и пей вместе с нами, твою мать! - сказал он, причем так громко, что посетители за соседними столами отвлеклись от еды и разговоров и дружно повернули головы в нашу сторону.
В этот момент я уже собрался было перевести разговор на волнующую меня тему сперматозоидов, причем не только из личного интереса, но и для того, чтобы разрядить обстановку. Помешал мне в этом опять-таки Джордж. Сорвав злость на Треворе с его навязчивой идеей алкоголизма, он посчитал, что теперь имеет полное право сесть на своего любимого конька. На свет были извлечены и продемонстрированы нам очередные изображения малютки Катберта. Я всегда полагал, что таскать с собой пачку фотографий своего ребенка и показывать их каждому встречному и поперечному - это чисто женское занятие, а вести себя так в сугубо мужской компании означает ломать естественный ход вещей и нарушать все писаные и неписаные тендерные законы. Но, видимо, я все-таки здорово отстал от жизни и не уследил за тем, с какого именно момента все мы, мужики, превратились в нянек и кормилиц. Терпеть не могу популярные в восьмидесятые годы плакаты, на которых изображались мускулистые мужские торсы и сильные руки, нежно баюкающие младенцев. Мне они всегда казались омерзительно слащавыми и идиотски сентиментальными. Впрочем, это мнение я старался держать при себе; может, предполагал я, это всего лишь неправильная реакция в силу неразвитости собственных эмоций?
Что же касается фотографий малютки Катберта, то не могу не признать, что он мало-помалу становится похожим на человека. По крайней мере, столь ярко выраженная в первые месяцы жизни членообразность уходит безвозвратно. В облагораживание его облика вносят свою лепту и шикарные шмотки из «Бэби Гэп». Джордж пожаловался, что одежка для Катберта стоит дороже, чем его собственная. При всей любви к сыну он находит это некоторым перегибом и излишеством. Я-то вообще не понимаю, на кой черт маленьким детям, а тем более младенцам, покупают дорогую дизайнерскую одежду от модных домов. Дети блюют на нее, валяются в грязи, а если говорить о младенцах, то они в эти шмотки еще и писают, и какают. Маразм, причем глубокий и массовый. Даже Джорджа это проняло настолько, что он пообещал серьезно поговорить на эту тему с Мелиндой. Тревор, в свою очередь (а он у нас парень весьма элегантный), сказал, что мы с Джорджем просто серые мещане и обыватели и что он был бы счастлив, если бы его бойфренд обладал хотя бы половиной того вкуса и умения носить хорошие вещи, какие присущи малютке Катберту. На это Джордж возразил, что Тревору-то легко рассуждать с чисто теоретической точки зрения. Он, как «голубой», едва ли когда-нибудь столкнется лицом к лицу с этой проблемой и испытает, насколько разорительно для семейного бюджета рождение ребенка. Тревор заявил, что Джордж зря говорит так безапелляционно: с нашим лейбористским правительством никогда не знаешь, в какой стране проснешься завтра. Вполне возможно, что дело скоро дойдет и до радикального изменения закона об усыновлении.
И вот выясняется, что этот старый пердун был в гораздо большей степени настоящим мужиком, чем все его потомки вместе взятые! Настоящие мужики на глазах вырождаются. В Джордже Формби было куда больше мужественности, чем в Томе Джонсе, который, в свою очередь, является просто воплощением самца по сравнению с Лайемом Галлахером. Занятное дело. Яйца у Дикси Дина были гораздо производительнее, чем у Джорджа Беста, а у того они все-таки куда лучше, чем у Газ- зы. Подумаешь над этим вопросом да и поймешь, почему футболисты в прежнее время выступали в таких широких трусах - надо же им было куда- то прятать свое хозяйство. Если развить эту тему, становится понятно и то, почему на старой кинопленке, где засняты еще довоенные матчи, игроки двигаются так медленно, словно нехотя. Да это просто тот максимум, на который они были способны, учитывая вес страусиных яиц и слоновьих хоботов, которые им приходилось таскать взад- вперед по полю.
На днях я впервые испытал, каково это - чувствовать себя старым. Впрочем, на самом деле все это, конечно, смешно - мне ведь всего тридцать восемь лет. Но есть тут одна загвоздка. С одной стороны, если смотреть на вещи сугубо реалистически, вполне возможно, что я еще и половины не прожил из тех лет, которые отмерены мне судьбой. Но разве можно сравнивать то десятилетие жизни, которое проходит от шестидесяти до семидесяти, с отрезком между двадцатью и тридцатью? То есть жить-то мне осталось, наверное, достаточно долго, но можно ли будет назвать это существование полноценной жизнью? Да ни хрена подобного. У меня уже и так появились признаки старческого ослабления организма. Стоит чуть подольше поиграть в теннис, и коленки потом просто разламываются.
Что-то не нравится мне ход моих мыслей. Я вообще думать не люблю. Честное слово. Никогда в жизни не был склонен к самоанализу. Чем больше думаешь, тем больше расстраиваешься. А в последнее время на всякие идиотские размышления меня наталкивает необходимость писать эти маразматические письма самому себе. А может быть, все дело в том, что я стал слишком много пить? Надо выпить и хорошенько подумать об этом.
Дорогая Пенни.
Вынуждена сообщить тебе, что занятия по визуализации, на которые меня сосватала Друзилла, оказались полным бредом. То есть сама идея, может быть, и не полностью безнадежна, но, к со жалению, как это обычно и бывает, все новое и интересное бывает захапано теми людьми, которым просто народу написано гробить любое благое начинание. Честное слово, я пытаюсь быть объективной и корректной, но по сравнению с теми, с кем я познакомилась на этом занятии, сама Друзилла (которая, на мой взгляд, безумнее «Зеленой комнаты» в Национальном театре) выглядит просто воплощением душевного здоровья.
Не успела я переступить порог Муниципального центра организации досуга, как необъятная тетка, лохматая, как давно не стриженный бобтейл (еще к тому же выкрашенный хной), налетела на меня и стала втюхивать - по-другому ее действия не назовешь - какие-то многоразовые холщовые гигиенические салфетки! Пенни, ты только представь себе это! Меня просто мороз по коже дерет! Мало того, что я должна собирать и выставлять отдельно стеклянные банки и бутылки, мало того, что газеты тоже нельзя просто выбрасывать на помойку, а надо складывать в отдельные пачки. Я согласна даже мыть вскрытые консервные банки! Но заботиться о том, как повторно использовать носовые платки, салфетки, тампоны и прокладки, - нет уж, на это я не пойду. Даже если это та цена, которую нужно заплатить, чтобы спасти мир, я отказываюсь ее платить. Пусть такой мир катится к такой-то матери. Это же надо было допереть до такого - холст! Это ведь мешковина, дерюга, правда же? От него такое раздражение по всему телу пойдет. Меня, кстати, всегда занимало, как это девчонки-хиппи носили холщовые рубахи и джинсы, по-моему, даже не надевая под них белья. У них, наверное, задницы и другие деликатные части тела были как минимум из дубленой кожи.
Я чуть было не выскочила оттуда как ужаленная, но потом взяла себя в руки и решила, что раз уж пришла, надо хоть посмотреть, чем они тут занимаются. В конце концов, из-за своего снобизма мы частенько упускаем что-то интересное и необычное. Ну так вот, во-первых, это было так называемое ознакомительное занятие. Знакомились, как я поняла, с нами, а кроме того, предложили всем пришедшим познакомиться друг с другом. Нас усадили в круг и предложили перекидывать друг другу мячик. Та, к кому он попадал, должна была назвать свое имя и быстро перебросить мяч другой. Казалось бы, задание просто элементарное, но не тут-то было. Для многих, сидевших кружком, оказалось не очень просто удержаться в общем ритме и говорить в полный голос. Не понимаю, неужели их в детстве никогда не отправляли в летний лагерь?
Потом стало интереснее. Женщина, которая ведет эти занятия (кстати, американка), предложила нам заняться так называемыми управляемыми грезами. Это оказалось довольно приятным и очень успокаивающим занятием, если, конечно, проникнешься. Нам предложили предста вить себя где-нибудь в лесу в нежаркий летний день. По лесу бежит ручей, вдоль которого тянется тропинка. Ты идешь по тропинке, над тобой шелестят листья, сквозь кроны пробиваются солнечные лучи, в воздухе висит легкий туман, ну и так далее. В общем, действительно, полное спокойствие и умиротворенность. Я, например, расслабилась до того, что чуть не уснула. Я думаю, этой есть самый естественный результат такого упражнения. Уверена, что сон был бы при этом спокойным и безмятежным. Окажись рядом со мной Сэм, он бы наверняка не удержался от каких- нибудь язвительных комментариев, обломав мне этим весь кайф. Я же считаю, что если не выпендриваться и не строить из себя большого интеллектуала, то все эти альтернативные методики могут принести человеку немалую пользу.
Впрочем, всему хорошему скоро приходит конец, и присутствия Сэма для этого не понадобилось. Как только наше сознание, как выразилась американская леди, «поплыло», она предложила нам визуализировать воображаемого ребенка там, где ему и положено быть во время беременности. Вот тут-то я и обломалась. Мою удовлетворенность как ветром сдуло, вместо нее остались лишь злость и растерянность. Мой зеленый лес обернулся все тем же серым Лондоном. Следующей мой ошибкой было то, что я не попыталась вернуть утраченное чувство покоя, а открыла глаза. То, что я увидела, привело меня в ужас: я сидела в кругу жалких дур, которые, как и я, пришли сюда за обещанным чудом (единственное, что отличало меня от большинства из них, так это нормальная прическа). Против собственной воли я их тут же возненавидела. А еще больше я обозлилась на саму себя за то, что оказалась одной из них.
Потом я сказала этой американке, что, по всей видимости, со мной общий подход не срабатывает. Я объяснила ей, что стараюсь, наоборот, как можно меньше думать о детях, потому что стоит моим мыслям коснуться этой темы, как мое настроение необратимо портится. Она ответила, что прекрасно понимает меня и что мне следует хотя бы иногда позволять себе мечтать и, по возможности, сочувствовать своему сегодняшнему состоянию, в котором меня больше всего огорчает отсутствие ребенка. Она сказала, что я борюсь с собственным телом, отвергаю его, считаю его разрушителем всех своих надежд, и это созданное мною самой напряжение, по всей видимости, и препятствует зачатию. Не могу не признать, что в этих словах есть определенная доля здравого смысла. Я даже прониклась некоторой симпатией к этой женщине. Другое дело, что больше я все равно туда не пойду. Мне до сих пор плохо. У меня внутри все просто кричит: ну почему именно я, какого черта именно мне предлагают воображать и придумывать, почему у меня не может быть собственного ребенка? Есть люди куда хуже, чем я, и тем не менее у них есть дети. Это нече стно. Я понимаю, что так говорить нельзя, но однако же я уверена, что была бы гораздо лучшей матерью для своего ребенка, чем по меньшей мере половина тех женщин, которых я вижу в «Сэйнсбери», когда они позволяют своим чадам наваливать груды сладостей в тележки. Это не говоря уже о тех людях, которые, судя по выпускам новостей, обзаводятся детьми исключительно с той целью, чтобы те терроризировали соседей и превращали жизнь окружающих в ад кромешный. Нет, мой разум просто отказывается воспринимать такую несправедливость. Неужели мне так и не суждено перечитать когда-нибудь любимых «Беатрис Поттер» и «Винни-Пуха», не рискуя при этом выглядеть выжившей из ума теткой, спятившей от одиночества?
Вернувшись домой, я обнаружила в почтовом ящике письмо. Мелинда прислала мне фотографии, сделанные в тот раз, когда мы с Сэмом были у них в гостях. Очень хорошо получился тот снимок, где я держу на руках маленького Катберта. Он такой хорошенький и миленький, и мы с ним выглядим просто как родные. Можешь себе представить, Пенни: получить фотографию, где ты похожа на мамашу с ребенком, и при этом знать, что этот младенец не твой! Я чуть было не расплакалась, но, вспомнив о своем решении держать себя в руках и не зацикливаться на проблемах, предпочла заменить слезы некоторым количеством бокалов красного вина.
Впереди еще, кстати, маячит анализ спермы Сэма. Я поначалу было подумала, что все пройдет без проблем, что Сэм человек разумный и не станет устраивать скандалов из-за ерунды. Похоже, я немного поторопилась со столь оптимистичными выводами.
Дорогой я.
Сегодня на работе мы с Тревором и Джорджем пошли пообедать. Я заранее нацелился завести разговор на тему спермы - ну, в том смысле, что одна голова хорошо, а три лучше. Может, ребята и скажут что-то дельное. Джордж должен кое-что в этом понимать. У него, во всяком случае, есть тому доказательство - Катберт. Впрочем, не стоит принимать на свой счет все советы, которые может дать человек только потому, что один из его сперматозоидов послужил причиной появления на свет этакого красавца. Что касается Тревора, то он голубой, так что Бог его знает - может, он тоже в этом деле что-то соображает. По крайней мере, с обсуждаемой субстанцией ему приходится сталкиваться, так сказать, лицом к лицу. В общем, говоря начистоту, я просто хотел, чтобы разговор с приятелями на эту тему помог мне развеять страхи, которые я испытываю в преддверии надвигающегося анализа спермы (надеюсь, фраза получилась понятной и не слишком перегруженной придаточными предложениями).
Разумеется, ничего из моей затеи не вышло. Мы весь ланч проговорили о работе. Мы всегда о ней говорим. Странная штука - эта хреновина, которую мы называем шоу-бизнесом. Стоит людям, чья работа хоть каким-то боком связана с этим делом, встретиться, как они начинают говорить о нем и только о нем. Я в этом отношении ничуть не лучше других. У меня есть сильное подозрение, что в армии существует особый приказ, запрещающий в офицерских столовых говорить о службе. На мой взгляд, такое правило не помешало бы и нам, но боюсь, в нашей среде оно не приживется. Если нам под угрозой строгого наказания запретить говорить о шоу-бизнесе, то за нашим столом воцарится неловкая тишина, не нарушаемая ни единым словом. Потребовать от людей, работающих в шоу-бизнесе, не говорить о шоу- бизнесе равносильно тому, чтобы попросить Папу Римского не зацикливаться на религии и поболтать о чем-нибудь повеселее.
Обедали мы в Сохо, в отличном ресторане под названием «Кварк». Между прочим, теперь все рестораны в Сохо отличные, шикарные и даже респектабельные. Лишь в воспоминаниях сохранились те милые, простые и такие душевные итальянские забегаловки, которые были здесь раньше. В ресторан я пришел первым и, едва переступив порог, выставил себя полным идиотом. Как только я сел за стол, официантка (длина ее юбки едва ли превышала ширину хорошего ремня - и какого, спрашивается, черта эти девчонки над нами так издеваются?) поставила передо мной здоровенную тарелку с креветками или еще какой-то гадостью в том же духе. Я обратил ее внимание на то, что она, по всей видимости, ошиблась, потому что я еще ничего не заказывал. В ответ эта стерва откровенно рассмеялась. Ничего себе: вот так, пользуясь своей молодостью, взять да и рассмеяться в лицо клиенту! Потом она с видом учительницы в школе для умственно отсталых детей объяснила мне, что это, мол, «просто к столу», своего рода предзакусочная закуска. «Вы не беспокойтесь, это бесплатно», - заявила она. Сказано это было с таким видом, что я почувствовал себя деревенщиной, каким-то туристом из глубинки, больше всего боящимся превысить свой чрезвычайно скромный бюджет. Надо же было так опозориться! Причем винить в этом некого, кроме самого себя. Дурацкая оплошность, тем более непростительная для такого профессионального едока священной пищи, именуемой ланчем, как я. Я попытался хотя бы частично реабилитироваться посредством какой-нибудь непринужденной шутки. Мне не пришло в голову ничего умнее, чем попросить официантку принести шариковую ручку, чтобы я мог написать себе на лбу слово «придурок». Лучше бы я этого не говорил. Официантка оказалась крепким орешком и с самым серьезным видом принесла мне ручку.
Это просто какой-то кошмар! Боюсь, причина кроется во всеобщем поклонении всему американскому. У них там в Нью-Йорке, видите ли, принято, чтобы официанты вели себя нагло, развязно и состязались в остроумии (пусть даже безуспешно) с клиентами. Ну и пускай живут себе так, как им угодно. Но теперь и мы, несчастные британцы, лишены права на собственную индивидуальность и вынуждены участвовать в точно таком же балагане. В Америке это действительно в порядке вещей. Жесткая ирония, зачастую переходящая в откровенное хамство, - это органичная часть нью-йоркской культуры. Ну да, они такие, и по- своему это даже занятно. Другое дело, что когда мы начинаем подражать им в манере общения, все своеобразие и очарование улетучиваются. Остается лишь неприкрытое жлобство. Хорошие манеры в наше время не в моде. Они - замшелый архаизм, позорная отрыжка нашего классово-структурированного, домеритократического общества. Главенствующая в наши дни совершенно ужасная система ценностей утверждает, что вежливость и проявление уважения к другим людям - это признание собственной слабости, которое лишь понижает ваш статус в глазах окружающих. Вот мы и пытаемся утвердить себя за счет других, унижая их и вызывая волну ответного хамства. По-моему, ничего хорошего в этом нет.
Разгромив меня наголову в битве при тарелке с креветками, полуголая официантка соизволила принести мне карту вин. Ну, на какой черт, спрашивается, мне нужна была карта вин после только что пережитого позора? Я бы с удовольствием заказал себе для начала, например, десертного вина, вот только зачем? Лишь затем, чтобы быть вымазанным смолой, вывалянным в перьях и подвергнутым всеобщему осмеянию только за то, что это не модно, не круто и вообще так выбирают вино только полные лохи? Я решил не испытывать судьбу и попросил минеральной воды. Я думал, что это самый безопасный напиток и что в отношении такого заказа поводов для иронии у официантки не возникнет. Так ведь нет, она, оказывается, использовала не все резервы. Ухмыльнувшись, она приволокла мне карту минеральных вод! Твою мать, на кой хрен, интересно, это нужно? Настоящая, как положено, в кожаной папке карта минеральных вод! Ну что за бред? Никогда раньше такого не видел. Куда только катится мир?
Ну да ладно. Я вроде уже упомянул о том, что рассчитывал завести с ребятами разговор на тему качества спермы. Но прежде чем мне удалось подвести беседу к этому вопросу (по-моему, задача сама по себе довольно деликатная, потому что ни с того ни с сего на такую тему не перескочишь), мы уже погрязли в сбивчивом обсуждении наших рабочих проектов. Завел всех Тревор. Не успев сесть за стол, он сразу завел речь о каком-то сценарии, который собирался принять в производство, предварительно отдав автору на доработку. При этом он сказал:
– Я не хотел бы пользоваться в разговоре с друзьями неспортивными приемами и вспоминать о занимаемых нами должностях, но считаю своим долгом заметить, что как руководитель отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би-си я считаю…
Договорить ему не удалось. Мы с Джорджем в один голос перебили его и высказали каждый свое мнение. Оказывается, каждый из нас считает именно себя заведующим отделом комедий Южной региональной редакции. Я-то знаю, что Джордж не имеет никакого отношения к этой должности, потому что на самом деле он главный координатор отдела развлекательных передач телевизионной службы Би-би-си. Я видел, что эта идиотская должность была полностью прописана на приглашении на какую-то вечеринку, адресованном Джорджу. Кроме того, я прекрасно знаю, что Джордж ждет не дождется, когда его назначат главным редактором-координатором региональных сетевых каналов. Откуда мне это известно? Да из интервью самого Джорджа, напечатанного в «Индепендент», не далее как во вчерашнем утреннем выпуске. В ответ Джордж стал настаивать на том, что ему наплевать, что пишут на адресованных ему приглашениях, равно как и на то, что я там вычитал в какой-то «Индепендент», и что он является не кем иным, как главным редактором отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би-си.
– Тогда какого черта, спрашивается, тебе еще нужно? - задал резонный вопрос Тревор. Джордж стал крутиться, как уж на сковородке, утверждая, что ему-то больше ничего не нужно и он просто счастлив работать на той должности, на которой находится в данный момент, чем только укрепил мои подозрения в том, что он давно уже приглядел себе какое-то тепленькое местечко на Четвертом канале.
Это умозаключение заставило нас с Тревором еще активнее пошевелить мозгами. Если Джордж перейдет на Четвертый, и если он (как он настаивает) действительно в данный момент является главным редактором отдела комедий Южной региональной редакции телевизионной службы Би-би- си, то или я, или Тревор имеем шансы занять его место (которое мы оба и так уже считали своим). Кроме того, если кто-то из нас сядет на место Джорджа, то должность, занимаемая им до того, останется свободной и скорее всего заинтересует того, кому то место (главного редактора) не досталось. Таким образом, в результате этой рокировки мы все получим повышение и, вполне вероятно, будем удостоены упоминания или даже интервью на страницах «Индепендент», посвященных телевидению, что для нас, всегда остающихся за кадром неизвестных управленцев среднего звена, - просто манна небесная.
Тревор утверждает, что знает, как называется моя должность, потому что ему ее предлагали еще до меня (что-то не очень верится). Так вот, по его данным, я являюсь управляющим редактором комедийных и развлекательных программ телевизионной службы Си-би-си. Меня это известие ни в коей мере не обрадовало, потому что еще в прошлом году я числился руководителем редакторской группы отдела комедийных программ Лондонской и Юго-восточной региональной редакции телеслужбы Би-би-си. Получается, что я, сам того не зная, был понижен в должности и нахожусь теперь еще на шаг дальше от намеченной цели - места управляющего редактора сетевыми каналами. От размышлений над столь печальным фактом меня отвлек появившийся в ресторане курьер-мотоциклист, который доставил Тревору конверт, на котором тот был обозначен как независимый выпускающий редактор Всемирной телевизионной службы Би-би-си. Никто из нас троих о такой должности никогда раньше не слышал. Карты оказались окончательно спутаны, и мы решили прервать этот разговор о карьерных перемещениях ввиду его полной абстрактности и оторванности от реального положения дел.
Единственное, о чем мы договорились, так это о том, чтобы во время рождественской вечеринки в конце года набраться храбрости, подойти к заместителю генерального директора и потребовать от него разрешить все наши сомнения и споры, четко обозначив должность каждого из нас.
После этого разговор перешел на другие темы. Тревор и Джордж затянули свою любимую песню про выпивку и все, что с ней связано. Дело в том, что Тревор больше не пьет. Джордж это явно не одобряет, особенно с тех пор, как Тревор объявил, что находится в «восстановительном периоде» (это также, по мнению Джорджа, никак не может быть одобрено), и считает необходимым трендеть о своей «проблеме» при каждом удобном случае.
– Как алкоголик, находящийся на стадии воздержания от спиртного, я могу заявить, что мне нет никакого дела до всех алкогольных напитков, находящихся на этом столе, - многозначительно заявил Тревор. - На самом деле я получаю удовольствие уже от того, что вы получаете удовольствие, употребляя эти напитки.
– Очень мило с твоей стороны, - заметил Джордж и добавил: - Только нам на это глубоко насрать.
Тревор запротестовал и попытался сказать, что он только лишь хотел сказать, что… Тут Джордж перебил его и заявил, что тот может не утруждать себя объяснениями, а еще лучше, если вообще заткнется.
– Понимаешь, Тревор, - сказал Джордж, - я вот как к этому делу отношусь: ну, не пьешь ты больше. Это хорошо. Хотя, если честно, ты и раньше не особо злоупотреблял. Но ведь теперь ты совсем излечился от пагубного пристрастия. Так нельзя ли уже прервать нытье по этому поводу? Давай лучше выпей с нами. Ты же теперь нормальный здоровый человек.
– В этом-то все и дело, Джордж. Понимаешь, алкоголизм - он ведь неизлечим. А я - алкоголик. И алкоголиком останусь до конца дней своих. Я могу хоть пятьдесят лет в рот не брать спиртного, но от этого не перестану быть алкоголиком.
Такую психоаналитическую казуистику Джордж ненавидит больше всего.
– Ну так заткни тогда свой фонтан и пей вместе с нами, твою мать! - сказал он, причем так громко, что посетители за соседними столами отвлеклись от еды и разговоров и дружно повернули головы в нашу сторону.
В этот момент я уже собрался было перевести разговор на волнующую меня тему сперматозоидов, причем не только из личного интереса, но и для того, чтобы разрядить обстановку. Помешал мне в этом опять-таки Джордж. Сорвав злость на Треворе с его навязчивой идеей алкоголизма, он посчитал, что теперь имеет полное право сесть на своего любимого конька. На свет были извлечены и продемонстрированы нам очередные изображения малютки Катберта. Я всегда полагал, что таскать с собой пачку фотографий своего ребенка и показывать их каждому встречному и поперечному - это чисто женское занятие, а вести себя так в сугубо мужской компании означает ломать естественный ход вещей и нарушать все писаные и неписаные тендерные законы. Но, видимо, я все-таки здорово отстал от жизни и не уследил за тем, с какого именно момента все мы, мужики, превратились в нянек и кормилиц. Терпеть не могу популярные в восьмидесятые годы плакаты, на которых изображались мускулистые мужские торсы и сильные руки, нежно баюкающие младенцев. Мне они всегда казались омерзительно слащавыми и идиотски сентиментальными. Впрочем, это мнение я старался держать при себе; может, предполагал я, это всего лишь неправильная реакция в силу неразвитости собственных эмоций?
Что же касается фотографий малютки Катберта, то не могу не признать, что он мало-помалу становится похожим на человека. По крайней мере, столь ярко выраженная в первые месяцы жизни членообразность уходит безвозвратно. В облагораживание его облика вносят свою лепту и шикарные шмотки из «Бэби Гэп». Джордж пожаловался, что одежка для Катберта стоит дороже, чем его собственная. При всей любви к сыну он находит это некоторым перегибом и излишеством. Я-то вообще не понимаю, на кой черт маленьким детям, а тем более младенцам, покупают дорогую дизайнерскую одежду от модных домов. Дети блюют на нее, валяются в грязи, а если говорить о младенцах, то они в эти шмотки еще и писают, и какают. Маразм, причем глубокий и массовый. Даже Джорджа это проняло настолько, что он пообещал серьезно поговорить на эту тему с Мелиндой. Тревор, в свою очередь (а он у нас парень весьма элегантный), сказал, что мы с Джорджем просто серые мещане и обыватели и что он был бы счастлив, если бы его бойфренд обладал хотя бы половиной того вкуса и умения носить хорошие вещи, какие присущи малютке Катберту. На это Джордж возразил, что Тревору-то легко рассуждать с чисто теоретической точки зрения. Он, как «голубой», едва ли когда-нибудь столкнется лицом к лицу с этой проблемой и испытает, насколько разорительно для семейного бюджета рождение ребенка. Тревор заявил, что Джордж зря говорит так безапелляционно: с нашим лейбористским правительством никогда не знаешь, в какой стране проснешься завтра. Вполне возможно, что дело скоро дойдет и до радикального изменения закона об усыновлении.