– Наконец-то вы на ногах! – весело произнес маркиз. – Vivo Dios! пминаю, в каком жалком состоянии вы прибыли… Но все хорошо, что хорошо кончается!
– Мы весьма благодарны, кузен, за ваше гостеприимство – ведь мы так нуждались в нем!
– Полноте!.. А я как раз собирался писать вам, дон Руфино.
– Но, дорогой мой сеньор… – начал было, поклонившись, сенатор.
– Разве вы не ждали моего ответа?
– Да, но я не смел надеяться…
Маркиз не дал ему договорить:
– Начнем с самого спешного дела. Случилось такое чудо, – ибо ничему другому я не могу приписать счастливую перемену в моих делах, – которое дает мне возможность рассчитаться с вами. Но будьте уверены, что это обстоятельство не заставит меня позабыть о том, что вы вели себя как настоящий друг. Я никогда не забуду, как много сделали вы для меня!
Сенатор, застигнутый врасплох, заметно побледнел. Словно моля о помощи, он искоса взглянул на полковника.
– Он сделал для вас гораздо больше, чем вы думаете, кузен! – с жаром воскликнул полковник.
– Что вы хотите этим сказать? – удивился маркиз.
– А вот что! Дон Руфино, не будучи осведомлен о счастливой перемене в ваших делах и желая вывести вас из тупика, в котором вы очутились, скупил все ваши векселя и вручил их мне, умоляя при этом уничтожить их. Вот смотрите! – добавил полковник, вытащив из кармана связку бумаг. – Тут они все. Слова эти были по-разному восприняты присутствующими. Брат и сестра обменялись взглядами, полными отчаяния, ибо им стало ясно, что маркиз не сможет теперь отказать сенатору в руке своей дочери.
– О, – вскричал маркиз, – я не могу принять такого великодушного дара!
– От постороннего, конечно, маркиз, но я питал надежды, что я не совсем чужой для вас человек, – сказал сенатор. Наступило молчание.
– Все это так странно и так неожиданно, – заговорил наконец маркиз, – что никак не может уложиться в моей голове. И я прошу вас, дон Руфино, отложить этот разговор до завтра. За это время я успею прийти в себя и сумею ответить вам согласно велению моего долга.
– Я вполне понимаю, дорогой сеньор, благородство ваших побуждений. Конечно, я буду ждать, сколько вам будет угодно, – отвечал дон Руфино, окинув при этом сладострастным взглядом бледную и трепещущую донью Марианну.
– Разумеется, серьезные дела надо отложить до завтра; мы испытали чересчур крепкую встряску, чтобы быть в состоянии обсуждать их сегодня, – вмешался полковник де Ниса.
– Да, что с вами случилось? Так это правда, что индейцы овладели Квитоваком?
– Увы, истинная правда. Индейцы взяли его штурмом, город сгорел и больше не существует. Нам удалось ценой большой крови пробиться сквозь ряды врагов. Да, немало трудов и невероятных страданий пришлось претерпеть нам, прежде чем мы добрались до асиенды!
– Благодарение Богу, что вы все же вырвались из их рук. Особенно радует меня ваше спасение, дон Руфино; вы ведь не солдат.
– Нет, он убийца, – раздался вдруг гневный возглас, и чья-то рука тяжело опустилась на плечо сенатора. Присутствующие обернулись.
Спутник Твердой Руки сбросил с себя плащ и шляпу и стоял теперь мрачный и грозный перед сенатором.
– О Боже! – с невыразимым ужасом воскликнул сенатор. – Родольфо! Дон Родольфо!
– Неужели это ты, брат мой! После стольких лет! – радостно воскликнул маркиз.
– Огненный Глаз! – невольно вырвалось у доньи Марианны.
Сашем с неподражаемым презрением оттолкнул сенатора, а сам вошел в круг своих родственников.
– Да, брат, это я. Я вышел из этого дома изгнанником, а возвращаюсь его спасителем.
– Ах, брат мой, брат мой! – горестно воскликнул маркиз.
– Успокойся, Фернандо. Я не питаю к тебе никакой злобы и далек от мысли о возмездии. Напротив, я не переставал чувствовать к тебе братскую привязанность и, живя вдали, никогда не терял тебя из виду. Приди в мои объятия, брат, забудем прошлое и будем наслаждаться радостью встречи! Маркиз со слезами бросился в объятия брата; дон Руис и донья Марианна последовали его примеру. Несколько минут продолжался обмен приветствиями и поцелуями между вновь воссоединенными родственниками.
– Я не переставал расстраивать козни одного злодея, – продолжал дон Родольфо. – Это благодаря моим стараниям Паредес благополучно вернулся с деньгами, которые ты должен был получить в Эрмосильо. Я же навел твою дочь на этот спасительный для тебя рудник. Но я прибыл сюда не только для того, чтобы обнять тебя и твоих близких, брат мой. Я пришел сюда, чтобы свершить правосудие над одним преступником. Этот человек, – продолжал дон Родольфо, указывая пальцем на сенатора, которого от бешенства и страха бросало в жар и в холод, – этот человек был моим слугой; он пытался подло убить меня, предательски выстрелив мне в спину. И такому человеку, успевшему опутать тебя своими темными плутнями, ты собирался отдать свою дочь!..
– О! – застонал от бешенства сенатор.
– Негодяй! – воскликнул маркиз. – Люди! Сюда скорей! Схватите этого злодея!
Несколько слуг стремительно вбежали в гостиную. Но прежде чем они успели схватить сенатора, он с ловкостью тигра одним прыжком подскочил к дону Родольфо и вонзил кинжал ему в грудь.
Сашем с глухим стоном повалился на руки брата и сына. А убийца, свершив свое страшное дело, отшвырнул от себя кинжал и, обведя сраженных горем присутствующих исполненным ненависти и торжества взглядом, произнес:
– Я отомщен! Делайте теперь со мной что хотите!
– Мы весьма благодарны, кузен, за ваше гостеприимство – ведь мы так нуждались в нем!
– Полноте!.. А я как раз собирался писать вам, дон Руфино.
– Но, дорогой мой сеньор… – начал было, поклонившись, сенатор.
– Разве вы не ждали моего ответа?
– Да, но я не смел надеяться…
Маркиз не дал ему договорить:
– Начнем с самого спешного дела. Случилось такое чудо, – ибо ничему другому я не могу приписать счастливую перемену в моих делах, – которое дает мне возможность рассчитаться с вами. Но будьте уверены, что это обстоятельство не заставит меня позабыть о том, что вы вели себя как настоящий друг. Я никогда не забуду, как много сделали вы для меня!
Сенатор, застигнутый врасплох, заметно побледнел. Словно моля о помощи, он искоса взглянул на полковника.
– Он сделал для вас гораздо больше, чем вы думаете, кузен! – с жаром воскликнул полковник.
– Что вы хотите этим сказать? – удивился маркиз.
– А вот что! Дон Руфино, не будучи осведомлен о счастливой перемене в ваших делах и желая вывести вас из тупика, в котором вы очутились, скупил все ваши векселя и вручил их мне, умоляя при этом уничтожить их. Вот смотрите! – добавил полковник, вытащив из кармана связку бумаг. – Тут они все. Слова эти были по-разному восприняты присутствующими. Брат и сестра обменялись взглядами, полными отчаяния, ибо им стало ясно, что маркиз не сможет теперь отказать сенатору в руке своей дочери.
– О, – вскричал маркиз, – я не могу принять такого великодушного дара!
– От постороннего, конечно, маркиз, но я питал надежды, что я не совсем чужой для вас человек, – сказал сенатор. Наступило молчание.
– Все это так странно и так неожиданно, – заговорил наконец маркиз, – что никак не может уложиться в моей голове. И я прошу вас, дон Руфино, отложить этот разговор до завтра. За это время я успею прийти в себя и сумею ответить вам согласно велению моего долга.
– Я вполне понимаю, дорогой сеньор, благородство ваших побуждений. Конечно, я буду ждать, сколько вам будет угодно, – отвечал дон Руфино, окинув при этом сладострастным взглядом бледную и трепещущую донью Марианну.
– Разумеется, серьезные дела надо отложить до завтра; мы испытали чересчур крепкую встряску, чтобы быть в состоянии обсуждать их сегодня, – вмешался полковник де Ниса.
– Да, что с вами случилось? Так это правда, что индейцы овладели Квитоваком?
– Увы, истинная правда. Индейцы взяли его штурмом, город сгорел и больше не существует. Нам удалось ценой большой крови пробиться сквозь ряды врагов. Да, немало трудов и невероятных страданий пришлось претерпеть нам, прежде чем мы добрались до асиенды!
– Благодарение Богу, что вы все же вырвались из их рук. Особенно радует меня ваше спасение, дон Руфино; вы ведь не солдат.
– Нет, он убийца, – раздался вдруг гневный возглас, и чья-то рука тяжело опустилась на плечо сенатора. Присутствующие обернулись.
Спутник Твердой Руки сбросил с себя плащ и шляпу и стоял теперь мрачный и грозный перед сенатором.
– О Боже! – с невыразимым ужасом воскликнул сенатор. – Родольфо! Дон Родольфо!
– Неужели это ты, брат мой! После стольких лет! – радостно воскликнул маркиз.
– Огненный Глаз! – невольно вырвалось у доньи Марианны.
Сашем с неподражаемым презрением оттолкнул сенатора, а сам вошел в круг своих родственников.
– Да, брат, это я. Я вышел из этого дома изгнанником, а возвращаюсь его спасителем.
– Ах, брат мой, брат мой! – горестно воскликнул маркиз.
– Успокойся, Фернандо. Я не питаю к тебе никакой злобы и далек от мысли о возмездии. Напротив, я не переставал чувствовать к тебе братскую привязанность и, живя вдали, никогда не терял тебя из виду. Приди в мои объятия, брат, забудем прошлое и будем наслаждаться радостью встречи! Маркиз со слезами бросился в объятия брата; дон Руис и донья Марианна последовали его примеру. Несколько минут продолжался обмен приветствиями и поцелуями между вновь воссоединенными родственниками.
– Я не переставал расстраивать козни одного злодея, – продолжал дон Родольфо. – Это благодаря моим стараниям Паредес благополучно вернулся с деньгами, которые ты должен был получить в Эрмосильо. Я же навел твою дочь на этот спасительный для тебя рудник. Но я прибыл сюда не только для того, чтобы обнять тебя и твоих близких, брат мой. Я пришел сюда, чтобы свершить правосудие над одним преступником. Этот человек, – продолжал дон Родольфо, указывая пальцем на сенатора, которого от бешенства и страха бросало в жар и в холод, – этот человек был моим слугой; он пытался подло убить меня, предательски выстрелив мне в спину. И такому человеку, успевшему опутать тебя своими темными плутнями, ты собирался отдать свою дочь!..
– О! – застонал от бешенства сенатор.
– Негодяй! – воскликнул маркиз. – Люди! Сюда скорей! Схватите этого злодея!
Несколько слуг стремительно вбежали в гостиную. Но прежде чем они успели схватить сенатора, он с ловкостью тигра одним прыжком подскочил к дону Родольфо и вонзил кинжал ему в грудь.
Сашем с глухим стоном повалился на руки брата и сына. А убийца, свершив свое страшное дело, отшвырнул от себя кинжал и, обведя сраженных горем присутствующих исполненным ненависти и торжества взглядом, произнес:
– Я отомщен! Делайте теперь со мной что хотите!
Глава ХL. ПОХОРОНЫ САШЕМА
Прошло два дня с тех пор, как сенатор нанес свой предательский удар дону Родольфо.
Воспользовавшись смятением, охватившим всех мексиканцев после покушения на жизнь старшего отпрыска семейства де– Мопоер, папагосы без единого выстрела захватили асиенду дель Торо. Справедливость требует, однако, отметить, что индейцы – то ли потому, что получили заранее соответствующие инструкции, то ли потому, что были слишком ошеломлены и удручены тяжелым ранением великого сашема, – не чинили в асиенде суда и расправы.
Донья Марианна и донья Эсперанса, прибывшая в асиенду вместе с индейским войском, не отходили от изголовья больного.
Дон Фернандо не находил места от горя, а полковник не мог себе простить, что даже на один миг принял сенатора за порядочного человека. Вся асиенда была охвачена глубокой скорбью. Один только дон Родольфо спокойно ждал приближения смертного часа.
Фрай Серапио, прибывший вместе с индейцами, наложил первую повязку на рану. Раненый провел довольно спокойную ночь. Когда поутру монах снова вошел в комнату больного, дон Родольфо знаком попросил удалиться жену и племянницу.
– Ну, теперь, падре, говорите правду! – сказал он, помогая монаху снять повязку.
Лицо монаха невольно помрачнело, когда он взглянул на рану.
– Я обречен? Правда? – произнес дон Родольфо, внимательно следивший за выражением лица монаха.
– Все во власти Божьей, – нетвердым голосом произнес отец Серапио.
– Понимаю, – кротко улыбаясь, отозвался сашем. – Так сколько же еще часов осталось мне жить? Только прошу вас, падре, говорите правду и без утайки.
– К чему это, мой добрый сеньор… – начал было монах, но сашем не дал ему договорить.
– Послушайте, падре, я должен это знать. Мне надо успеть закончить свои земные дела, прежде чем начнутся небесные.
– Если не произойдет какого-нибудь чуда, – задыхаясь от волнения, отвечал монах, – с закатом солнца вы отдадите свою душу нашему Создателю.
– Благодарю вас, друг мой, – сказал сашем, на суровом лице которого не дрогнул ни один мускул. – Попросите сюда моего брата, мне надо поговорить с ним. А жену и племянницу постарайтесь задержать там до тех пор, пока я не позову их сам. Ступайте же, друг мой, мы еще увидимся до моей кончины. Монах удалился, едва сдерживая рыдания.
Беседа братьев тянулась долго. Дон Фернандо каялся во всех своих интригах против брата, место которого он занял в семействе де Могюер. Но дон Родольфо, далекий от мысли упрекнуть в чем-нибудь брата, напротив, горячо благодарил дона Фернандо за то, что тот взвалил на свои плечи тяжелую ношу главы знатного рода, предоставив ему полную свободу жить согласно своим вкусам и взглядам. Умирающий старался утешить брата, вспоминая разные эпизоды их счастливого детства. Еще многое другое было сказано в этой беседе, после которой маркиз вышел из комнаты, побледнев от горя и обливаясь слезами. Только теперь открылась ему во всем своем величии душа не понятого им дона Родольфо.
На смену маркизу в комнату вошли донья Эсперанса с доньей Марианной и фрай Серапио. А через несколько минут снова появился маркиз, на этот раз в сопровождении Твердой Руки.
Охотник, воспитанный в духе индейского мужества и стойкости, не в силах был сдержать свое горе и зарыдал, опустившись на колени у изголовья умирающего отца. Несколько минут отец и сын шепотом разговаривали друг с другом. О чем беседовали эти две сильные натуры? Неизвестно; это так и осталось тайной для всех.
– Подойди ко мне, племянница, – обратился наконец дон Родольфо к донье Марианне.
Девушка опустилась на колени рядом с Твердой Рукой; в глазах ее стояли слезы.
Несколько мгновений старик с умилением смотрел на побледневшие лица молодых людей, почтительно склонившихся перед ним. Затем, приподнявшись с помощью брата и доньи Эсперансы на постели, он произнес голосом, дрожащим от волнения:
– Дитя мое, отвечай мне по совести, как перед Богом: любишь ли ты моего сына?
– Да, дядя, – отвечала сквозь слезы девушка. – Да, я люблю его.
– А ты, сын мой, Диего, любишь ли ты Марианну?
– Да, отец, я люблю ее.
Дон Родольфо взглянул на брата; а тот, поняв его без слов, сказал:
– Благослови, брат, наших детей! Отец Серапио согласно твоему желанию тут же повенчает их.
Раненый простер над головами молодых людей свои дрожащие руки и произнес твердым голосом, исполненным невыразимой нежности:
– Благословляю вас, дети, будьте счастливы! – Ив изнеможении упал на подушку, лишившись чувств.
Когда стараниями обеих женщин дон Родольфо пришел в себя, он увидел алтарь, водруженный против его кровати. Отец Серапио, которому помогал служить Паредес, совершил обряд венчания.
– Теперь, друзья мои, – сказал дон Родольфо, – когда я исполнил свой долг мексиканца, мне остается только исполнить свой долг индейского вождя. Пусть войдут сюда воиныпапагосы.
И через раскрывшиеся двери в комнату хлынула толпа воинов, печальных, угрюмых и сосредоточенных Сашем, поддерживаемый своим сыном, снова приподнялся, чтобы достойно встретить их. Воины, среди которых находились Ястреб и Пекари, молча обступили ложе своего умирающего высокочтимого вождя.
Огненный Глаз обвел всех своим спокойным взглядом.
– Владыка жизни, – начал он недрогнувшим голосом, – неожиданно призывает меня к себе. Увы! Не на поле битвы, не славной смертью бойца умирает ваш сашем – он пал от руки подлого убийцы. Мне жаль покидать свой народ, не завершив дела, которое я начертал себе для его блага. Но найдется, конечно, среди вас другой человек, который довершит то, что не успел сделать я. Пусть братья мои продолжают войну, так счастливо и так славно начатую ими. Я ухожу, но мысль моя живет с моими воинами. Да не забудут они никогда, что владыка жизни создал их свободными людьми, и свободными должны они жить и умереть! Папагосы – храбрые люди и непобедимые воины; рабство – не их удел. Покидая эту землю, я прошу вождей помнить, что окружающие меня бледнолицые – члены моей семьи. Если братья мои сохранят после моей смерти добрую память обо мне, они не причинят зла этим бледнолицым, которые мне очень дороги. Мне остается сказать всего несколько слов: я желаю умереть не здесь, а среди своего народа, под сенью шатра из бизоньих шкур, как подобает воину. Я желаю, кроме того, быть похороненным согласно обычному церемониалу, принятому для погребения вождей.
При этих словах индейские воины невольно вздрогнули от радости; до этого момента они втайне опасались, как бы их сашем не завещал похоронить себя по обычаю бледнолицых. От имени всех воинов ответил Пекари:
– Желание отца нашего, Огненного Глаза, для нас закон; пока существует могущественный союз папагосов, никогда не будет причинено никакого зла бледнолицым, которые дороги ему. Отец наш может умереть спокойно: все его желания будут исполнены его детьми – папагосами.
В глазах сашема сверкнула радость: он знал, как свято соблюдают индейцы свое слово.
Но вот снова заговорил Пекари:
– Вожди папагосов скорбят, сердца их обливаются слезами при мысли о потери их отца. Они опасаются, как бы его смерть, наступившая в час, когда военные действия едва только начались, не внесла смятения и распри в наш союз.
– Моя жизнь до самого последнего вздоха принадлежит моим сыновьям. Чем могу я помочь им?
– О, наш отец еще многое может! – ответил вождь.
– Мои уши слушают, пусть сын мой скажет свое слово.
– Вожди и храбрейшие наши воины, – продолжал Пекари, – собрались на рассвете вокруг костра совета. Они желают, чтобы отец наш. Огненный Глаз, во избежание всяких раздоров между ними, сам назначил себе преемника. Вожди убеждены, что выбор отца нашего падет на храброго и мудрого воина, достойного повелевать народом папагосов. Сашем с минуту собирался с мыслями.
– Да будет так. Совет принял мудрое решение, я одобряю его. Ястреб займет мое место, когда меня призовет к себе владыка жизни. Не вижу никого более достойного стать великим сашемом.
Ястреб вышел вперед и, склонившись перед умирающим, произнес:
– Благодарю отца моего за великую честь, которою он удостоил меня! Но я еще слишком молод, чтобы командовать вождями и прославленными воинами. Я боюсь, что ноша, назначенная мне моим отцом, будет мне не по силам. Наш отец оставляет после себя своего сына. Твердая Рука – храбрейший воин нашего народа, он славится своей мудростью.
– Мой сын – бледнолицый; ему не так известны, как Ястребу, нужды папагосов. Повелевать будет Ястреб.
– Повинуюсь ясно выраженной воле моего отца, но Твердая Рука навсегда останется одним из великих вождей моего народа.
Шепот одобрения пронесся по рядам индейцев.
– Я благодарю моего сына Ястреба от имени Твердой Руки. Скромность украшает такого великого вождя, как мой сын Ястреб. Великий дух вдохновит его на большие дела. Я сказал. Согласны ли со мной вожди?
– Мы не сделали бы лучшего выбора, – ответил Пекари. – Вожди благодарят нашего отца, постигшего самые сокровенные наши желания.
Эта величественная в своей простоте сцена до слез растрогала всех присутствующих.
Но вот снова заговорил Огненный Глаз:
– Мои силы быстро тают, жизнь покидает меня. Пусть же дети мои перенесут меня в один из шатров моего народа: я хочу, чтобы последний мой вздох покинул меня среди моих воинов.
Твердая Рука, маркиз, Пекари и Ястреб осторожно подняли на плечи кровать с умирающим и понесли ее на передний двор; за ними в глубоком молчании двинулись все остальные. Палатка из бизоньих шкур, натянутых на четырех столбах, уже ожидала сашема. Шкуры были разрисованы изображениями зверей и домашних животных.
Сюда осторожно внесли кровать; ее установили так, чтобы лучи заходящего солнца падали в глаза раненого вождя. Воины и их жены, поспешившие в асиенду, лишь только гонцы принесли им весть о тяжком ранении сашема, обступили со всех сторон шатер. С индейцами на этот раз братски смешались толпы мексиканцев. Шесть тысяч человек замерли в глубоком и благоговейном молчании. Взоры всех были обращены на сашема. Он тихо умирал, окруженный своими родными и воинами папагосами.
Время от временя старик произносил несколько слов, обращенных то к монаху, то к своему брату, то к индейским воинам.
Когда солнце начало спускаться за горизонт, дыхание раненого стало затрудненным, он задыхался, его глаза постепенно потухали. Но он все еще молча сжимал в своей правой руке руки сына, жены и брата, а в левой – руку Ястреба. Внезапно нервная дрожь пробежала по всему телу умирающего; на щеках вспыхнул яркий румянец, его полузакрытые глаза широко раскрылись; без всякой посторонней помощи он приподнялся и сел на постели.
– Прощайте, папагосы! – произнес сашем так громко, что все его услышали. – Эсперанса, Эсперанса, до свидания! Его глаза закрылись; мертвенная бледность покрыла лицо, он весь вытянулся, упал навзничь и, глубоко вздохнув, скончался.
Он умер, и последняя мысль его была обращена к любимой жене.
В толпе раздались сдерживаемые до сих пор рыдания.
– Отец наш умер! – громовым голосом воскликнул Ястреб.
– Мщение! – ответили индейцы.
Несколько воинов отправились за убийцей. Бледнолицые, не желая присутствовать при ужасной казни, почти все удалились. На месте остались лишь Твердая Рука, полковник, Паредес и Мариано.
Тело умершего сашема было тотчас же окружено индейскими женщинами; они разрисовали его ослепительно яркими красками, нарядили его в мантию из бизоньих шкур и, в знак высокого достоинства, приподняв волосы, связали их в виде развевающегося на голове султана. После всех этих приготовяений тело покойного было выставлено для обозрения на открытых высоких подмостках.
Тогда привели убийцу. Он был бледен, но держался стойко. Ястреб стал у изголовья покойника и произнес длинную надгробную речь, часто прерывавшуюся громкими рыданиями толпы. Под конец он, протянув руку по направлению к убийце, неподвижно стоявшему .среди индейской стражи, повелительно произнес:
– Приступите к казни! Преступника тотчас же раздели донага и привязали к столбу, специально установленному для этой цели. Мы не станем описывать страшных пыток, через которые прошел сенатор. Ему пришлось провести три часа в неописуемых мучениях, прежде чем он испустил последний вздох. Тем временем на землю спустилась глубокая ночь. Когда покончили наконец с подлым убийцей, храбрейшие воины племени подняли на плечи тело сашема и при свете факелов отнесли его в парк, к тому месту, где длинный выступ асиенды повис над бездонной пропастью.
Сюда же привели любимого коня умершего сашема. Тело сашема, с тотемом в одной руке и с ружьем – в другой, крепко привязали к спине благородного животного ремнями из оленьей кожи. Шею покойника украсили стеклянными ожерельями, а руки – медными запястьями, к луке седла привязали скальпы его врагов.
Затем, под плач и стенания женщин, коня с телом сашема отвели на выступ и поставили в центр дуги, образованной папагосскими воинами, в полном вооружении выстроившихся здесь на своих конях. Оба конца этой живой дуги подводили прямо к бездне.
И вот тогда-то и разыгралась здесь сцена, которую по своему первобытному величию можно сравнить с тем, как хоронили готских и германских королей в эпоху великого переселения народов.
При свете факелов, красноватый пламень которых, раздуваясь на ветру, придавал какой-то фантастический вид этому дикому и суровому уголку парка, всадники, потрясая оружием, с неистовым воодушевлением запели погребальный гимн. Испуганный конь помчался по выступу к бездне. При каждом скачке животного тело сашема ритмично покачивалось взад и вперед; со стороны казалось, что покойник ожил. На краю пропасти конь в ужасе отпрянул; раздувая ноздри, он повернул и помчался назад, тщетно пытаясь прорвать живую преграду из всадников, все теснее обступавших его и теснивших к бездне.
Несколько раз конь возобновлял свои попытки, проделывая один и тот же путь – взад и вперед. И наконец, доведенный до предельного отчаяния страхом, преследуемый гиканьем индейцев, весь исколотый их длинными копьями, конь вдруг вздыбился и, пронзительно заржав, кинулся со своей ношей в пропасть.
В то же мгновенье погасли все факелы, словно по сигналу смолкли все шумы, наступила мертвая тишина, и воины разбрелись в угрюмом молчании.
Наутро, с восходом солнца, индейцы покинули асиенду, у стен которой они ни разу не появлялись в течение всей этой войны, длившейся три долгих года.
Может быть, нам представится еще когда-нибудь случай рассказать читателю, чем окончилось это всеобщее восстание индейцев, которое чуть было не стоило Мексиканской республике потери ее лучших и богатейших провинций.
Воспользовавшись смятением, охватившим всех мексиканцев после покушения на жизнь старшего отпрыска семейства де– Мопоер, папагосы без единого выстрела захватили асиенду дель Торо. Справедливость требует, однако, отметить, что индейцы – то ли потому, что получили заранее соответствующие инструкции, то ли потому, что были слишком ошеломлены и удручены тяжелым ранением великого сашема, – не чинили в асиенде суда и расправы.
Донья Марианна и донья Эсперанса, прибывшая в асиенду вместе с индейским войском, не отходили от изголовья больного.
Дон Фернандо не находил места от горя, а полковник не мог себе простить, что даже на один миг принял сенатора за порядочного человека. Вся асиенда была охвачена глубокой скорбью. Один только дон Родольфо спокойно ждал приближения смертного часа.
Фрай Серапио, прибывший вместе с индейцами, наложил первую повязку на рану. Раненый провел довольно спокойную ночь. Когда поутру монах снова вошел в комнату больного, дон Родольфо знаком попросил удалиться жену и племянницу.
– Ну, теперь, падре, говорите правду! – сказал он, помогая монаху снять повязку.
Лицо монаха невольно помрачнело, когда он взглянул на рану.
– Я обречен? Правда? – произнес дон Родольфо, внимательно следивший за выражением лица монаха.
– Все во власти Божьей, – нетвердым голосом произнес отец Серапио.
– Понимаю, – кротко улыбаясь, отозвался сашем. – Так сколько же еще часов осталось мне жить? Только прошу вас, падре, говорите правду и без утайки.
– К чему это, мой добрый сеньор… – начал было монах, но сашем не дал ему договорить.
– Послушайте, падре, я должен это знать. Мне надо успеть закончить свои земные дела, прежде чем начнутся небесные.
– Если не произойдет какого-нибудь чуда, – задыхаясь от волнения, отвечал монах, – с закатом солнца вы отдадите свою душу нашему Создателю.
– Благодарю вас, друг мой, – сказал сашем, на суровом лице которого не дрогнул ни один мускул. – Попросите сюда моего брата, мне надо поговорить с ним. А жену и племянницу постарайтесь задержать там до тех пор, пока я не позову их сам. Ступайте же, друг мой, мы еще увидимся до моей кончины. Монах удалился, едва сдерживая рыдания.
Беседа братьев тянулась долго. Дон Фернандо каялся во всех своих интригах против брата, место которого он занял в семействе де Могюер. Но дон Родольфо, далекий от мысли упрекнуть в чем-нибудь брата, напротив, горячо благодарил дона Фернандо за то, что тот взвалил на свои плечи тяжелую ношу главы знатного рода, предоставив ему полную свободу жить согласно своим вкусам и взглядам. Умирающий старался утешить брата, вспоминая разные эпизоды их счастливого детства. Еще многое другое было сказано в этой беседе, после которой маркиз вышел из комнаты, побледнев от горя и обливаясь слезами. Только теперь открылась ему во всем своем величии душа не понятого им дона Родольфо.
На смену маркизу в комнату вошли донья Эсперанса с доньей Марианной и фрай Серапио. А через несколько минут снова появился маркиз, на этот раз в сопровождении Твердой Руки.
Охотник, воспитанный в духе индейского мужества и стойкости, не в силах был сдержать свое горе и зарыдал, опустившись на колени у изголовья умирающего отца. Несколько минут отец и сын шепотом разговаривали друг с другом. О чем беседовали эти две сильные натуры? Неизвестно; это так и осталось тайной для всех.
– Подойди ко мне, племянница, – обратился наконец дон Родольфо к донье Марианне.
Девушка опустилась на колени рядом с Твердой Рукой; в глазах ее стояли слезы.
Несколько мгновений старик с умилением смотрел на побледневшие лица молодых людей, почтительно склонившихся перед ним. Затем, приподнявшись с помощью брата и доньи Эсперансы на постели, он произнес голосом, дрожащим от волнения:
– Дитя мое, отвечай мне по совести, как перед Богом: любишь ли ты моего сына?
– Да, дядя, – отвечала сквозь слезы девушка. – Да, я люблю его.
– А ты, сын мой, Диего, любишь ли ты Марианну?
– Да, отец, я люблю ее.
Дон Родольфо взглянул на брата; а тот, поняв его без слов, сказал:
– Благослови, брат, наших детей! Отец Серапио согласно твоему желанию тут же повенчает их.
Раненый простер над головами молодых людей свои дрожащие руки и произнес твердым голосом, исполненным невыразимой нежности:
– Благословляю вас, дети, будьте счастливы! – Ив изнеможении упал на подушку, лишившись чувств.
Когда стараниями обеих женщин дон Родольфо пришел в себя, он увидел алтарь, водруженный против его кровати. Отец Серапио, которому помогал служить Паредес, совершил обряд венчания.
– Теперь, друзья мои, – сказал дон Родольфо, – когда я исполнил свой долг мексиканца, мне остается только исполнить свой долг индейского вождя. Пусть войдут сюда воиныпапагосы.
И через раскрывшиеся двери в комнату хлынула толпа воинов, печальных, угрюмых и сосредоточенных Сашем, поддерживаемый своим сыном, снова приподнялся, чтобы достойно встретить их. Воины, среди которых находились Ястреб и Пекари, молча обступили ложе своего умирающего высокочтимого вождя.
Огненный Глаз обвел всех своим спокойным взглядом.
– Владыка жизни, – начал он недрогнувшим голосом, – неожиданно призывает меня к себе. Увы! Не на поле битвы, не славной смертью бойца умирает ваш сашем – он пал от руки подлого убийцы. Мне жаль покидать свой народ, не завершив дела, которое я начертал себе для его блага. Но найдется, конечно, среди вас другой человек, который довершит то, что не успел сделать я. Пусть братья мои продолжают войну, так счастливо и так славно начатую ими. Я ухожу, но мысль моя живет с моими воинами. Да не забудут они никогда, что владыка жизни создал их свободными людьми, и свободными должны они жить и умереть! Папагосы – храбрые люди и непобедимые воины; рабство – не их удел. Покидая эту землю, я прошу вождей помнить, что окружающие меня бледнолицые – члены моей семьи. Если братья мои сохранят после моей смерти добрую память обо мне, они не причинят зла этим бледнолицым, которые мне очень дороги. Мне остается сказать всего несколько слов: я желаю умереть не здесь, а среди своего народа, под сенью шатра из бизоньих шкур, как подобает воину. Я желаю, кроме того, быть похороненным согласно обычному церемониалу, принятому для погребения вождей.
При этих словах индейские воины невольно вздрогнули от радости; до этого момента они втайне опасались, как бы их сашем не завещал похоронить себя по обычаю бледнолицых. От имени всех воинов ответил Пекари:
– Желание отца нашего, Огненного Глаза, для нас закон; пока существует могущественный союз папагосов, никогда не будет причинено никакого зла бледнолицым, которые дороги ему. Отец наш может умереть спокойно: все его желания будут исполнены его детьми – папагосами.
В глазах сашема сверкнула радость: он знал, как свято соблюдают индейцы свое слово.
Но вот снова заговорил Пекари:
– Вожди папагосов скорбят, сердца их обливаются слезами при мысли о потери их отца. Они опасаются, как бы его смерть, наступившая в час, когда военные действия едва только начались, не внесла смятения и распри в наш союз.
– Моя жизнь до самого последнего вздоха принадлежит моим сыновьям. Чем могу я помочь им?
– О, наш отец еще многое может! – ответил вождь.
– Мои уши слушают, пусть сын мой скажет свое слово.
– Вожди и храбрейшие наши воины, – продолжал Пекари, – собрались на рассвете вокруг костра совета. Они желают, чтобы отец наш. Огненный Глаз, во избежание всяких раздоров между ними, сам назначил себе преемника. Вожди убеждены, что выбор отца нашего падет на храброго и мудрого воина, достойного повелевать народом папагосов. Сашем с минуту собирался с мыслями.
– Да будет так. Совет принял мудрое решение, я одобряю его. Ястреб займет мое место, когда меня призовет к себе владыка жизни. Не вижу никого более достойного стать великим сашемом.
Ястреб вышел вперед и, склонившись перед умирающим, произнес:
– Благодарю отца моего за великую честь, которою он удостоил меня! Но я еще слишком молод, чтобы командовать вождями и прославленными воинами. Я боюсь, что ноша, назначенная мне моим отцом, будет мне не по силам. Наш отец оставляет после себя своего сына. Твердая Рука – храбрейший воин нашего народа, он славится своей мудростью.
– Мой сын – бледнолицый; ему не так известны, как Ястребу, нужды папагосов. Повелевать будет Ястреб.
– Повинуюсь ясно выраженной воле моего отца, но Твердая Рука навсегда останется одним из великих вождей моего народа.
Шепот одобрения пронесся по рядам индейцев.
– Я благодарю моего сына Ястреба от имени Твердой Руки. Скромность украшает такого великого вождя, как мой сын Ястреб. Великий дух вдохновит его на большие дела. Я сказал. Согласны ли со мной вожди?
– Мы не сделали бы лучшего выбора, – ответил Пекари. – Вожди благодарят нашего отца, постигшего самые сокровенные наши желания.
Эта величественная в своей простоте сцена до слез растрогала всех присутствующих.
Но вот снова заговорил Огненный Глаз:
– Мои силы быстро тают, жизнь покидает меня. Пусть же дети мои перенесут меня в один из шатров моего народа: я хочу, чтобы последний мой вздох покинул меня среди моих воинов.
Твердая Рука, маркиз, Пекари и Ястреб осторожно подняли на плечи кровать с умирающим и понесли ее на передний двор; за ними в глубоком молчании двинулись все остальные. Палатка из бизоньих шкур, натянутых на четырех столбах, уже ожидала сашема. Шкуры были разрисованы изображениями зверей и домашних животных.
Сюда осторожно внесли кровать; ее установили так, чтобы лучи заходящего солнца падали в глаза раненого вождя. Воины и их жены, поспешившие в асиенду, лишь только гонцы принесли им весть о тяжком ранении сашема, обступили со всех сторон шатер. С индейцами на этот раз братски смешались толпы мексиканцев. Шесть тысяч человек замерли в глубоком и благоговейном молчании. Взоры всех были обращены на сашема. Он тихо умирал, окруженный своими родными и воинами папагосами.
Время от временя старик произносил несколько слов, обращенных то к монаху, то к своему брату, то к индейским воинам.
Когда солнце начало спускаться за горизонт, дыхание раненого стало затрудненным, он задыхался, его глаза постепенно потухали. Но он все еще молча сжимал в своей правой руке руки сына, жены и брата, а в левой – руку Ястреба. Внезапно нервная дрожь пробежала по всему телу умирающего; на щеках вспыхнул яркий румянец, его полузакрытые глаза широко раскрылись; без всякой посторонней помощи он приподнялся и сел на постели.
– Прощайте, папагосы! – произнес сашем так громко, что все его услышали. – Эсперанса, Эсперанса, до свидания! Его глаза закрылись; мертвенная бледность покрыла лицо, он весь вытянулся, упал навзничь и, глубоко вздохнув, скончался.
Он умер, и последняя мысль его была обращена к любимой жене.
В толпе раздались сдерживаемые до сих пор рыдания.
– Отец наш умер! – громовым голосом воскликнул Ястреб.
– Мщение! – ответили индейцы.
Несколько воинов отправились за убийцей. Бледнолицые, не желая присутствовать при ужасной казни, почти все удалились. На месте остались лишь Твердая Рука, полковник, Паредес и Мариано.
Тело умершего сашема было тотчас же окружено индейскими женщинами; они разрисовали его ослепительно яркими красками, нарядили его в мантию из бизоньих шкур и, в знак высокого достоинства, приподняв волосы, связали их в виде развевающегося на голове султана. После всех этих приготовяений тело покойного было выставлено для обозрения на открытых высоких подмостках.
Тогда привели убийцу. Он был бледен, но держался стойко. Ястреб стал у изголовья покойника и произнес длинную надгробную речь, часто прерывавшуюся громкими рыданиями толпы. Под конец он, протянув руку по направлению к убийце, неподвижно стоявшему .среди индейской стражи, повелительно произнес:
– Приступите к казни! Преступника тотчас же раздели донага и привязали к столбу, специально установленному для этой цели. Мы не станем описывать страшных пыток, через которые прошел сенатор. Ему пришлось провести три часа в неописуемых мучениях, прежде чем он испустил последний вздох. Тем временем на землю спустилась глубокая ночь. Когда покончили наконец с подлым убийцей, храбрейшие воины племени подняли на плечи тело сашема и при свете факелов отнесли его в парк, к тому месту, где длинный выступ асиенды повис над бездонной пропастью.
Сюда же привели любимого коня умершего сашема. Тело сашема, с тотемом в одной руке и с ружьем – в другой, крепко привязали к спине благородного животного ремнями из оленьей кожи. Шею покойника украсили стеклянными ожерельями, а руки – медными запястьями, к луке седла привязали скальпы его врагов.
Затем, под плач и стенания женщин, коня с телом сашема отвели на выступ и поставили в центр дуги, образованной папагосскими воинами, в полном вооружении выстроившихся здесь на своих конях. Оба конца этой живой дуги подводили прямо к бездне.
И вот тогда-то и разыгралась здесь сцена, которую по своему первобытному величию можно сравнить с тем, как хоронили готских и германских королей в эпоху великого переселения народов.
При свете факелов, красноватый пламень которых, раздуваясь на ветру, придавал какой-то фантастический вид этому дикому и суровому уголку парка, всадники, потрясая оружием, с неистовым воодушевлением запели погребальный гимн. Испуганный конь помчался по выступу к бездне. При каждом скачке животного тело сашема ритмично покачивалось взад и вперед; со стороны казалось, что покойник ожил. На краю пропасти конь в ужасе отпрянул; раздувая ноздри, он повернул и помчался назад, тщетно пытаясь прорвать живую преграду из всадников, все теснее обступавших его и теснивших к бездне.
Несколько раз конь возобновлял свои попытки, проделывая один и тот же путь – взад и вперед. И наконец, доведенный до предельного отчаяния страхом, преследуемый гиканьем индейцев, весь исколотый их длинными копьями, конь вдруг вздыбился и, пронзительно заржав, кинулся со своей ношей в пропасть.
В то же мгновенье погасли все факелы, словно по сигналу смолкли все шумы, наступила мертвая тишина, и воины разбрелись в угрюмом молчании.
Наутро, с восходом солнца, индейцы покинули асиенду, у стен которой они ни разу не появлялись в течение всей этой войны, длившейся три долгих года.
Может быть, нам представится еще когда-нибудь случай рассказать читателю, чем окончилось это всеобщее восстание индейцев, которое чуть было не стоило Мексиканской республике потери ее лучших и богатейших провинций.