Страница:
Бросить на обочине или прислонить к дорожному знаку велосипед и скользнуть в выжженные ароматные травы.
Впереди развилка и "Hou links" и "Keep left"*. Это знакомая дорога на город с шикарным туземным магазином. Но он никогда не ездил правой дорогой. Куда же ведет она?
_______________
* "Держись левой стороны" (на англ. и африкаанс).
"Покупайте бензин калтекс!"
Одинокое сухое дерево стоит посреди вельда. Белые струи помета на коре. Лысый, с пышным меховым воротничком стервятник на самой верхушке. Немного поодаль пирамида термитника. Вот здесь бы и слезть с велосипеда. Тяжело, словно нехотя, взлетит в последнюю минуту черная птица. И вельд раздастся и поглотит, как глухая вода ночных рек.
Из-за поворота вылетел бело-голубой мотоциклет дорожной полиции. Полицейский, сидевший в коляске, держал шлем на коленях, блаженно щурился на солнце, и ветер трепал его рыжие волосы, залепляя ими глаза. Водитель затормозил, поднял очки на лоб и сделал знак приблизиться.
Води Миндела слез с велосипеда и, бережно положив его на обочину, подошел.
- Контрольная книжка, - сказал полицейский, требовательно вытянув руку в белой с раструбом перчатке.
"Белый: Лицо, именуемое белым, это лицо, которое по своему внешнему виду или по всеобщему признанию принадлежит к белой расе, в эту категорию не включаются лица, которые внешне выглядят как белые, однако по всеобщему признанию считаются цветными.
Туземец: Туземцем именуется лицо, которое фактически или по общему признанию принадлежит к одной из местных рас или к одному из местных племен.
Цветной: Цветными являются все те, кто не принадлежит ни к категории "белый", ни к категории "туземец". ("Закон о регистрации населения Южной Африки", 1950 г.)
"Цветные подразделяются следующим образом: капские цветные, капские малайцы, гриква, китайцы, прочие азиаты, прочие цветные. Последняя группа подразумевает лиц, не включенных ни в одну из указанных групп и не принадлежащих ни к белым, ни к туземцам". ("Распоряжение № 46 от 1959 г.")
(Экспериментальная флюктуация.)
Полицейский перелистал контрольную книжку. Разрешение на пребывание в городском районе, право езды на велосипеде, уплата налогов - все было в порядке.
- Зачем ты пересек границу округа? - спросил он, махнув рукой в сторону развилки, которую только что проехал Миндела. - Разве ты не знаешь, что по этой дороге тебе ездить нельзя?
Миндела покачал головой.
- Получит приказ о высылке - узнает, - сказал тот, что сидел в коляске, вылезая на дорогу. - Поедешь с нами. - Он подтолкнул Минделу к коляске.
- А как же велосипед?
- Ничего, - отозвался полицейский в шлеме и достал из нагрудного кармана картонную бирку со знаком дорожной полиции. - Привяжи вот это.
Миндела склонился над своим велосипедом, печально вывернувшим руль, как подбитая винторогая антилопа, и привязал продетую в ушко бирки тесемку к раме. Потом послушно залез в мотоцикл. Рыжеволосый надел шлем и, опустив очки, устроился на заднем сиденье.
Та же львиная шкура вельда до самого горизонта. Тот же бьющий в ноздри аромат и теплый ветер. Но только померкла синяя чаша, превратилась в перевернутый стакан, накрывший муху. И все вокруг задрожало от этой внезапной перемены. Солнце зашло за серое облако, канул гриф с высоты, и пыльной дымкой на горизонте обозначилось вспугнутое стадо куду...
Перед тем как въехать в город, полицейские остановили мотоциклет и надели Минделе наручники. Третий раз в жизни видел он эти стальные браслеты на своих руках. И не удивился им, не испугался. Знал, что потом их все равно снимут. Разве можно работать кайлом или лопатой в наручниках?
Город был весь белый, и пальмы колыхались на ветру, бросая перистые тени на широкий, сверкающий в солнечных бликах асфальт. Город показался Минделе значительно большим, чем тот, куда он обычно ездил по воскресеньям.
На четырехугольной башне с круглыми часами трепыхался пестрый лоскут. Под одинаковым углом к тротуару стояли ряды разноцветных машин. Полосатые тенты затеняли витрины магазинов, которые поблескивали сумрачным зеркалом, как заросшие слоновой травой черные болота.
Миндела не очень боялся и даже был рад, что попал в этот белый город, в котором, видно, всегда праздник.
Они остановились перед воротами в высокой каменной стене. Дали сигнал, и ворота разъехались в разные стороны. Мотоциклет затрещал и въехал во двор, мощенный розовым и серым гранитом.
С Минделы сняли наручники и отвели в дальний угол этого голого каменного двора, отгороженный толстыми стальными прутьями. Перед загоном на парусиновом стульчике с зонтиком над спинкой дремал толстый полицейский. За прутьями сидел на земле бушмен. Миндела сразу распознал это по глубоким складкам на лице и вывороченным губам.
Рыжий полицейский потрепал толстого по плечу и велел ему принять нарушителя. Тот, лениво потягиваясь, встал, отпер и поднял забранную прутьями дверь. Миндела видел такие уходящие вверх на блоках и стальных канатах двери, когда перевозил по приказу прежнего хозяина клетки для носорогов из Дурбана в Преторию. Он многое повидал на своем веку и без страха вошел в загон к бушмену. Дверь с лязгом упала, мышеловка захлопнулась. Бушмен не пошевелился и все сидел себе под солнцем, подобрав ноги к сморщенному подбородку, и хлопал глазами, выпуклыми и темными, как у водяной крысы.
- Опоздали, ребята, - сказал рыжему толстый, запирая клетку. - Всю партию уже отправили. Того, - он указал на бушмена, - утром привез Крис, а теперь вот вы с этим...
- Ничего, - рассмеялся рыжий. - Найдется им тоже работа. - И пошел, покачиваясь и помахивая шлемом, к мотоциклу.
Миндела тоже уселся на горячий отполированный гранит и достал сигарету. Закурил. Потом достал еще одну и протянул бушмену. Тот молча взял и прикурил от зажигалки, которую Миндела ловко поднес ему под самый нос.
Мотоциклисты уехали, а потом и толстый полицейский проковылял к двухэтажному флигелю и скрылся в черной тени подъезда. Миндела и бушмен остались одни во всем необъятном гранитном дворе.
Потом и их накрыла тень. Повеяло легкой прохладой. Небо сделалось лилово-красным, а белый камень домов и стены потемнел. Верхушки деревьев над стеной казались вишневыми, как уголья, отгоревшие в закатном огне.
Миндела съел кусочек галеты и выкурил еще одну сигаретку. Бушмена на этот раз не угостил.
Закат быстро отпылал и потух. Где-то закричала сова. В окнах зажглись огни. Густая тьма залила клетку и двор. Бушмен спрятал лицо в коленях и заснул, так и не сказав ни слова. Миндела стал выискивать в разрывах облаков знакомые звезды.
Без звезд нельзя отыскать дорогу ни в пустыне, ни в вельде. Расстояния там обманчивы, а муравейники или одинокие деревья так похожи друг на друга. Только невидимые реки запахов, тайные знаки и звезды могут указать путнику нужную дорогу. Но надо родиться и долго жить в вельде, чтобы научиться распознавать незримые тропы запахов и сверкающие дороги звезд.
Миндела захотел пить. Даже в пустыне он смог бы отыскать и выкопать растущий под землей арбуз, который так чудесно утоляет жажду. Такие арбузы - единственное средство выжить в Калахари. Они бывают горькие и сладкие. Лошади почему-то всегда безошибочно находят сладкие. Сейчас он был бы рад даже горькому, хотя после него долго горит рот.
Он сказал себе, что заснет, и сразу же заснул, как это делают охотники, которым надо с рассветом подстеречь антилопу у водопоя.
- Мирандо! На допрос, - громко сказал кто-то на незнакомом языке.
Миндела понял только, что это его вызывают куда-то. Почему он понял это и что заставило его вскочить на ноги? Вряд ли он смог бы объяснить. Это был зов через подсознание. Других слов просто нет. Люди часто разговаривают с теми, кто снится им ночью. Но они не замечают, что ведут разговор только сами с собой. Молчаливый разговор, когда губы не шевелятся, а мысли сразу вкладываются в мозг.
Мозг - источник всего. Он может создать иллюзию внешнего мира. Спящий человек думает, что живет обычной жизнью. Он не знает, что живет лишь в собственном мозгу. Даже мертвых возвращает на время из небытия человеческий мозг, как вернулась на время к Орфею тень Эвридики.
Кто-то громко сказал что-то на незнакомом языке. Миндела не знал языка, и имя Мирандо ему ничего не говорило. Да и не различил он в чужой речи, что это слово означает чье-то имя. Но незнакомая речь коснулась каких-то извилин его мозга, и он услышал голос внутри себя: "Вставай. Тебя зовут на допрос".
Он прошел вдоль узкого сырого коридора. За спиной грохотали тяжелые шаги конвоя. Что-то звенело и лязгало. А с низкого каменного свода падали холодные гулкие капли. За спиной трещал факел и, шипя, капала на пол смола. А тень впереди то укорачивалась, то вдруг далеко вырывалась и пропадала в неосвещенном сумраке.
Тяжелая рука легла ему на левое плечо. Нажала и толкнула куда-то. Он едва не ударился головой о стрельчатый свод и чуть не свалился с высоких ступеней, уходивших во тьму. Сорок восемь ступеней... Темно-красный свет факела залоснился на чугунной двери. Химерические тени сузились и шарахнулись прочь. Дверь заскрипела, взвизгнула. Опять упала на левое плечо тяжелая рука. Краем глаза увидел он черную замшу перчатки и лиловый перстень поверх замши на безымянном пальце.
А прямо перед ним - облицованное кирпичом подземелье. За бронзовой решеткой, тускло поблескивающей из-под копоти, синеватое пламя. Щипцы, крючья, канаты, блоки, мехи, напоминающие искалеченное туловище какого-то животного.
Он остановился перед столом, покрытым черным бархатом. Серебряное распятие. Человеческий череп и две тонкие высокие свечи по краям. И еще книга. Старинная. Сумасшедшая книга. Страницы ее шелестят и переворачиваются. Словно читает ее кто-то невидимый, словно сама она книга судьбы. И еще протокол, тоже сумасшедший и странный. Невидимое перо заполняет незнакомыми письменами чистый лист. А за черным столом - ничто. Невидимое, непрозрачное ничто. Словно вырвалось все это из неведомого мира, да малость застряло и осталось в непостижимых пространствах и временах. Не проявилось окончательно, как изображение на недодержанном негативе. Но невидимый голос, но голос из дальнего далека беспощадно сказал:
- Dominus vobiscum!* Вы предстали перед чрезвычайным следствием Святой службы.
_______________
* Храни, господи! (латин.).
И опять он не понял значения чужих слов. И опять они вошли изнутри в его сознание. А по бокам стукнули об пол невидимые алебарды невидимой стражи. Только черная рука с аметистовым перстнем все лежала на его плече. И он боялся обернуться. Боялся увидеть, что рука эта никому не принадлежит...
(Запись в лабораторной тетради: частичное пересечение континуумов, сопровождаемое некоторой интерференцией.)
Но автомобильный клаксон и рев сирены ворвались к нему в уши. Он вскочил и отшатнулся, прикрыв глаза, ослепленный голубоватым светом фар.
Перед клеткой стоял черный "роллс-ройс". Выскочившие откуда-то трое полицейских взяли под козырек. Мотор работал. Фары, включенные на дальний свет, лунными струями прохлестывали клетку. Бушмен, все так же сжавшись, сидел на камнях.
С обеих сторон раскрылись дверцы. Из машины выскочили два юнца в шортах, со значками и аксельбантами молодежной полиции. Бросились к задним дверцам, отворили их, вытянувшись, замерли. Полицейский офицер почтительно помог вылезти пожилому джентльмену в черном котелке и смокинге.
- Восемьдесят восемь!* - сказал джентльмен, поправляя гвоздику в петлице.
_______________
* В латинском алфавите на восьмом месте стоит буква "h". Два "h"
означают сокращенное нацистское "Heil Hitler!", 88 - распространенное
у расистов ЮАР приветствие.
- Восемьдесят восемь! - дружно ответили полицейские.
Джентльмен снял котелок, стянул и бросил в него тугие лайковые перчатки. Юнец, склонив к груди безукоризненный пробор, принял котелок с ловкостью опытного камердинера. В открытые ворота с воем влетел полицейский "джип" с мигающей красной лампой на крыше. Он еще не остановился, как из него выскочили трое полицейских и поспешили присоединиться к свите джентльмена в смокинге.
- Здравствуйте, рыцари, - приветствовал их джентльмен, осторожно пригладив набриолиненные волосы. Был он весь черно-бел, а голова его в электрическом свете казалась дымчато-голубой.
- Будь славен, апостол! - полицейские опять отдали честь.
Один из них проворно открыл замок и поднял дверь. Джентльмен прищурился, медленно поднял руку, и указательный палец его, как ствол пистолета, уставился в грудь Минделы.
- Выходи! - крикнул кто-то из полицейских, и Миндела пошел навстречу беспощадному свету.
Ему опять надели наручники, которые с лязгом защелкнулись, как винтовочный затвор, и синевато блеснули. Потом его повели к "джипу" и затолкнули в отгороженный от кабины стальной сеткой кузов. Он упал на гладкую металлическую скамью.
Когда приученные к ночным просторам глаза опять привыкли к темноте, увидел, что напротив него кто-то сидит. Секундой позже разглядел, что это был белый, но тоже в наручниках.
Потом в кузов залез полицейский и стал надевать на глаза Минделы черную повязку.
Вот сейчас, вот человек напротив скроется, и Миндела больше никогда не увидит его, и никто не увидит, потому что скоро ему предстоит умереть.
За что? Почему? Кто знает...
Месяц назад человек этот получил повестку:
"Сэр, я должен сообщить вам, что наше бюро располагает данными, которые противоречат вашим показаниям в анкете, где вы утверждаете, будто являетесь человеком белой расы. После тщательной проверки этих данных я пришел к выводу, что в графе "Расовая принадлежность" вам следует писать "цветной". До того как я воспользуюсь правами, предоставленными мне 5 (I) закона 1950 года о регистрации населения, хотел бы дать вам возможность доказать, что вы белый. С этой целью предлагаю вам незамедлительно предоставить для рассмотрения нашему бюро документы, которые могут подтвердить это".
Очевидно, человек этот не просто уклонился от дачи показаний, а сделал нечто такое, за что должен скоро, совсем скоро умереть.
Я попал в двадцатый век - столетие, когда был повержен фашизм,
век победы социализма. Но в некоторых империалистических странах во
тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.
Я увидел, как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с
насилием, которое почему-то отождествляло собой прогресс. По одну
сторону стоял забитый африканский горняк, родившийся в лесу, но
зачем-то перевезенный в город и брошенный в жизнь, которую так и не
смог понять; по другую сторону - люди, управляющие сложной по тому
времени техникой, знакомые с наукой и литературой. Между ними была
пропасть в сотни лет глубиной, но я не мог сказать, какая сторона
олицетворяет прогресс. Закончив настройку, я приступил к развертке
луча в континуумах. Но я успел полюбить Минделу, и судьба его не
давала мне покоя.
(Заметки на полях лабораторной тетради.)
Стены были задрапированы в черный бархат. Со сводчатого потолка изредка капала вода. От факелов несло соляркой, и хлопья копоти садились на потные, разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли, переминаясь, вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно восседало двенадцать господ в вечерних смокингах. Казалось, они не обращали внимания ни на духоту, ни на копоть, жирно пачкающую накрахмаленные пластроны. За каждым столом сидели трое, и все смотрели на пол, где под черным покрывалом лежал человек. Фальшивым жемчугом по бархату было вышито "Verrat"*.
_______________
* Измена (африкаанс).
Тело под бархатом не шевелилось.
Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по пояс человек у изголовья, и эти двенадцать молчаливых черно-белых джентльменов - все казалось запутанным сном. Но лица людей вокруг столов серьезны и сосредоточенны. Капли пота щекочут кожу, но никто не решается вынуть платок, словно всех заворожила тишина, давящая тишина склепа. Только потрескиванье факелов и гулкие капли с потолка. Только тяжелое дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.
- Готов ли ты принять посвящение? - вопрос прозвучал тихо и четко.
Полуобнаженный человек обернулся на голос, но так и не понял, кто из этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.
- Да, готов... Согласно обряду, - ответил он, облизывая пересохшие губы. Расширенными глазами обвел черные стены, на фоне которых терялись смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с пугающей, какой-то неестественной четкостью.
- Знаешь ли ты, что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество членов его не превышает нескольких тысяч? - опять спросил его кто-то из двенадцати.
- Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.
"Брудербонд - самая страшная организация, которая когда-либо создавалась в нашей стране. Она родилась во мраке, имена ее создателей неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком".
(Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)
- Что превыше всего для рыцаря африканерства?
- Раса и кровь.
- Что знаешь ты о кодексе Бонда?
- Гласно - ничего, негласно - все.
- Из чего слагается секция?
- Из низших звеньев.
- Кто руководит секциями?
- Вы, о двенадцать апостолов!
- Какое право у тебя претендовать на членство в звене?
- Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего возраста.
- Что скажет о нем представитель секции?
- Мы тайно наблюдали за ним три года, - послышался голос из толпы факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.
- Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?
- Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса "против" достаточно для отказа кандидату в приеме.
- Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.
- Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.
- Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?
- Не колеблясь.
- Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: "Дайте нам хозяина!"
- Восемьдесят восемь! - ответил полуголый кандидат.
- Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со своими собственными чертами и особым призванием.
"Народ, который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях". (Гитлер, "Майн кампф".)
(Экспериментальная флюктуация.)
- Запомни же, кандидат, что семья, кровь и родная земля - вот что после нашей религии и любви к свободе является нашим величайшим и самым священным национальным наследием.
Дышать становилось все труднее. Копоть носилась по всему помещению, садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.
- Подойди, кандидат в Союз братьев, - поднялся один из апостолов, протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист, он выпростал кисти из гремящих манжет и разжал пальцы. На ладонях его лежал кинжал. - Возьми это священное оружие и положи руку на библию.
Библия одиноко лежала перед апостолом на совершенно пустом столе. В черном лакированном дереве отражались как бы висящие в пустоте белые руки и крахмальная грудь. Кандидат положил левую руку на библию, а в правой, горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.
- Повторяй за мной! - велел апостол и стал нараспев читать слова клятвы: - Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает и ничего не забывает. Его месть быстра и безошибочна. Ни один предатель еще не избежал его кары...
- Избежал его кары... - с придыханием повторил кандидат.
Потом, как учили его перед посвящением, круто повернулся, подошел к простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал туда, где должны были находиться грудь и сердце. Тело под его рукой вздрогнуло, напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может, это только показалось ему. Свет факелов с шипением погас. Острее запахло сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота, и он все время вытирал их о брюки, борясь с навязчивым ощущением, что они в крови.
Так умер человек, с которым всего на один миг свела Минделу судьба. Он был жертвой, о которой нельзя сказать, что она недостойна своей судьбы. Расист и член Брудербонда, он скрыл от "братьев" и бюро регистрации населения, что его прадед - стопроцентный голландский бур - вывез из колоний красавицу яванку, которую сделал своей женой. Человек с 1/8 цветной крови по законам страны цветной. Он не может быть членом Бонда. Но, став этим членом обманно, он, цветной, сделался изменником. Ни один предатель еще не избежал кары...
Я не смог побороть искушения и попытался проследить судьбу
Минделы, но это завело меня слишком далеко. Я понял, что должен
побороть в себе желание вмешаться в развязку, которая случилась
давно-давно и оживает теперь лишь в инверсии времени. Мой путь далек,
сквозь века и судьбы, поэтому я должен проститься с Минделой, так и
не узнав, что сделал с ним Бонд и для чего забрал его из полицейского
управления. Это частность перед лицом веков, невидимый штрих в
прихотливом узоре истории. Я решил добраться до самых истоков, так
как убедился, что многого не понимаю. На закате монополистического
капитализма, оказывается, тайно свершали средневековые обряды,
характерные для тамплиеров, иезуитов, масонов, уходящие корнями чуть
ли не в доисторическое прошлое. Я не мог этого понять. Смысл
воскрешения древнего ритуала ускользал от меня. Тогда я дал себе
слово, что буду следить за прошлым спокойными глазами исследователя,
не давая воли чувству, не увлекаясь путями отдельных человеческих
судеб. Решительно прервав настройку, я принял двадцатый век за
систему отсчета и стал разворачивать луч в континуумы.
(Запись в лабораторной тетради.)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КОРИЧНЕВЫЕ РУБАШКИ
...Мы в полете, в полете и, если прикажут, - умрем...
За окном прогромыхали сапоги. Синяя тьма улицы сразу же стала опасной. Опасность затопила город, страну, мир. Ненадежными сделались стены. Запертая дверь каждую минуту готова была предать. Никуда не уйти, не скрыться. Опасность пропитала все поры тела, как густой туман одежду.
Вольфганг фон дер Мирхорст опустил штору. Зажег свет. Комната сразу съежилась. Отрезанная от пространства маленькая призрачная келья. Временный приют, а может быть, мышеловка.
Он прислонился спиной к подоконнику. Разжег трубку. Вечерняя тишина шумела в ушах. Позвякивали трамвайные звонки. Глухо и отрывисто гудели автомобили. Трубка скоро погасла. Он все не соберется счистить нагар. Пробили часы. Время продолжало свой непостижимый бег. Зашторенные окна и зеленый свет абажура создавали иллюзию изоляции. Словно время могло без последствий пролететь сквозь эту комнату, унестись в звездные пространства и забыть о ней навсегда. Через тридцать минут, через тысячу восемьсот секунд часы натужно заскрипят, залязгают чахоточными колесиками и пробьют опять. Он резко оттолкнулся руками от подоконника, подошел к часам и остановил маятник.
Словно закрыл кран, из которого бесцельно утекала вода жизни. За эти годы ее вылилось слишком много. И она продолжала хлестать сквозь дырявый вентиль и выбитые напором сальники. Он усмехнулся, тронул рукой бронзовый маятник, и тот вновь принялся вычерчивать по воздуху одну и ту же дугу. Бессмысленную и неощутимую перед лицом неподвижных звезд. И этот парадокс относительности казался насмешкой над иллюзией уюта и безопасности. Он давно утратил такую иллюзию.
Замки, шторы, выключенное радио как бы зачеркивали будущее.
Оставалось лишь вспоминать, сопоставлять события, задним числом истолковывать первые приметы беды.
Для него это началось июльским утром 1925 года. Он достал тогда из ящика невзрачный серый конверт без обратного адреса. Несколько раз перечитал отпечатанные на машинке слова:
"Выбор надо делать сейчас, быть с нами или против нас. В то время как Гитлер очистит политику, Ганс Гербигер сметет лживые науки. Доктрина вечного льда будет знаком возрождения немецкого народа. Берегитесь! Вставайте в наши ряды, пока еще не слишком поздно!"
Потом он узнал, что такие же письма получили все мало-мальски известные ученые Германии и Австрии.
К "Моей борьбе" и "Мифу XX века" прибавилась нацистская космогония. Она поднялась из смрадных глубин и стала рядом с расовой теорией. В век Эйнштейна, Резерфорда и Бора появилась система мира, достойная тайных культов средневековья. Учение о вечном льде, Вельтейслере, ВЕЛ. Мерзкий фантом холодной рукой сжал горло. Душит. Заставляет прятаться. Бежать. Оглядываться на улице. Прислушиваться к хлопанью парадной двери, к шагам на обшарпанной лестнице.
Но в то июльское утро Мирхорст только недоуменно пожал плечами и бросил письмо в корзину.
А потом еще был день. Солнечный и голубой. И небо над стадионом казалось бездонным и чистым. Серебряные плоскости самолетика вспыхивали на солнце. Шуршащий рой листовок медленно опускался на головы, на траву, прямо в протянутые руки.
Впереди развилка и "Hou links" и "Keep left"*. Это знакомая дорога на город с шикарным туземным магазином. Но он никогда не ездил правой дорогой. Куда же ведет она?
_______________
* "Держись левой стороны" (на англ. и африкаанс).
"Покупайте бензин калтекс!"
Одинокое сухое дерево стоит посреди вельда. Белые струи помета на коре. Лысый, с пышным меховым воротничком стервятник на самой верхушке. Немного поодаль пирамида термитника. Вот здесь бы и слезть с велосипеда. Тяжело, словно нехотя, взлетит в последнюю минуту черная птица. И вельд раздастся и поглотит, как глухая вода ночных рек.
Из-за поворота вылетел бело-голубой мотоциклет дорожной полиции. Полицейский, сидевший в коляске, держал шлем на коленях, блаженно щурился на солнце, и ветер трепал его рыжие волосы, залепляя ими глаза. Водитель затормозил, поднял очки на лоб и сделал знак приблизиться.
Води Миндела слез с велосипеда и, бережно положив его на обочину, подошел.
- Контрольная книжка, - сказал полицейский, требовательно вытянув руку в белой с раструбом перчатке.
"Белый: Лицо, именуемое белым, это лицо, которое по своему внешнему виду или по всеобщему признанию принадлежит к белой расе, в эту категорию не включаются лица, которые внешне выглядят как белые, однако по всеобщему признанию считаются цветными.
Туземец: Туземцем именуется лицо, которое фактически или по общему признанию принадлежит к одной из местных рас или к одному из местных племен.
Цветной: Цветными являются все те, кто не принадлежит ни к категории "белый", ни к категории "туземец". ("Закон о регистрации населения Южной Африки", 1950 г.)
"Цветные подразделяются следующим образом: капские цветные, капские малайцы, гриква, китайцы, прочие азиаты, прочие цветные. Последняя группа подразумевает лиц, не включенных ни в одну из указанных групп и не принадлежащих ни к белым, ни к туземцам". ("Распоряжение № 46 от 1959 г.")
(Экспериментальная флюктуация.)
Полицейский перелистал контрольную книжку. Разрешение на пребывание в городском районе, право езды на велосипеде, уплата налогов - все было в порядке.
- Зачем ты пересек границу округа? - спросил он, махнув рукой в сторону развилки, которую только что проехал Миндела. - Разве ты не знаешь, что по этой дороге тебе ездить нельзя?
Миндела покачал головой.
- Получит приказ о высылке - узнает, - сказал тот, что сидел в коляске, вылезая на дорогу. - Поедешь с нами. - Он подтолкнул Минделу к коляске.
- А как же велосипед?
- Ничего, - отозвался полицейский в шлеме и достал из нагрудного кармана картонную бирку со знаком дорожной полиции. - Привяжи вот это.
Миндела склонился над своим велосипедом, печально вывернувшим руль, как подбитая винторогая антилопа, и привязал продетую в ушко бирки тесемку к раме. Потом послушно залез в мотоцикл. Рыжеволосый надел шлем и, опустив очки, устроился на заднем сиденье.
Та же львиная шкура вельда до самого горизонта. Тот же бьющий в ноздри аромат и теплый ветер. Но только померкла синяя чаша, превратилась в перевернутый стакан, накрывший муху. И все вокруг задрожало от этой внезапной перемены. Солнце зашло за серое облако, канул гриф с высоты, и пыльной дымкой на горизонте обозначилось вспугнутое стадо куду...
Перед тем как въехать в город, полицейские остановили мотоциклет и надели Минделе наручники. Третий раз в жизни видел он эти стальные браслеты на своих руках. И не удивился им, не испугался. Знал, что потом их все равно снимут. Разве можно работать кайлом или лопатой в наручниках?
Город был весь белый, и пальмы колыхались на ветру, бросая перистые тени на широкий, сверкающий в солнечных бликах асфальт. Город показался Минделе значительно большим, чем тот, куда он обычно ездил по воскресеньям.
На четырехугольной башне с круглыми часами трепыхался пестрый лоскут. Под одинаковым углом к тротуару стояли ряды разноцветных машин. Полосатые тенты затеняли витрины магазинов, которые поблескивали сумрачным зеркалом, как заросшие слоновой травой черные болота.
Миндела не очень боялся и даже был рад, что попал в этот белый город, в котором, видно, всегда праздник.
Они остановились перед воротами в высокой каменной стене. Дали сигнал, и ворота разъехались в разные стороны. Мотоциклет затрещал и въехал во двор, мощенный розовым и серым гранитом.
С Минделы сняли наручники и отвели в дальний угол этого голого каменного двора, отгороженный толстыми стальными прутьями. Перед загоном на парусиновом стульчике с зонтиком над спинкой дремал толстый полицейский. За прутьями сидел на земле бушмен. Миндела сразу распознал это по глубоким складкам на лице и вывороченным губам.
Рыжий полицейский потрепал толстого по плечу и велел ему принять нарушителя. Тот, лениво потягиваясь, встал, отпер и поднял забранную прутьями дверь. Миндела видел такие уходящие вверх на блоках и стальных канатах двери, когда перевозил по приказу прежнего хозяина клетки для носорогов из Дурбана в Преторию. Он многое повидал на своем веку и без страха вошел в загон к бушмену. Дверь с лязгом упала, мышеловка захлопнулась. Бушмен не пошевелился и все сидел себе под солнцем, подобрав ноги к сморщенному подбородку, и хлопал глазами, выпуклыми и темными, как у водяной крысы.
- Опоздали, ребята, - сказал рыжему толстый, запирая клетку. - Всю партию уже отправили. Того, - он указал на бушмена, - утром привез Крис, а теперь вот вы с этим...
- Ничего, - рассмеялся рыжий. - Найдется им тоже работа. - И пошел, покачиваясь и помахивая шлемом, к мотоциклу.
Миндела тоже уселся на горячий отполированный гранит и достал сигарету. Закурил. Потом достал еще одну и протянул бушмену. Тот молча взял и прикурил от зажигалки, которую Миндела ловко поднес ему под самый нос.
Мотоциклисты уехали, а потом и толстый полицейский проковылял к двухэтажному флигелю и скрылся в черной тени подъезда. Миндела и бушмен остались одни во всем необъятном гранитном дворе.
Потом и их накрыла тень. Повеяло легкой прохладой. Небо сделалось лилово-красным, а белый камень домов и стены потемнел. Верхушки деревьев над стеной казались вишневыми, как уголья, отгоревшие в закатном огне.
Миндела съел кусочек галеты и выкурил еще одну сигаретку. Бушмена на этот раз не угостил.
Закат быстро отпылал и потух. Где-то закричала сова. В окнах зажглись огни. Густая тьма залила клетку и двор. Бушмен спрятал лицо в коленях и заснул, так и не сказав ни слова. Миндела стал выискивать в разрывах облаков знакомые звезды.
Без звезд нельзя отыскать дорогу ни в пустыне, ни в вельде. Расстояния там обманчивы, а муравейники или одинокие деревья так похожи друг на друга. Только невидимые реки запахов, тайные знаки и звезды могут указать путнику нужную дорогу. Но надо родиться и долго жить в вельде, чтобы научиться распознавать незримые тропы запахов и сверкающие дороги звезд.
Миндела захотел пить. Даже в пустыне он смог бы отыскать и выкопать растущий под землей арбуз, который так чудесно утоляет жажду. Такие арбузы - единственное средство выжить в Калахари. Они бывают горькие и сладкие. Лошади почему-то всегда безошибочно находят сладкие. Сейчас он был бы рад даже горькому, хотя после него долго горит рот.
Он сказал себе, что заснет, и сразу же заснул, как это делают охотники, которым надо с рассветом подстеречь антилопу у водопоя.
- Мирандо! На допрос, - громко сказал кто-то на незнакомом языке.
Миндела понял только, что это его вызывают куда-то. Почему он понял это и что заставило его вскочить на ноги? Вряд ли он смог бы объяснить. Это был зов через подсознание. Других слов просто нет. Люди часто разговаривают с теми, кто снится им ночью. Но они не замечают, что ведут разговор только сами с собой. Молчаливый разговор, когда губы не шевелятся, а мысли сразу вкладываются в мозг.
Мозг - источник всего. Он может создать иллюзию внешнего мира. Спящий человек думает, что живет обычной жизнью. Он не знает, что живет лишь в собственном мозгу. Даже мертвых возвращает на время из небытия человеческий мозг, как вернулась на время к Орфею тень Эвридики.
Кто-то громко сказал что-то на незнакомом языке. Миндела не знал языка, и имя Мирандо ему ничего не говорило. Да и не различил он в чужой речи, что это слово означает чье-то имя. Но незнакомая речь коснулась каких-то извилин его мозга, и он услышал голос внутри себя: "Вставай. Тебя зовут на допрос".
Он прошел вдоль узкого сырого коридора. За спиной грохотали тяжелые шаги конвоя. Что-то звенело и лязгало. А с низкого каменного свода падали холодные гулкие капли. За спиной трещал факел и, шипя, капала на пол смола. А тень впереди то укорачивалась, то вдруг далеко вырывалась и пропадала в неосвещенном сумраке.
Тяжелая рука легла ему на левое плечо. Нажала и толкнула куда-то. Он едва не ударился головой о стрельчатый свод и чуть не свалился с высоких ступеней, уходивших во тьму. Сорок восемь ступеней... Темно-красный свет факела залоснился на чугунной двери. Химерические тени сузились и шарахнулись прочь. Дверь заскрипела, взвизгнула. Опять упала на левое плечо тяжелая рука. Краем глаза увидел он черную замшу перчатки и лиловый перстень поверх замши на безымянном пальце.
А прямо перед ним - облицованное кирпичом подземелье. За бронзовой решеткой, тускло поблескивающей из-под копоти, синеватое пламя. Щипцы, крючья, канаты, блоки, мехи, напоминающие искалеченное туловище какого-то животного.
Он остановился перед столом, покрытым черным бархатом. Серебряное распятие. Человеческий череп и две тонкие высокие свечи по краям. И еще книга. Старинная. Сумасшедшая книга. Страницы ее шелестят и переворачиваются. Словно читает ее кто-то невидимый, словно сама она книга судьбы. И еще протокол, тоже сумасшедший и странный. Невидимое перо заполняет незнакомыми письменами чистый лист. А за черным столом - ничто. Невидимое, непрозрачное ничто. Словно вырвалось все это из неведомого мира, да малость застряло и осталось в непостижимых пространствах и временах. Не проявилось окончательно, как изображение на недодержанном негативе. Но невидимый голос, но голос из дальнего далека беспощадно сказал:
- Dominus vobiscum!* Вы предстали перед чрезвычайным следствием Святой службы.
_______________
* Храни, господи! (латин.).
И опять он не понял значения чужих слов. И опять они вошли изнутри в его сознание. А по бокам стукнули об пол невидимые алебарды невидимой стражи. Только черная рука с аметистовым перстнем все лежала на его плече. И он боялся обернуться. Боялся увидеть, что рука эта никому не принадлежит...
(Запись в лабораторной тетради: частичное пересечение континуумов, сопровождаемое некоторой интерференцией.)
Но автомобильный клаксон и рев сирены ворвались к нему в уши. Он вскочил и отшатнулся, прикрыв глаза, ослепленный голубоватым светом фар.
Перед клеткой стоял черный "роллс-ройс". Выскочившие откуда-то трое полицейских взяли под козырек. Мотор работал. Фары, включенные на дальний свет, лунными струями прохлестывали клетку. Бушмен, все так же сжавшись, сидел на камнях.
С обеих сторон раскрылись дверцы. Из машины выскочили два юнца в шортах, со значками и аксельбантами молодежной полиции. Бросились к задним дверцам, отворили их, вытянувшись, замерли. Полицейский офицер почтительно помог вылезти пожилому джентльмену в черном котелке и смокинге.
- Восемьдесят восемь!* - сказал джентльмен, поправляя гвоздику в петлице.
_______________
* В латинском алфавите на восьмом месте стоит буква "h". Два "h"
означают сокращенное нацистское "Heil Hitler!", 88 - распространенное
у расистов ЮАР приветствие.
- Восемьдесят восемь! - дружно ответили полицейские.
Джентльмен снял котелок, стянул и бросил в него тугие лайковые перчатки. Юнец, склонив к груди безукоризненный пробор, принял котелок с ловкостью опытного камердинера. В открытые ворота с воем влетел полицейский "джип" с мигающей красной лампой на крыше. Он еще не остановился, как из него выскочили трое полицейских и поспешили присоединиться к свите джентльмена в смокинге.
- Здравствуйте, рыцари, - приветствовал их джентльмен, осторожно пригладив набриолиненные волосы. Был он весь черно-бел, а голова его в электрическом свете казалась дымчато-голубой.
- Будь славен, апостол! - полицейские опять отдали честь.
Один из них проворно открыл замок и поднял дверь. Джентльмен прищурился, медленно поднял руку, и указательный палец его, как ствол пистолета, уставился в грудь Минделы.
- Выходи! - крикнул кто-то из полицейских, и Миндела пошел навстречу беспощадному свету.
Ему опять надели наручники, которые с лязгом защелкнулись, как винтовочный затвор, и синевато блеснули. Потом его повели к "джипу" и затолкнули в отгороженный от кабины стальной сеткой кузов. Он упал на гладкую металлическую скамью.
Когда приученные к ночным просторам глаза опять привыкли к темноте, увидел, что напротив него кто-то сидит. Секундой позже разглядел, что это был белый, но тоже в наручниках.
Потом в кузов залез полицейский и стал надевать на глаза Минделы черную повязку.
Вот сейчас, вот человек напротив скроется, и Миндела больше никогда не увидит его, и никто не увидит, потому что скоро ему предстоит умереть.
За что? Почему? Кто знает...
Месяц назад человек этот получил повестку:
"Сэр, я должен сообщить вам, что наше бюро располагает данными, которые противоречат вашим показаниям в анкете, где вы утверждаете, будто являетесь человеком белой расы. После тщательной проверки этих данных я пришел к выводу, что в графе "Расовая принадлежность" вам следует писать "цветной". До того как я воспользуюсь правами, предоставленными мне 5 (I) закона 1950 года о регистрации населения, хотел бы дать вам возможность доказать, что вы белый. С этой целью предлагаю вам незамедлительно предоставить для рассмотрения нашему бюро документы, которые могут подтвердить это".
Очевидно, человек этот не просто уклонился от дачи показаний, а сделал нечто такое, за что должен скоро, совсем скоро умереть.
Я попал в двадцатый век - столетие, когда был повержен фашизм,
век победы социализма. Но в некоторых империалистических странах во
тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.
Я увидел, как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с
насилием, которое почему-то отождествляло собой прогресс. По одну
сторону стоял забитый африканский горняк, родившийся в лесу, но
зачем-то перевезенный в город и брошенный в жизнь, которую так и не
смог понять; по другую сторону - люди, управляющие сложной по тому
времени техникой, знакомые с наукой и литературой. Между ними была
пропасть в сотни лет глубиной, но я не мог сказать, какая сторона
олицетворяет прогресс. Закончив настройку, я приступил к развертке
луча в континуумах. Но я успел полюбить Минделу, и судьба его не
давала мне покоя.
(Заметки на полях лабораторной тетради.)
Стены были задрапированы в черный бархат. Со сводчатого потолка изредка капала вода. От факелов несло соляркой, и хлопья копоти садились на потные, разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли, переминаясь, вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно восседало двенадцать господ в вечерних смокингах. Казалось, они не обращали внимания ни на духоту, ни на копоть, жирно пачкающую накрахмаленные пластроны. За каждым столом сидели трое, и все смотрели на пол, где под черным покрывалом лежал человек. Фальшивым жемчугом по бархату было вышито "Verrat"*.
_______________
* Измена (африкаанс).
Тело под бархатом не шевелилось.
Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по пояс человек у изголовья, и эти двенадцать молчаливых черно-белых джентльменов - все казалось запутанным сном. Но лица людей вокруг столов серьезны и сосредоточенны. Капли пота щекочут кожу, но никто не решается вынуть платок, словно всех заворожила тишина, давящая тишина склепа. Только потрескиванье факелов и гулкие капли с потолка. Только тяжелое дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.
- Готов ли ты принять посвящение? - вопрос прозвучал тихо и четко.
Полуобнаженный человек обернулся на голос, но так и не понял, кто из этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.
- Да, готов... Согласно обряду, - ответил он, облизывая пересохшие губы. Расширенными глазами обвел черные стены, на фоне которых терялись смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с пугающей, какой-то неестественной четкостью.
- Знаешь ли ты, что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество членов его не превышает нескольких тысяч? - опять спросил его кто-то из двенадцати.
- Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.
"Брудербонд - самая страшная организация, которая когда-либо создавалась в нашей стране. Она родилась во мраке, имена ее создателей неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком".
(Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)
- Что превыше всего для рыцаря африканерства?
- Раса и кровь.
- Что знаешь ты о кодексе Бонда?
- Гласно - ничего, негласно - все.
- Из чего слагается секция?
- Из низших звеньев.
- Кто руководит секциями?
- Вы, о двенадцать апостолов!
- Какое право у тебя претендовать на членство в звене?
- Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего возраста.
- Что скажет о нем представитель секции?
- Мы тайно наблюдали за ним три года, - послышался голос из толпы факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.
- Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?
- Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса "против" достаточно для отказа кандидату в приеме.
- Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.
- Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.
- Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?
- Не колеблясь.
- Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: "Дайте нам хозяина!"
- Восемьдесят восемь! - ответил полуголый кандидат.
- Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со своими собственными чертами и особым призванием.
"Народ, который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях". (Гитлер, "Майн кампф".)
(Экспериментальная флюктуация.)
- Запомни же, кандидат, что семья, кровь и родная земля - вот что после нашей религии и любви к свободе является нашим величайшим и самым священным национальным наследием.
Дышать становилось все труднее. Копоть носилась по всему помещению, садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.
- Подойди, кандидат в Союз братьев, - поднялся один из апостолов, протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист, он выпростал кисти из гремящих манжет и разжал пальцы. На ладонях его лежал кинжал. - Возьми это священное оружие и положи руку на библию.
Библия одиноко лежала перед апостолом на совершенно пустом столе. В черном лакированном дереве отражались как бы висящие в пустоте белые руки и крахмальная грудь. Кандидат положил левую руку на библию, а в правой, горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.
- Повторяй за мной! - велел апостол и стал нараспев читать слова клятвы: - Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает и ничего не забывает. Его месть быстра и безошибочна. Ни один предатель еще не избежал его кары...
- Избежал его кары... - с придыханием повторил кандидат.
Потом, как учили его перед посвящением, круто повернулся, подошел к простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал туда, где должны были находиться грудь и сердце. Тело под его рукой вздрогнуло, напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может, это только показалось ему. Свет факелов с шипением погас. Острее запахло сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота, и он все время вытирал их о брюки, борясь с навязчивым ощущением, что они в крови.
Так умер человек, с которым всего на один миг свела Минделу судьба. Он был жертвой, о которой нельзя сказать, что она недостойна своей судьбы. Расист и член Брудербонда, он скрыл от "братьев" и бюро регистрации населения, что его прадед - стопроцентный голландский бур - вывез из колоний красавицу яванку, которую сделал своей женой. Человек с 1/8 цветной крови по законам страны цветной. Он не может быть членом Бонда. Но, став этим членом обманно, он, цветной, сделался изменником. Ни один предатель еще не избежал кары...
Я не смог побороть искушения и попытался проследить судьбу
Минделы, но это завело меня слишком далеко. Я понял, что должен
побороть в себе желание вмешаться в развязку, которая случилась
давно-давно и оживает теперь лишь в инверсии времени. Мой путь далек,
сквозь века и судьбы, поэтому я должен проститься с Минделой, так и
не узнав, что сделал с ним Бонд и для чего забрал его из полицейского
управления. Это частность перед лицом веков, невидимый штрих в
прихотливом узоре истории. Я решил добраться до самых истоков, так
как убедился, что многого не понимаю. На закате монополистического
капитализма, оказывается, тайно свершали средневековые обряды,
характерные для тамплиеров, иезуитов, масонов, уходящие корнями чуть
ли не в доисторическое прошлое. Я не мог этого понять. Смысл
воскрешения древнего ритуала ускользал от меня. Тогда я дал себе
слово, что буду следить за прошлым спокойными глазами исследователя,
не давая воли чувству, не увлекаясь путями отдельных человеческих
судеб. Решительно прервав настройку, я принял двадцатый век за
систему отсчета и стал разворачивать луч в континуумы.
(Запись в лабораторной тетради.)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КОРИЧНЕВЫЕ РУБАШКИ
...Мы в полете, в полете и, если прикажут, - умрем...
За окном прогромыхали сапоги. Синяя тьма улицы сразу же стала опасной. Опасность затопила город, страну, мир. Ненадежными сделались стены. Запертая дверь каждую минуту готова была предать. Никуда не уйти, не скрыться. Опасность пропитала все поры тела, как густой туман одежду.
Вольфганг фон дер Мирхорст опустил штору. Зажег свет. Комната сразу съежилась. Отрезанная от пространства маленькая призрачная келья. Временный приют, а может быть, мышеловка.
Он прислонился спиной к подоконнику. Разжег трубку. Вечерняя тишина шумела в ушах. Позвякивали трамвайные звонки. Глухо и отрывисто гудели автомобили. Трубка скоро погасла. Он все не соберется счистить нагар. Пробили часы. Время продолжало свой непостижимый бег. Зашторенные окна и зеленый свет абажура создавали иллюзию изоляции. Словно время могло без последствий пролететь сквозь эту комнату, унестись в звездные пространства и забыть о ней навсегда. Через тридцать минут, через тысячу восемьсот секунд часы натужно заскрипят, залязгают чахоточными колесиками и пробьют опять. Он резко оттолкнулся руками от подоконника, подошел к часам и остановил маятник.
Словно закрыл кран, из которого бесцельно утекала вода жизни. За эти годы ее вылилось слишком много. И она продолжала хлестать сквозь дырявый вентиль и выбитые напором сальники. Он усмехнулся, тронул рукой бронзовый маятник, и тот вновь принялся вычерчивать по воздуху одну и ту же дугу. Бессмысленную и неощутимую перед лицом неподвижных звезд. И этот парадокс относительности казался насмешкой над иллюзией уюта и безопасности. Он давно утратил такую иллюзию.
Замки, шторы, выключенное радио как бы зачеркивали будущее.
Оставалось лишь вспоминать, сопоставлять события, задним числом истолковывать первые приметы беды.
Для него это началось июльским утром 1925 года. Он достал тогда из ящика невзрачный серый конверт без обратного адреса. Несколько раз перечитал отпечатанные на машинке слова:
"Выбор надо делать сейчас, быть с нами или против нас. В то время как Гитлер очистит политику, Ганс Гербигер сметет лживые науки. Доктрина вечного льда будет знаком возрождения немецкого народа. Берегитесь! Вставайте в наши ряды, пока еще не слишком поздно!"
Потом он узнал, что такие же письма получили все мало-мальски известные ученые Германии и Австрии.
К "Моей борьбе" и "Мифу XX века" прибавилась нацистская космогония. Она поднялась из смрадных глубин и стала рядом с расовой теорией. В век Эйнштейна, Резерфорда и Бора появилась система мира, достойная тайных культов средневековья. Учение о вечном льде, Вельтейслере, ВЕЛ. Мерзкий фантом холодной рукой сжал горло. Душит. Заставляет прятаться. Бежать. Оглядываться на улице. Прислушиваться к хлопанью парадной двери, к шагам на обшарпанной лестнице.
Но в то июльское утро Мирхорст только недоуменно пожал плечами и бросил письмо в корзину.
А потом еще был день. Солнечный и голубой. И небо над стадионом казалось бездонным и чистым. Серебряные плоскости самолетика вспыхивали на солнце. Шуршащий рой листовок медленно опускался на головы, на траву, прямо в протянутые руки.