Страница:
В Сент-Поле увлечение Скотта театром разделял Сэм Стерджес, сын армейского офицера. Каждое воскресенье они смотрели водевиль в театре “Орфей”, а затем разыгрывали увиденное на вечеринках. Фицджеральд так правдоподобно изображал пьяного, что некоторые девочки рассказывали матерям, что он пьет. Дурная слава Скотта нисколько не смущала – наоборот, он упивался репутацией тринадцатилетнего повесы.
Иногда он прикидывался пьяным в трамвае, а когда кондуктор пытался ему помочь, Фицджеральд с презрением отвергал помощь. Иногда они со Стерджесом изображали отца и сына, хотя были одного возраста и роста; Фицджеральд был отцом, Стерджес сыном. На просьбу оплатить проезд Фицджеральд начинал рыться в карманах, пока не извлекал на свет похожий на миниатюрную гармошку кошелек, в тридцати или сорока отделениях которого после тщательного осмотра не находилось мелочи. Когда кондуктор, исполняя свой долг, обращался к Стерджесу, Фицджеральд указывал на объявление, гласившее, что детям до шести лет билет не нужен. Кондуктор терял терпение, и тогда Стерджес начинал плакать. Фицджеральд громко жаловался на несправедливость, вызывая смех пассажиров. Цель розыгрыша состояла в том, чтобы дотянуть до холма на Селби-авеню, откуда до дома было рукой подать.
Умный, красивый и хорошо воспитанный Фицджеральд быстро стал популярен в Сент-Поле. Скотта наперебой приглашали к себе все, но его родители не общались с родителями его друзей – Эдвард и Молли Фицджеральд не имели доступа в высший свет города.
До Гражданской войны в городе всем заправляла аристократия. Иногда какой-нибудь недавний иммигрант пробивался в высшие слои, но по большей части общество состояло из представителей старинных, известных семей с Востока, которые отправились на Запад в поисках богатства или приключений. По большей части это были специалисты, свысока смотревшие на бизнес. Однако во время бума 60-х и 70-х годов XIX века появились влиятельные коммерсанты и банкиры. Часть старой аристократии вернулась на Восточное побережье, а часть переехала с Саммит-авеню, не желая терпеть соседство нуворишей. Во времена детства Фицджеральда в высшем свете все еще встречались аристократы с Востока, но их влияние быстро ослабевало под напором детей и внуков магнатов бизнеса, сделавших состояния на торговле бакалеей, обувью и скобяными изделиями. Аристократичность стала синонимом богатства, хотя благодаря сохранившимся связям с Востоком в Сент-Поле в большей степени, чем в других городах Северо-Запада, сохранилась иерархическая структура общества. В Сент-Поле жило третье поколение переселенцев, тогда как в Миннеаполисе, Канзас-Сити и Милуоки только второе[14].
Тем не менее Сент-Пол был типичным городом Северо-Запада, в котором уважаемый человек должен был что-то делать, иметь солидный и прибыльный бизнес, а Эдвард Фицджеральд – обходительный, но в то же время загадочный – ничем себя не проявил. Молли могла бы претендовать на то, чтобы ее приняли в высшем обществе – Макквилланы принадлежали к “добрым старым переселенцам”, тогда как менее знатные семьи за одно или два поколения пробивались на самый верх. Однако Молли никак нельзя было назвать привлекательной; ее считали “туповатой”, а внешность ее – довольно странной. Ее желтоватого оттенка кожа удивительно рано покрылась сеткой морщин, под блеклыми глазами появились темные пигментные пятна, а постриженные лесенкой волосы были притчей во языцех. Дочери говорили матерям: “Ради бога, причешись, а то ты похожа на миссис Фицджеральд”. Она одевалась – по выражению одного из современников – как огородное пугало. Все на ней висело мешком. Перья на древних шляпках обвисли, словно постоянно попадали под дождь, а в ту пору, когда носили широкие и длинные юбки, ее юбки были еще длиннее, так что подол вечно волочился по пыли. Она была широковата для своего роста и ходила вразвалку, а при разговоре растягивала слова. Встретив вас после долгого перерыва, она могла вместо приветствия воскликнуть: “Ой, как вы изменились!” – сопровождая свои слова мрачным взглядом, намекавшим, что изменения произошли явно не в лучшую сторону. Если же вы явно похорошели, она начинала критиковать вашу шляпку и предлагать свои услуги в выборе новой.
При всем при том Молли была доброй женщиной, а окружающие нередко проявляли к ней жестокость. Они называли ее ведьмой, смеялись над ее ботинками на пуговицах, которые она носила, расстегнув верхние пуговицы, – у нее отекали ноги, и только такая обувь избавляла ее от мучений. Главной ее надеждой был сын, которого она любила так, как может любить женщина, разочаровавшаяся в муже. Однако Фицджеральд стеснялся матери – из-за ее неумения себя вести и полного отсутствия вкуса. (В первом своем романе как образец матери он описал знатную даму; она тоже была эксцентричной, однако эта эксцентричность проявлялась в мебельной обивке из белой кожи, коврах из тигровых шкур, пекинесах, а также туканах, которые питались исключительно бананами.) Фицджеральд ненавидел, когда мать его баловала – уговаривала прилечь или принять горячую ванну, – а от ее сентиментальности его просто коробило. Она развесила в его комнате всевозможные изречения, например: “Мир будет судить о матери главным образом по тебе”.
К отцу, который обладал отсутствовавшим у матери изяществом, Скотт относился снисходительнее. По воскресеньям Эдвард Фицджеральд брал в руки трость, надевал визитку и серые перчатки; он очень гордился сыном, который стремился ему подражать. Но жизнь была сурова к Эдварду Фицджеральду. Неудачи терзали его, и бóльшую часть времени он выглядел старым и угрюмым. Разочарование он пытался заглушить спиртным и пил больше, чем следовало бы, хотя – следует отдать ему должное – при этом не становился агрессивным.
Таким образом, Фицджеральд любил отца, но не мог его уважать; и при этом он был вынужден уважать мать за то, что на ней держалась семья, но любить ее ему было трудно.
Родители оказались далеки от идеала, и Фицджеральд, будучи законченным перфекционистом, находил утешение в том, что представлял себя найденышем. В “Романтическом эгоисте” (“The Romantic Egotist”), первом варианте романа “По эту сторону рая” (“This Side of Paradise”), герой рассказывает, что его нашли на ступеньках крыльца с запиской, сообщавшей, что он потомок королей из династии Стюартов. В рассказе “Отпущение грехов” (“Absolution”) мальчик убежден, что он не сын своих родителей, а Джей Гэтсби – “второе я” Скотта Фицджеральда – возник из “его платонического представления о самом себе”. В позднем автобиографическом произведении “Дом автора” (“Author’s House”) Фицджеральд вспоминает “свою первую детскую любовь к себе, свое убеждение, что я не умру подобно другим людям и что я не сын своих родителей, а потомок короля, который властвует над всем миром”[15].
Осенью 1909 года, на втором году обучения в школе Сент-Пола, Фицджеральд начал публиковаться в школьном журнале. В его первом произведении “Тайна Рэймонда Мортгейджа” (“The Mystery of the Raymond Mortgage”) чувствовалось влияние Гастона Леру и Анны Кэтрин Грин, детективные рассказы которых он читал запоем и тщательно анализировал. Впоследствии он писал о том восторженном состоянии, в которое его привел литературный дебют.
Мне никогда не забыть то утро понедельника, когда должен был выйти номер. В субботу я в отчаянии бродил по типографии и довел до белого каления печатника своими просьбами дать экземпляр еще не сброшюрованного номера – но был вынужден удалиться, едва не расплакавшись. До понедельника я больше ни о чем не мог думать, и, когда на перемене доставили большую стопку журналов, я был так возбужден, что буквально подпрыгивал на стуле и бормотал: “Вот они! Вот они!” – чем вызвал удивление всей школы. Я прочел свой рассказ не меньше шести раз и весь день бродил по коридорам и подсчитывал количество тех, кто его читал, небрежно задавая вопрос: “А ты читал этот рассказ?”
В течение следующих двух лет Фицджеральд опубликовал еще три рассказа. Один из них под названием “Рид, на замену!” (“Reade, Substitute Right Half ”) повествует о том, как “белокурый юноша” выходит на поле, когда его команда проигрывает, и в одиночку вносит перелом в игру. В “Долге чести” (“A Debt of Honor”) генерал Ли помиловал заснувшего на посту солдата армии Конфедерации, а в битве при Чанселлорвилле этот солдат, жертвуя жизнью, совершил геройский поступок. “Комната с зелеными шторами” (“The Room with the Green Blinds”) – это смесь исторических фактов и вымысла. Фицджеральд представляет, что после убийства Линкольна Джону Уилксу Буту удается скрыться, и он много лет скрывается в разрушенном поместье на Юге. В конечном счете его ловят и казнят.
Весной 1911 года в жизни Фицджеральда появилось новое увлечение. Штаб-квартира его группы располагалась во дворе дома Эймса, номер 501 по Гранд-авеню. “Во всем этом было что-то детское, – вспоминал он. – …Двор вечно был погружен в густую тень, но здесь почти все время что-то цвело, слонялись терпеливые собаки, а в траве виднелись коричневые пролысины, оставленные колесами велосипедов и подошвами ног, использовавшимися для торможения”. Здесь дети играли в догонялки и прятки, делились секретами в сооруженном на дереве шалаше, демонстрировали свою ловкость на кольцах и турнике. Иногда мальчики выдергивали ленты из волос девочек и убегали, возвращая трофей лишь в обмен на поцелуй – легкое прикосновение губами к щеке. Именно здесь Фицджеральд испытал “первое слабое влечение пола”, впоследствии описанное в рассказах о Бэзиле Дьюке Ли, который и являет собой портрет художника в юности.
Лениво гарцуя на одном колесе, Бэзил подкатил к Имоджен Биссел. Должно быть, что-то в его лице привлекло ее, поскольку она посмотрела на него снизу вверх, посмотрела по-настоящему, и медленно улыбнулась. Она обещала через несколько лет стать настоящей красавицей, королевой выпускных балов. Сейчас ее большие карие глаза, крупный, прелестно очерченный рот и яркий румянец на узких скулах делали ее похожей на эльфа и раздражали тех, кто хотел, чтобы дети выглядели по-детски. Впервые в жизни он понял, что девочка – существо совершенно противоположное и в то же время неотъемлемое от него самого, и ощутил теплый холодок удовольствия, смешанного со страданием. Это было вполне определенное ощущение, и он тут же его для себя отметил. Внезапно Имоджен вобрала в себя весь этот летний вечер – ласковый воздух, тенистые кустарники, цветочные клумбы, оранжевый солнечный свет, голоса и смех, бренчание далекого рояля; вкус этих примет соединился с обликом Имоджен, улыбавшейся ему снизу вверх[16].
Прообразом Имоджен Биссел была Мари Херси. А Хьюберт Блэр, который в рассказе отбивает Имоджен у Бэзила, – это Рубен Уорнер. Он был на год младше Фицджеральда и обладал неким животным магнетизмом, чисто мужской привлекательностью, и более чувствительный и интеллектуальный Фицджеральд не мог с ним соперничать. Он был самоуверенным парнем, человеком действия – таким, каким всегда хотел стать Фицджеральд. Уорнер танцевал чечетку, играл на барабане, был отличным спортсменом, мастерски проделывал всякие трюки и фокусы – словом, был центром внимания. И Фицджеральду, подобно Бэзилу, пришлось с некоторой грустью признать, “что мальчики и девочки всегда будут слушать его, пока он говорит, внимая каждому слову, но никогда не посмотрят на него так, как на Хьюберта”.
Вспоминая эту наполненную страстью весну, последнюю весну в школе Сент-Пола, Фицджеральд писал: “Мое воображение бунтовало по утрам, когда свежий ветер задувал в открытые [в школе] окна, и длинными прохладными вечерами, когда я [с Бобби Шурмейером] шел в центр города к бирже и смотрел курс акций, а потом возвращался домой при романтическом свете фонарей. Двор [Эймса] стал нам неинтересен, и мы жаждали простора; бродя вечерами по полутемным улицам, мы мечтали и строили воздушные замки. В своих грезах мы уносились на Монмартр, где мы будем ужинать вместе, когда нам исполнится двадцать один, к международным интригам в атмосфере кафе, опасных женщин и тайных посланий”.
Летом Фицджеральд начал курить, и у него появились длинные брюки – в преддверии осени, когда он должен был отправиться на Восток в пансион[17], поскольку родители решили, что его следует дисциплинировать. Незадолго до отъезда его очаровала песня молодого композитора Ирвинга Берлина. Песня называлась “Alexander’s Ragtime Band”, и в ней чувствовалось биение нового века.
Глава третья
Иногда он прикидывался пьяным в трамвае, а когда кондуктор пытался ему помочь, Фицджеральд с презрением отвергал помощь. Иногда они со Стерджесом изображали отца и сына, хотя были одного возраста и роста; Фицджеральд был отцом, Стерджес сыном. На просьбу оплатить проезд Фицджеральд начинал рыться в карманах, пока не извлекал на свет похожий на миниатюрную гармошку кошелек, в тридцати или сорока отделениях которого после тщательного осмотра не находилось мелочи. Когда кондуктор, исполняя свой долг, обращался к Стерджесу, Фицджеральд указывал на объявление, гласившее, что детям до шести лет билет не нужен. Кондуктор терял терпение, и тогда Стерджес начинал плакать. Фицджеральд громко жаловался на несправедливость, вызывая смех пассажиров. Цель розыгрыша состояла в том, чтобы дотянуть до холма на Селби-авеню, откуда до дома было рукой подать.
Умный, красивый и хорошо воспитанный Фицджеральд быстро стал популярен в Сент-Поле. Скотта наперебой приглашали к себе все, но его родители не общались с родителями его друзей – Эдвард и Молли Фицджеральд не имели доступа в высший свет города.
До Гражданской войны в городе всем заправляла аристократия. Иногда какой-нибудь недавний иммигрант пробивался в высшие слои, но по большей части общество состояло из представителей старинных, известных семей с Востока, которые отправились на Запад в поисках богатства или приключений. По большей части это были специалисты, свысока смотревшие на бизнес. Однако во время бума 60-х и 70-х годов XIX века появились влиятельные коммерсанты и банкиры. Часть старой аристократии вернулась на Восточное побережье, а часть переехала с Саммит-авеню, не желая терпеть соседство нуворишей. Во времена детства Фицджеральда в высшем свете все еще встречались аристократы с Востока, но их влияние быстро ослабевало под напором детей и внуков магнатов бизнеса, сделавших состояния на торговле бакалеей, обувью и скобяными изделиями. Аристократичность стала синонимом богатства, хотя благодаря сохранившимся связям с Востоком в Сент-Поле в большей степени, чем в других городах Северо-Запада, сохранилась иерархическая структура общества. В Сент-Поле жило третье поколение переселенцев, тогда как в Миннеаполисе, Канзас-Сити и Милуоки только второе[14].
Тем не менее Сент-Пол был типичным городом Северо-Запада, в котором уважаемый человек должен был что-то делать, иметь солидный и прибыльный бизнес, а Эдвард Фицджеральд – обходительный, но в то же время загадочный – ничем себя не проявил. Молли могла бы претендовать на то, чтобы ее приняли в высшем обществе – Макквилланы принадлежали к “добрым старым переселенцам”, тогда как менее знатные семьи за одно или два поколения пробивались на самый верх. Однако Молли никак нельзя было назвать привлекательной; ее считали “туповатой”, а внешность ее – довольно странной. Ее желтоватого оттенка кожа удивительно рано покрылась сеткой морщин, под блеклыми глазами появились темные пигментные пятна, а постриженные лесенкой волосы были притчей во языцех. Дочери говорили матерям: “Ради бога, причешись, а то ты похожа на миссис Фицджеральд”. Она одевалась – по выражению одного из современников – как огородное пугало. Все на ней висело мешком. Перья на древних шляпках обвисли, словно постоянно попадали под дождь, а в ту пору, когда носили широкие и длинные юбки, ее юбки были еще длиннее, так что подол вечно волочился по пыли. Она была широковата для своего роста и ходила вразвалку, а при разговоре растягивала слова. Встретив вас после долгого перерыва, она могла вместо приветствия воскликнуть: “Ой, как вы изменились!” – сопровождая свои слова мрачным взглядом, намекавшим, что изменения произошли явно не в лучшую сторону. Если же вы явно похорошели, она начинала критиковать вашу шляпку и предлагать свои услуги в выборе новой.
При всем при том Молли была доброй женщиной, а окружающие нередко проявляли к ней жестокость. Они называли ее ведьмой, смеялись над ее ботинками на пуговицах, которые она носила, расстегнув верхние пуговицы, – у нее отекали ноги, и только такая обувь избавляла ее от мучений. Главной ее надеждой был сын, которого она любила так, как может любить женщина, разочаровавшаяся в муже. Однако Фицджеральд стеснялся матери – из-за ее неумения себя вести и полного отсутствия вкуса. (В первом своем романе как образец матери он описал знатную даму; она тоже была эксцентричной, однако эта эксцентричность проявлялась в мебельной обивке из белой кожи, коврах из тигровых шкур, пекинесах, а также туканах, которые питались исключительно бананами.) Фицджеральд ненавидел, когда мать его баловала – уговаривала прилечь или принять горячую ванну, – а от ее сентиментальности его просто коробило. Она развесила в его комнате всевозможные изречения, например: “Мир будет судить о матери главным образом по тебе”.
К отцу, который обладал отсутствовавшим у матери изяществом, Скотт относился снисходительнее. По воскресеньям Эдвард Фицджеральд брал в руки трость, надевал визитку и серые перчатки; он очень гордился сыном, который стремился ему подражать. Но жизнь была сурова к Эдварду Фицджеральду. Неудачи терзали его, и бóльшую часть времени он выглядел старым и угрюмым. Разочарование он пытался заглушить спиртным и пил больше, чем следовало бы, хотя – следует отдать ему должное – при этом не становился агрессивным.
Таким образом, Фицджеральд любил отца, но не мог его уважать; и при этом он был вынужден уважать мать за то, что на ней держалась семья, но любить ее ему было трудно.
Родители оказались далеки от идеала, и Фицджеральд, будучи законченным перфекционистом, находил утешение в том, что представлял себя найденышем. В “Романтическом эгоисте” (“The Romantic Egotist”), первом варианте романа “По эту сторону рая” (“This Side of Paradise”), герой рассказывает, что его нашли на ступеньках крыльца с запиской, сообщавшей, что он потомок королей из династии Стюартов. В рассказе “Отпущение грехов” (“Absolution”) мальчик убежден, что он не сын своих родителей, а Джей Гэтсби – “второе я” Скотта Фицджеральда – возник из “его платонического представления о самом себе”. В позднем автобиографическом произведении “Дом автора” (“Author’s House”) Фицджеральд вспоминает “свою первую детскую любовь к себе, свое убеждение, что я не умру подобно другим людям и что я не сын своих родителей, а потомок короля, который властвует над всем миром”[15].
Осенью 1909 года, на втором году обучения в школе Сент-Пола, Фицджеральд начал публиковаться в школьном журнале. В его первом произведении “Тайна Рэймонда Мортгейджа” (“The Mystery of the Raymond Mortgage”) чувствовалось влияние Гастона Леру и Анны Кэтрин Грин, детективные рассказы которых он читал запоем и тщательно анализировал. Впоследствии он писал о том восторженном состоянии, в которое его привел литературный дебют.
Мне никогда не забыть то утро понедельника, когда должен был выйти номер. В субботу я в отчаянии бродил по типографии и довел до белого каления печатника своими просьбами дать экземпляр еще не сброшюрованного номера – но был вынужден удалиться, едва не расплакавшись. До понедельника я больше ни о чем не мог думать, и, когда на перемене доставили большую стопку журналов, я был так возбужден, что буквально подпрыгивал на стуле и бормотал: “Вот они! Вот они!” – чем вызвал удивление всей школы. Я прочел свой рассказ не меньше шести раз и весь день бродил по коридорам и подсчитывал количество тех, кто его читал, небрежно задавая вопрос: “А ты читал этот рассказ?”
В течение следующих двух лет Фицджеральд опубликовал еще три рассказа. Один из них под названием “Рид, на замену!” (“Reade, Substitute Right Half ”) повествует о том, как “белокурый юноша” выходит на поле, когда его команда проигрывает, и в одиночку вносит перелом в игру. В “Долге чести” (“A Debt of Honor”) генерал Ли помиловал заснувшего на посту солдата армии Конфедерации, а в битве при Чанселлорвилле этот солдат, жертвуя жизнью, совершил геройский поступок. “Комната с зелеными шторами” (“The Room with the Green Blinds”) – это смесь исторических фактов и вымысла. Фицджеральд представляет, что после убийства Линкольна Джону Уилксу Буту удается скрыться, и он много лет скрывается в разрушенном поместье на Юге. В конечном счете его ловят и казнят.
Весной 1911 года в жизни Фицджеральда появилось новое увлечение. Штаб-квартира его группы располагалась во дворе дома Эймса, номер 501 по Гранд-авеню. “Во всем этом было что-то детское, – вспоминал он. – …Двор вечно был погружен в густую тень, но здесь почти все время что-то цвело, слонялись терпеливые собаки, а в траве виднелись коричневые пролысины, оставленные колесами велосипедов и подошвами ног, использовавшимися для торможения”. Здесь дети играли в догонялки и прятки, делились секретами в сооруженном на дереве шалаше, демонстрировали свою ловкость на кольцах и турнике. Иногда мальчики выдергивали ленты из волос девочек и убегали, возвращая трофей лишь в обмен на поцелуй – легкое прикосновение губами к щеке. Именно здесь Фицджеральд испытал “первое слабое влечение пола”, впоследствии описанное в рассказах о Бэзиле Дьюке Ли, который и являет собой портрет художника в юности.
Лениво гарцуя на одном колесе, Бэзил подкатил к Имоджен Биссел. Должно быть, что-то в его лице привлекло ее, поскольку она посмотрела на него снизу вверх, посмотрела по-настоящему, и медленно улыбнулась. Она обещала через несколько лет стать настоящей красавицей, королевой выпускных балов. Сейчас ее большие карие глаза, крупный, прелестно очерченный рот и яркий румянец на узких скулах делали ее похожей на эльфа и раздражали тех, кто хотел, чтобы дети выглядели по-детски. Впервые в жизни он понял, что девочка – существо совершенно противоположное и в то же время неотъемлемое от него самого, и ощутил теплый холодок удовольствия, смешанного со страданием. Это было вполне определенное ощущение, и он тут же его для себя отметил. Внезапно Имоджен вобрала в себя весь этот летний вечер – ласковый воздух, тенистые кустарники, цветочные клумбы, оранжевый солнечный свет, голоса и смех, бренчание далекого рояля; вкус этих примет соединился с обликом Имоджен, улыбавшейся ему снизу вверх[16].
Прообразом Имоджен Биссел была Мари Херси. А Хьюберт Блэр, который в рассказе отбивает Имоджен у Бэзила, – это Рубен Уорнер. Он был на год младше Фицджеральда и обладал неким животным магнетизмом, чисто мужской привлекательностью, и более чувствительный и интеллектуальный Фицджеральд не мог с ним соперничать. Он был самоуверенным парнем, человеком действия – таким, каким всегда хотел стать Фицджеральд. Уорнер танцевал чечетку, играл на барабане, был отличным спортсменом, мастерски проделывал всякие трюки и фокусы – словом, был центром внимания. И Фицджеральду, подобно Бэзилу, пришлось с некоторой грустью признать, “что мальчики и девочки всегда будут слушать его, пока он говорит, внимая каждому слову, но никогда не посмотрят на него так, как на Хьюберта”.
Вспоминая эту наполненную страстью весну, последнюю весну в школе Сент-Пола, Фицджеральд писал: “Мое воображение бунтовало по утрам, когда свежий ветер задувал в открытые [в школе] окна, и длинными прохладными вечерами, когда я [с Бобби Шурмейером] шел в центр города к бирже и смотрел курс акций, а потом возвращался домой при романтическом свете фонарей. Двор [Эймса] стал нам неинтересен, и мы жаждали простора; бродя вечерами по полутемным улицам, мы мечтали и строили воздушные замки. В своих грезах мы уносились на Монмартр, где мы будем ужинать вместе, когда нам исполнится двадцать один, к международным интригам в атмосфере кафе, опасных женщин и тайных посланий”.
Летом Фицджеральд начал курить, и у него появились длинные брюки – в преддверии осени, когда он должен был отправиться на Восток в пансион[17], поскольку родители решили, что его следует дисциплинировать. Незадолго до отъезда его очаровала песня молодого композитора Ирвинга Берлина. Песня называлась “Alexander’s Ragtime Band”, и в ней чувствовалось биение нового века.
Глава третья
Восточное побережье неудержимо манило Скотта. Чувствительная душа юноши, выросшего на Среднем Западе, не могла устоять перед очарованием приморских штатов. В одном из рассказов о Бэзиле Фицджеральд описывает радостное ожидание, охватившее его по дороге в пансион:
В старых штатах, далеко от унылых железнодорожных вокзалов Чикаго и ночных пожаров Питтсбурга, происходило нечто такое, отчего сердце заходилось восторгом. Он уже проникся нескончаемой, захватывающей суетой Нью-Йорка, напряжением дней и ночей огромного города, звенящих, как натянутые провода. Там ничего не приходилось додумывать, ибо это и была самая суть романтики: жизнь красочная и увлекательная, как в книжках и мечтах[18].
Школа Ньюмена располагалась на окраине Хакенсака, в сорока минутах езды от Нью-Йорка через туннели Нью-Джерси, и принимала шестьдесят учеников из состоятельных католических семей со всей страны. Школу Ньюмена называли “светской католической школой”, и она готовила питомцев к поступлению в светские университеты; среди учеников было несколько протестантов, а посещение мессы считалось обязательным только в религиозные праздники. Для учебного учреждения такого размера пансион был прекрасно оснащен: просторное, увитое плющом главное здание и несколько коттеджей, современный спортивный зал, два футбольных поля, площадка для игры в бейсбол, теннисные корты и открытая хоккейная площадка на краю болота. Мальчики питались в общей столовой и, как принято, жаловались на качество пищи, хотя по сравнению с колледжем еда в Ньюмене вспоминалась как вполне съедобная.
Тем не менее разрыв между идеалом и действительностью, который привносит пафос и юмор в любое человеческое начинание, в школе Ньюмена был особенно заметен. Здесь царила атмосфера веселого хаоса и ирландского индивидуализма, что привело бы в ужас известного кардинала, имя которого носила школа. Основатель и директор пансиона доктор Джесс Альберт Локк был новообращенным католиком с “истинно бостонскими” взглядами. В его представлении школа должна была стать католическим Итоном в миниатюре, но, поскольку мальчики все время нарушали правила, умудряясь избежать наказания, на деле получилось нечто вроде игры “заяц и собаки”.
Весной, еще до приезда Фицджеральда, когда все ждали появления кометы Галлея, которая почему-то запаздывала, ученики вышли ночью на шоссе якобы для научных наблюдений и отправились в придорожную закусочную за пивом. А однажды после обеда они устроили “сидячую” забастовку: вместо занятий мальчики собрались на футбольном поле; вернувшись на ужин, они застали учителей, уныло сидевших за столом. Сделать ничего было нельзя – не исключать же всю школу. Иногда во время самостоятельных занятий ученики начинали скандировать, например: “Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли!” Это означало, что рассеянный преподаватель по кличке Полли (так его прозвали за длинный нос, похожий на клюв попугая), одеваясь утром, забыл застегнуть все пуговицы на брюках. Весной наступал сезон змей, когда каждый мальчик заводил себе полосатого ужа. Некоторые находили более крупных, черных индиговых ужей, которые с шуршанием расползались по коридорам перед сигналом отбоя. Пансион Ньюмена того периода сравнивали со знаменитым иезуитским колледжем “Клонгоуз Вуд” неподалеку от Дублина, студенты которого проявляли таланты в таких областях, как литература, актерская игра, лидерство и бунт. Многие ученики Ньюмена происходили из тех же слоев общества, что дали миру Джеймса Джойса и Оливера Сент-Джона Гогарти[19], а также менее известных молодых людей, которые выходили на сцену дублинского Театра Аббатства и присоединялись к летучим отрядам Майкла Коллинза[20].
Фицджеральд смотрел на этот управляемый хаос как на поле боя, где он должен выйти победителем, и в новой обстановке проявил всю свою фантазию и волю к победе. Из книг для мальчиков он знал, что следует предпринять, чтобы стать героем школы. Возможно, в глубине души Скотт жалел, что его не отдали в более известное частное заведение, например Хотчкисс или Эндовер. Тем не менее, когда одна из девочек в Сент-Поле сказала, что ничего не слышала о Ньюмене, Фицджеральд стал с ней спорить: “Это хорошая школа – между прочим, католическая”. Сам бы он не выбрал этот пансион, но с готовностью принял вызов.
Вот как он описывает свое отношение к учебе в Ньюмене:
У меня была четко сформулированная философия, сводившаяся к аристократическому эгоизму. Я считал себя удачливым молодым человеком, способным развить имеющиеся наклонности, как к хорошему, так и к дурному. Основой для этого была не внутренняя сила, а способности и интеллектуальное превосходство. Я считал, что на свете нет такого занятия, в котором я не мог бы добиться успеха, – разве что гением механики мне не стать; тем не менее я выделил ряд областей, в которых просто обязан преуспеть, по крайней мере в глазах окружающих. Первое: я считал себя физически привлекательным, обладающим задатками в спорте и очень хорошим танцором. Здесь я оценивал себя на восемьдесят процентов. Второе: общение – в этом смысле мое положение было, вероятно, особенно опасным, поскольку я был убежден, что обладаю индивидуальностью, очарованием, притягательностью, умением себя держать и способностью подчинять других. Кроме того, я полагал, что в определенной степени способен очаровывать женщин. Третье: интеллект – здесь я не сомневался в своем превосходстве. Я гордился тем, что мне так много дано, что я талантлив, изобретателен и быстро учусь.
Эти положительные качества уравновешивались отрицательными. Первое: мораль – я считал себя хуже большинства мальчиков вследствие внутренней беспринципности, стремления влиять на людей и даже греховности. Я знал, что довольно холоден и способен на жестокость, эгоистичен, что мне неведомо понятие чести. Второе: психологически – какое бы влияние я ни оказывал на других, сам я не был “хозяином своей судьбы”. Как это ни странно, в моем характере имелся один дефект – слабость. Самообладание могло покинуть меня в любой момент, уступив место растерянности и смущению. Я знал, что не пользуюсь популярностью у старших мальчиков и они считают меня “новичком”. Я понимал, что полностью завишу от своего настроения и часто бываю излишне чувствительным, что отталкивало окружающих. Третье: в целом в глубине души я сознавал, что мне не хватает внутреннего стержня. Во время последнего кризиса мне недостает мужества, настойчивости и самоуважения.
Таким образом, я смотрел на себя с двух сторон. Казалось, это был заговор с целью испортить меня, и все мое неумеренное тщеславие объяснялось именно этим. Однако это была лишь внешняя оболочка, готовая рассыпаться от любого удара – язвительного замечания или пропущенного паса. Под ней скрывалось ощущение, что мне не хватает мужества и уверенности. Но если копнуть еще глубже, то обнаруживалась истинная основа – ощущение безграничных возможностей, которое никогда не покидало меня, ни в минуты тщеславия, ни в минуты стыда.
Ощущение безграничных возможностей…
В одном из своих произведений Фицджеральд рассказывает, что в пятнадцатилетнем возрасте пуританское сознание заставляло его считать себя гораздо хуже остальных мальчиков, однако описанный выше характер давал все основания предположить, что в Ньюмене его ждали нелегкие времена. В первый же вечер за ужином новички стеснялись и предпочитали молчать, но Скотт чувствовал себя как дома и задавал много вопросов о футбольной команде школы и ее перспективах. Из-за возраста Фицджеральд должен был снова пойти в четвертый класс, однако он так искусно изобразил удивление, что его приняли в пятый с испытательным сроком. На тренировке третьего состава футбольной команды школы он сразу же принялся раздавать указания, но, почувствовав, что перегнул палку, попытался сгладить произведенное впечатление: “Извините, что я тут раскомандовался, но в Сент-Поле я обычно был капитаном команды”. Одновременно он не упускал случая продемонстрировать свои знания. На занятиях в ответ на любой вопрос учителя неизменно поднималась его рука.
Фицджеральд знал, что главным испытанием для него станет спорт, к которому в Ньюмене относились очень серьезно; несмотря на короткую скамейку запасных, здесь были неплохие команды. Через какое-то время Фицджеральда взяли запасным квартербеком во второй состав, где он не поладил с тренером О’Флаэрти, который одновременно преподавал историю и уже устал от дерзости юноши. Будучи самым легким из запасных игроков, Скотт старался избежать столкновения с массивными противниками, и О’Флаэрти обвинил его в трусости. Капитан школьной команды разделял мнение тренера. Младшие игроки встали на их сторону, и вскоре Фицджеральд превратился в изгоя. Ему здорово досталось в нескольких драках, одну из которых он спровоцировал сам, дойдя до полного отчаяния. Теперь он старался ходить по пустым коридорам и бо́льшую часть времени проводил в своей комнате. Успеваемость упала. Обращались к нему исключительно по фамилии. Угрюмость и озлобленность Скотта побуждала учителей наказывать его за малейшую провинность, и, утратив чувство справедливости, они ставили ему плохие отметки.
Этот мрак рассеивали лишь немногие лучики света. Однажды, когда тренер удалил – несправедливо – его с поля за трусость, Фицджеральд написал стихотворение в подражание Киплингу, которое было опубликовано в “Newman News”. Так пришло понимание, как он писал впоследствии, “что если не дано участвовать в действии, то, по крайней мере, ты можешь написать о нем, поскольку переживаешь его так же остро, – это вроде черного хода, позволяющего уйти от действительности”. Другим запоминающимся событием стал футбольный матч между Принстоном и Гарвардом, когда крайний нападающий Принстона Сэм Уайт перехватил мяч и пробежал девяносто пять ярдов до линии гола. “Благодаря Сэму Уайту я выбрал Принстон, – писал Фицджеральд в записной книжке, в которой хранился билет на этот матч. Во время поездок в Нью-Йорк он впервые увидел настоящие музыкальные комедии – “Маленький миллионер” (“The Little Millionaire”) с Джорджем М. Коэном и “Девушка-квакерша” (“The Quaker Girl”) с Иной Клер.
Наконец наступило долгожданное Рождество, которое принесло передышку в Сент-Пол. Осенью 1909 года Фицджеральды покинули дом бабушки Макквиллан, год прожили в доме номер 514 по Холли-авеню, еще год в доме номер 509, пока наконец не обосновались в доме номер 499. В октябре от туберкулеза умерла тетя Клара. Она была самой красивой из трех сестер Макквиллан – блондинка с тонкими чертами лица, больше всех похожая на Скотта. Он испытывал священный трепет перед другой своей теткой – Аннабел, – которая считала, что родители слишком много ему позволяют: читать всякую чушь и ходить на водевили. Тетя Аннабел была строга к нему, и Фицджеральд уважал ее, называя “настоящим матриархом моей семьи, высохшей старой девой, обладавшей характером и культурой”.
Фицджеральд вернулся в Ньюмен полный решимости добиться успеха. Недоброжелательность товарищей стала для него чем-то вроде душа, смывшего тщеславие, и Скотт начал медленный подъем из пропасти. Плохие оценки во время зимней сессии поставили его на грань отчисления. Кое-как избежав опасности, он поехал в Нью-Йорк, где посмотрел мюзикл “За рекой” (“Over the River”), подтолкнувший его к сочинению либретто. К этому времени он подружился с Сапом (от homo sapiens) Донахью – одноклассником и одним из самых популярных и уважаемых учеников в школе. Тихий, скромный, порядочный, одинаково способный и к наукам и к спорту, Донахью был надежной скалой, к которой инстинктивно тянулся менее уравновешенный Фицджеральд. В то же время Донахью ценил оригинальность Скотта и понимал, что сам может кое-чему научиться у товарища, который много читал и умел разбираться в людях. Их связывало еще и то обстоятельство, что оба приехали с Запада, тогда как большинство учеников школы были с Восточного побережья. Донахью был родом из Сиэтла, и дружба юношей укрепилась во время долгих путешествий через весь континент.
В старых штатах, далеко от унылых железнодорожных вокзалов Чикаго и ночных пожаров Питтсбурга, происходило нечто такое, отчего сердце заходилось восторгом. Он уже проникся нескончаемой, захватывающей суетой Нью-Йорка, напряжением дней и ночей огромного города, звенящих, как натянутые провода. Там ничего не приходилось додумывать, ибо это и была самая суть романтики: жизнь красочная и увлекательная, как в книжках и мечтах[18].
Школа Ньюмена располагалась на окраине Хакенсака, в сорока минутах езды от Нью-Йорка через туннели Нью-Джерси, и принимала шестьдесят учеников из состоятельных католических семей со всей страны. Школу Ньюмена называли “светской католической школой”, и она готовила питомцев к поступлению в светские университеты; среди учеников было несколько протестантов, а посещение мессы считалось обязательным только в религиозные праздники. Для учебного учреждения такого размера пансион был прекрасно оснащен: просторное, увитое плющом главное здание и несколько коттеджей, современный спортивный зал, два футбольных поля, площадка для игры в бейсбол, теннисные корты и открытая хоккейная площадка на краю болота. Мальчики питались в общей столовой и, как принято, жаловались на качество пищи, хотя по сравнению с колледжем еда в Ньюмене вспоминалась как вполне съедобная.
Тем не менее разрыв между идеалом и действительностью, который привносит пафос и юмор в любое человеческое начинание, в школе Ньюмена был особенно заметен. Здесь царила атмосфера веселого хаоса и ирландского индивидуализма, что привело бы в ужас известного кардинала, имя которого носила школа. Основатель и директор пансиона доктор Джесс Альберт Локк был новообращенным католиком с “истинно бостонскими” взглядами. В его представлении школа должна была стать католическим Итоном в миниатюре, но, поскольку мальчики все время нарушали правила, умудряясь избежать наказания, на деле получилось нечто вроде игры “заяц и собаки”.
Весной, еще до приезда Фицджеральда, когда все ждали появления кометы Галлея, которая почему-то запаздывала, ученики вышли ночью на шоссе якобы для научных наблюдений и отправились в придорожную закусочную за пивом. А однажды после обеда они устроили “сидячую” забастовку: вместо занятий мальчики собрались на футбольном поле; вернувшись на ужин, они застали учителей, уныло сидевших за столом. Сделать ничего было нельзя – не исключать же всю школу. Иногда во время самостоятельных занятий ученики начинали скандировать, например: “Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли!” Это означало, что рассеянный преподаватель по кличке Полли (так его прозвали за длинный нос, похожий на клюв попугая), одеваясь утром, забыл застегнуть все пуговицы на брюках. Весной наступал сезон змей, когда каждый мальчик заводил себе полосатого ужа. Некоторые находили более крупных, черных индиговых ужей, которые с шуршанием расползались по коридорам перед сигналом отбоя. Пансион Ньюмена того периода сравнивали со знаменитым иезуитским колледжем “Клонгоуз Вуд” неподалеку от Дублина, студенты которого проявляли таланты в таких областях, как литература, актерская игра, лидерство и бунт. Многие ученики Ньюмена происходили из тех же слоев общества, что дали миру Джеймса Джойса и Оливера Сент-Джона Гогарти[19], а также менее известных молодых людей, которые выходили на сцену дублинского Театра Аббатства и присоединялись к летучим отрядам Майкла Коллинза[20].
Фицджеральд смотрел на этот управляемый хаос как на поле боя, где он должен выйти победителем, и в новой обстановке проявил всю свою фантазию и волю к победе. Из книг для мальчиков он знал, что следует предпринять, чтобы стать героем школы. Возможно, в глубине души Скотт жалел, что его не отдали в более известное частное заведение, например Хотчкисс или Эндовер. Тем не менее, когда одна из девочек в Сент-Поле сказала, что ничего не слышала о Ньюмене, Фицджеральд стал с ней спорить: “Это хорошая школа – между прочим, католическая”. Сам бы он не выбрал этот пансион, но с готовностью принял вызов.
Вот как он описывает свое отношение к учебе в Ньюмене:
У меня была четко сформулированная философия, сводившаяся к аристократическому эгоизму. Я считал себя удачливым молодым человеком, способным развить имеющиеся наклонности, как к хорошему, так и к дурному. Основой для этого была не внутренняя сила, а способности и интеллектуальное превосходство. Я считал, что на свете нет такого занятия, в котором я не мог бы добиться успеха, – разве что гением механики мне не стать; тем не менее я выделил ряд областей, в которых просто обязан преуспеть, по крайней мере в глазах окружающих. Первое: я считал себя физически привлекательным, обладающим задатками в спорте и очень хорошим танцором. Здесь я оценивал себя на восемьдесят процентов. Второе: общение – в этом смысле мое положение было, вероятно, особенно опасным, поскольку я был убежден, что обладаю индивидуальностью, очарованием, притягательностью, умением себя держать и способностью подчинять других. Кроме того, я полагал, что в определенной степени способен очаровывать женщин. Третье: интеллект – здесь я не сомневался в своем превосходстве. Я гордился тем, что мне так много дано, что я талантлив, изобретателен и быстро учусь.
Эти положительные качества уравновешивались отрицательными. Первое: мораль – я считал себя хуже большинства мальчиков вследствие внутренней беспринципности, стремления влиять на людей и даже греховности. Я знал, что довольно холоден и способен на жестокость, эгоистичен, что мне неведомо понятие чести. Второе: психологически – какое бы влияние я ни оказывал на других, сам я не был “хозяином своей судьбы”. Как это ни странно, в моем характере имелся один дефект – слабость. Самообладание могло покинуть меня в любой момент, уступив место растерянности и смущению. Я знал, что не пользуюсь популярностью у старших мальчиков и они считают меня “новичком”. Я понимал, что полностью завишу от своего настроения и часто бываю излишне чувствительным, что отталкивало окружающих. Третье: в целом в глубине души я сознавал, что мне не хватает внутреннего стержня. Во время последнего кризиса мне недостает мужества, настойчивости и самоуважения.
Таким образом, я смотрел на себя с двух сторон. Казалось, это был заговор с целью испортить меня, и все мое неумеренное тщеславие объяснялось именно этим. Однако это была лишь внешняя оболочка, готовая рассыпаться от любого удара – язвительного замечания или пропущенного паса. Под ней скрывалось ощущение, что мне не хватает мужества и уверенности. Но если копнуть еще глубже, то обнаруживалась истинная основа – ощущение безграничных возможностей, которое никогда не покидало меня, ни в минуты тщеславия, ни в минуты стыда.
Ощущение безграничных возможностей…
В одном из своих произведений Фицджеральд рассказывает, что в пятнадцатилетнем возрасте пуританское сознание заставляло его считать себя гораздо хуже остальных мальчиков, однако описанный выше характер давал все основания предположить, что в Ньюмене его ждали нелегкие времена. В первый же вечер за ужином новички стеснялись и предпочитали молчать, но Скотт чувствовал себя как дома и задавал много вопросов о футбольной команде школы и ее перспективах. Из-за возраста Фицджеральд должен был снова пойти в четвертый класс, однако он так искусно изобразил удивление, что его приняли в пятый с испытательным сроком. На тренировке третьего состава футбольной команды школы он сразу же принялся раздавать указания, но, почувствовав, что перегнул палку, попытался сгладить произведенное впечатление: “Извините, что я тут раскомандовался, но в Сент-Поле я обычно был капитаном команды”. Одновременно он не упускал случая продемонстрировать свои знания. На занятиях в ответ на любой вопрос учителя неизменно поднималась его рука.
Фицджеральд знал, что главным испытанием для него станет спорт, к которому в Ньюмене относились очень серьезно; несмотря на короткую скамейку запасных, здесь были неплохие команды. Через какое-то время Фицджеральда взяли запасным квартербеком во второй состав, где он не поладил с тренером О’Флаэрти, который одновременно преподавал историю и уже устал от дерзости юноши. Будучи самым легким из запасных игроков, Скотт старался избежать столкновения с массивными противниками, и О’Флаэрти обвинил его в трусости. Капитан школьной команды разделял мнение тренера. Младшие игроки встали на их сторону, и вскоре Фицджеральд превратился в изгоя. Ему здорово досталось в нескольких драках, одну из которых он спровоцировал сам, дойдя до полного отчаяния. Теперь он старался ходить по пустым коридорам и бо́льшую часть времени проводил в своей комнате. Успеваемость упала. Обращались к нему исключительно по фамилии. Угрюмость и озлобленность Скотта побуждала учителей наказывать его за малейшую провинность, и, утратив чувство справедливости, они ставили ему плохие отметки.
Этот мрак рассеивали лишь немногие лучики света. Однажды, когда тренер удалил – несправедливо – его с поля за трусость, Фицджеральд написал стихотворение в подражание Киплингу, которое было опубликовано в “Newman News”. Так пришло понимание, как он писал впоследствии, “что если не дано участвовать в действии, то, по крайней мере, ты можешь написать о нем, поскольку переживаешь его так же остро, – это вроде черного хода, позволяющего уйти от действительности”. Другим запоминающимся событием стал футбольный матч между Принстоном и Гарвардом, когда крайний нападающий Принстона Сэм Уайт перехватил мяч и пробежал девяносто пять ярдов до линии гола. “Благодаря Сэму Уайту я выбрал Принстон, – писал Фицджеральд в записной книжке, в которой хранился билет на этот матч. Во время поездок в Нью-Йорк он впервые увидел настоящие музыкальные комедии – “Маленький миллионер” (“The Little Millionaire”) с Джорджем М. Коэном и “Девушка-квакерша” (“The Quaker Girl”) с Иной Клер.
Наконец наступило долгожданное Рождество, которое принесло передышку в Сент-Пол. Осенью 1909 года Фицджеральды покинули дом бабушки Макквиллан, год прожили в доме номер 514 по Холли-авеню, еще год в доме номер 509, пока наконец не обосновались в доме номер 499. В октябре от туберкулеза умерла тетя Клара. Она была самой красивой из трех сестер Макквиллан – блондинка с тонкими чертами лица, больше всех похожая на Скотта. Он испытывал священный трепет перед другой своей теткой – Аннабел, – которая считала, что родители слишком много ему позволяют: читать всякую чушь и ходить на водевили. Тетя Аннабел была строга к нему, и Фицджеральд уважал ее, называя “настоящим матриархом моей семьи, высохшей старой девой, обладавшей характером и культурой”.
Фицджеральд вернулся в Ньюмен полный решимости добиться успеха. Недоброжелательность товарищей стала для него чем-то вроде душа, смывшего тщеславие, и Скотт начал медленный подъем из пропасти. Плохие оценки во время зимней сессии поставили его на грань отчисления. Кое-как избежав опасности, он поехал в Нью-Йорк, где посмотрел мюзикл “За рекой” (“Over the River”), подтолкнувший его к сочинению либретто. К этому времени он подружился с Сапом (от homo sapiens) Донахью – одноклассником и одним из самых популярных и уважаемых учеников в школе. Тихий, скромный, порядочный, одинаково способный и к наукам и к спорту, Донахью был надежной скалой, к которой инстинктивно тянулся менее уравновешенный Фицджеральд. В то же время Донахью ценил оригинальность Скотта и понимал, что сам может кое-чему научиться у товарища, который много читал и умел разбираться в людях. Их связывало еще и то обстоятельство, что оба приехали с Запада, тогда как большинство учеников школы были с Восточного побережья. Донахью был родом из Сиэтла, и дружба юношей укрепилась во время долгих путешествий через весь континент.