На весенних каникулах Фицджеральд поехал в Норфолк, в гости к Сесилии Тейлор, двоюродной сестре со стороны отца. Она была на шестнадцать лет старше Скотта, который ребенком нес шлейф ее подвенечного платья. Теперь она была обедневшей вдовой с четырьмя маленькими дочерями, к которым Фицджеральд был очень добр – угощал мороженым с фруктами и содовой водой. Кузина “Сеси” была любимой родственницей Фицджеральда; именно она послужила прообразом очаровательной вдовы в романе “По эту сторону рая”.
   Поездка на Юг запомнилась и встречей с братом Сеси – Томасом Делихантом, – который поступил в иезуитскую семинарию в Вудстоке, в штате Мэриленд. Эта встреча послужила основой для рассказа “Благословение” (“Benediction”), в котором воплотилась присущая Скотту религиозность, сохранившаяся и после того, как он охладел к церкви. Фицджеральд происходил из религиозной семьи; Макквилланы были ревностными католиками, а отец, по крайней мере, соблюдал обряды. Время от времени Скотт попадал под обаяние какого-нибудь красноречивого священника и пытался обратить в католичество своих друзей из числа протестантов, но в то же время не всегда проявлял должную почтительность к религии. Однажды в Сент-Поле во время службы в церкви он заметил, что один служка держит свечу слишком близко к кружевной накидке на спине другого, и так рассмешил сидевшего рядом приятеля, что их обоих попросили удалиться.
 
   Главным событием весеннего семестра стала спортивная победа. Он выиграл кросс в группе младших школьников.
   Оценки его улучшились, причем больше всего он радовался высшему баллу по истории, удивившему О’Флаэрти, учителя истории и тренера футбольной команды. Приехав домой летом, он буквально купался в лучах популярности. Девушек привлекали в нем налет грусти и предупредительность – в пансионе он осознал, что другие имеют такие же желания, но при этом они сильнее его. Похвалы, как обычно, приносили лишь вред, и вскоре товарищи устали от Скотта. Время от времени они просто не обращали на него внимания, и тогда он уединялся и писал, пока не придумывал новый способ развлечь всех.
   Тем временем книга Оуэна Джонсона “Стоувер в Йеле” (“Stover at Yale”) стала для него настольной, а желание быть звездой футбольной команды привело к тому, что он соорудил во дворе чучело и отрабатывал на нем приемы блокировки. В “Гроссбухе” Скотт писал, что пятый класс был для него “по-настоящему несчастливым годом”, а о шестом он отзывался так: “Осенью награда за летние старания. Получше, но не особенно счастливый”. Тем не менее в тот год произошли и памятные события, например матч с командой Кингсли, самый захватывающий из всех, что когда-либо проводились на поле Ньюмена. В тот день Фицджеральд взлетел до сияющих высот, и в одном из репортажей победа команды Ньюмена приписывалась главным образом его “внезапным и стремительным прорывам”. Он отличался хорошим телосложением – рост пять футов и шесть дюймов, вес сто тридцать футов, – однако ноги у него были немного коротковаты.
   Скотт играл с фанатичным упорством, а скорость делала его самым эффективным крайним нападающим, хотя он был несколько неуклюжим, так что часто казалось, что он вот-вот упадет. Один из учеников младших классов, наблюдавший за ним со скамейки запасных, вспоминал, как Фицджеральд “бежал с мячом на своих коротких ногах, наклонившись вперед, отчаянно и безрассудно, и этот бег каким-то образом передавал его эмоции, и, если у него все получалось, это было волнующее зрелище, а если нет (что случалось довольно часто), хотелось отвести взгляд, чтобы не видеть стыда, который он испытывает”. Фицджеральд был непредсказуемым, импульсивным и своенравным игроком и действовал не так непринужденно и естественно, как Сап Донахью, который был ниже Скотта и страдал близорукостью, но с хладнокровным изяществом справлялся с ролью квартербека. Фицджеральд мог блеснуть, а мог и опозориться. В одном из матчей он уклонился от прямого столкновения с соперником, и после игры товарищи по команде, которые это видели, раскритиковали его за трусость. Он, как всегда, отреагировал слишком остро и воспринял свой промах болезненнее, чем оно того стоило.
   Однако самым значительным событием той осени – хотя в то время Фицджеральд этого знать не мог – стала не игра с командой Кингсли, а встреча с преподобным Сигурни Вебстером Фэем, попечителем школы, который вскоре станет ее директором. Выходец из старинной протестантской семьи, принявший католичество, Фэй обладал неотразимым обаянием, заставлявшим забыть о его довольно необычной внешности. Он был почти полным альбиносом – тонкие льняные волосы, белесые брови и ресницы, водянистые глаза с красноватыми белками за толстыми стеклами очков. Его тучное тело, круглое лицо с носом пуговкой и тройной подбородок указывали на любителя поесть. Преподобный Фэй также любил петь, играть на пианино, сплетничать и рассказывать анекдоты, прерываемые звонким смехом. У него имелся неистощимый запас шуток про церковь, и он жалел протестантов, не способных подтрунивать над собой. Одно из его любимых развлечений – читать мессу на греческом или кельтском языке. И все это сочеталось с пылом новообращенного, который нашел в католической церкви любовь всей своей жизни. Утонченность Фэя никак не мешала детской вере, иногда побуждавшей его благословлять дом, в который он приходил, от подвала до чердака.
   Между Фэем и Фицджеральдом мгновенно установилось взаимопонимание, как между монсеньором Дарси и Эмори Блейном в романе “По эту сторону рая”. Вне всякого сомнения, в словах монсеньора Дарси слышится голос Фэя: “Вот сигареты – ты ведь, конечно, куришь. Ну-с, если ты похож на меня, ты, значит, ненавидишь естествознание и математику…” До этой встречи Фицджеральд считал, что все священнослужители – это грубые, неграмотные ирландцы, но тут он видел священника (ирландца по матери), который был интеллектуалом, светским человеком, знакомым с кардиналом Гиббонсом и Генри Адамсом. В преподобном Фэе, как и его помощнике отце Хеммике, которые носили туфли с серебряными пряжками и сшитые в Париже рясы, было что-то европейское.
   В то время Фицджеральд пользовался относительной свободой, поскольку жил в пристройке для шестых классов. В его личную жизнь никто не вмешивался, и он мог отдавать больше времени и сил своим литературным занятиям; в “Newman News” были напечатаны три его рассказа. В “Невезучем Санта-Клаусе” (“A Luckless Santa Claus”) повествовалось о том, как в Рождественский сочельник человек пытается раздать двадцать пять долларов, а его за это избивают. Живой, разговорной речью и горькой иронией рассказ напоминает истории о неудачниках Стивена Крейна, хотя в то время Фицджеральд Крейна еще не читал. “Ученый и боль” (“Pain and the Scientist”) – это сатира на христианскую науку, а в рассказе “След герцога” (“The Trail of the Duke”) описывается жизнь богачей с Пятой авеню.
   Уверенный в своем таланте, Фицджеральд играл с ним, как мальчишка может играть с автомобилем с форсированным двигателем, испытывая его возможности. В школе Ньюмена Скотт не считался бунтарем – наоборот, по местным стандартам он был даже слишком спокойным, – но не терпел посягательств на свою свободу. Он часто опаздывал на уроки, тайком писал на занятиях или вовлекал преподавателя в споры, никак не связанные с домашним заданием, и высокомерно улыбался, когда тот ему возражал.
   Другие ученики относились к нему настороженно. Они считали, что Скотт слишком часто приглаживает свои белокурые волнистые волосы и любуется собой в зеркале. Тайная бравада, высокомерная уверенность в своем предназначении – все это стояло между Фицджеральдом и его товарищами, которые в большинстве своем не знали, чего хотят в этой жизни. Но теперь они обращались с ним уважительно. Над ним уже не смеялись. Его ценили за быстрый ум, не говоря уже о способности сочинить смешное стихотворение или едкую эпиграмму. Среди младших воспитанников школы даже образовалось общество “почитателей Фица”, поскольку, в отличие от других старшеклассников, которые вполне безобидно, но откровенно помыкали “мелюзгой”, он всегда отвечал на приветствие легкой улыбкой и называл каждого по имени – даже когда был занят. Скотт не старался им понравиться – и на самом деле уделял им мало времени, – но относился как к равным, чем заслужил их уважение. Точно так же, когда его знакомили с кем-то из родителей, Фицджеральд неизменно очаровывал их своей обходительностью и искренним интересом. Он был не по годам учтив и общителен, пропустив ту стадию, когда мальчики становятся похожими на неуклюжих щенков.
   В марте драматический кружок школы Ньюмена поставил “Укрощение строптивой” (во время репетиций Фицджеральд предлагал улучшить кое-какие строки Шекспира). Однако самый громкий успех в тот вечер выпал на долю одноактной пьесы “Сила музыки” (“The Power of Music”), сочиненной одним из преподавателей. Действие этой исторической пьесы разворачивалось в вымышленном королевстве ШварценбаумАльтминстер, где одиннадцатилетний сын канцлера мечтает стать скрипачом. Разгневанный канцлер отнимает скрипку у сына, но мальчик крадет инструмент, чтобы принять участие в королевском конкурсе талантов. В финале пьесы канцлер собирается выпороть сына, но тут вдруг слышатся звуки трубы, и на сцене появляется король Шварценбаум-Альтминстера (его играл Фицджеральд, позаимствовавший для этой роли расшитую золотом форму гусара у звезды мюзиклов Дональда Брайана), обнимая за плечи сына канцлера. Он объявляет, что мальчик выиграл состязание музыкантов, и бранит канцлера. Мальчику, исполнявшему роль сына, в тот момент казалось, что Фицджеральд на самом деле король, а он, второклассник, может играть на скрипке не хуже Фрица Крейслера. Фицджеральд был так убедителен, что очаровал всех, и публика была тронута.
   Той весной, перед окончанием школы, Фицджеральд пребывал в приподнятом настроении. Это состояние описано в романе “По эту сторону рая”:
 
   Он передвинул свою кровать к окну, чтобы солнце будило его пораньше, и, едва одевшись, бежал к старым качелям, подвешенным на яблоне возле общежития шестого класса. Раскачиваясь все сильней и сильней, он чувствовал, что возносится в самое небо, в волшебную страну, где обитают сатиры и белокурые нимфы – копии тех девушек, что встречались ему на улицах Истчестера. Раскачавшись до предела, он действительно оказывался над гребнем невысокого холма, за которым бурая дорога терялась вдали золотою точкой[21].
 
   Фицджеральд читал все, что попадалось под руку: Киплинга, Теннисона, Честертона, Роберта Уильяма Чэмберса, Дэвида Грэхема Филлипса, Филлипса Оппенгейма. Кто-то из его одноклассников заметил – даже не осознавая иронии, – что Фицджеральд получал плохие отметки потому, что слишком много читал. Он не учил уроков и впоследствии писал, что его “кроме “L’Allegro”[22], привлекла только строгая ясность стереометрии”. Лежа на кромке бейсбольного поля или попыхивая сигаретами в ночи, они с Сапом обсуждали школьные дела. Фицджеральд любил анализировать людей, распределять их по категориям и предсказывать, что из них получится.
   Он твердо решил поступать в Принстон, объясняя свой выбор тем, что в чемпионате по американскому футболу Принстон неизменно проигрывает.
 
   Похоже, Йель все время вырывает у них победу в четвертом периоде за счет большей “выносливости”, как выражались газеты. Для меня это было повторение истории из детской книжки о лисах и больших зверях. Я представлял игроков Принстона хрупкими, пылкими и романтичными, а команду Йеля – мускулистыми, грубыми и приземленными.
 
   Во время вступительных экзаменов, проходивших в ньюйоркском отделении Молодежной христианской организации, он почел за благо немного схитрить, о чем жалел всю жизнь.
 
   Лето пролетело быстро; от мыслей о приближающейся осени Фицджеральда отвлекала только его драма о Гражданской войне под названием “Трус” (“The Coward”). Пьеса была поставлена Елизаветинским театральным клубом, названным так в честь “директрисы” Элизабет Магоффин. Фактически режиссером спектакля был Фицджеральд, а мисс Магоффин – крупная, полная, восторженная девушка лет двадцати пяти – следила за порядком на репетициях и придерживалась убеждения, что главное – выучить свою роль. Ее вера в Фицджеральда укрепила в нем уверенность в своих силах. Мисс Магоффин подарила ему свою фотографию с надписью: “В нем есть искра – Скотту с любовью от той, кто так думает”.
   В “Трусе” Фицджеральд обратился к любимой теме – искуплению вины храбростью: южанин отказывается брать в руки оружие, но затем записывается добровольцем и становится героем. Представление прошло в переполненном зале Молодежной христианской организации, а вырученные за билеты 150 долларов пошли в фонд помощи детям – в два с лишним раза больше, чем сбор от другой пьесы Фицджеральда “Схваченная тень” (“The Captured Shadow”), поставленной предыдущим летом. Второй раз спектакль показали в яхт-клубе “Белый медведь”, членом которого недавно стал Фицджеральд.
   Будучи главной движущей силой Елизаветинского драматического клуба, Фицджеральд обнаружил способности настоящего импресарио. Он знал, как успокоить девушку, которая могла взять напрокат лишь один костюм для пьесы, действие которой происходит на протяжении нескольких лет. (Ее мать предложила такую фразу: “Ну вот, на мне то же самое старое платье, которое я носила, когда пал форт Самтер”.) Другая девушка краснела, произнося фразу: “Папа, помни о своей печени”, а третья не желала говорить о грязных ногтях, считая это неблагородным. Все это требовалось уладить. Когда дело касалось переделки текста, Фицджеральд был неутомим – он устраивался в уголке и с легкостью выдавал новые строки. Скотт также проявил себя великолепным импровизатором. Так, во время спектакля в яхт-клубе должен был прозвучать выстрел, но его все не было. Отвечавший за выстрел мальчик обнаружил, что пистолет заряжен не холостым патроном, а боевым. Испугавшись, он бегом спустился по трем лестничным пролетам, бросился к дальнему концу пирса и выстрелил в ночь. Все это время Фицджеральд заполнял паузу чрезвычайно правдоподобными поисками коробки сигар. Его сообразительность еще раз подверглась испытанию, когда один из актеров произнес: “А вот и отец” – и махнул рукой влево. И тут же старик в инвалидном кресле появился справа – со скоростью ракеты, поскольку сцена была приподнята, а для того, чтобы вкатить кресло по пандусу, требовались немалые усилия.
 
   В августе Фицджеральд начал готовиться к дополнительным экзаменам, потому что полученные весной отметки не позволяли поступить в Принстон.
   – Ты в самом деле осенью собираешься в Йель [читай, Принстон]? – спрашивает Бэзила Дьюка Ли приятель в рассказе “К цели” (“Forging Ahead”).
   – Собираюсь.
   – Все считают, ты глупость делаешь: тебе ж всего шестнадцать.
   – В сентябре семнадцать будет. Ну давай. Вечером позвоню.

Глава четвертая

   На дополнительных экзаменах в сентябре
   Фицджеральд не набрал необходимых баллов, но, к счастью, в университете существовала апелляционная коллегия. Абитуриенты, немного не дотянувшие до проходного балла, могли обратиться в приемную комиссию и с помощью уговоров и “споров” все-таки пробиться в Принстон. Личное присутствие Фицджеральда оказалось гораздо убедительнее его экзаменационных работ. Среди приводимых им аргументов был и такой: сегодня у него день рождения, и было бы жестоко отказать ему в такой день. Как бы то ни было, комиссия приняла его. 24 сентября Фицджеральд телеграфировал матери:
 
   ПРИНЯТ ВЫСЫЛАЙ ПОЖАЛУЙСТА НАКОЛЕННИКИ И БУТСЫ НЕМЕДЛЕННО ЧЕМОДАН ПОЗЖЕ.
 
   С наколенниками и бутсами можно было не торопиться. В те времена игроки университетских команд были на одиндва дюйма ниже и соответственно легче, чем теперь, однако пять футов и семь дюймов роста и сто тридцать восемь фунтов веса и тогда было слишком мало для игрока средних способностей, как Фицджеральд. Один из сокурсников вспоминал, как он в черной майке команды школы Ньюмена с белыми полосками на рукавах отрабатывал перехваты мяча – энергичный, старательный юноша с развевающейся копной белокурых волос. Впоследствии Фицджеральд писал о “наплечниках, за один день разбитых первокурсником на футбольном поле Принстона”, но автору этих строк признавался, что продержался три дня и ушел едва ли не с почетом, заработав травму лодыжки. (Герой его романа “По эту сторону рая” сильно травмирует колено и выходит из строя до конца сезона.) Как бы то ни было, к великому сожалению Фицджеральда, прославиться на футбольном поле ему было не суждено. Следовало найти другой способ привлечь к себе внимание.
   Между тем он оценил красоту Принстона, который в те времена был меньше и спокойнее, чем сегодня. Железнодорожные пути подходили прямо к подножию лестницы, а Нассау-стрит оставалась незамощеной. Стадион “Палмер” только строился и должен был открыться следующей осенью. Фицджеральда сразу же охватило благоговение перед этим студенческим городком, где “колледж Уидерспун, как отец в темных одеждах, осеняет своих ампирных детей Вигов и Клио, где Литл черной готической змеей сползает к Паттону и Койлеру, а те, в свою очередь, таинственно властвуют над тихим лугом, что отлого спускается до самого озера… и надо всем – устремленные к небу в четком синем взлете романтические шпили башен Холдер и Кливленд”[23].
   В один из сентябрьских вечеров, сидя на ступеньках общежития, Фицджеральд наблюдал за парадом старшекурсников, который он впоследствии описал в романе “По эту сторону рая”. В белых рубашках и брюках, взявшись за руки и вскинув головы, они маршировали по Юниверсити-плейс, распевая бравурную “Все назад – в Нассау-Холл” (“Going Back to Nassau Hall”), написанную три года назад.
 
   Призрачная процессия была уже близко, и Эмори закрыл глаза. Песня взмыла так высоко, что выдержали одни тенора, но те победно пронесли мелодию через опасную точку и сбросили вниз, в припев, подхваченный хором. Во главе колонны шагал футбольный капитан, стройный и гордый, словно помнящий, что в этом году он должен оправдать надежды всего университета, что именно он, легковес, прорвавшись через широкие алые и синие линии, принесет Принстону победу[24].
 
   Капитан футбольной команды Принстона Хобарт Бейкер, полузащитник весом в сто шестьдесят семь фунтов, был настоящим Адонисом. В те времена товарищи Фицджеральда были еще больше склонны поклоняться кумирам, чем современная молодежь. Члены университетской футбольной команды приравнивались к полубогам, а “Хоби” Бейкер, капитан футбольной команды и звезда хоккея, был вознесен на недосягаемую высоту. Но Бейкер не слишком зазнавался. Время от времени он спускался с Олимпа, чтобы пообщаться с первокурсниками, и в октябре Фицджеральду даже удалось поговорить с ним.
   Студенческие традиции предписывали первокурсникам держаться в определенных рамках. Им запрещалось покидать свои комнаты после девяти вечера, ходить по траве, курить трубку на территории студенческого городка; они должны были носить брюки без манжет, стоячие воротники, черные галстуки, туфли и подтяжки (тогда их носили все), а также черные шапочки. Первые десять дней считались “испытательным сроком” – не слишком тяжелым, но довольно унизительным. Второкурсники могли заставить их танцевать с закатанными до колен брюками или маршировать строем до здания столовой. Первокурснику, одетому в нарядный костюм в клетку, могли предложить снять пиджак и сыграть на нем в шашки с приятелем. Враждебность между новичками и второкурсниками достигала кульминации во время “штурма”, когда первокурсники штурмовали спортзал, защищаемый старшими. Эта забава проходила под наблюдением студентов старших курсов, но без травм все равно не обходилось. Во время учебы Фицджеральда в университете “штурм” запретили после того, как одного первокурсника затоптали до смерти его же товарищи. Испытательный срок для первокурсников к тому времени тоже отменили, правила в отношении одежды стали менее строгими.
   И все же эти университетские обычаи, критикуемые как бессмысленные и глупые, создавали особую атмосферу и корпоративный дух, которые так нравились Фицджеральду. Из ограниченного мирка пансиона он попал в новую обстановку, и его жажда жизни и любопытство не знали границ. Он стремился видеть, знать, везде побывать, все почувствовать и попробовать. Страстное желание во всем участвовать и все испытать делало его очень привлекательным. Он торопился навстречу жизни, стремясь с головой погрузиться в нее и не желая ждать, пока она сама к нему придет.
   В те годы разница между выходцами с Востока и Запада, между городскими и деревенскими, а также между выпускниками подготовительных и средних школ была заметнее, чем сегодня. Фицджеральд быстро усвоил принятые правила поведения и приспособился к ним. В общей столовой, где студенты питались первые два года, он быстро выявил лидеров и “знать” – в отличие от “зайцев” или “птиц”, как тогда называли низшие сословия. Он уважал тех, кого считал выше себя, но относился к ним без подобострастия. Например, он не пытался занять свободное место рядом со старостой курса, но запоминал тех, кто к этому стремился. Он подмечал все, в том числе такие мелочи, как отношение однокурсников к родителям, когда те приезжали в гости, – такой-то прогуливался по студенческому городку в обнимку с матерью, но почти не разговаривал с отцом. Такие наблюдения говорили Фицджеральду о многом.
   Фицджеральд вместе с девятью другими первокурсниками, среди которых был Сап Донахью и еще несколько выпускников Ньюмена, жил в доме номер 15 по Юниверсити-плейс, известном как “Морг”. Устроившись в комнатах и купив всевозможные знамена, плакаты, подушки и курительные трубки, они усаживались в холле на первом этаже и наблюдали, как их однокурсники направляются в столовую. Это стало привычным занятием для начинающего писателя, которому никогда не надоедало изучать своих товарищей, подглядывать за ними и изобретательно испытывать их принципы и ценности. К чему стремится тот или иной студент? Удастся ли ему этого достичь? Откуда он приехал? Что с ним станет, если его лишить того или иного качества?
   – Вон Том Хиллард! – восклицал Фицджеральд, когда мимо окна проходила группа студентов из школы СентПола. – Высоко метит.
   Фицджеральд заранее узнал о клубах старшекурсников, в которые студентов приглашали весной на втором году обучения. До той поры говорить об этом считалось неприличным, но у Фицджеральда имелся список однокурсников с указанием клуба, который подходил каждому из них.
   Жизнь в “Морге” была наполнена обычными для первокурсника развлечениями. Тут были и турниры по борьбе, и битвы на подушках, и бесконечные игры в покер. Бывали и ссоры, во время которых мировые проблемы разрешались к всеобщему удовлетворению. Когда выяснилось, что газ в дом подается сверху, живший на последнем этаже Фицджеральд в критические моменты стал перекрывать газ. Еще он имел обыкновение вваливаться к кому-нибудь в два или три часа ночи и заводить разговор, вышагивая перед зеркалом.
   Отражение в зеркале внушало надежды – на него смотрел красивый, дерзкий, ни на кого не похожий блондин. Кто-то из товарищей даже сравнил его с героем мифов Нарциссом. Теперь он носил прямой пробор (в Ньюмене зачесывал волосы набок) и в официальных случаях приглаживал волосы, но остальное время они были слегка растрепаны – следствие неугомонного характера. Его бледная чистая кожа розовела на холоде или при физическом напряжении, хотя в ту пору ее несколько портили юношеские угри. Фицджеральд предпочитал костюмы фирмы “Brooks Brothers”; на первом курсе он носил серо-зеленый шерстяной костюм из ткани типа ирландского бобрика, который ему очень шел. Следуя моде, он отгибал кончики воротника на пуговицах, в результате чего пуговицы расстегивались и строгий галстук выпячивался под нужным углом.
   Время от времени он вместе с приятелями отправлялся в Трентон – в бар или на эстрадное представление. Виски Фицджеральд впервые попробовал предыдущей весной и во время поездки в Нью-Йорк шокировал Сапа Донахью тем, что выпил несколько порций подряд. Опьянев, он стал дурачиться – взял Сапа за руку и начал обращаться с ним как с сыном, чем немало позабавил прохожих. Фицджеральд плохо переносил спиртное, но в студенческие годы пил мало. В те времена родители все еще обещали сыновьям золотые часы, если те будут воздерживаться от алкоголя до двадцати одного года. В студенческом городке любые спиртные напитки были запрещены, и на нетрезвых студентов смотрели с осуждением, поэтому Фицджеральд – как и большинство современников – ограничивался пивом в салунах на Нассау-стрит.