Эндрюс Вирджиния. Сад теней

   — О, папочка, папочка. Это — Мал. Это — Мал, он… о, Боже мой, о, Боже мой, — зарыдала она.
   — С тобой все в порядке, моя драгоценная? — зарыдал Малькольм, прижимая ее к себе.
   — Что случилось с Малом? Что случилось с моим сыном? — завопила я.
   — Он… мы… о, Боже мой, мама, он попросил меня слезть, а сам… он… он… ехал так быстро, о, мама.
   — Где мой сын!
   — Мотоцикл просто взревел, мама. Все произошло так внезапно. Мал ехал под гору и вдруг…
   — Да? — закричала я чужим голосом. Он звенел, как звериный вой.
   — А затем мотоцикл, казалось, взлетел, и через мгновение я увидела, как он срывается с уступа в пропасть и о, Боже мой… раздался страшный взрыв и поднялось огромное облако из пыли и дыма, и я побежала домой за папочкой.
   Я побежала вперед по проселочной дороге, а затем по шоссе.
   — Мал, мой любимый сынок, мой Мал!
   Я увидела, как поднимается огромное черное облако. На дне ущелья полыхал яркий, словно полуденное солнце, костер. Я хотела бежать туда, вниз, к сыну, но Малькольм с силой удерживал меня.
   — Остановись, Оливия, ты уже ничем не сможешь помочь ему, — произнес муж холодным и отрывистым голосом.
   Я стала царапать его руки ногтями, словно безумная. Я должна была увидеть Мала.
   — Это — мой сын, — закричала я. — Я должна его спасти!
   Малькольм тряс меня, тряс меня, пока смотрел на клубы черного дыма, которые валили из глубокого оврага. Затем он взглянул на небо, которое вдруг стало далеким и холодным. Он опустил меня на землю и стал обнимать Коррин, которая молча плакала. Она видела, как из оврага поднимается столб черного дыма, окрасивший небо в черный цвет.
   Этот черный дым не только закрыл солнце, но и омрачил всю мою дальнейшую жизнь. Мал. Мой первый сын. Моя первая любовь. Мал. Я хотела грызть землю, добраться до центра земли, уничтожить весь мир, чтобы ничего не осталось. Малькольм и Коррин в изумлении смотрели на меня, им тяжело было нести мою печаль, так она была горька.
   — Я должна идти к нему, — настойчиво твердила я, вставая на ноги, но Коррин обхватила меня руками, а Малькольм посмотрел на меня таким ледяным взглядом, словно хотел сжечь и испепелить мою душу.
   — Слишком поздно, Оливия. Ты упустила своего сына. Мал умер.
   Бог дает и Бог призывает к себе.
   В тот день, когда мы хоронили Малькольма, казалось, весь мир скорбел вместе с нами. Небо было темным и страшным, вдалеке слышались раскаты грома, как будто Бог воплощал свой приговор, напоминая нам, что он всемогущ и может уничтожить всех смертных муравьишек одним своим выдохом. На похоронах были сотни скорбящих — друзья Мала и Джоэля, подруги Коррин, деловые партнеры и приятели Малькольма. С моей стороны был только один плакальщик — Джон Эмос, мой последний и самый верный родственник, который совершил утомительное длинное путешествие из Коннектикута, как только получил мою телеграмму. Мы поддерживали переписку долгие годы, и на моих глазах Джон Эмос стал проповедником слова Божьего. В тот день он отправлял траурную панихиду по моему любимому и дорогому Малу.
   Безгласный крик, что раздирал мою грудь на протяжении трех дней, нельзя было успокоить проникновенными словами Джона Эмоса.
   — Наш возлюбленный Мал отошел в лучший мир. Его истинный отец призвал его к себе на грудь в расцвете юности, и отныне эта невинная душа обретет вечный покой. Его Отец воистину затребовал его.
   Малькольм посмотрел на меня ледяным взглядом, его блуждающие голубые глаза стремились пробуравить мою черную вуаль. Мы стояли у ската могильной ямы, между нами стояли Коррин и Джоэл. Джоэл ухватился за мою руку, а Коррин держала руку отца. За два долгих дня, что минули со дня ужасной трагедии, Малькольм не произнес ни слова, но я могла понять по его взгляду, что в смерти сына он винит лишь меня, молчаливо упрекая меня в том, что если бы я не ослушалась его и не позволила бы Малу купить мотоцикл, мой дорогой сын остался бы со мной. О, как это было несправедливо, что Мала отняли у меня. Я хотела отрезать себе волосы, вырвать руки и ноги, я умоляла Бога призвать меня и вернуть мне Мала. Мир распался, и всю вину я возлагала на себя. Неужели Малькольм был настолько всемогущ, что мог заручиться помощью Бога, чтобы наказать тех, кто бросил ему вызов? Я пребывала в уединении в своей комнате, Коррин и Джоэл приходили иногда, чтобы утешить меня, хотя они также очень сильно переживали.
   Но как я могла утешить их? Мал умер. Мал умер! Мой дорогой и любимый сын умер! И в памяти вдруг всплыла сцена, когда, стоя в детской, он смотрел на меня своими пытливыми глазами, лицо его было вполне серьезно, его осанка была прямая.
   — А папа покатает нас на машине? — спросил он. — Он обещал нам.
   — Не знаю, Мал. Он часто дает обещания, а потом забывает о них.
   — Почему он тогда не записывает их? — спросил мальчик.
   У него был логический ум даже тогда, в раннем детстве. И вот он умер.
   Когда застучали капли дождя, и раздались раскаты грома, которые все нарастали и усиливались, моего дорогого Мала опустили в могилу и один за другим, Малькольм, я, Джоэл и Коррин подходили, брали горсть земли и бросали ее на гроб сына. Моя темная вуаль скрывала мои слезы, но я настолько ослабла, что едва могла двигаться. Как мне захотелось прыгнуть к нему в могилу, чтобы нас вместе засыпали комьями грязи и заслонили бы от всего окружающего мира. Но мне следовало продолжать жить, оставаться сильной, как приказал мне Джон Эмос, во имя Коррин, Джоэля. Малькольм держался отстраненно даже от Коррин, и она была смущена и сбита с толку. Двое детей, вероятно, спрашивали друг друга, не умерла ли любовь к ним отца вместе с Малом.
   Джоэл был, конечно, убит горем больше других. Он почти ничего не говорил, но держался все время возле меня, прислушиваясь к каждому моему слову, наблюдал за каждым моим жестом, словно думал, что в моих силах изменить ход событий и вернуть его брата. Они были так близки друг другу, несмотря на разницу в возрасте и в темпераменте.
   Я знала, что Джоэл всецело зависел от Мала и все время глядел ему в рот. Мал был буфером между братом и отцом, которого он все еще панически боялся. Это было нетрудно понять; отец ничего не сказал ему за все это время; ни одного утешительного слова, ни одного ободряющего жеста.
   Коррин все это время тоже была предоставлена сама себе, виня себя во всем случившемся, так же как и я, желая повернуть время вспять и воскресить Мала. Именно Джону Эмосу, а не Малькольму, удалось утешить ее, смягчить ее страдания. Из всех Фоксвортов только Малькольм держался особняком, величественный, исполненный собственного достоинства и одинокий в своем горе.
   На следующий день Малькольм вернулся к делам. Джон Эмос остался у нас, они вместе с Коррин перечитывали Библию, при этом он держал ее за руку, когда она плакала, успокаивал ее, то есть был для нее любящим отцом, роль которого всегда исполнял Малькольм.
   Джон стал высоким, несколько долговязым мужчиной с темно-каштановыми волосами, уже довольно редкими, было очевидно, что он начал раньше времени лысеть. Это добавляло ему некоторое достоинство и зрелость. У него было суровое, бледное лицо пастора и довольно прямые губы, словно они были написаны художником. Он казался мудрее, гораздо старше своего тридцать одного года.
   Из моих писем он знал, чем были для меня сыновья, он также имел представление об отношениях между мною, а также Малькольмом и Коррин. Он достаточно ясно представлял мои чувства к Малькольму.
   Мне казалось, он прекрасно понимал меня, сознавал, что в случившемся я прежде всего виню себя, и он не хотел позволить мне нести этот тяжкий крест, это бремя вечной вины.
   — Оливия, — обращался он ко мне теплым, спокойным голосом, звучавшим как бальзам для моего истерзанного сердца, — именно Бог призывает нас, и он отдает должное каждому. Он забрал сына, которого не смог по достоинству оценить Малькольм.
   Возможно, его послание было обращено к Малькольму — научиться любить того, кто является близким ему по крови, а не пытаться лишь повелевать им — ибо ты видишь, где заканчивается господство. Не вини себя ни в чем, Оливия. Божьи помыслы всегда неисповедимы, но они справедливы и истинны.
   Малькольм невзлюбил Джона Эмоса с самой первой встречи, но для меня это не имело значения. Напротив, неприязнь Малькольма к Джону Эмосу лишь убеждала меня в том, что он — действительно ценный и необходимый для меня человек. Без его деятельной помощи, четких указаний прислуге, практического руководства всем хозяйством, подготовки к встрече всех, стремившихся выразить свое соболезнование и утешение, я бы просто ушла вслед за сыном — вот почему после похорон я решила попросить его остаться с нами в Фоксворт Холле.
   Коррин уже пора было возвращаться в школу. И я с уверенностью могла сказать, что ей не терпелось поскорее покинуть этот мрачный, холодный, погруженный в траур дом. Она любила Мала так же сильно, как и любая младшая сестра любила бы своего старшего брата, но для молодой, полной жизни, любви и надежды девушки тень смерти не тянется так медленно, как для тех, у кого впереди уже почти не осталось ни надежд, ни грез.
   В тот день, когда мы проводили Коррин, я предложила Джону Эмосу остаться у нас. Джону, без сомнения, пришлась по душе эта идея. Он не испытывал большой радости от своей нынешней работы. Я пригласила его в гостиную.
   — Я бы хотела, — начала я, — чтобы вы остались в Фоксворт Холле, стали бы мне помощником и советчиком. Официально вы будете считаться нашим слугой, но вы и я всегда будем сознавать, что вы гораздо больше значите для меня, — закончила я.
   Горе ослабило мой организм, изменило меня, а тело мое являлось лишь панцирем, за которым укрывалось мое страдающее сердце. Действительно, я не вынесла бы длительного сосуществования наедине с Малькольмом. Я не могла уже противостоять ни ему, ни его мании величия, что становилась нестерпимей день ото дня.
   Мне нужен был помощник, который смог бы придать мне новые силы, встал бы на мою сторону. Мне была очень нужна поддержка истинно верующего, Богом избранного человека, который смог бы отвести и разрушить злые помыслы Малькольма. Я не хотела позволить испортить жизнь последнему моему сыну, не хотела отдать ему в руки и судьбу Коррин, которой он смог бы распоряжаться по своему усмотрению.
   — Будь так любезен, Джон Эмос, останься в нашем доме. Ты являешься моим утешением и опорой — ты единственный представитель того родного гнезда, которое я навсегда покинула, и мне так необходима твоя сильная христианская рука, которая будет направлять мою жизнь.
   Джон в раздумье кивнул.
   — Я всегда восхищался тобой, Оливия, — сказал он, — восхищался твоим умом, целенаправленностью, силой воли и решительностью; но более всего, твоей верой в Бога и его пути. Даже сейчас, в дни своего траура, ты не винишь Бога за жестокое отношение к тебе. Ты — само вдохновение. Многие женщины хотели бы походить на тебя, — закончил он, кивнув головой, словно только что сделал важное открытие.
   Я поняла, почему Малькольм невзлюбил его. Он строил свои умозаключения, как и Малькольм, с определенной уверенностью, но там, где Малькольм строил суждения, исходя из самонадеянной веры в себя, Джон Эмос приходил к ним из глубокой веры в Бога и его волю.
   — Благодарю тебя, Джон. Но вопреки твоему мнению, я — женщина, также имеющая слабости. И мне очень нужен в этом доме верный друг, который помог бы правильно воспитывать детей и помогать мне поддерживать в этом доме должный порядок и возвышенный дух, — добавила я.
   — Я понимаю, и я не могу представить себе более возвышенного предназначения. Давным-давно я осознал, что мое предназначение состоит в деятельности, которой другие либо боялись, либо не желали заниматься. Бог всемогущий по-своему затребует к себе своих воинов, — заключил он с улыбкой.
   — Я полагаю, — ответила я, внимательно глядя на него,-ты сегодня смог воочию убедиться в том, о чем я писала тебе в своих письмах. Ты, вероятно, догадался, почему я иногда чувствую себя здесь очень одинокой.
   — Да. А твое понимание намного глубже моего. Ты, я могу это уверенно заявлять, можешь рассчитывать на мою симпатию и преданность.
   Взгляд его карих глаз, далеко не ясных и не теплых, стал неподвижным. Он сделал шаг навстречу.
   — Я клянусь тебе, Оливия, — добавил он, — пока я здесь рядом с тобой, ты никогда не будешь чувствовать себя одинокой.
   Я улыбнулась и протянула ему руку. Он бережно взял ее, и это рукопожатие означало заключение договора со мной и со Всемогущим создателем. Это событие стало самым большим утешением для меня за последние годы.
   Когда я сообщила эту новость Малькольму, его реакция была наиболее типичной. Он удалился к себе в библиотеку. Завеса молчания, спустившаяся на Фок-сворт Холл, застыла словно тяжелый влажный воздух перед летней грозой. Тускло поблескивали огни вдалеке, небо над нами было затянуто облаками, звезд на нем не было видно. Неистовый ветер заставлял скрипеть ставни окон. Казалось, что они хрустят меж зубов злобного и мстительного зверя.
   Мальк льм стоял спиной к двери, сжав в кулак руки и рассматривая книги, стоявшие на верхней полке. Он не обернулся, когда я вошла, хотя, наверняка, он слышал мои шаги. Я подождала несколько секунд.
   — Я приняла решение, — наконец произнесла я, — нанять моего кузена Джона Эмоса на должность лакея.
   Малькольм резко обернулся. На лице у него застыла ужасная гримаса, смесь боли и гнева, искажавшая прекрасные черты его лица. Никогда его рот не был так перекошен, а глаза не были так холодны.
   — Какого лакея? У нас ведь есть слуга. В его устах обычные слова звучали как страшное богохульство.
   — Этот слуга еще к тому же и личный шофер. Это не соответствует нашему положению, к тому же это пустая экономия недостойная такой семьи и такого дома, как наш, — твердо возразила я.
   — И в такое время ты думаешь о прислуге? — он был, казалось, поражен и расстроен одновременно.
   — Ты сегодня не был на работе и не отвечал на деловые звонки? Ты не отдавал никаких распоряжений своим подчиненным? Ты все время думал о Мале? — спросила я его, и в голосе моем звучали укор и обвинение.
   Он покачал головой, но не для того, чтобы опровергнуть сказанное мною, но лишь для того, чтобы подчеркнуть свое отвращение.
   — Мне не нравится этот человек. На мой взгляд, он — темная лошадка.
   — И тем не менее я наняла его. Ведение хозяйства всегда было и будет в моей компетенции. Нам необходим слуга, который выполнял бы лишь обязанности лакея, а у Джона Эмоса есть все необходимые для этого качества. Он порядочный, религиозный человек, понимающий запросы людей нашего класса. Он согласился принять на себя такую обязанность и приступит к ней немедленно.
   — Ну что ж, в этом случае он будет твоим лакеем, а не нашим, — вызывающе заметил Малькольм.
   — Как тебе будет угодно. Со временем, я убеждена, ты по достоинству оценишь этого человека, — спокойно добавила я.
   Он повернулся ко мне спиной и снова уставился на книжные полки.
   — Джоэль уезжает завтра утром, — сказала я. Он даже не повернулся ко мне.
   — Это хорошо. Ему лучше вернуться в школу и заняться делом и учебой, чем торчать здесь. Это лишь усиливает его переживания, — заключил муж и помахал рукой, как будто отпуская меня.
   Я подтянулась.
   — Он не вернется в школу, — проговорила я с легким выдохом.
   Изумленный Малькольм вновь обернулся ко мне.
   — Что ты сказала? Не вернется в школу? Что ты имеешь в виду? Куда же в таком случае он направляется?
   — Незадолго до гибели Мала Джоэль прошел прослушивание в оркестре, и они были поражены его необычайными способностями. Ему было предложено принять участие в нынешних гастролях в Европе. Из дома он направится прямо в Швейцарию.
   Малькольм просто закипел от злости.
   — Гастроли! Оркестр! Швейцария! — закричал он, жестикулируя руками при каждом слове. — Фоксворт, профессиональный музыкант, зарабатывающий чаевые и путешествующий с горсткой женоподобных, бесхребетных, «художественных» слюнтяев. Я не хочу и слышать об этом, ясно тебе?
   — И тем не менее, именно этого хочет он сам, — сказала я как можно спокойнее, словно гася его гнев. — Я не собираюсь толкать еще одного из моих сыновей на крайние меры лишь затем, чтобы доказать тебе, что он имеет право жить собственной жизнью, а не той, которую ты ему избрал.
   Глаза Малькольма сузились, и несколько секунд он молчал.
   — Хорошо, но пусть он знает, — медленно заговорил он, отчетливо произнося каждое слово своим ужасным, злобным тоном, — что если он уедет из дома и затеет подобную авантюру, его никогда больше не примут здесь.
   — Я понимаю это, отец.
   Мы вдвоем обернулись и увидели в дверях библиотеки Джоэля. Он стоял с чемоданами в руках. Я и не предполагала, что он уезжает этой ночью.
   — Именно этого он хочет для себя, — мягко сказала я, глядя на сына. — Он достаточно взрослый, чтобы принимать самостоятельное решение. Он уже имеет на них полное право.
   — Это твое очередное безумие, — загрохотал голос Малькольма, а сам он направил на меня свой указательный палец, словно вынося мне приговор. — Это ляжет еще одним тяжелым камнем вины на твою совесть.
   — Что? — Я сделала несколько шагов навстречу ему, чувствуя, что лицо мое пылает от гнева. — Ты стоишь здесь и пытаешься возложить вину на мою голову? Ты, который посеял грех в этом доме, пригласил его сюда словно желанного гостя? Ты ел рядом с ним, гулял рядом с ним и спал рядом с ним, — добавила я. — Ты навлек Божий гнев на дом Фоксвортов, а не я. Если на ком и лежит вина за происшедшее, то на тебе, а не на мне, — ответила я, указывая пальцем на Малькольма.
   Он взглянул на Джоэля и отвернулся.
   Я подошла к Джоэлю, и мы вдвоем, взявшись за руки, вышли на крыльцо.
   Джоэль и я стояли у парадного входа в Фоксворт Холл, смотрели на автомобиль и темноту, что уже окутала нас.
   — Мне жаль покидать тебя в такое скорбное время, — обратился сын ко мне, — но я боюсь, что если я не уеду сейчас, я уже никогда не уеду. Мал наверняка пожелал бы мне счастливого пути. Мне кажется, я вижу, как он стоит здесь у пианино, улыбается и подбадривает меня, — сказал Джоэль, слегка обрадовавшись нахлынувшим на него воспоминаниям.
   — Да, я тоже так думаю, — ответила я.
   — Как я буду скучать по тебе, Джоэль, — обратилась я к нему, схватив его за руки и поднеся их к губам, целуя их. — Ты мой единственный сын, мой любимый Джоэль, у меня остался только ты. Пожалуйста, отправляйся с Богом и будь счастлив.
   — Я собирался спуститься к вам и сам сказать обо всем, — проговорил Джоэль.
   — А я не отказываюсь от собственных слов, — сказал Малькольм, указывая на него пальцем. — Если ты бросишь школу и начнешь бахвалиться своей дудкой в Европе, я вычеркну тебя из своего завещания.
   Долгое время Джоэль и Малькольм пристально рассматривали друг друга.
   — Ты никогда не понимал меня, отец; точно так же ты никогда не понимал Мала, — сказал он без боли в голосе. — Никто из нас не унаследовал твою всепоглощающую страсть к всемогущему доллару.
   — Это потому, что у тебя было всегда полно их, — прервал его Малькольм. — Если бы ты был беден, ты не стоял бы здесь и не говорил так дерзко и вызывающе.
   — Может быть и нет, — согласился Джоэль. — Но я не был беден, и я таков, каков я есть. — Он посмотрел на меня. — До свидания, мама. Я буду очень скучать по тебе. Меня уже ждет машина.
   — И ты разрешишь ему уехать? — спросил Малькольм.
   Когда я взглянула на Джоэля, то во взгляде его разглядела так много своего. Казалось, что не он, а я уезжаю, убегаю, спасаясь от горя и бед, от холодных и страшных призраков, поселившихся навечно под сводами Фоксворт Холла.
   — Спасибо тебе, мама, — он наклонился и обнял меня, поцеловав в щеку.
   Я обняла его и прижала к себе на несколько секунд, а затем он побежал к машине. Оттуда он снова помахал мне и, наконец, залез в нее.
   Мы с Джоном Эмосом долго наблюдали за тем, как машина тронулась с места и затем скрылась в холодной осенней ночи, ее задние огни поблескивали некоторое время как две яркие красные звездочки, а затем угасли во Вселенной.

Часть третья

СУМЕРКИ И СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

   Я горевала. Я горевала об утрате моего любимого Мала; я горевала о том солнечном счастливом лете, когда меня окружали все мои дети, счастливые и здоровые — время, которое ушло безвозвратно. Единственной отрадой в эту долгую, суровую зиму были случайные письма от Коррин, которая едва оправилась после трагической гибели Мала, да редкие весточки от моего любимого Джоэля. Джоэль, тот слабый и вечно испуганный мальчик, юноша, который, наконец, встал вровень с отцом, оказался в Европе. «Синьор Джоэль Фоксворт.» Так было написано в итальянской газете, которую он прислал. «Блестящий молодой пианист, монсеньор Фоксворт — писали французские газеты, — это талант, за которым будущее.» Гордость наполнила мое сердце, гордость, от которой предостерегал меня Джон Эмос:
   — Гордость всегда предшествует падению, Оливия, помни наставления Бога, и пусть они будут руководством для тебя.
   Но моя гордость не была гордыней, это была гордость за своего единственного сына, которого пожелал оставить мне Господь.
   Я любила угрожающе размахивать хвалебными отзывами о музыкальных достижениях Джоэля перед лицом Малькольма.
   — Ты утверждал, что твой сын — неудачник, Малькольм, — усмехалась я.
   — Но вот, взгляни, как весь мир преклоняется перед его талантом.
   И вот однажды, в первый весенний день, когда весь мир, и я вместе с ним, раскрыл объятия пробуждающейся жизни, к нам пришла телеграмма. Телеграммы никогда не приносили мне хороших вестей, и, глядя на желтый конверт, прикасаясь к нему дрожащими руками, я не смела открыть его.
   «Джоэль», — мелькнуло у меня в голове, и я невольно прошептала это имя и каким-то внутренним чутьем, еще не раскрыв конверта, я уже знала, что написано внутри.
   «Господину Малькольму Фоксворту. Точка.
   С глубочайшим прискорбием я вынужден известить Вас о том, что Ваш сын Джоэль пропал без вести во время снежной лавины. Точка. Мы не смогли обнаружить его тело и тела пяти его товарищей. Точка. Позвольте выразить Вам свои глубочайшие искренние соболезнования».
   Я смяла телеграмму в руке и посмотрела в окно. Я не могла плакать или стонать; для своего второго, последнего сына, у меня уже не осталось слез. Они пролились и иссякли над Малом, а теперь в моем сердце было сухо и пусто. Я скорбела так, как горевала бы пустыня; пустыня, где ничего не сможет вырасти, пустыня, где единственным порывом является дыхание песка, заносящего все живое. И вновь мой мир стал безнадежно, безвозвратно серым.
   Малькольм на первый взгляд повел себя странно. Вначале он отказывался поверить в то, что Джоэль действительно погиб. Я показала ему смятую телеграмму, как только он вернулся из командировки. Я ничего не сказала, я лишь вручила ему смятую бумажку, как только он переступил через порог.
   — Что еще такое? — спросил он. — Затерялся во время снежной лавины?
   Он отдал мне обратно телеграмму, словно отклонил какое-то коммерческое предложение, а сам удалился, занявшись бумагами в библиотеке. Но когда пришло официальное подтверждение — рапорт полиции, то уже ни он и ни я не могли отрицать друг перед другом свершившегося факта. Тогда я зарыдала; сердце мое разрывалось на части; и оказалось, что в глубине моей опаленной души был сокрыт целый источник слез. Воспоминания нахлынули на меня, и перед моими глазами вновь вставали Джоэль и Мал, которые вместе сидели, гуляли, играли и обедали. Иногда их окутывал мрак, и я могла различить лишь их лица в темноте. Иногда я тайком пробиралась в детскую, где перед моими глазами представали все трое — Кристофер, Мал и Джоэль. Мал вел себя так, словно был их учителем, а Джоэль с Кристофером пристально смотрели на него и внимательно слушали. Я поднимала с пола их детские игрушки и, прижав их к груди, долго и безутешно плакала.
   Малькольм предпочел уединиться в библиотеке. Я не смогла бы сама устроить панихиду по сыну, и если бы не деятельная помощь Джона Эмоса, мой дорогой и любимый Джоэль, мой второй и последний сын, так и предстал бы перед Господом без должного обряда. Джон Эмос оказал мне неоценимую помощь, он даже съездил в пансион к Коррин, чтобы лично сообщить ей трагическую весть и вернуться вместе с ней домой. В день поминовения на мне и Коррин были те же траурные платья, что и на похоронах Мала, и словно два привидения мы спустились по винтовой лестнице в холл. Задрапированный в черное сукно экипаж, нанятый Джоном Эмосом, ждал нас у парадного входа. Джон терпеливо стоял около него.
   — Боюсь, что Малькольм не будет присутствовать на службе, — сообщил он. — Он попросил меня сопровождать вас.
   Я подняла вуаль и огляделась по сторонам. Одетая в черное, прислуга ждала приказания отправиться на траурную церемонию и оплакать прекрасного юношу, который на их глазах превратился в мужчину. Но отца юноши нигде не было видно. Я ворвалась в библиотеку. Муж сидел за письменным столом, повернувшись к нему спиной. Он развернул свой стул и неподвижно смотрел в окно.
   Небо было бледно-серым, а воздух казался довольно прохладным даже для мартовского дня. День нынешний, не обещавший ни солнца, ни тепла, был зеркалом моей жизни.
   — Как ты осмеливаешься игнорировать панихиду по собственному сыну? — закричала с порога я.