Страница:
Вся мебель состояла из двух двуспальных кроватей, большого платяного шкафа, двух кресел, туалетного столика с небольшим стульчиком, стоявших между двумя большими окнами, затянутыми гобеленовыми шторами, высокого комода на ножках, стола из красного дерева с четырьмя стульями, и еще одного маленького стола с настольной лампой. Я была крайне удивлена, увидев под этой массивной мебелью великолепный восточный ковер.
Неужели эта комната была своего рода убежищем, а может, даже приютом для Коррин? Это было чрезвычайно интригующе. Я прошла вперед и обнаружила еще одну дверь поменьше в дальнем туалетном шкафу. Я открыла ее и тут же наткнулась на густую паутину, которую пауки безмятежно плели несколько десятилетий. Когда паутина, наконец, улеглась, то передо мной открылась небольшая лестница, которая, очевидно, вела на чердак.
И вновь я остановилась в нерешительности. Чердак в таком огромном доме имел свою собственную историю, а может быть, и некий тайный смысл. Лица на портретах были очень характерны. Никто не боялся быть узнанным, и если бы я стала расспрашивать Малькольма о родословной, то никто не смог бы рассказать это лучше, чем висевшие здесь портреты.
И в самом деле, где, как не на темном чердаке за маленькой дверью во встроенном шкафу, лучше всего хранить семейные тайны. Стоило ли мне продолжать свои поиски? Я прислушалась, но отсюда невозможно было услышать ни малейшего шороха, ни чьих-либо шагов внизу.
В ту минуту, когда я сделала первый шаг вперед и разорвала паутину, искусно протянутую пауком-хранителем над всей лестницей, то поняла, что отступать уже поздно. Завеса была снята. Я стала подниматься наверх.
Я и представить себе не могла такого большого чердака! Сквозь облако пыли, поднявшееся на свету, исходившем от четырех мансардных окон, расположенных на фасаде дома, я пыталась разглядеть самые дальние стены. Они казались такими далекими, подернутыми туманом и почти невидимыми. Воздух был тяжелым и словно окутанный дымом; в нем присутствовал затхлый запах вещей, к которым не прикасались многие годы, они, казалось, уже начали разлагаться.
Широкие деревянные доски пола скрипели при каждом моем шаге, когда я медленно двигалась вперед, шаг за шагом, осторожно, на ощупь. Некоторые из половиц отсырели и могли бы провалиться под тяжестью моего тела.
Справа от меня раздался шорох, и взор упал на мышей-полевок, которые пробирались, наверное, на небеса. Оглядевшись, я поняла, что на этом чердаке хранилось достаточно мебели, чтобы обставить несколько домов. Вся мебель была темной, тяжелой и основательной. Те стулья, что были расчехлены, выглядели сердитыми, словно их кто-то продал. Казалось, что они задают немой вопрос: «Зачем нас бросили здесь без пользы? Для нас нашлось бы место и внизу, если не в этом доме, так в другом». Почему Малькольм с отцом хранили мебель здесь? Возможно, что со временем мебель станет ценным антиквариатом?
Все самое ценное было обтянуто холстом, покрытым толстым слоем пыли, из-за чего белая когда-то материя стала грязно-серой. Контуры диванов и кресел под покрывалом напоминали спящих духов. Я боялась притронуться к холсту, полагая, что разбужу их, и духи воспарят к потолку. Я затаила дыхание, словно стараясь услышать их шепот, но, обернувшись, не увидела ничего, никакого движения, не услышала ни единого звука.
В этот момент мне очень хотелось, чтобы зазвучали голоса из далекого прошлого Малькольма и, может быть, именно их призраки окажутся для меня наиболее достоверными. Все тайны Фоксворт Холла нашли здесь свой приют. Я была уверена в этом, и именно эта уверенность подталкивала меня вперед, заставляла осматривать ряды обтянутых кожей чемоданов с тяжелыми латунными замками и уголками. Они занимали отдельную стену, а на некоторых до сих пор были бирки, обозначавшие поездки в дальние страны. Вероятно, в некоторых из саквояжей перевозили тонкое белье Кор-рин и отца Малькольма производства фабрики Гарлан-да, когда они отправились в свадебное путешествие.
У самой дальней стены стояли огромные шкафы, похожие на молчаливых часовых. Я открыла ящики одного из них и обнаружила там образцы военной формы юнионистов и конфедератов. Учитывая географическое положение этой части Виргинии, я пришла к выводу, что представители семейства Фоксвортов в то время разошлись в своих симпатиях и, возможно, принимали участие в боях друг против друга. Я представила себе юношей Фоксворта, таких же упрямых и решительных, как Малькольм, вспыльчивых и горячих, выкрикивающих проклятия в адрес друг друга, когда одни воевали на стороне северян, а другие — на стороне южан. Те из них, кто понимал важность и огромную роль индустриализации и бизнеса, отправились на север. Вместе с ними, наверняка, отправился бы и Малькольм.
Я сложила форму обратно в комод и увидела в нем женскую сорочку, отделанную оборками, которую надевали с панталонами, а поверх них — десятки нижних юбок на проволочных обручах, которые были отделаны кружевами, гофрированными воротниками, вышивкой, распущенными лентами из бархата и атласа. Как можно было спрятать такие красивые вещи и забыть о них?
Я сложила платья и убрала их в шкаф, а сама по скрипящему полу направилась к стеллажам с книгами. Там пылились толстые фолианты с пожелтевшими страницами, уголки которых были замусолены и рассыпались, стоило мне прикоснуться к ним. Рядом стояли манекены различной конфигурации, клетки для птиц и стойки для них. Я хлопнула в ладоши, чтобы стряхнуть с них пьль, и направилась к лестнице, как вдруг в глаза мне бросилась фотография, стоявшая на шкафу.
Я подошла ближе и увидела на ней хорошенькую молодую женщину, на вид восемнадцати-девятнадцати лет. На лице у нее играла загадочная, едва заметная улыбка. Она была ослепительно красива. Грудь ее едва заметно поднималась над обворожительным корсажем платья. Я была очарована ее улыбкой, которая, казалось, так много обещала. И вдруг меня осенило — это же мать Малькольма! Коррин Фоксворт! Явное сходство между ними проступало и в разрезе глаз, и в складках рта.
Наверняка, Малькольм принес эту фотографию сюда, чтобы похоронить вместе со всем своим прошлым. Но в этой фотографии было что-то необычное. Она удивительным образом переливалась на свету.
На всех остальных вещах был толстый слой пыли, все они оставляли пятна на пальцах. Однако, эта фотография была чистой, зеркальной, недавно покрытой лаком. Она была такой же, как и кожа Коррин — сверкающей, ухоженной, безупречно чистой. Кто же в этом доме так бережно сохранял память о Коррин Фоксворт? Нет, это не мог быть отец Малькольма — он был в Европе. Слуги? Или, может быть, сам Малькольм?
Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?
Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.
Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.
Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?
Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?
Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.
Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.
Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.
Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.
— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.
— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.
Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.
Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.
— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.
Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.
Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.
— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?
— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.
— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.
— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.
Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.
— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.
И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:
— Оливия, ложись спать и не жди меня.
СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ
Неужели эта комната была своего рода убежищем, а может, даже приютом для Коррин? Это было чрезвычайно интригующе. Я прошла вперед и обнаружила еще одну дверь поменьше в дальнем туалетном шкафу. Я открыла ее и тут же наткнулась на густую паутину, которую пауки безмятежно плели несколько десятилетий. Когда паутина, наконец, улеглась, то передо мной открылась небольшая лестница, которая, очевидно, вела на чердак.
И вновь я остановилась в нерешительности. Чердак в таком огромном доме имел свою собственную историю, а может быть, и некий тайный смысл. Лица на портретах были очень характерны. Никто не боялся быть узнанным, и если бы я стала расспрашивать Малькольма о родословной, то никто не смог бы рассказать это лучше, чем висевшие здесь портреты.
И в самом деле, где, как не на темном чердаке за маленькой дверью во встроенном шкафу, лучше всего хранить семейные тайны. Стоило ли мне продолжать свои поиски? Я прислушалась, но отсюда невозможно было услышать ни малейшего шороха, ни чьих-либо шагов внизу.
В ту минуту, когда я сделала первый шаг вперед и разорвала паутину, искусно протянутую пауком-хранителем над всей лестницей, то поняла, что отступать уже поздно. Завеса была снята. Я стала подниматься наверх.
Я и представить себе не могла такого большого чердака! Сквозь облако пыли, поднявшееся на свету, исходившем от четырех мансардных окон, расположенных на фасаде дома, я пыталась разглядеть самые дальние стены. Они казались такими далекими, подернутыми туманом и почти невидимыми. Воздух был тяжелым и словно окутанный дымом; в нем присутствовал затхлый запах вещей, к которым не прикасались многие годы, они, казалось, уже начали разлагаться.
Широкие деревянные доски пола скрипели при каждом моем шаге, когда я медленно двигалась вперед, шаг за шагом, осторожно, на ощупь. Некоторые из половиц отсырели и могли бы провалиться под тяжестью моего тела.
Справа от меня раздался шорох, и взор упал на мышей-полевок, которые пробирались, наверное, на небеса. Оглядевшись, я поняла, что на этом чердаке хранилось достаточно мебели, чтобы обставить несколько домов. Вся мебель была темной, тяжелой и основательной. Те стулья, что были расчехлены, выглядели сердитыми, словно их кто-то продал. Казалось, что они задают немой вопрос: «Зачем нас бросили здесь без пользы? Для нас нашлось бы место и внизу, если не в этом доме, так в другом». Почему Малькольм с отцом хранили мебель здесь? Возможно, что со временем мебель станет ценным антиквариатом?
Все самое ценное было обтянуто холстом, покрытым толстым слоем пыли, из-за чего белая когда-то материя стала грязно-серой. Контуры диванов и кресел под покрывалом напоминали спящих духов. Я боялась притронуться к холсту, полагая, что разбужу их, и духи воспарят к потолку. Я затаила дыхание, словно стараясь услышать их шепот, но, обернувшись, не увидела ничего, никакого движения, не услышала ни единого звука.
В этот момент мне очень хотелось, чтобы зазвучали голоса из далекого прошлого Малькольма и, может быть, именно их призраки окажутся для меня наиболее достоверными. Все тайны Фоксворт Холла нашли здесь свой приют. Я была уверена в этом, и именно эта уверенность подталкивала меня вперед, заставляла осматривать ряды обтянутых кожей чемоданов с тяжелыми латунными замками и уголками. Они занимали отдельную стену, а на некоторых до сих пор были бирки, обозначавшие поездки в дальние страны. Вероятно, в некоторых из саквояжей перевозили тонкое белье Кор-рин и отца Малькольма производства фабрики Гарлан-да, когда они отправились в свадебное путешествие.
У самой дальней стены стояли огромные шкафы, похожие на молчаливых часовых. Я открыла ящики одного из них и обнаружила там образцы военной формы юнионистов и конфедератов. Учитывая географическое положение этой части Виргинии, я пришла к выводу, что представители семейства Фоксвортов в то время разошлись в своих симпатиях и, возможно, принимали участие в боях друг против друга. Я представила себе юношей Фоксворта, таких же упрямых и решительных, как Малькольм, вспыльчивых и горячих, выкрикивающих проклятия в адрес друг друга, когда одни воевали на стороне северян, а другие — на стороне южан. Те из них, кто понимал важность и огромную роль индустриализации и бизнеса, отправились на север. Вместе с ними, наверняка, отправился бы и Малькольм.
Я сложила форму обратно в комод и увидела в нем женскую сорочку, отделанную оборками, которую надевали с панталонами, а поверх них — десятки нижних юбок на проволочных обручах, которые были отделаны кружевами, гофрированными воротниками, вышивкой, распущенными лентами из бархата и атласа. Как можно было спрятать такие красивые вещи и забыть о них?
Я сложила платья и убрала их в шкаф, а сама по скрипящему полу направилась к стеллажам с книгами. Там пылились толстые фолианты с пожелтевшими страницами, уголки которых были замусолены и рассыпались, стоило мне прикоснуться к ним. Рядом стояли манекены различной конфигурации, клетки для птиц и стойки для них. Я хлопнула в ладоши, чтобы стряхнуть с них пьль, и направилась к лестнице, как вдруг в глаза мне бросилась фотография, стоявшая на шкафу.
Я подошла ближе и увидела на ней хорошенькую молодую женщину, на вид восемнадцати-девятнадцати лет. На лице у нее играла загадочная, едва заметная улыбка. Она была ослепительно красива. Грудь ее едва заметно поднималась над обворожительным корсажем платья. Я была очарована ее улыбкой, которая, казалось, так много обещала. И вдруг меня осенило — это же мать Малькольма! Коррин Фоксворт! Явное сходство между ними проступало и в разрезе глаз, и в складках рта.
Наверняка, Малькольм принес эту фотографию сюда, чтобы похоронить вместе со всем своим прошлым. Но в этой фотографии было что-то необычное. Она удивительным образом переливалась на свету.
На всех остальных вещах был толстый слой пыли, все они оставляли пятна на пальцах. Однако, эта фотография была чистой, зеркальной, недавно покрытой лаком. Она была такой же, как и кожа Коррин — сверкающей, ухоженной, безупречно чистой. Кто же в этом доме так бережно сохранял память о Коррин Фоксворт? Нет, это не мог быть отец Малькольма — он был в Европе. Слуги? Или, может быть, сам Малькольм?
Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?
Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.
Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.
Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?
Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?
Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.
Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.
Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.
Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.
— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.
— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.
Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.
Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.
— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.
Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.
Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.
— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?
— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.
— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.
— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.
Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.
— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.
И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:
— Оливия, ложись спать и не жди меня.
СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ
Гости стали прибывать на торжество в самом начале второго, допуская опоздание. Стоя перед зеркалом совсем одна, я внимательно изучала свое отражение. Волосы были модно заколоты, лиф моего платья был плотно затянут и создавал иллюзию пышной груди, юбка была достаточно широка, в общем, я был настоящий Гаргантюа.
Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.
Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.
Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.
Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.
Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание. Ноги мои дрожали и, казалось, были приклеены к ступенькам винтовой лестницы. Я решила, что не смогу двигаться дальше, и ухватилась за перила. На глазах выступили слезы. Яркий свет всех ламп и свечей померк, а отблески от огромного хрустального фонтана, источавшего серебристые струи в огромную серебряную чашу в центре зала, были похожи на солнечную паутинку, протянутую в комнате. Зеркала отражали свет от серебряной посуды на подносах, и он вновь начинал играть на полированных спинках стульев и дивана, расставленных вдоль стен зала.
Наконец, я собралась с духом и спустилась по лестнице в гостиную. Тотчас я услышала распоряжения, которые Малькольм отдавал слугам:
— Гости должны чувствовать себя весело и непринужденно. Вовремя заполняйте опустевшие стаканы и тарелки. Быстро подавайте блюда и убирайте пустую посуду. Не забывайте подавать бутерброды с икрой и легкие закуски. У гостей не должен пропадать аппетит, а рядом с ними всегда должны быть вы. Всегда оставайтесь внимательными, жизнерадостными и постоянно улыбайтесь, будьте готовы прийти на помощь. Захватите салфетки, вы меня слышите? Не следует заставлять людей искать средство, чтобы вытереть свои руки.
Малькольм увидел, что я спускаюсь по лестнице.
— А, Оливия, вот и ты, — сказал он, и легкая тень разочарования пробежала по его лицу. — Спускайся, дорогая; мы встанем у входа и будем приветствовать гостей, как только Лукас объявит об их прибытии.
Я просунула свою руку под локоть Малькольма, немного волнуясь, но стараясь не подавать виду. Он казался сдержанным и сосредоточенным, как будто занимался этим всю жизнь. Он казался привлекательным и ослепительным. Мне так хотелось верить, что и я рядом с ним выгляжу не хуже.
Раздался звонок. Прибыли первые гости. Мистер и миссис Петерсон. Мистер Петерсон был коренастый мужчина невысокого роста, щеки его то розовели, то багровели. Миссис Петерсон, напротив, была изящной, хрупкой, украшенной кружевами, платье ее едва доходило до колен. Волосы завивались кудряшками, их удерживал дорогой гребешок со множеством драгоценных камней. Я и представить не могла, что кто-либо может носить те наряды, которые встречались мне лишь на обложках модных журналов.
— Я хотел бы представить вам мою жену, — сказал Малькольм.
Направляясь к миссис Петерсон, я поймала на себе ее взгляд, охвативший меня с ног до головы, затем вновь опустившийся вниз, скользнувший вверх, остановившийся на Малькольме, точнее на его голубых глазах, и ничего не выражавший, кроме снисходительного презрения ко мне, запечатленного на ее губах.
Мистер Петерсон прервал тягостное молчание своим теплым приветствием:
— Оливия, добро пожаловать в Виргинию. Я надеюсь, что Малькольм сумеет показать вам все прелести нашего гостеприимства.
Миссис Петерсон, насилу отведя свой взор от Малькольма, лишь взглянула на меня и, вздохнув, добавила:
— И в самом деле!
Поток гостей не прекращался ни на минуту, и вскоре вечеринка была в полном разгаре.
Мужчины были предупредительны и вежливы, но я смогла заметить с некоторым изумлением, что наряды почти всех женщин были довольно мешковаты и заканчивались чуть ниже или чуть выше колен, почти не имели талии, ибо затягивались на уровне бедер.
Изящные тонкие ткани имели несколько бледноватый оттенок — кремовый, бежевый, белый, нежно-пастельный. На мой взгляд, в дамах было намного больше от маленьких девочек, чем от исполненных чувства собственного достоинства женщин. Эти туалетные принадлежности огромных размеров, аляповатые искусственные цветы из шелка и бархата, тяжелые нитки бус подчеркивали их собственное миниатюрное сложение и инфантильность их внешнего облика. Рядом с ними я казалась гигантом, Гулливером в стране крошечных лилипутов. Каждый мой шаг, каждое движение были чересчур неловкими. На всех без исключения женщин мне приходилось смотреть сверху вниз, да и мужчины, все как на подбор, были ниже меня.
Можно без преувеличения заметить, что всеми владело неподдельное веселье. Какие бы ограничения ни сдерживали их поведение, все они отбрасывались в сторону по мере того, как гости переходили от бокалов с пуншем к подносам с закусками. Светская болтовня и смех в зале становились все более громкими и непринужденными. Прежде мне не доводилось бывать в подобной развеселившейся компании.
Вначале я была по-настоящему счастлива; казалось, что мой первый прием удался на славу, но стоило приблизиться к группам собравшихся гостей, как мой бурный восторг угас, причиной этого стал холодок в отношении ко мне веселых, беспечных и удивительно капризных людей.
Женщины собирались небольшими группами, некоторые курили сигареты в длинных мундштуках из слоновой кости. Все они были словоохотливы и изысканны. Но стоило мне присоединиться к какой-либо группе, как их разговор обрывался, и на меня смотрели, как на незваного пришельца. Они ясно давали мне понять, что я — непрошенный гость на собственном торжестве. Они дипломатично интересовались моими впечатлениями от Виргинии, а особенно тем, понравилась ли мне усадьба Фоксворт Холл. Мои ответы, видимо, раздражали дам, поскольку тотчас они бросались перебивать меня, словно я придумала нечто вычурное, а мое мнение их совсем и не интересовало.
Не дав мне закончить фразу, они завели разговор о новинках моды. Признаться, я не имела ни малейшего представления о тех вещах, которые они обсуждали.
— Вы, например, могли бы надеть такую матроску? — спросила меня Тамара Ливингстон.
Ее муж владел самой большой лесопилкой в Шарноттсвилле.
— Я, признаться, не знаю, как они выглядят, — ответила я.
Присутствовавшие удивленно уставились на меня, а затем продолжали свою беседу, словно меня и не было рядом. Стоило мне отойти, как за спиной раздался дружный смех.
Какие глупые женщины, подумала я. Вся их беседа сводилась к тому, какую одежду подготовить к новому сезону или к тому, как обустроить дом.
Никто не заводил разговора о политике, о бизнесе, ни в одном из разговоров не заходила речь о книгах. Чем дальше продолжался прием, тем глупее казались мне гости, тем неуместнее звучал их смех, хихиканье, заигрывание глазками, длинными ресницами, плечами, руками. Я надеялась, что Малькольма выведет из себя отсутствие внешних приличий на протяжении всего вечера, но стоило мне взглянуть на него, как всякий раз я обнаруживала его в обществе этих глупых, смеющихся женщин, то и дело обнимавших его, старающихся потереться или погладить его весьма и весьма откровенно.
Я была потрясена. Это были как раз те женщины, которых он, по его словам, презирал — безвкусные, ярко расцвеченные, без грамма самоуважения. Но он был рядом с ними, готовый подать бокал пунша одной и бутерброд другой, любезно подставлявший свой рот, чтобы в него положили кусочек. Одна из них даже слизывала языком крошки с кончиков его пальцев.
Я была поражена тем, что Аманда Биденс, жена одного из партнеров Малькольма, обратилась к нему со словами: «Мне очень хочется увидеть твою библиотеку, Малькольм, то место, где ты разрабатываешь хитроумные планы, как сколотить еще несколько миллионов», а мой муж, взяв ее под руку, повел в свой кабинет, и тяжелые двойные двери за ними плотно закрылись. Мне публично дали пощечину. Щеки мои пылали, а на глазах появились слезы. Мне потребовалась вся моя воля и сила духа, чтобы не броситься вслед за ними, а остаться вместе с гостями, сохраняя достоинство и выдержку, время от времени, направляя ход вечера, давая распоряжения слугам. Сама я почти ни к чему не притронулась. Никто не искал общения со мной, лишь несколько мужчин поинтересовались, чем занимается мой отец, но стоило мне распространиться на эту тему, как на их лицах появилось выражение скуки и усталости.
Случайно мне удалось услышать несколько замечаний в свой адрес. Беседовавшие, вероятно, и не подозревали, что я нахожусь слишком близко от них, а, может быть, их это и не волновало.
Одна дама спросила другую, почему Малькольм Нил Фоксворт, такой респектабельный и состоятельный мужчина, вдруг повесил себе на шею такую длинную простушку, неприступную янки, имея в виду, разумеется, меня.
— Зная Малькольма, — ответила другая, — могу предположить, что это связано с его бизнесом.
Судя по разговорам остальных гостей и брошенным на меня взглядам, я воспринималась ими, как объект для насмешек и язвительных замечаний. Некоторые откровенно критиковали мой наряд. Раздавались замечания, будто я есть не что иное, как музейный экспонат.
— Вероятно, это — ожившая статуя, — высказался кто-то из присутствовавших.
— Неужели вы действительно считаете ее ожившей?
Смех становился все громче. В надежде я искала Малькольма. Но его нигде не было видно. Вдруг откуда-то возникла фигура мистера Петерсона. Он взял меня под руку.
— Если вы не возражаете, разрешите мне попросить вашего мужа о небольшом одолжении помочь проводить миссис Петерсон до автомобиля. Боюсь, что она выпила сегодня слишком много.
Прежде чем я смогла остановить его, мистер Петерсон настежь распахнул двери библиотеки. Я была поражена, увидев Малькольма за письменным столом, на крышке которого лежала Аманда Биндес. Его волосы были взъерошены, галстук сдвинут набок.
— Оливия, — обратился он ко мне, — познакомься с Амандой.
Она подперла голову локтем и посмотрела на меня в упор снизу вверх.
— Разве ты забыл, Мальк, — пропела она воркующим голосом, — ты уже представил меня своей невесте.
Меня трясло от унижения и бессильной ярости, но на помощь снова пришел мистер Петерсон.
— Малькольм, старина, мне снова нужна твоя помощь, чтобы довести малютку Мисенс до автомобиля, — язвительно добавил он.
Малькольм бодро встал и, не взглянув в мою сторону, направился за мистером Петерсоном к выходу. В одном из окон я увидела, как муж и мистер Петерсон усаживают Аманду в автомобиль; за рулем которого сидел личный шофер. Нога Аманды обнажалась то и дело до подвязки. Ноги были босыми. Малькольм поднял ее туфли, брошенные на дороге, и забросил их на заднее сиденье. Аманда, кривляясь возле меня, сказала томно:
— Ваш муж всегда утешал нас в горе. Я рада, что женитьба не изменила его.
Мне стало легче, когда вечеринка подошла к концу. Гости разыскивали нас, чтобы попрощаться и пожелать нам всего доброго. Малькольму пришлось вернуться ко мне, он снова стал самим собой, и даже более напыщенным. Я прекрасно знала, что женщины, пообещавшие навестить меня, больше не появятся у нас, но, признаться, это не огорчало меня.
К тому времени, когда гости разошлись, я была измучена, оскорблена и унижена, но, в общем, довольна, что пытка прекратилась. Я сказала Малькольму, что устала и что иду к себе.
— Вечер был чудесный, не правда ли? — спросил он.
— Я была не в восторге от гостей, особенно от женщин, хотя ты, вероятно, получил удовольствие.
На лице у него отразилось некоторое удивление, когда я повернулась и стала подниматься по лестнице. Я почувствовала себя отвергнутой и брошенной в беде.
Малькольму не следовало уединяться в библиотеке с этой похотливой женщиной, оставляя меня на съедение вампирам. Если таково общество Виргинии, то я рада, что оно меня отвергло, сказала я себе.
И все же меня не покидало впечатление легкости и изящества присутствовавших женщин — той свободы, которой они упивались, уверенности в их взглядах, внешности и в том, как смотрели на них мужчины. Никто и никогда не глядел на меня так — глазами, полными восхищения и сильной страсти. Мое истощение было не столько физическим, сколько душевным и умственным.
Когда я нырнула под одеяло, и голова упала на подушку, то ужасно захотелось разрыдаться. Прием, на который я возлагала большие надежды и который должен был принести мне долгожданное признание в обществе, дал совершенно обратный результат. Где я могла теперь появиться после того, как Малькольм так непристойно повел себя на нашем свадебном торжестве? В утешение я двумя руками обхватила подушку и заснула измученным сном. Во сне меня преследовали искусители в образе развратных девок, поэтому сон мой был коротким, он длился не более нескольких минут, а затем меня вновь сотрясали рыдания и душили слезы. Проплакав, я, наконец, забылась в долгожданном сне.
Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.
Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.
Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.
Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.
Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание. Ноги мои дрожали и, казалось, были приклеены к ступенькам винтовой лестницы. Я решила, что не смогу двигаться дальше, и ухватилась за перила. На глазах выступили слезы. Яркий свет всех ламп и свечей померк, а отблески от огромного хрустального фонтана, источавшего серебристые струи в огромную серебряную чашу в центре зала, были похожи на солнечную паутинку, протянутую в комнате. Зеркала отражали свет от серебряной посуды на подносах, и он вновь начинал играть на полированных спинках стульев и дивана, расставленных вдоль стен зала.
Наконец, я собралась с духом и спустилась по лестнице в гостиную. Тотчас я услышала распоряжения, которые Малькольм отдавал слугам:
— Гости должны чувствовать себя весело и непринужденно. Вовремя заполняйте опустевшие стаканы и тарелки. Быстро подавайте блюда и убирайте пустую посуду. Не забывайте подавать бутерброды с икрой и легкие закуски. У гостей не должен пропадать аппетит, а рядом с ними всегда должны быть вы. Всегда оставайтесь внимательными, жизнерадостными и постоянно улыбайтесь, будьте готовы прийти на помощь. Захватите салфетки, вы меня слышите? Не следует заставлять людей искать средство, чтобы вытереть свои руки.
Малькольм увидел, что я спускаюсь по лестнице.
— А, Оливия, вот и ты, — сказал он, и легкая тень разочарования пробежала по его лицу. — Спускайся, дорогая; мы встанем у входа и будем приветствовать гостей, как только Лукас объявит об их прибытии.
Я просунула свою руку под локоть Малькольма, немного волнуясь, но стараясь не подавать виду. Он казался сдержанным и сосредоточенным, как будто занимался этим всю жизнь. Он казался привлекательным и ослепительным. Мне так хотелось верить, что и я рядом с ним выгляжу не хуже.
Раздался звонок. Прибыли первые гости. Мистер и миссис Петерсон. Мистер Петерсон был коренастый мужчина невысокого роста, щеки его то розовели, то багровели. Миссис Петерсон, напротив, была изящной, хрупкой, украшенной кружевами, платье ее едва доходило до колен. Волосы завивались кудряшками, их удерживал дорогой гребешок со множеством драгоценных камней. Я и представить не могла, что кто-либо может носить те наряды, которые встречались мне лишь на обложках модных журналов.
— Я хотел бы представить вам мою жену, — сказал Малькольм.
Направляясь к миссис Петерсон, я поймала на себе ее взгляд, охвативший меня с ног до головы, затем вновь опустившийся вниз, скользнувший вверх, остановившийся на Малькольме, точнее на его голубых глазах, и ничего не выражавший, кроме снисходительного презрения ко мне, запечатленного на ее губах.
Мистер Петерсон прервал тягостное молчание своим теплым приветствием:
— Оливия, добро пожаловать в Виргинию. Я надеюсь, что Малькольм сумеет показать вам все прелести нашего гостеприимства.
Миссис Петерсон, насилу отведя свой взор от Малькольма, лишь взглянула на меня и, вздохнув, добавила:
— И в самом деле!
Поток гостей не прекращался ни на минуту, и вскоре вечеринка была в полном разгаре.
Мужчины были предупредительны и вежливы, но я смогла заметить с некоторым изумлением, что наряды почти всех женщин были довольно мешковаты и заканчивались чуть ниже или чуть выше колен, почти не имели талии, ибо затягивались на уровне бедер.
Изящные тонкие ткани имели несколько бледноватый оттенок — кремовый, бежевый, белый, нежно-пастельный. На мой взгляд, в дамах было намного больше от маленьких девочек, чем от исполненных чувства собственного достоинства женщин. Эти туалетные принадлежности огромных размеров, аляповатые искусственные цветы из шелка и бархата, тяжелые нитки бус подчеркивали их собственное миниатюрное сложение и инфантильность их внешнего облика. Рядом с ними я казалась гигантом, Гулливером в стране крошечных лилипутов. Каждый мой шаг, каждое движение были чересчур неловкими. На всех без исключения женщин мне приходилось смотреть сверху вниз, да и мужчины, все как на подбор, были ниже меня.
Можно без преувеличения заметить, что всеми владело неподдельное веселье. Какие бы ограничения ни сдерживали их поведение, все они отбрасывались в сторону по мере того, как гости переходили от бокалов с пуншем к подносам с закусками. Светская болтовня и смех в зале становились все более громкими и непринужденными. Прежде мне не доводилось бывать в подобной развеселившейся компании.
Вначале я была по-настоящему счастлива; казалось, что мой первый прием удался на славу, но стоило приблизиться к группам собравшихся гостей, как мой бурный восторг угас, причиной этого стал холодок в отношении ко мне веселых, беспечных и удивительно капризных людей.
Женщины собирались небольшими группами, некоторые курили сигареты в длинных мундштуках из слоновой кости. Все они были словоохотливы и изысканны. Но стоило мне присоединиться к какой-либо группе, как их разговор обрывался, и на меня смотрели, как на незваного пришельца. Они ясно давали мне понять, что я — непрошенный гость на собственном торжестве. Они дипломатично интересовались моими впечатлениями от Виргинии, а особенно тем, понравилась ли мне усадьба Фоксворт Холл. Мои ответы, видимо, раздражали дам, поскольку тотчас они бросались перебивать меня, словно я придумала нечто вычурное, а мое мнение их совсем и не интересовало.
Не дав мне закончить фразу, они завели разговор о новинках моды. Признаться, я не имела ни малейшего представления о тех вещах, которые они обсуждали.
— Вы, например, могли бы надеть такую матроску? — спросила меня Тамара Ливингстон.
Ее муж владел самой большой лесопилкой в Шарноттсвилле.
— Я, признаться, не знаю, как они выглядят, — ответила я.
Присутствовавшие удивленно уставились на меня, а затем продолжали свою беседу, словно меня и не было рядом. Стоило мне отойти, как за спиной раздался дружный смех.
Какие глупые женщины, подумала я. Вся их беседа сводилась к тому, какую одежду подготовить к новому сезону или к тому, как обустроить дом.
Никто не заводил разговора о политике, о бизнесе, ни в одном из разговоров не заходила речь о книгах. Чем дальше продолжался прием, тем глупее казались мне гости, тем неуместнее звучал их смех, хихиканье, заигрывание глазками, длинными ресницами, плечами, руками. Я надеялась, что Малькольма выведет из себя отсутствие внешних приличий на протяжении всего вечера, но стоило мне взглянуть на него, как всякий раз я обнаруживала его в обществе этих глупых, смеющихся женщин, то и дело обнимавших его, старающихся потереться или погладить его весьма и весьма откровенно.
Я была потрясена. Это были как раз те женщины, которых он, по его словам, презирал — безвкусные, ярко расцвеченные, без грамма самоуважения. Но он был рядом с ними, готовый подать бокал пунша одной и бутерброд другой, любезно подставлявший свой рот, чтобы в него положили кусочек. Одна из них даже слизывала языком крошки с кончиков его пальцев.
Я была поражена тем, что Аманда Биденс, жена одного из партнеров Малькольма, обратилась к нему со словами: «Мне очень хочется увидеть твою библиотеку, Малькольм, то место, где ты разрабатываешь хитроумные планы, как сколотить еще несколько миллионов», а мой муж, взяв ее под руку, повел в свой кабинет, и тяжелые двойные двери за ними плотно закрылись. Мне публично дали пощечину. Щеки мои пылали, а на глазах появились слезы. Мне потребовалась вся моя воля и сила духа, чтобы не броситься вслед за ними, а остаться вместе с гостями, сохраняя достоинство и выдержку, время от времени, направляя ход вечера, давая распоряжения слугам. Сама я почти ни к чему не притронулась. Никто не искал общения со мной, лишь несколько мужчин поинтересовались, чем занимается мой отец, но стоило мне распространиться на эту тему, как на их лицах появилось выражение скуки и усталости.
Случайно мне удалось услышать несколько замечаний в свой адрес. Беседовавшие, вероятно, и не подозревали, что я нахожусь слишком близко от них, а, может быть, их это и не волновало.
Одна дама спросила другую, почему Малькольм Нил Фоксворт, такой респектабельный и состоятельный мужчина, вдруг повесил себе на шею такую длинную простушку, неприступную янки, имея в виду, разумеется, меня.
— Зная Малькольма, — ответила другая, — могу предположить, что это связано с его бизнесом.
Судя по разговорам остальных гостей и брошенным на меня взглядам, я воспринималась ими, как объект для насмешек и язвительных замечаний. Некоторые откровенно критиковали мой наряд. Раздавались замечания, будто я есть не что иное, как музейный экспонат.
— Вероятно, это — ожившая статуя, — высказался кто-то из присутствовавших.
— Неужели вы действительно считаете ее ожившей?
Смех становился все громче. В надежде я искала Малькольма. Но его нигде не было видно. Вдруг откуда-то возникла фигура мистера Петерсона. Он взял меня под руку.
— Если вы не возражаете, разрешите мне попросить вашего мужа о небольшом одолжении помочь проводить миссис Петерсон до автомобиля. Боюсь, что она выпила сегодня слишком много.
Прежде чем я смогла остановить его, мистер Петерсон настежь распахнул двери библиотеки. Я была поражена, увидев Малькольма за письменным столом, на крышке которого лежала Аманда Биндес. Его волосы были взъерошены, галстук сдвинут набок.
— Оливия, — обратился он ко мне, — познакомься с Амандой.
Она подперла голову локтем и посмотрела на меня в упор снизу вверх.
— Разве ты забыл, Мальк, — пропела она воркующим голосом, — ты уже представил меня своей невесте.
Меня трясло от унижения и бессильной ярости, но на помощь снова пришел мистер Петерсон.
— Малькольм, старина, мне снова нужна твоя помощь, чтобы довести малютку Мисенс до автомобиля, — язвительно добавил он.
Малькольм бодро встал и, не взглянув в мою сторону, направился за мистером Петерсоном к выходу. В одном из окон я увидела, как муж и мистер Петерсон усаживают Аманду в автомобиль; за рулем которого сидел личный шофер. Нога Аманды обнажалась то и дело до подвязки. Ноги были босыми. Малькольм поднял ее туфли, брошенные на дороге, и забросил их на заднее сиденье. Аманда, кривляясь возле меня, сказала томно:
— Ваш муж всегда утешал нас в горе. Я рада, что женитьба не изменила его.
Мне стало легче, когда вечеринка подошла к концу. Гости разыскивали нас, чтобы попрощаться и пожелать нам всего доброго. Малькольму пришлось вернуться ко мне, он снова стал самим собой, и даже более напыщенным. Я прекрасно знала, что женщины, пообещавшие навестить меня, больше не появятся у нас, но, признаться, это не огорчало меня.
К тому времени, когда гости разошлись, я была измучена, оскорблена и унижена, но, в общем, довольна, что пытка прекратилась. Я сказала Малькольму, что устала и что иду к себе.
— Вечер был чудесный, не правда ли? — спросил он.
— Я была не в восторге от гостей, особенно от женщин, хотя ты, вероятно, получил удовольствие.
На лице у него отразилось некоторое удивление, когда я повернулась и стала подниматься по лестнице. Я почувствовала себя отвергнутой и брошенной в беде.
Малькольму не следовало уединяться в библиотеке с этой похотливой женщиной, оставляя меня на съедение вампирам. Если таково общество Виргинии, то я рада, что оно меня отвергло, сказала я себе.
И все же меня не покидало впечатление легкости и изящества присутствовавших женщин — той свободы, которой они упивались, уверенности в их взглядах, внешности и в том, как смотрели на них мужчины. Никто и никогда не глядел на меня так — глазами, полными восхищения и сильной страсти. Мое истощение было не столько физическим, сколько душевным и умственным.
Когда я нырнула под одеяло, и голова упала на подушку, то ужасно захотелось разрыдаться. Прием, на который я возлагала большие надежды и который должен был принести мне долгожданное признание в обществе, дал совершенно обратный результат. Где я могла теперь появиться после того, как Малькольм так непристойно повел себя на нашем свадебном торжестве? В утешение я двумя руками обхватила подушку и заснула измученным сном. Во сне меня преследовали искусители в образе развратных девок, поэтому сон мой был коротким, он длился не более нескольких минут, а затем меня вновь сотрясали рыдания и душили слезы. Проплакав, я, наконец, забылась в долгожданном сне.