Второй - зимней - рамы в окошке нет, зато изнутри свисает угол ватного одеяла, стеганного из давно расползшегося сатина-либерти. Сквозь когда-то красные, а сейчас цвета старой крови, тонкие волосья основы глядит нечистая вата.
Труба, из которой совершалась попытка дыма, торчит на односкатной кровле, общей с крышей стоящего впритык сарая, а значит, мазанка - по сути штукатуренный сарайный отсек - и, значит, сарайной высоты.
Мы это ощутили - оконце расположено на уровне груди и, чтобы заглянуть в него, приходится наклониться (заглянуть мы пытались, но увидели одеяльную рвань).
Справа от окошка - в драночных выломах - стена, а потом сколоченная из мертвых досок калитка с кривыми прозорами.
Неужто это вход туда, где пробовал возникнуть дымок? Дыма внутри явно добиваются, кто-то завесился поганым одеялом. Но возможно ли, чтоб в жилище, когда на дворе зима и совсем холодает, вела такая калитка?
Невозможно. Это калитка в сарай. Но в нее пройдешь и по пути в жилье слева в боковой стене хибары, уже за калиткой, обитая рогожами дверь. Они крест-накрест держатся рейками и заведены под скобяную ручку с огромными пригнутыми гвоздями.
У стены - от калитки до двери - скамья. На ней - оловянная миска. В миске что-то вроде мокрого хлеба. Оно не смерзлось - положили, похоже, недавно, но не только что, иначе на снегу были бы следы. Возможно, оставлено по дороге на трудфронт, а следы замело сквозь калиточные прозоры.
К миске и направляется кошка, находясь сейчас за два бывших двора отсюда.
Примыкающий сарай - как бы навес. Потемки, впускаемые щелями калитки и дырявой крышей, являют запустение, подчеркнутое в углу кривыми черенками грабель, лопат и метлы. Насажено все скверно; на палках вероятно болтается и приколочено к залоснившимся черенкам тоже загнутыми гвоздями.
Еще в пустоте стоит на деревянных ногах высокая клетка. Доски ее каркаса - худой горбыль, наколоченная сетка - ржавая. Но что-то мохнатое и теплое виднеется сквозь густоту сетки, не заложенную торчащей из ячеек вонючей желтой соломой. Кролики.
Итак, слева по стене - скамья с миской и рогожная дверь. Справа сарайная пустота. Огородные орудия и кролики принадлежат людям из громоздящейся во дворе бывшей деревянной дачи с башенками и жестяночной, по-церковному кружевной, теперь полупогнившей отделкой.
Сараем и соседним с ним, и еще соседним - пользуются жильцы, во множестве населяющие бывшую храмовидную дачу.
...В эту пору кошка пробирается сюда, полагая, что в миске что-то есть. Правда, иногда там ничего не бывает; то ли ничего не клали, то ли содержимое успели извлечь. Тогда остается дрожа от волнения глянуть на теплую жизнь в крольчатне, дернуть хвостом и уйти. Но если миска не пуста, на кроликов глядеть некогда: всё следует сожрать или, метнувшись, унести, уплощившись под калиткой.
Кошка видит недосягаемую галку, полетевшую туда, куда идет она сама, и убыстряет на нетронутом снегу аккуратную походочку. Она, по человеческим меркам, хронически недоедает, а то, что ест, кошачьей пище не соответствует. Сетовать, однако, не приходится - хорошо еще, нашла хозяев.
Хорошо еще, мальчик подобрал ее в студгородке у дверей столовки, которая была неудачной попыткой прокормить население, но кое-кого тем не менее прокормила.
Хотя кошка была грязная и дрожащая, мальчик взял ее на руки и принес домой. Кошачья неопрятность в тех краях никого не пугала, в кошачьих глистов не верили, а что кошка замерзла, мальчик понял. Вообще-то она была больна, то есть простужена, и еще на ней свалялась шерсть. Если погладить, рука шла как бы не по кошке, а по карману с желудями - по каким-то твердым желвакам, сплошь покрывавшим все животное кроме головы, хвоста и лап.
В жилье кошка поела скисшего супу, а потом нашла самое теплое место жестяную духовку, которыми были дооборудованы тогда окрестные голландки. В духовке кошка разомлела, и пораженные домашние услыхали из печи кашель взрослой женщины. Когда в духовку, страшась и не понимая, заглянули, увидели, что кошка, лежа с поджатыми лапками на теплой железине и глядя в большие человечьи лица, приотворив пасть, кашляет.
В дальнейшем духовка стала ее прибежищем. Кошка оставалась там, даже пока печку растапливали. Лишь когда железо нестерпимо нагревалось, кошка выпрыгивала и растягивалась на плохом полу остудиться. Потом опять забиралась куда потеплее.
Еще у кошки были отморожены уши, и она чесала их, дрыгая задней лапой или оттирая передней. Уши заходились вовсе, нога мелькала, и кошка, раздирая тонкое восковое на просвет ушко, выла, терзая его бешеной задней лапой или отдавливая передней. Мальчик прижимал ее к полу, и она, клокоча, извивалась под рукой, намереваясь либо дочесать ненавистное ухо, либо оторвать его, но зуд между тем отступался, и кошка, колотя хвостом, сникала; мальчик же, на всякий случай помедлив, ее отпускал, а кошачье ухо было в кровавых полосках.
Шерстистые желваки мальчик выстриг какими были, то есть тупыми, ножницами. Подхватывать приходилось прямо у кожи. Кошка пыталась мальчика укусить, но он, действуя кое-где бритовкой "Стандарт", убрал все шишки и с удивлением разглядывал одну из них, разъятую лезвием. Срез был войлочный отдельных волосков не различить, то есть они так истончились, что, свалявшись, составили сплошную фетровую - даже не войлочную - массу. Чего только тогда не было.
Кошка ходила, стриженная лесенкой, но следующая шерсть пошла быстро, а суп и простоквашную сыворотку кошка ела охотно. Вылизывала она и плевки.
Пока мы рассказываем, она пришла куда хотела, то есть - к калитке. Кроме галочьих на снегу появились следы кошачьи. Кошка подкралась к миске и, давясь, стала пожирать содержимое, а когда за обитой дверью стукнуло, метнулась с последним куском, протиснулась под калиткой и, обогнув глиняный угол, убежала мимо выгребной ямы.
Спустя какое-то время из разрушенной трубы снова появился тихий дым и на этот раз несколько времени точился, то и дело меняя оттенок, а это значило, что протапливают разным.
Помоев же в снег никто не выплеснул.
Точился дым потому, что в сарайном жилье на уложенном прямо по земле дощатом полу, возле небольшой столпообразной печки, к которой и прислониться некуда, стоял на коленях высокий человек в большом пальто и дул в топку. Огонь не разгорался, хотя человек уже несколько раз подкармливал его лоскутками цветной кожи, которые брал из фанерного баула с откинутым гнутым лючком.
Растопить вряд ли получилось бы даже берестой, разбойная трубочка которой, полыхая, готова поджечь любое полено; хотя очень сырое не подожжет - задохнется в пару, но все же треща берется и за это.
Так вот - даже берестой было не взять лежавшую в топке вместо дров промерзлую кору. Один раз синий язычок как бы выскочил, но коленопреклоненный человек, выдув из себя весь воздух, закашлялся, харкнул и плевком всё загасил. Попытки удались лишь тогда, когда он встал, отвернул от окна рваное одеяло, пустил с улицы серого свету и, растрепав какие-то книжки, в топке их поджег. Книжки - школьный задачник Рыбкина и вторая, ветхая и темно-бурая, сразу запылали, а с быстро размокшей коры на волновавшийся огонь закапала сперва вода, а потом и кора задымилась. Мужчина все время в топку дул, а когда не дул, откашливался и харкал, но теперь на пол.
Печка, наконец, разожглась, и, пока топилась, он высунулся за дверь и глянул на оловянную миску. Потом подвинул к печке венский стул, сел, развернул какую-то бумажку, что-то из нее взял и стал жевать, а бумажку кинул в огонь. Бумажка вспыхнула, и тогда в углу сползло с кровати сгорбленное существо в толстом пальто, в большом намотанном на голову рваном платке и в большой непонятной обуви. Оно ушло в другой угол, подобрало огромную свою пальтищу, расставило над стоявшим ведром тяжелообутые тонкие ноги и помочилось, но неаккуратно. Одно только - что над ведром. Потом что-то подтащило по ногам, что-то опустило, подошло к печке, подвинуло другой венский стул и село рядом с мужчиной, который как бы задремал. Из того, как существо пользовалось ведром, стало ясно, что оно женщина. Развернув какую-то тряпку, она что-то разглядела в ней, взяла это что-то в пальцы и поела.
- Там пусто! - сказал мужчина косноязычно и глухо.
Где именно было пусто, не совсем ясно - кроме пустой оловянной миски пустела уже и топка, а он ничего подкладывать не стал, хотя возле печки лежала ледяная груда коры.
Женщина не ответила. Да она как бы и не слыхала. Потом перестала жевать. Потом опять пожевала, хотя в рот ничего не укладывала. Так они и сидели, ни с того ни с сего принимаясь жевать. Раз только мужчина встал толкнуть заслонку, косо въехавшую в щель на глиняном боку печной кладки.
В сенях - для простоты назовем так сарайный навес за калиткой - что-то грохнуло. Однако сидевшие не шевельнулись. Это саданул в калитку подросток. Сперва он прошел мимо оконца, склонился и различил у печки две сидящие фигуры. Поскольку миновать оконце всегда бывало неприятно и не хотелось дотрагиваться до стылой калитки, он поступил как обычно - пнул ее что было сил калошной подошвой (подросток вышел в калошах на босу ногу), обозначив пинком непричастность к бытию, рядом с которым вынужденно оказался. Войдя в калитку, подросток шагнул к клетке, отпер дверцу и сунул внутрь что-то из-за пазухи. Потом стал трогать теплых кроликов, битком сидевших на соломе. Другой рукой подросток расстегнул штаны и, пока трогал кроликов, справил под клетку нужду. Потом застегнулся, запер, отдирая от железа пристывавшие мокрые пальцы, на холодный висячий замок дверку и выбежал, грохнув калиткой.
Между прочим, мальчик и подросток - персонажи разные. Оговорим это.
Внутри сарая на надутом за ночь сквозь калитку снегу остались калошные следы.
Так как забирал мороз и задувал ветер, подросток, не задерживаясь, побежал домой в бывшую дачу.
- Живы? - спросили его дома.
- Чего им делается! - ответил он.
О ком шла речь, неясно. О тех, кто сидел на венских стульях или о кроликах.
К вечеру ветер стих, но установился холод. В сумерки подросток появился снова и снова заглянул в окошко. Сперва ничего было не различить. Потом завиднелось, что фигуры всё еще сидят на стульях, но не у печки, а посреди комнаты - спинами к окошку. Подросток, пока глядел, замерз, к тому же ему еще и холодило руки: одну - мокрая каша в газете, другую - четыре гнилых морковки. Он снова саданул ногой в калитку, кашу вывалил в миску, а морковки сунул в неразличимую клетку, где кролики даже и не белелись. Сунул он кроличий корм в щель крыши ящика и побежал обратно, но не домой, а к черной дыре, бывшей слева от обитаемого сарая, и опустился над ней на корточки. Затем утерся мокрой, оставшейся от каши газетой, и сбежал с выгребного места, погано черневшего даже в совершенных теперь потемках. Будка - два месяца назад стоявшая над ямой, - как будки всех дворов, как заборы и помоечные ящики, была уворована на топливо, и каждый устраивался как мог.
Сбегая с возвышения, подросток потерял на ходу калошину, коснулся ступней железного, как замок на клетке, снега, выругался по-черному и вбежал в теплый дом.
- Живы?
- Чего им! Сидят.
О ком шла речь, опять неясно. О тех, кто на венских стульях или о кроликах в клетке.
Сидевшие утром на стульях у печки, к вечеру переместились сидеть на них в середку жилья, сделав так потому, что дуло там слабей, чем у стен. Печку они больше не топили и находились в оцепенении. Шевелиться было нельзя, чтобы новым образом не коснуться захолоделой одежи. На дворе теперь стояла стужа, и в некоторых домах принимались топить по второму разу, хотя в некоторых затапливали в первый. Зависело от жилья. Дымы, различимые во мраке, стояли сейчас столбами. Особенно белел дым над жилищем, где обитала кошка.
Тамошняя хозяйка весь день ухитрялась создавать скромное тепло варившими еду керосинками и лишь к вечеру, чтоб ночью не померзнуть, затопила. В комнате вздрагивала коптилка, в печке гудело - топежка была в разгаре - а глава семьи, пока его сын, принесший известную нам кошку, рисовал при пещерном свете лошадь, стоял, приложась животом к печному боку. Хозяйка, жена его, тоже поближе к коптилке, на разболтанной, но смазанной керосином ручной машинке "Зингер" шила маскхалат, репродуктор что-то говорил, тряслось от шитья коптилочное пламя, и у всех было приподнятое настроение из-за очередной теплолюбивой кошачьей выходки.
Брезгуя греться возле вонючих керосинок, кошка забралась днем на теплую вчерашнюю золу, и ее, спавшую клубком в топочной глубине, не заметили и заложили дровами. Когда же затрещала береста, из печной утробы послышался отходный вой. Растопку погасили, дрова вынули, упиравшуюся в ужасе кошку, подтащенную за подмышку кочергой, извлекли, а мать накричала на смеявшегося мальчика за то, что принес на ее голову еще и кошку, и пнула кошку ногой, та тихо вякнула и серая от золы пошла к своей поилке, на которую сгодился поддон мыльницы, где меж присохших кислых крошек стояло немного воды, и кошка в околопольной мгле всю ее вылакала.
Глава семьи, пожилой человек, в ту пору тоже в каком-то смысле оцепеневший, ибо по ряду причин не работал, - а когда не руководила его житьем какая-нибудь понуждающая обязанность, он принимался ходить в сарай, сидеть дома в ушанке, читать газету, задремывать над ней и греться у печки, - так вот, глава семьи, как было сказано, грелся и сейчас, прислонясь животом к беленой печке, подкрашенной в тон фанерным стенам, что не очень и разберешь, ибо пламечко коптилки было с прописную букву этого рассказа.
Стоя, греет он живот, потом повернется спиной, потом сядет у открытой топки - она отворена и добавляет к ничтожному свету фитилька свои смещения и тени. А меж тем, вылакав из мыльницыного поддона воду, поближе к открытой топке уселась и кошка, причем на тот стул, куда сядет, спихнув ее, глава семьи. Когда же он сядет, станет различим печной бок, в одном месте залоснившийся от ладоней и как бы глянцевый, а вообще-то шершавый, с крупными песчинками, с очертаниями кирпичей, слегка вспухающих на беловатом и - отчетливо - на дочерна заполированном мелу, со взбухшей жилой крепежной проволоки, бессмысленно пристроенной дураком печником для скрепления кладки. И сразу подойдет к печке мальчик, дорисовавший лошадь, и закроет заеложенное пятно, прислонясь к уже нестерпимо жаркой поверхности спиной; и так весь вечер - то отец, то мальчик, то поглядят в огонь, и жила вздуется у поглядевшего на лбу, то подложат полено, то оно затрещит, то зашипит: сырь, вскипев в тяжелой древесине, выбежит из сырого торца мутной вспененной каплей и упадет на угли, исчезая в красном жаре, а жар, где она упала, потемнеет с лица, но, до темного не дотемнев, снова запунцовеет, и только мать будет все время шить.
А когда печь протопится, но останется головня, которую дожигать нет смысла, иначе печка з а ч а х н е т, а возможно, по древней неизбывной в женщинах опаске, из-за какой мать Мелеагра не дожигала головню в очаге, дабы сын ее по пророчеству не умер, мать встанет из-за машинки, возьмет совок, долго будет выкатывать-вытаскивать из топки неуклюжую головешку, и, может быть, та покатится на пол, тогда ее станут суетливо напихивать на совок, а мать будет кричать мальчику: "Забери кошку!" - и головню вынесут и выбросят в снег рядом с последним помойным зевом, а в доме останется сильный, как на пожарище, запах дыма, и печную дверку закроют, а трубу заложат вьюшкой, но если найдется, что сварить, снедь в чугунке поставят в топку - за ночь она протомится на углях, и назавтра окажется в чугунке теплая еда с единственным на свете и незабываемым вкусом.
Вот как во всех домах греются люди. Кто начал топить, кто кончает топить, кто протопит умело - без головешки, кто - от души, не по-хозяйски; кто - дровами, кто - ворованным забором, кто - разным горючим мусором; но все будут сперва греться на долгую ночь, а потом спать и под утро бояться обнаружить из-под одеяла в выстуженной комнате хоть какой фрагментик теплолюбивых поверхностей, упрямо цепляющихся за странные циферки 36 и 6.
Все греются стоя, все жмутся к печкам, подходят к ним и отходят, и только в сарайном жилье сидят мужчина и женщина, сохраняя свои тридцать шесть и шесть - откуда они их берут? - неподвижностью. Сидят они на вен-ских стульях посреди жуткого обиталища и в какой-то момент целодневного забытья переместятся в постели. Где эти постели, какие они - в темноте не разглядеть. Вообще из обстановки и утвари не разглядеть ничего, но можно предположить, что, не снимая пальто, они заберутся в одну кровать и не потому, что - муж и жена, а потому, что в куче теплее. Еще, наверно, во тьме прячутся - необязательно с тюфяками, сгодившимися на топливо, - две пустые койки, потому что дочь их, спавшая на одной, три месяца назад опоздала на сорок минут на трудфронт, и дали ей за это полтора года. Случилось так оттого, что сломался трамвай "коробочка", в котором было стиснуто человек триста, так что опоздали на свои трудовые поля боя все. Не знаю, всех ли наказали неволей, но пышную, стеснительную, прячущую от встречных глаза девушку (ей было совестно перед улицей за трущобный уклад родительского дома) посадили. А брат ее, спавший полгода назад на другой койке, коченеет сейчас, прижавшись к прочим мерзнущим в окопе, и там, кажется, видела его галка, о которой была речь. И видела, кажется, в последний раз.
Можно, конечно, предположить, что дочери и сыну уход из родной норы в окоп и за проволоку был в радость, но это очень и очень предположительно.
Сидящие во тьме на венских стульях не всегда сидели на них во тьме. Мало того, было время, когда - молодые еще! - они купили эти стулья, чтобы сидеть на них при свете и в собственном доме. Мало того, у них когда-то хватило отваги податься из родных захолустий в столицу, на что, надо полагать, ушли все их выживательные возможности. Бог не дал им долгого рвения, и они спустя немногие годы выдохлись.
Пока все шло по заведенному порядку, покамест катилось само собой, он делал кошельки и ридикюли, потому что был кошелечник и ридикюльщик - и очень хороший мастер по этому делу. Шил он элегантные вещицы, прилаживая к ним, мягким и пунцовым изнутри, коричневым и нежным снаружи, замочки-поцелуйчики, закрывалочки "рапид", кнопки-клопики и защелки "вперекуску", а замков "молния" тогда еще не было.
Но кончился НЭП, и кончился для них ровный ход жизни, а приехали они только-только, и, по глупости, для быстроты, сняли (сперва как бы на лето) похожий на мазанки их теплой родины сарай-мазанку, и застряли в нем с обрезками цветной кожи, но - молодые же! - родили сразу мальчика вдобавок к привезенной с родины девочке.
Все вокруг были не в достатке, многих подкосило то же самое, но вкус к жизни оказался исчерпан только у них, и по разным скучным причинам повлеклось житье на венских стульях к темной поре, о которой мы пишем и никак не остановимся.
Она ко всему была глупа, заносчива и не хозяйка. Когда приехали, она чванилась, что муж ее - кошелечник и ридикюльщик, и взяла надменный тон с соседками. Надменный тон так при ней и остался, чего до сих пор не прощают эти самые соседки, хотя ходит она теперь сгорбленная и подпоясанная поверх огромного своего салопа фильдекосовым чулком. Всем их жаль, все не понимают, как можно так жить, многие бы поучаствовали, но паршивый ее характер остался паршивым даже на гноище.
Он, при разрушительном попустительстве вздорной своей спутницы жизни (разве не женщины спрашивают с нас славы или бесславья?), стал опускаться и к началу войны выглядел высоким стариком с ночлежным коричневым лицом гнилозубого человека и в большом пальто - бывшей чьей-то крытой шубе, в которой вместо выпоротого меха была подшита рогожа мягкого мешка, а под рогожу - в два слоя тухлый ватин. Ото всего пальто целыми остались разве что выцветшие швы, и все оно было нечистое, пускавшее плохую вонь определенного типа.
Но - что интересно - воротник был из камчатского бобра, плешивой, сильно обезволошенной шкурки, уцелевшие участки которой мало что скажут в наши дни человеку несведущему. Зато сведущий недоверчиво вскинется, ибо шкурка или воротник из камчатского бобра, даже выношенные, стоят, говорят, сейчас много дороже любого драгоценного и сверкающего меха.
Жена его была еще и лгунья, и даже в эти жуткие дни, встретив на улице соседку, если что и говорила, то, как правило, что-нибудь вроде: "Я сегодня хочу сварить для мужа хороший борщ", и говорила это независимым тоном, очень агрессивным даже, и уходила, сгорбленная такая, в салопе, пахучем, несмотря на стужу, как курятник, когда курятник низкий и маленький, а день жаркий и большой.
Сейчас она совсем забылась на стуле. Еда, которую оба съели за день, была совершенно недостаточна. Карточку получала только она, но от своего пайка ничего ему без проклятий не давала. Он же карточку не получал, потому что не работал, а не работал, так как не было сил, да и зима стряслась такая, что у него едва получалось дышать и глядеть.
Не найдя утром в миске объедков (помните кошку?), анонимно подкладываемых соседями, - анонимно потому, что те стеснялись своих объедочных подаяний, да и общаться не хотели, ибо видеть оцепенение неприятно; а еще опасались соседи, что оскорбят своей милостыней людей, о милостыне не просивших, или же нарвутся на скандал; так что анонимные дары анонимно и принимались, причем обе стороны не подавали виду, что нищета и благодеяние имеют, оказывается, место, - так вот, ничего не найдя утром, он, кажется, к вечеру, встав со стула, обнаружил в миске смерзшуюся кашу, и, кажется, вернулся, и, кажется, комок дал ей, и, оказалось, что оцепенела она не совсем, потому что еду взяла.
Все это происходило уже в совершенной тьме, поэтому столько раз повторено к а ж е т с я. А она, оказалось, оцепенела не совсем, во всяком случае не как позавчера, если то, о чем будет сказано, было позавчера - все ведь смерзлось в этих днях, не отъединить! А позавчера к ночи, пристраиваясь над ведром, она ведро опрокинула и промочила опорок на левой ноге; потом же, когда вернулась на стул и оцепенела (а в ту ночь они в кровать не залезали, продремав до утра на стульях), она, не воспринимая в дремоте своей ни ледяного времени, ни черных снегов ночи, не заметила, как смерзшийся опорок пригвоздило к полу, и утром было его не отодрать; правда, когда удалось растопить печку, отмороженные пальцы отъединились от войлока, а войлок от пола - вот только к о г д а отлепились отмороженные пальцы!
Она ото всего этого заскулила, заныла и стала кричать на мужа требовательно и спесиво, и кричала час или два, хотя он давно ушел, проложив следы во вчерашнем снегу, засыпанные потом снегом, о котором сказано.
Ушел он далеко, к дровяному складу, и там наковырял в снеговом соре полный мешок дармовой коры, иногда полагая ею комья конского навоза и тоже кидая их в мешок, и долго потом тащил этот куль, по виду точь-в-точь мешок картошки, только не в круглых желваках, а в угластых.
Этой корой, как известно, он утром и протопил, и решил было протопить сейчас - вечером, но уже заболело, и он остался сидеть. Болело пока не сильно, и он промычал что-то жене, а было довольно поздно, часов десять вечера было, и жена, подвывая, встала, и он, морщась, встал, и легли они в постель, долго забираясь в неуклюжих пальто на какую-то кучу чего-то, и долго чем-то накрывались, и длинными руками он что-то подтыкал, подтыкал вокруг себя, а она подо что-то подлезала, подлезала...
Кошка имела дурацкую привычку в самый холод уходить по ночам на улицу; вероятно, искать съестное или чердак с теплым дымоходом, ведь с пола у обретенных хозяев в щели меж досок, свезенных когда-то с порушенных охотнорядских лабазов, заткнутые всякой ветошью, дуло, а возможно ли такое вытерпеть ночующему на половике хронически больному зверьку?
Кошка среди ночи принималась мяукать, кто-нибудь вставал, сперва долго решаясь и надеясь, что кошка раздумает, но встать все равно было надо давал себя знать сахарин. Кошка в нерешительности пятилась перед приотворенной дверью, откуда вклублялась мутная и неимоверная стужа, однако пинок вышвыривал ее - большая воля людей помогала осуществить мелкое кошачье намерение.
Вытолкнутая и на этот раз, она, оглядевшись, пошла по известной нам дорожке. Было темно, и опять поднялся ветер, который вместе с мелким снегом создавал в природе то, чего даже быть не должно. Особенно сейчас, особенно в этих краях, где и так все было, как никогда не было. Все известные нам следы замело снежным нафталином, ничем на морозе не пахнувшим, и кошке снова пришлось прокладывать признаки жизни.
На этот раз она пришла к сараю сзади и протиснулась в какой-то лаз. Почему-то так шибануло кроликами, что, позабыв о миске, она сразу решилась на то, что неоднократно пыталась уже проделать и для чего надо было вспрыгнуть на ящик, из которого бил теплый дух мокрой вонючей соломы, смешанный с гнилым смрадом морковки и капусты. Кто кроликов держал, эту вонь знает, а кто не держал, не представит, хотя представлять особенно нечего.
Оказавшись на ящике, кошка сунула лапу в щель и, обдирая подмышку о каменную кромку доски, стала дотягиваться до кроликов. До них, как всегда, было далековато, и она устала от бессмысленного усилия, а тут еще зачесалось отмороженное ухо. Путаясь в лапах и не желая извлекать ту, что далеко, как ей казалось, проникла в клетку, она попыталась почесаться и так. Это удалось. Кошка сразу чесанула по самому что ни на есть своему страданию и достигла требуемой истомы, и прошла когтями задней ноги опять, и замелькала этой ногой, ибо демоны боли и чесательного сладострастия намертво теперь впились в ухо. Хотя лапа, просунутая в щель, мешала безраздельно сомлеть в нарастающем страдании, однако раздирание уха все же достигло величайшего блаженства и заставило ее взвыть, и сразу что-то хрустнуло, и доска, на которой она извивалась, поехала вниз... Это была горбылина, приколоченная корой внутрь, и стиснутые в клетке кролики, вставши столбиком, грызли необходимую их жизням кору и сухой луб и приноровились одно место подгрызать...
Труба, из которой совершалась попытка дыма, торчит на односкатной кровле, общей с крышей стоящего впритык сарая, а значит, мазанка - по сути штукатуренный сарайный отсек - и, значит, сарайной высоты.
Мы это ощутили - оконце расположено на уровне груди и, чтобы заглянуть в него, приходится наклониться (заглянуть мы пытались, но увидели одеяльную рвань).
Справа от окошка - в драночных выломах - стена, а потом сколоченная из мертвых досок калитка с кривыми прозорами.
Неужто это вход туда, где пробовал возникнуть дымок? Дыма внутри явно добиваются, кто-то завесился поганым одеялом. Но возможно ли, чтоб в жилище, когда на дворе зима и совсем холодает, вела такая калитка?
Невозможно. Это калитка в сарай. Но в нее пройдешь и по пути в жилье слева в боковой стене хибары, уже за калиткой, обитая рогожами дверь. Они крест-накрест держатся рейками и заведены под скобяную ручку с огромными пригнутыми гвоздями.
У стены - от калитки до двери - скамья. На ней - оловянная миска. В миске что-то вроде мокрого хлеба. Оно не смерзлось - положили, похоже, недавно, но не только что, иначе на снегу были бы следы. Возможно, оставлено по дороге на трудфронт, а следы замело сквозь калиточные прозоры.
К миске и направляется кошка, находясь сейчас за два бывших двора отсюда.
Примыкающий сарай - как бы навес. Потемки, впускаемые щелями калитки и дырявой крышей, являют запустение, подчеркнутое в углу кривыми черенками грабель, лопат и метлы. Насажено все скверно; на палках вероятно болтается и приколочено к залоснившимся черенкам тоже загнутыми гвоздями.
Еще в пустоте стоит на деревянных ногах высокая клетка. Доски ее каркаса - худой горбыль, наколоченная сетка - ржавая. Но что-то мохнатое и теплое виднеется сквозь густоту сетки, не заложенную торчащей из ячеек вонючей желтой соломой. Кролики.
Итак, слева по стене - скамья с миской и рогожная дверь. Справа сарайная пустота. Огородные орудия и кролики принадлежат людям из громоздящейся во дворе бывшей деревянной дачи с башенками и жестяночной, по-церковному кружевной, теперь полупогнившей отделкой.
Сараем и соседним с ним, и еще соседним - пользуются жильцы, во множестве населяющие бывшую храмовидную дачу.
...В эту пору кошка пробирается сюда, полагая, что в миске что-то есть. Правда, иногда там ничего не бывает; то ли ничего не клали, то ли содержимое успели извлечь. Тогда остается дрожа от волнения глянуть на теплую жизнь в крольчатне, дернуть хвостом и уйти. Но если миска не пуста, на кроликов глядеть некогда: всё следует сожрать или, метнувшись, унести, уплощившись под калиткой.
Кошка видит недосягаемую галку, полетевшую туда, куда идет она сама, и убыстряет на нетронутом снегу аккуратную походочку. Она, по человеческим меркам, хронически недоедает, а то, что ест, кошачьей пище не соответствует. Сетовать, однако, не приходится - хорошо еще, нашла хозяев.
Хорошо еще, мальчик подобрал ее в студгородке у дверей столовки, которая была неудачной попыткой прокормить население, но кое-кого тем не менее прокормила.
Хотя кошка была грязная и дрожащая, мальчик взял ее на руки и принес домой. Кошачья неопрятность в тех краях никого не пугала, в кошачьих глистов не верили, а что кошка замерзла, мальчик понял. Вообще-то она была больна, то есть простужена, и еще на ней свалялась шерсть. Если погладить, рука шла как бы не по кошке, а по карману с желудями - по каким-то твердым желвакам, сплошь покрывавшим все животное кроме головы, хвоста и лап.
В жилье кошка поела скисшего супу, а потом нашла самое теплое место жестяную духовку, которыми были дооборудованы тогда окрестные голландки. В духовке кошка разомлела, и пораженные домашние услыхали из печи кашель взрослой женщины. Когда в духовку, страшась и не понимая, заглянули, увидели, что кошка, лежа с поджатыми лапками на теплой железине и глядя в большие человечьи лица, приотворив пасть, кашляет.
В дальнейшем духовка стала ее прибежищем. Кошка оставалась там, даже пока печку растапливали. Лишь когда железо нестерпимо нагревалось, кошка выпрыгивала и растягивалась на плохом полу остудиться. Потом опять забиралась куда потеплее.
Еще у кошки были отморожены уши, и она чесала их, дрыгая задней лапой или оттирая передней. Уши заходились вовсе, нога мелькала, и кошка, раздирая тонкое восковое на просвет ушко, выла, терзая его бешеной задней лапой или отдавливая передней. Мальчик прижимал ее к полу, и она, клокоча, извивалась под рукой, намереваясь либо дочесать ненавистное ухо, либо оторвать его, но зуд между тем отступался, и кошка, колотя хвостом, сникала; мальчик же, на всякий случай помедлив, ее отпускал, а кошачье ухо было в кровавых полосках.
Шерстистые желваки мальчик выстриг какими были, то есть тупыми, ножницами. Подхватывать приходилось прямо у кожи. Кошка пыталась мальчика укусить, но он, действуя кое-где бритовкой "Стандарт", убрал все шишки и с удивлением разглядывал одну из них, разъятую лезвием. Срез был войлочный отдельных волосков не различить, то есть они так истончились, что, свалявшись, составили сплошную фетровую - даже не войлочную - массу. Чего только тогда не было.
Кошка ходила, стриженная лесенкой, но следующая шерсть пошла быстро, а суп и простоквашную сыворотку кошка ела охотно. Вылизывала она и плевки.
Пока мы рассказываем, она пришла куда хотела, то есть - к калитке. Кроме галочьих на снегу появились следы кошачьи. Кошка подкралась к миске и, давясь, стала пожирать содержимое, а когда за обитой дверью стукнуло, метнулась с последним куском, протиснулась под калиткой и, обогнув глиняный угол, убежала мимо выгребной ямы.
Спустя какое-то время из разрушенной трубы снова появился тихий дым и на этот раз несколько времени точился, то и дело меняя оттенок, а это значило, что протапливают разным.
Помоев же в снег никто не выплеснул.
Точился дым потому, что в сарайном жилье на уложенном прямо по земле дощатом полу, возле небольшой столпообразной печки, к которой и прислониться некуда, стоял на коленях высокий человек в большом пальто и дул в топку. Огонь не разгорался, хотя человек уже несколько раз подкармливал его лоскутками цветной кожи, которые брал из фанерного баула с откинутым гнутым лючком.
Растопить вряд ли получилось бы даже берестой, разбойная трубочка которой, полыхая, готова поджечь любое полено; хотя очень сырое не подожжет - задохнется в пару, но все же треща берется и за это.
Так вот - даже берестой было не взять лежавшую в топке вместо дров промерзлую кору. Один раз синий язычок как бы выскочил, но коленопреклоненный человек, выдув из себя весь воздух, закашлялся, харкнул и плевком всё загасил. Попытки удались лишь тогда, когда он встал, отвернул от окна рваное одеяло, пустил с улицы серого свету и, растрепав какие-то книжки, в топке их поджег. Книжки - школьный задачник Рыбкина и вторая, ветхая и темно-бурая, сразу запылали, а с быстро размокшей коры на волновавшийся огонь закапала сперва вода, а потом и кора задымилась. Мужчина все время в топку дул, а когда не дул, откашливался и харкал, но теперь на пол.
Печка, наконец, разожглась, и, пока топилась, он высунулся за дверь и глянул на оловянную миску. Потом подвинул к печке венский стул, сел, развернул какую-то бумажку, что-то из нее взял и стал жевать, а бумажку кинул в огонь. Бумажка вспыхнула, и тогда в углу сползло с кровати сгорбленное существо в толстом пальто, в большом намотанном на голову рваном платке и в большой непонятной обуви. Оно ушло в другой угол, подобрало огромную свою пальтищу, расставило над стоявшим ведром тяжелообутые тонкие ноги и помочилось, но неаккуратно. Одно только - что над ведром. Потом что-то подтащило по ногам, что-то опустило, подошло к печке, подвинуло другой венский стул и село рядом с мужчиной, который как бы задремал. Из того, как существо пользовалось ведром, стало ясно, что оно женщина. Развернув какую-то тряпку, она что-то разглядела в ней, взяла это что-то в пальцы и поела.
- Там пусто! - сказал мужчина косноязычно и глухо.
Где именно было пусто, не совсем ясно - кроме пустой оловянной миски пустела уже и топка, а он ничего подкладывать не стал, хотя возле печки лежала ледяная груда коры.
Женщина не ответила. Да она как бы и не слыхала. Потом перестала жевать. Потом опять пожевала, хотя в рот ничего не укладывала. Так они и сидели, ни с того ни с сего принимаясь жевать. Раз только мужчина встал толкнуть заслонку, косо въехавшую в щель на глиняном боку печной кладки.
В сенях - для простоты назовем так сарайный навес за калиткой - что-то грохнуло. Однако сидевшие не шевельнулись. Это саданул в калитку подросток. Сперва он прошел мимо оконца, склонился и различил у печки две сидящие фигуры. Поскольку миновать оконце всегда бывало неприятно и не хотелось дотрагиваться до стылой калитки, он поступил как обычно - пнул ее что было сил калошной подошвой (подросток вышел в калошах на босу ногу), обозначив пинком непричастность к бытию, рядом с которым вынужденно оказался. Войдя в калитку, подросток шагнул к клетке, отпер дверцу и сунул внутрь что-то из-за пазухи. Потом стал трогать теплых кроликов, битком сидевших на соломе. Другой рукой подросток расстегнул штаны и, пока трогал кроликов, справил под клетку нужду. Потом застегнулся, запер, отдирая от железа пристывавшие мокрые пальцы, на холодный висячий замок дверку и выбежал, грохнув калиткой.
Между прочим, мальчик и подросток - персонажи разные. Оговорим это.
Внутри сарая на надутом за ночь сквозь калитку снегу остались калошные следы.
Так как забирал мороз и задувал ветер, подросток, не задерживаясь, побежал домой в бывшую дачу.
- Живы? - спросили его дома.
- Чего им делается! - ответил он.
О ком шла речь, неясно. О тех, кто сидел на венских стульях или о кроликах.
К вечеру ветер стих, но установился холод. В сумерки подросток появился снова и снова заглянул в окошко. Сперва ничего было не различить. Потом завиднелось, что фигуры всё еще сидят на стульях, но не у печки, а посреди комнаты - спинами к окошку. Подросток, пока глядел, замерз, к тому же ему еще и холодило руки: одну - мокрая каша в газете, другую - четыре гнилых морковки. Он снова саданул ногой в калитку, кашу вывалил в миску, а морковки сунул в неразличимую клетку, где кролики даже и не белелись. Сунул он кроличий корм в щель крыши ящика и побежал обратно, но не домой, а к черной дыре, бывшей слева от обитаемого сарая, и опустился над ней на корточки. Затем утерся мокрой, оставшейся от каши газетой, и сбежал с выгребного места, погано черневшего даже в совершенных теперь потемках. Будка - два месяца назад стоявшая над ямой, - как будки всех дворов, как заборы и помоечные ящики, была уворована на топливо, и каждый устраивался как мог.
Сбегая с возвышения, подросток потерял на ходу калошину, коснулся ступней железного, как замок на клетке, снега, выругался по-черному и вбежал в теплый дом.
- Живы?
- Чего им! Сидят.
О ком шла речь, опять неясно. О тех, кто на венских стульях или о кроликах в клетке.
Сидевшие утром на стульях у печки, к вечеру переместились сидеть на них в середку жилья, сделав так потому, что дуло там слабей, чем у стен. Печку они больше не топили и находились в оцепенении. Шевелиться было нельзя, чтобы новым образом не коснуться захолоделой одежи. На дворе теперь стояла стужа, и в некоторых домах принимались топить по второму разу, хотя в некоторых затапливали в первый. Зависело от жилья. Дымы, различимые во мраке, стояли сейчас столбами. Особенно белел дым над жилищем, где обитала кошка.
Тамошняя хозяйка весь день ухитрялась создавать скромное тепло варившими еду керосинками и лишь к вечеру, чтоб ночью не померзнуть, затопила. В комнате вздрагивала коптилка, в печке гудело - топежка была в разгаре - а глава семьи, пока его сын, принесший известную нам кошку, рисовал при пещерном свете лошадь, стоял, приложась животом к печному боку. Хозяйка, жена его, тоже поближе к коптилке, на разболтанной, но смазанной керосином ручной машинке "Зингер" шила маскхалат, репродуктор что-то говорил, тряслось от шитья коптилочное пламя, и у всех было приподнятое настроение из-за очередной теплолюбивой кошачьей выходки.
Брезгуя греться возле вонючих керосинок, кошка забралась днем на теплую вчерашнюю золу, и ее, спавшую клубком в топочной глубине, не заметили и заложили дровами. Когда же затрещала береста, из печной утробы послышался отходный вой. Растопку погасили, дрова вынули, упиравшуюся в ужасе кошку, подтащенную за подмышку кочергой, извлекли, а мать накричала на смеявшегося мальчика за то, что принес на ее голову еще и кошку, и пнула кошку ногой, та тихо вякнула и серая от золы пошла к своей поилке, на которую сгодился поддон мыльницы, где меж присохших кислых крошек стояло немного воды, и кошка в околопольной мгле всю ее вылакала.
Глава семьи, пожилой человек, в ту пору тоже в каком-то смысле оцепеневший, ибо по ряду причин не работал, - а когда не руководила его житьем какая-нибудь понуждающая обязанность, он принимался ходить в сарай, сидеть дома в ушанке, читать газету, задремывать над ней и греться у печки, - так вот, глава семьи, как было сказано, грелся и сейчас, прислонясь животом к беленой печке, подкрашенной в тон фанерным стенам, что не очень и разберешь, ибо пламечко коптилки было с прописную букву этого рассказа.
Стоя, греет он живот, потом повернется спиной, потом сядет у открытой топки - она отворена и добавляет к ничтожному свету фитилька свои смещения и тени. А меж тем, вылакав из мыльницыного поддона воду, поближе к открытой топке уселась и кошка, причем на тот стул, куда сядет, спихнув ее, глава семьи. Когда же он сядет, станет различим печной бок, в одном месте залоснившийся от ладоней и как бы глянцевый, а вообще-то шершавый, с крупными песчинками, с очертаниями кирпичей, слегка вспухающих на беловатом и - отчетливо - на дочерна заполированном мелу, со взбухшей жилой крепежной проволоки, бессмысленно пристроенной дураком печником для скрепления кладки. И сразу подойдет к печке мальчик, дорисовавший лошадь, и закроет заеложенное пятно, прислонясь к уже нестерпимо жаркой поверхности спиной; и так весь вечер - то отец, то мальчик, то поглядят в огонь, и жила вздуется у поглядевшего на лбу, то подложат полено, то оно затрещит, то зашипит: сырь, вскипев в тяжелой древесине, выбежит из сырого торца мутной вспененной каплей и упадет на угли, исчезая в красном жаре, а жар, где она упала, потемнеет с лица, но, до темного не дотемнев, снова запунцовеет, и только мать будет все время шить.
А когда печь протопится, но останется головня, которую дожигать нет смысла, иначе печка з а ч а х н е т, а возможно, по древней неизбывной в женщинах опаске, из-за какой мать Мелеагра не дожигала головню в очаге, дабы сын ее по пророчеству не умер, мать встанет из-за машинки, возьмет совок, долго будет выкатывать-вытаскивать из топки неуклюжую головешку, и, может быть, та покатится на пол, тогда ее станут суетливо напихивать на совок, а мать будет кричать мальчику: "Забери кошку!" - и головню вынесут и выбросят в снег рядом с последним помойным зевом, а в доме останется сильный, как на пожарище, запах дыма, и печную дверку закроют, а трубу заложат вьюшкой, но если найдется, что сварить, снедь в чугунке поставят в топку - за ночь она протомится на углях, и назавтра окажется в чугунке теплая еда с единственным на свете и незабываемым вкусом.
Вот как во всех домах греются люди. Кто начал топить, кто кончает топить, кто протопит умело - без головешки, кто - от души, не по-хозяйски; кто - дровами, кто - ворованным забором, кто - разным горючим мусором; но все будут сперва греться на долгую ночь, а потом спать и под утро бояться обнаружить из-под одеяла в выстуженной комнате хоть какой фрагментик теплолюбивых поверхностей, упрямо цепляющихся за странные циферки 36 и 6.
Все греются стоя, все жмутся к печкам, подходят к ним и отходят, и только в сарайном жилье сидят мужчина и женщина, сохраняя свои тридцать шесть и шесть - откуда они их берут? - неподвижностью. Сидят они на вен-ских стульях посреди жуткого обиталища и в какой-то момент целодневного забытья переместятся в постели. Где эти постели, какие они - в темноте не разглядеть. Вообще из обстановки и утвари не разглядеть ничего, но можно предположить, что, не снимая пальто, они заберутся в одну кровать и не потому, что - муж и жена, а потому, что в куче теплее. Еще, наверно, во тьме прячутся - необязательно с тюфяками, сгодившимися на топливо, - две пустые койки, потому что дочь их, спавшая на одной, три месяца назад опоздала на сорок минут на трудфронт, и дали ей за это полтора года. Случилось так оттого, что сломался трамвай "коробочка", в котором было стиснуто человек триста, так что опоздали на свои трудовые поля боя все. Не знаю, всех ли наказали неволей, но пышную, стеснительную, прячущую от встречных глаза девушку (ей было совестно перед улицей за трущобный уклад родительского дома) посадили. А брат ее, спавший полгода назад на другой койке, коченеет сейчас, прижавшись к прочим мерзнущим в окопе, и там, кажется, видела его галка, о которой была речь. И видела, кажется, в последний раз.
Можно, конечно, предположить, что дочери и сыну уход из родной норы в окоп и за проволоку был в радость, но это очень и очень предположительно.
Сидящие во тьме на венских стульях не всегда сидели на них во тьме. Мало того, было время, когда - молодые еще! - они купили эти стулья, чтобы сидеть на них при свете и в собственном доме. Мало того, у них когда-то хватило отваги податься из родных захолустий в столицу, на что, надо полагать, ушли все их выживательные возможности. Бог не дал им долгого рвения, и они спустя немногие годы выдохлись.
Пока все шло по заведенному порядку, покамест катилось само собой, он делал кошельки и ридикюли, потому что был кошелечник и ридикюльщик - и очень хороший мастер по этому делу. Шил он элегантные вещицы, прилаживая к ним, мягким и пунцовым изнутри, коричневым и нежным снаружи, замочки-поцелуйчики, закрывалочки "рапид", кнопки-клопики и защелки "вперекуску", а замков "молния" тогда еще не было.
Но кончился НЭП, и кончился для них ровный ход жизни, а приехали они только-только, и, по глупости, для быстроты, сняли (сперва как бы на лето) похожий на мазанки их теплой родины сарай-мазанку, и застряли в нем с обрезками цветной кожи, но - молодые же! - родили сразу мальчика вдобавок к привезенной с родины девочке.
Все вокруг были не в достатке, многих подкосило то же самое, но вкус к жизни оказался исчерпан только у них, и по разным скучным причинам повлеклось житье на венских стульях к темной поре, о которой мы пишем и никак не остановимся.
Она ко всему была глупа, заносчива и не хозяйка. Когда приехали, она чванилась, что муж ее - кошелечник и ридикюльщик, и взяла надменный тон с соседками. Надменный тон так при ней и остался, чего до сих пор не прощают эти самые соседки, хотя ходит она теперь сгорбленная и подпоясанная поверх огромного своего салопа фильдекосовым чулком. Всем их жаль, все не понимают, как можно так жить, многие бы поучаствовали, но паршивый ее характер остался паршивым даже на гноище.
Он, при разрушительном попустительстве вздорной своей спутницы жизни (разве не женщины спрашивают с нас славы или бесславья?), стал опускаться и к началу войны выглядел высоким стариком с ночлежным коричневым лицом гнилозубого человека и в большом пальто - бывшей чьей-то крытой шубе, в которой вместо выпоротого меха была подшита рогожа мягкого мешка, а под рогожу - в два слоя тухлый ватин. Ото всего пальто целыми остались разве что выцветшие швы, и все оно было нечистое, пускавшее плохую вонь определенного типа.
Но - что интересно - воротник был из камчатского бобра, плешивой, сильно обезволошенной шкурки, уцелевшие участки которой мало что скажут в наши дни человеку несведущему. Зато сведущий недоверчиво вскинется, ибо шкурка или воротник из камчатского бобра, даже выношенные, стоят, говорят, сейчас много дороже любого драгоценного и сверкающего меха.
Жена его была еще и лгунья, и даже в эти жуткие дни, встретив на улице соседку, если что и говорила, то, как правило, что-нибудь вроде: "Я сегодня хочу сварить для мужа хороший борщ", и говорила это независимым тоном, очень агрессивным даже, и уходила, сгорбленная такая, в салопе, пахучем, несмотря на стужу, как курятник, когда курятник низкий и маленький, а день жаркий и большой.
Сейчас она совсем забылась на стуле. Еда, которую оба съели за день, была совершенно недостаточна. Карточку получала только она, но от своего пайка ничего ему без проклятий не давала. Он же карточку не получал, потому что не работал, а не работал, так как не было сил, да и зима стряслась такая, что у него едва получалось дышать и глядеть.
Не найдя утром в миске объедков (помните кошку?), анонимно подкладываемых соседями, - анонимно потому, что те стеснялись своих объедочных подаяний, да и общаться не хотели, ибо видеть оцепенение неприятно; а еще опасались соседи, что оскорбят своей милостыней людей, о милостыне не просивших, или же нарвутся на скандал; так что анонимные дары анонимно и принимались, причем обе стороны не подавали виду, что нищета и благодеяние имеют, оказывается, место, - так вот, ничего не найдя утром, он, кажется, к вечеру, встав со стула, обнаружил в миске смерзшуюся кашу, и, кажется, вернулся, и, кажется, комок дал ей, и, оказалось, что оцепенела она не совсем, потому что еду взяла.
Все это происходило уже в совершенной тьме, поэтому столько раз повторено к а ж е т с я. А она, оказалось, оцепенела не совсем, во всяком случае не как позавчера, если то, о чем будет сказано, было позавчера - все ведь смерзлось в этих днях, не отъединить! А позавчера к ночи, пристраиваясь над ведром, она ведро опрокинула и промочила опорок на левой ноге; потом же, когда вернулась на стул и оцепенела (а в ту ночь они в кровать не залезали, продремав до утра на стульях), она, не воспринимая в дремоте своей ни ледяного времени, ни черных снегов ночи, не заметила, как смерзшийся опорок пригвоздило к полу, и утром было его не отодрать; правда, когда удалось растопить печку, отмороженные пальцы отъединились от войлока, а войлок от пола - вот только к о г д а отлепились отмороженные пальцы!
Она ото всего этого заскулила, заныла и стала кричать на мужа требовательно и спесиво, и кричала час или два, хотя он давно ушел, проложив следы во вчерашнем снегу, засыпанные потом снегом, о котором сказано.
Ушел он далеко, к дровяному складу, и там наковырял в снеговом соре полный мешок дармовой коры, иногда полагая ею комья конского навоза и тоже кидая их в мешок, и долго потом тащил этот куль, по виду точь-в-точь мешок картошки, только не в круглых желваках, а в угластых.
Этой корой, как известно, он утром и протопил, и решил было протопить сейчас - вечером, но уже заболело, и он остался сидеть. Болело пока не сильно, и он промычал что-то жене, а было довольно поздно, часов десять вечера было, и жена, подвывая, встала, и он, морщась, встал, и легли они в постель, долго забираясь в неуклюжих пальто на какую-то кучу чего-то, и долго чем-то накрывались, и длинными руками он что-то подтыкал, подтыкал вокруг себя, а она подо что-то подлезала, подлезала...
Кошка имела дурацкую привычку в самый холод уходить по ночам на улицу; вероятно, искать съестное или чердак с теплым дымоходом, ведь с пола у обретенных хозяев в щели меж досок, свезенных когда-то с порушенных охотнорядских лабазов, заткнутые всякой ветошью, дуло, а возможно ли такое вытерпеть ночующему на половике хронически больному зверьку?
Кошка среди ночи принималась мяукать, кто-нибудь вставал, сперва долго решаясь и надеясь, что кошка раздумает, но встать все равно было надо давал себя знать сахарин. Кошка в нерешительности пятилась перед приотворенной дверью, откуда вклублялась мутная и неимоверная стужа, однако пинок вышвыривал ее - большая воля людей помогала осуществить мелкое кошачье намерение.
Вытолкнутая и на этот раз, она, оглядевшись, пошла по известной нам дорожке. Было темно, и опять поднялся ветер, который вместе с мелким снегом создавал в природе то, чего даже быть не должно. Особенно сейчас, особенно в этих краях, где и так все было, как никогда не было. Все известные нам следы замело снежным нафталином, ничем на морозе не пахнувшим, и кошке снова пришлось прокладывать признаки жизни.
На этот раз она пришла к сараю сзади и протиснулась в какой-то лаз. Почему-то так шибануло кроликами, что, позабыв о миске, она сразу решилась на то, что неоднократно пыталась уже проделать и для чего надо было вспрыгнуть на ящик, из которого бил теплый дух мокрой вонючей соломы, смешанный с гнилым смрадом морковки и капусты. Кто кроликов держал, эту вонь знает, а кто не держал, не представит, хотя представлять особенно нечего.
Оказавшись на ящике, кошка сунула лапу в щель и, обдирая подмышку о каменную кромку доски, стала дотягиваться до кроликов. До них, как всегда, было далековато, и она устала от бессмысленного усилия, а тут еще зачесалось отмороженное ухо. Путаясь в лапах и не желая извлекать ту, что далеко, как ей казалось, проникла в клетку, она попыталась почесаться и так. Это удалось. Кошка сразу чесанула по самому что ни на есть своему страданию и достигла требуемой истомы, и прошла когтями задней ноги опять, и замелькала этой ногой, ибо демоны боли и чесательного сладострастия намертво теперь впились в ухо. Хотя лапа, просунутая в щель, мешала безраздельно сомлеть в нарастающем страдании, однако раздирание уха все же достигло величайшего блаженства и заставило ее взвыть, и сразу что-то хрустнуло, и доска, на которой она извивалась, поехала вниз... Это была горбылина, приколоченная корой внутрь, и стиснутые в клетке кролики, вставши столбиком, грызли необходимую их жизням кору и сухой луб и приноровились одно место подгрызать...