Страница:
Разговор наш коснулся последних работ Эренбурга - "Французских тетрадей", книги очерков об Индии, Японии, Греции, заметок о творчестве Чехова, находящегося в производстве сборника стихов.
- Когда я писал об уроках Стендаля или об уроках Чехова, я хотел показать, почему книги этих непохожих друг на друга писателей волнуют меня, моих современников. Я отнюдь не "подгонял" Стендаля или Чехова к современности, как это почудилось некоторым критикам: их нечего "подгонять" - они и поныне живы. Недавно я закончил очерк о крупном чешском художнике середины девятнадцатого века Кареле Пуркине. Опубликованные очерки о Японии, Индии, Греции - не только путевые заметки, но и попытка осознать, продумать силу древнего искусства этих стран. Хочу, чтобы это поняли молодые литераторы, это та эстафета, которую надо им передать.
- Вы писали о французских импрессионистах, о творчестве Пикассо, о древнем искусстве Японии, Греции и Индии, вы много размышляли о живописи. Поделитесь вашими размышлениями о судьбе современного искусства, о развитии советской живописи.
- О живописи говорить нелегко, хотя бы потому, что ребенка, начиная с семи лет, приобщают к пониманию литературы, но никто его не обучает и в более позднем возрасте пониманию пластических искусств. Мне приходилось встречать людей, которые откровенно говорили, что они ничего не понимают в музыке, но, к моему сожалению, я еще не встречал человека, который бы признался, что ничего не понимает в живописи. Восприятие всякого искусства требует подготовки, и если мальчик в семь лет не услышит стих Пушкина, то десять лет спустя стих Маяковского покажется ему невразумительным набором слов. Порой, раскрывая иллюстрированный журнал, я не понимаю, что передо мной: цветная фотография или картина прославленного художника. Между тем Рембрандта или Веласкеса никак не спутаешь с цветными фотографиями. В Болонье в семнадцатом веке родилась упадочническая академическая школа живописи, которая и поныне многим кажется реалистической. Говоря о модернизме, часто валят в одну кучу полотна импрессионистов и так называемую "абстрактную живопись", Сезанна и вздорные сюжеты "сюрреалистов". Живопись должна изображать мир, природу, жизнь, но должна воздействовать живописными приемами, а не прикрывать отсутствие живописи героическими или мещанскими сюжетами.
- Каких современных художников вы особенно цените?
- Я глубоко скорблю о смерти больших живописцев Кончаловского и Фалька, и я радуюсь молодости дорогого нам Сарьяна.
Заговорили о поэзии. Эренбург прочитал несколько новых стихов, одно удивительное: о Фоме-неверующем, оказавшемся самым преданным своему учителю.
Тонкий ценитель искусства, Эренбург всегда негодует, когда читает рифмованную прозу, как он говорит, стихи, в которых ни чувства, ни поэзии. По его мнению, передовая статья, или фельетон, или рассказ, написанные ямбом или хореем, с рифмами, с лесенкой или без лесенки, - произведения сугубо ненужные, ибо то, что автор хотел в них выразить, могло бы с большей ясностью быть выражено прозой.
- Герой Мольера Журден очень удивился, узнав, что он объясняется со своими близкими прозой. Некоторые наши стихотворцы, - иронизирует Эренбург, - были бы удивлены, узнав, что они объясняются со своими читателями тоже прозой, только рифмованной. У нас есть настоящие большие поэты. Я назову здесь три имени, весьма отличных друг от друга, - Твардовского, Мартынова и недавно скончавшегося Заболоцкого. Среди молодых поэтов, на мой взгляд, тоже много одаренных и склонных к дерзновению.
Было бы странным уйти от Эренбурга, не поинтересовавшись литературными планами на будущее. Я знал, что о своих замыслах писатель говорить не любит, считая это нескромным и неблагоразумным. Ответа я, конечно, не получил. Но я записал его слова, в которых, сквозь привычную иронию писателя, явно проступали и досада и, может быть, даже обида. Я не боюсь этого слова. Мне кажется, что этот много повидавший, много переживший, умудренный нелегким жизненным опытом писатель, борец и философ, при всем при этом был натурой легкоранимой.
Он сказал:
- Я не встречал ни в "Литературной газете", ни в других изданиях ни одной статьи, посвященной какой-либо из моих последних книг. Я отнюдь не жалуюсь и не утверждаю, что мои книги представляют особый интерес и что о них обязательно нужно писать в газетах. Я только стараюсь быть логичным. Если шкуры убитых медведей никак не привлекают внимания наших меховщиков простите, критиков, - то, право же, не стоит заводить разговор о шкуре еще не убитого медведя.
- Я слышал, вы обратились к воспоминаниям, собираетесь писать мемуары. Что будет собой представлять эта книга?
- Я еще недостаточно стар, чтобы писать мемуары, - чуть улыбнувшись, сказал Эренбург. - Да, я начал работать над новой книгой, но не рассматриваю ее лишь как воспоминания, как уход в прошлое. В этой книге я хотел бы через прошлое лучше осмыслить настоящее. Это книга о людях, с кем я имел счастье познакомиться, об эпохе, о себе, ибо отделить писателя от эпохи просто невозможно.
К этой главной и "прощальной" книге Эренбурга, как до ее выхода в свет, так и по мере ее публикации, мы много раз возвращались в беседах. Илья Григорьевич был, вероятно, своими мемуарами доволен:
- Хороши они или плохи, но, мне кажется, они получились.
Однажды я выразил сожаление, что Эренбург не написал на этом материале художественного произведения - романа о духовной истории нашего времени, о себе, людях, эпохе. Он не согласился со мной и, как мне показалось, недовольно заговорил:
- В данном случае меня вполне устраивает именно этот жанр - мемуарные очерки, воспоминания. Зачем мне надо было выдумывать героев, когда сама жизнь удивительней, всякой выдумки. В своих мемуарах я был более свободен, чем был бы в романе, а не наоборот, как вам кажется. И Герцен, между прочим, в "Былом и думах" был более свободен, чем в своих беллетристических вещах.
В мемуарах я преследовал три цели, - сказал он четко, по пунктам:
Во-первых, рассказать молодому поколению о прошлом, ввести его в этот мир и показать ему мир этот.
Во-вторых, напомнить более старшему поколению все пережитое им, заставив его снова это пережить.
В-третьих, исходя из прошлого и дав ему свою оценку, занять боевую позицию в духовной жизни современности. Ибо только то в прошлом интересно и заслуживает внимания, что волнует общество и сегодня.
...Больше ничего о своих творческих планах Эренбург не захотел сказать, хотя вел напряженную литературную работу.
Он закончил подготовку к печати книгу стихов за двадцать лет своеобразный дневник: лирический и политический, от Испании до наших дней. Наряду со стихами из старых сборников "Верность" и "Дерево" в книге около двадцати новых неопубликованных стихотворений.
Кроме того, Эренбург писал статью о Неру для выходящего в Индии сборника, статьи о Мейерхольде и Семене Гудзенко, очерк о старой Праге для чешского издания, предисловие к книге о Юлиане Тувиме, издаваемой Детгизом, этюд о Чехове для Сахалинского издательства и еще ряд статей, в том числе для заграничной прессы, направленных против "холодной" войны. И наконец, Эренбург уже был весь поглощен своим романом-воспоминанием - "Люди, годы, жизнь".
- Писатель, для того чтобы раскрыть сердца своих героев, должен обладать ключами к этим сердцам, - заканчивая беседу, говорит Эренбург. Только собственный душевный опыт делает возможным то, что я называю способностью к сопереживанию, то, что обычно называют умением писателя перевоплотиться. Роман нельзя придумать, его нужно раньше пережить. Неудачи некоторых молодых авторов зачастую связаны с их ранней профессионализацией. Достаточно напомнить, сколько дала писателю Чехову работа доктора Чехова, какими были "университеты" Горького, чему научился на каторге Достоевский. Толстой и Стендаль не могли бы описать войну, если бы до того не были участниками войн. Одной наблюдательности мало, и никакие "творческие командировки" не могут заменить подлинного участия в жизни. Медведь сосет свою лапу зимой - это занятие сезонное, но сосать свою лапу круглый год трудно, как известно, даже медведю.
Последний рал я видел Эренбурга в конце июня 1967 года на той же его даче, в Новом Иерусалиме. Эренбург недавно вернулся из Рима, куда ездил вручать Международную Ленинскую премию известному итальянскому скульптору и общественному деятелю Джакомо Манцу.
Илья Григорьевич выглядел усталым, но, как всегда, много и интересно рассказывал.
Встречаясь с Эренбургом, я вел тщательные записи. Но мне никогда не приходило в голову сфотографировать его. На этот раз я взял с собою фотоаппарат, но за беседой забыл о нем и спохватился, лишь заметив начавшиеся сумерки. Торопясь захватить уходящее солнце, я попросил Илью Григорьевича сфотографироваться. Он охотно согласился, интересовался камерой, обсуждал экспозицию, давал советы. "Ведь я старый фотограф", улыбнувшись, сказал он. И я вспомнил оригинальную книгу Эренбурга "Мой Париж" с его собственными снимками.
Сейчас смотрю на фотографии: Илья Григорьевич в кабинете, на террасе, в саду, на фоне цветов и сочной зелени деревьев. Белая голова ведуна, чуть заметная улыбка, то задумчивый, то пристальный взгляд, сухие руки покойно сложены на коленях. И чем больше я всматриваюсь, тем явственнее слышится мне его голос: "Не жизнь прожить, а напоследок додумать, доглядеть позволь".
1974
Приложение
M. КИРЕЕВА
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
(ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ В ПАРИЖЕ 1909 ГОДА)
Опубликовано: "Вопросы лит-ры", 1982 г., № 9
Составители сборника "Воспоминания об Илье Эренбурге" ("Советский писатель", М., 1975) писали в предисловии к нему: "Илья Эренбург прожил большую и долгую жизнь. И сейчас уже почти не осталось людей, которые могли бы рассказать о его молодости, о его первых шагах в литературе, - в этой книге... большая часть материалов относится к годам его зрелости". Действительно, о детстве И. Эренбурга, о начале его революционной работы в Москве, о его жизни в политэмиграции можно узнать только из книги "Люди, годы, жизнь", да из некоторых документов (главным образом жандармских), сохранившихся в архивах.
Записки участницы русского революционного движения Марии Николаевны Киреевой (1889-1973) о первых месяцах парижской жизни восемнадцатилетнего политэмигранта Ильи Эренбурга являются, по-видимому, единственными воспоминаниями той поры.
Ко времени выхода в Париже в конце 1910 года первой книги Эренбурга "Стихи" круг его литературных и художественных знакомств стал уже достаточно широким. Начался новый, "ротондовский" период его жизни, о котором вспоминали многие - художница М. Воробьева-Стебельская (Маревна), поэт М. Талов, писатель и художественный критик А. Сальмон... Но о предшествующей поре, когда дальнейший путь Эренбурга еще не определился, сколько-нибудь подробных воспоминаний нет. И это понятно. Русская социал-демократическая колония жила в Париже очень замкнуто, изолированно, и юноша Эренбург в этом смысле не был исключением. Его старшим товарищам по партии и тогда и потом было не до воспоминаний, да, пожалуй, большая часть их просто и не дожила до той поры, когда садятся за мемуары. Из тогдашнего большевистского окружения Эренбурга лишь двум друзьям - ставшей впоследствии известной поэтессой Е. Г. Полонской и автору публикуемых воспоминаний M. H. Киреевой - судьба подарила долгую жизнь.
E Полонская работала в последние годы над книгой воспоминаний Несколько глав ее было напечатано. Ряд глав, оставшихся в рукописи, повествует о Париже 1908-1914 годов. Упоминает там Полонская и о встречах с Эренбургом на литературных вечерах русских поэтов в 1913 году, об эренбурговском журнале "Вечера", где впервые были напечатаны ее стихи. Но о первых встречах с Эренбургом в 1909 году в своих воспоминаниях Полонская не пишет. Сохранился подробный машинописный план главы "Кого я помню из группы содействия РСДРП в Париже", в котором говорится о С. Членове, Э. Пурине, Я. Вишняке, А. Антоненко, Н. Островской и др. На 6-й странице рукой Полонской карандашом написано: "Эренбург" - и оставлено пустое место. Трудно теперь угадать, о чем бы там было рассказано. На расспросы, будет ли она писать о парижских встречах с Эренбургом, Полонская неизменно отвечала: "Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным". Только в ее стихах, обращенных к Эренбургу, стихах, которые Полонская не спешила печатать, можно найти горячие отзвуки тех встреч.
Над воспоминаниями о днях революционной молодости Е. Полонская и М. Киреева работали примерно в одно время - в начале 60-х годов. Они интенсивно переписывались, пересылали друг другу написанные главы или читали их при встречах.
Киреева после Октябрьской революции занималась педагогической работой, была доцентом Харьковского пединститута, работала на Урале, в Кузбассе, последние годы она жила в Подмосковье.
После 1909 года Киреева виделась с Эренбургом только в 1926 году в Харькове. Каждый из них написал о встрече Полонской. Эренбург коротко сообщал: "В Харькове ко мне подошла Наташа" 1 (Наташа - партийная кличка Киреевой). Киреева писала: "Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие старые глаза и усталые морщины. То, что он пишет, - особенно "Лето 1925 года", утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2-3 по-человечески хороших места. "Трубку коммунара" читают рабочие, "Жанну Ней" - все провинциальные барышни, - кто будет читать "Лето 1925 года"? Вы, я? Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо "социально созвучной среды" (я не виновата - у нас так говорят) - это нехорошо" 2.
Закончив в октябре 1963 года главу воспоминаний о Париже, Киреева послала ее Эренбургу. В архиве писателя сохранилась копия его ответа:
"Москва, 16 декабря
Дорогая Наташа,
я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью.
От души желаю Вам сил и счастья" 3.
20 мая 1964 года Эренбург писал Полонской: "Читал я и воспоминания Наташи <...>. Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело" 4.
1 Личный архив Е. Полонской.
2 Там же.
3 Личный архив И. Эренбурга.
4 Личный архив Е. Полонской.
Фрагменты из записок Киреевой под названием "Не может сердце жить покоем" были в 1967 году напечатаны в "Неве". В них шла речь о начале революционной работы автора в Петербурге, о встречах с Н. К. Крупской, А. М. Коллонтай и Ю. М. Стекловым, о том, как после кратковременного ареста в конце 1908 года, напутствуемая Коллонтай ("Поезжайте учиться революционной теории..."), Киреева приехала в Париж. Воспоминания завершались кратким рассказом о жизни русских социал-демократов в Париже, о встречах с В. И. Лениным и А. В. Луначарским.
Когда сентябрьский номер "Невы" с воспоминаниями Киреевой вышел из печати, Эренбурга уже не было в живых. После его смерти Киреева переработала главу "Париж 1908-1909".
Первоначальный вариант этой главы (44 машинописные страницы) содержал подробное описание событий, но об Эренбурге там были только следующие строки: "Я часто задаю себе вопрос, как могли мы (не только я одна) просмотреть, что среди нас был человек исключительного таланта и большой души. Очевидно, потому, что он сам себя еще не мог видеть тогда. Теперь, когда его имя известно на всех пяти континентах земного шара и когда без этого имени нельзя написать никакую историю нашего столетия <...>, хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу - и похожего и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, на наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся и дурачился в уголке комнатки Лизы, подобно всем нам... Я помню его бледную и редкую улыбку - от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась - как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел..."
В новой редакции глава была написана практически заново; изложение воспоминаний стало существенно более сжатым (рукопись содержит всего 10 страниц), при этом повествование построено на эпизодах, связанных с молодым Эренбургом. Фактически на основе прежних записок Киреевой были написаны воспоминания об Эренбурге в Париже 1909 года. Именно эта редакция здесь и публикуется.
Отметим, что воспоминания Киреевой позволяют прояснить один момент в биографии Ленина. В Полном собрании сочинений Ленина есть письмо к А. И. Ульяновой-Елизаровой от 6 февраля 1909 года, в котором сообщается: "Сейчас собираемся с Маняшей в театр - на русский спектакль. Дают "Дни нашей жизни" Андреева" 1. В фундаментальной работе Сим. Дрейдена "В зрительном зале Владимир Ильич" об этом спектакле идет речь в главе "...В театр - на русский спектакль". Но заключение автора не утешительно: "Точных сведений о спектакле нет, и пока что все попытки ответить на эти вопросы не привели к успеху" 1.
Публикуемые воспоминания дают основание утверждать, что речь идет о любительском спектакле, поставленном молодыми большевиками-эмигрантами, друзьями Эренбурга.
Пьеса Леонида Андреева "Дни нашей жизни", впервые напечатанная в XXVI книжке горьковских сборников "Знание" и поставленная в ноябре 1908 года петербургским Новым театром, пользовалась в России огромным успехом. И в Париже в эмигрантской библиотеке на улице де Гобелен спрос на номер "Знания" с пьесой Л. Андреева был велик. Поэтому естественно, что когда среди молодых большевиков, недавно приехавших из России, встал вопрос о выборе пьесы для благотворительного спектакля, они выбрали именно "Дни нашей жизни". Спектакль этот стал "гвоздем программы" традиционного русского бала в Париже. Доход от этих балов, в которых принимали участие не только политэмигранты, но и состоятельная часть русской публики в Париже, шел и на нужды революционной работы, и в помощь эмигрантской библиотеке, и для бедствующих политэмигрантов. "Нас всех, - вспоминает Полонская, увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея овладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей доверить нам и утвердить выбранный нами "аттракцион" 2. Спектакль был откликом на ленинскую программу помощи приезжающим товарищам, и ставился он при участии ближайших сподвижников В. И. Ленина; понятно поэтому, что Владимир Ильич не мог не проявить интереса к постановке. Может возникнуть вопрос: если Ленин был на спектакле, то почему об этом не говорится в публикуемых воспоминаниях? Это легко объяснимо - в горячке и волнении участникам спектакля было не до зрительного зала, Ленин был не из тех, кто старался обратить на себя внимание публики.
Воспоминания Киреевой, сообщая ряд неизвестных до этого фактов и эпизодов начального периода парижской жизни Эренбурга, знакомя с первыми литературными опытами и замыслами писателя, позволяют живо представить юношу Эренбурга в городе, который так много значил в его судьбе.
Текст воспоминаний предоставлен М. Л. Полонским.
В конце 1908 года мы поселились вместе с Лизой М. 3 на улице Ги де ла Бросс, № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился. У меня была маленькая комната без камина - все равно топить мне было не по средствам. Хозяйка - милая, ласковая нормандка мадам Обино - нас не притесняла, и мы жиля спокойно. По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня.
1 Сим. Дрейден, В зрительном зале - Владимир Ильич, кн. 2, М., "Искусство", 1980, с. 13.
2 Личный архив Е. Полонской.
3 Имеется в виду Е. Полонская.
Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у нее незнакомого юношу. Мы уже по некоторым мелким признакам научились тогда распознавать голодных и бездомных людей. Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. "Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве и в других городах, а еще раньше - в ученической организации. Так что у вас, Наташа, есть о чем поговорить с Ильей".
Мы действительно разговорились о нашем недавнем прошлом, и Илья несколько оживился. Оказалось, что он совсем недавно приехал из Москвы, привез материалы для В. И. Ленина, был ласково принят им и Надеждой Константиновной...
Мы стали встречаться часто. И не всегда говорили только о текущем моменте. Буквально через пару дней после того вечера Лиза вдруг продекламировала стихи Бодлера. Илья внимательно посмотрел на нее: "Это надо перевести на русский язык, вот так же - стихами. Вы сможете?" "Не знаю, - сказала Лиза, - но хочу попробовать..."
По вечерам наш кружок собирался у Лизы вокруг камина. Мы проводили там большую часть вечера, если не шли на Бульмиш. У Лизы было тепло - а это зимой самое главное. А иной раз бывал и роскошный ужин - мы выходили на улицу к соседнему углу, где стояла жаровня для каштанов, - на всех углах Парижа, в особенности в бедных районах, стояли по вечерам эти жаровни. Закутанные француженки, обычно старухи, жарили каштаны. Какое удовольствие было держать в озябших руках эти теплые пакеты и знать, что сейчас вернемся домой и горячие каштаны согреют в желудки...
В наш кружок входили Поль Студентский - скромный юноша, влюбленный в естественные науки и поглощавший огромное количество книг, он учился в Эколь Политекник; Виталий Элькин 1 - человек значительно старший нас по возрасту, как будто без определенных занятий, без профессии, любитель поэзии, к нему очень тепло относился Владимир Ильич (об отношении В. И. сужу по тому, как он обращался к нам при встречах на собраниях). Теперь постоянным гостем нашим стал и Илья Эренбург, которого Владимир Ильич звал "Илья Лохматый", - пылкий, неустоявшийся юноша, он бросался от науки к поэзии, потом к искусству, воспринимал все живо, но пока еще несколько поверхностно.
1 В. Элькин - большевик-политэмигрант, вскоре после описываемых событий покончил жизнь самоубийством. В наброске автобиографии Полонской, относящемся к 1924-1926 годам и сохранившемся в ее архиве, говорится: "В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник с Волги, бывший актер Виталий. Он недурно декламировал (для актера) и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии".
В один из вечеров, передавая партийные новости, Виталий сообщил, что очень скоро ожидается лекция (или, как тогда говорили, - "реферат") Луначарского о французской поэзии. Илью это очень заинтересовало, и мы решили пойти все вместе на эту лекцию.
Мне думается, что эта лекция сыграла большую роль в писательском "становлении" Ильи. Мы все слушали Луначарского впервые, и на вас его лекция произвела совершенно потрясающее впечатление. Читал он о французских и бельгийских поэтах начала XX века. Неожиданно было слышать, что он, марксист, нашел много интересного и заслуживающего внимания у такого мрачного поэта, как Жюль Лафорг 1. Мы очень любили его, с увлечением декламировали его похоронный марш уснувшей навеки земле, но как-то боялись и не особенно могли сами разобраться в том, декадентский это пессимизм или искренний крик боли и отчаяния, крик человека, болеющего за род людской...
1 Жюль Лафорг (1860-1887) - французский поэт-символист.
Как и все мы, Илья ушел совершенно потрясенный целым миром новых идей, которые раскрыл лектор. "Что может быть выше поэзии, - говорил он, - какая еще сила может потрясать так сердца людей..." Думается, что в этот вечер он уже почувствовал в себе силу "носителя слова".
Луначарский тогда прочитал еще две или три лекции (кажется, о Верлене, Метерлинке и др.). Цикл этих лекций был, собственно говоря, пробным шаром как для самого лектора, так и для этой формы ознакомления широких масс русской эмиграции с современной литературой Франции. Анатолий Васильевич незадолго до того приехал из Швейцарии, где он пробыл несколько месяцев проездом с Капри. Покончив со своими неудачными "богостроительскими" настроениями, он явился с повинной к Владимиру Ильичу, и тот порекомендовал ему по-марксистски осмыслить весь большой собранный Луначарским литературный материал в прочитать цикл лекций, сначала в Париже для узкой аудитории социал-демократической колонии, а затем и перед политэмигрантами всех партийных оттенков в Париже и в Брюсселе. Надо помнить, что в то время нигде не было ни книг, ни статей, которые бы давали глубокий, по-настоящему марксистский анализ материала, и потому лекции Луначарского должны были (да так оно и оказалось на самом деле) высоко поднять авторитет социал-демократической эмиграции. Широкие публичные лекции были платные, и это пополняло партийную кассу, что тогда также было крайне необходимо.
Пробные лекции мы все посещали неукоснительно, а Илья сидел как завороженный, но впечатлениями своими делился мало в неохотно - он все это переживал в себе.
Но вот Анатолий Васильевич ушел в "большой свет", а в русской библиотеке на бульваре Арраго появилось объявление о том, что вот тогда-то в зале кафе возле Орлеанского вокзала состоится "реферат" В. И. Ленина на тему об эмпириомонистах.
Мечтая занять места, мы спозаранку двинулись туда. Придя в кафе, надо было подняться на второй этаж, где и происходило собрание. Почему лекция происходит в зале кафе? Потому, что оплачивать аренду концертных или театральных залов партийной кассе было не по средствам, а за ресторанный зал или зал кафе ничего не платили, только обязательно было каждому взять "консомасьон" (угощение, что ли). Кто позажиточнее - брали более дорогие вещи, а мы ограничивались чашкой черного кофе, который пили весь вечер.
- Когда я писал об уроках Стендаля или об уроках Чехова, я хотел показать, почему книги этих непохожих друг на друга писателей волнуют меня, моих современников. Я отнюдь не "подгонял" Стендаля или Чехова к современности, как это почудилось некоторым критикам: их нечего "подгонять" - они и поныне живы. Недавно я закончил очерк о крупном чешском художнике середины девятнадцатого века Кареле Пуркине. Опубликованные очерки о Японии, Индии, Греции - не только путевые заметки, но и попытка осознать, продумать силу древнего искусства этих стран. Хочу, чтобы это поняли молодые литераторы, это та эстафета, которую надо им передать.
- Вы писали о французских импрессионистах, о творчестве Пикассо, о древнем искусстве Японии, Греции и Индии, вы много размышляли о живописи. Поделитесь вашими размышлениями о судьбе современного искусства, о развитии советской живописи.
- О живописи говорить нелегко, хотя бы потому, что ребенка, начиная с семи лет, приобщают к пониманию литературы, но никто его не обучает и в более позднем возрасте пониманию пластических искусств. Мне приходилось встречать людей, которые откровенно говорили, что они ничего не понимают в музыке, но, к моему сожалению, я еще не встречал человека, который бы признался, что ничего не понимает в живописи. Восприятие всякого искусства требует подготовки, и если мальчик в семь лет не услышит стих Пушкина, то десять лет спустя стих Маяковского покажется ему невразумительным набором слов. Порой, раскрывая иллюстрированный журнал, я не понимаю, что передо мной: цветная фотография или картина прославленного художника. Между тем Рембрандта или Веласкеса никак не спутаешь с цветными фотографиями. В Болонье в семнадцатом веке родилась упадочническая академическая школа живописи, которая и поныне многим кажется реалистической. Говоря о модернизме, часто валят в одну кучу полотна импрессионистов и так называемую "абстрактную живопись", Сезанна и вздорные сюжеты "сюрреалистов". Живопись должна изображать мир, природу, жизнь, но должна воздействовать живописными приемами, а не прикрывать отсутствие живописи героическими или мещанскими сюжетами.
- Каких современных художников вы особенно цените?
- Я глубоко скорблю о смерти больших живописцев Кончаловского и Фалька, и я радуюсь молодости дорогого нам Сарьяна.
Заговорили о поэзии. Эренбург прочитал несколько новых стихов, одно удивительное: о Фоме-неверующем, оказавшемся самым преданным своему учителю.
Тонкий ценитель искусства, Эренбург всегда негодует, когда читает рифмованную прозу, как он говорит, стихи, в которых ни чувства, ни поэзии. По его мнению, передовая статья, или фельетон, или рассказ, написанные ямбом или хореем, с рифмами, с лесенкой или без лесенки, - произведения сугубо ненужные, ибо то, что автор хотел в них выразить, могло бы с большей ясностью быть выражено прозой.
- Герой Мольера Журден очень удивился, узнав, что он объясняется со своими близкими прозой. Некоторые наши стихотворцы, - иронизирует Эренбург, - были бы удивлены, узнав, что они объясняются со своими читателями тоже прозой, только рифмованной. У нас есть настоящие большие поэты. Я назову здесь три имени, весьма отличных друг от друга, - Твардовского, Мартынова и недавно скончавшегося Заболоцкого. Среди молодых поэтов, на мой взгляд, тоже много одаренных и склонных к дерзновению.
Было бы странным уйти от Эренбурга, не поинтересовавшись литературными планами на будущее. Я знал, что о своих замыслах писатель говорить не любит, считая это нескромным и неблагоразумным. Ответа я, конечно, не получил. Но я записал его слова, в которых, сквозь привычную иронию писателя, явно проступали и досада и, может быть, даже обида. Я не боюсь этого слова. Мне кажется, что этот много повидавший, много переживший, умудренный нелегким жизненным опытом писатель, борец и философ, при всем при этом был натурой легкоранимой.
Он сказал:
- Я не встречал ни в "Литературной газете", ни в других изданиях ни одной статьи, посвященной какой-либо из моих последних книг. Я отнюдь не жалуюсь и не утверждаю, что мои книги представляют особый интерес и что о них обязательно нужно писать в газетах. Я только стараюсь быть логичным. Если шкуры убитых медведей никак не привлекают внимания наших меховщиков простите, критиков, - то, право же, не стоит заводить разговор о шкуре еще не убитого медведя.
- Я слышал, вы обратились к воспоминаниям, собираетесь писать мемуары. Что будет собой представлять эта книга?
- Я еще недостаточно стар, чтобы писать мемуары, - чуть улыбнувшись, сказал Эренбург. - Да, я начал работать над новой книгой, но не рассматриваю ее лишь как воспоминания, как уход в прошлое. В этой книге я хотел бы через прошлое лучше осмыслить настоящее. Это книга о людях, с кем я имел счастье познакомиться, об эпохе, о себе, ибо отделить писателя от эпохи просто невозможно.
К этой главной и "прощальной" книге Эренбурга, как до ее выхода в свет, так и по мере ее публикации, мы много раз возвращались в беседах. Илья Григорьевич был, вероятно, своими мемуарами доволен:
- Хороши они или плохи, но, мне кажется, они получились.
Однажды я выразил сожаление, что Эренбург не написал на этом материале художественного произведения - романа о духовной истории нашего времени, о себе, людях, эпохе. Он не согласился со мной и, как мне показалось, недовольно заговорил:
- В данном случае меня вполне устраивает именно этот жанр - мемуарные очерки, воспоминания. Зачем мне надо было выдумывать героев, когда сама жизнь удивительней, всякой выдумки. В своих мемуарах я был более свободен, чем был бы в романе, а не наоборот, как вам кажется. И Герцен, между прочим, в "Былом и думах" был более свободен, чем в своих беллетристических вещах.
В мемуарах я преследовал три цели, - сказал он четко, по пунктам:
Во-первых, рассказать молодому поколению о прошлом, ввести его в этот мир и показать ему мир этот.
Во-вторых, напомнить более старшему поколению все пережитое им, заставив его снова это пережить.
В-третьих, исходя из прошлого и дав ему свою оценку, занять боевую позицию в духовной жизни современности. Ибо только то в прошлом интересно и заслуживает внимания, что волнует общество и сегодня.
...Больше ничего о своих творческих планах Эренбург не захотел сказать, хотя вел напряженную литературную работу.
Он закончил подготовку к печати книгу стихов за двадцать лет своеобразный дневник: лирический и политический, от Испании до наших дней. Наряду со стихами из старых сборников "Верность" и "Дерево" в книге около двадцати новых неопубликованных стихотворений.
Кроме того, Эренбург писал статью о Неру для выходящего в Индии сборника, статьи о Мейерхольде и Семене Гудзенко, очерк о старой Праге для чешского издания, предисловие к книге о Юлиане Тувиме, издаваемой Детгизом, этюд о Чехове для Сахалинского издательства и еще ряд статей, в том числе для заграничной прессы, направленных против "холодной" войны. И наконец, Эренбург уже был весь поглощен своим романом-воспоминанием - "Люди, годы, жизнь".
- Писатель, для того чтобы раскрыть сердца своих героев, должен обладать ключами к этим сердцам, - заканчивая беседу, говорит Эренбург. Только собственный душевный опыт делает возможным то, что я называю способностью к сопереживанию, то, что обычно называют умением писателя перевоплотиться. Роман нельзя придумать, его нужно раньше пережить. Неудачи некоторых молодых авторов зачастую связаны с их ранней профессионализацией. Достаточно напомнить, сколько дала писателю Чехову работа доктора Чехова, какими были "университеты" Горького, чему научился на каторге Достоевский. Толстой и Стендаль не могли бы описать войну, если бы до того не были участниками войн. Одной наблюдательности мало, и никакие "творческие командировки" не могут заменить подлинного участия в жизни. Медведь сосет свою лапу зимой - это занятие сезонное, но сосать свою лапу круглый год трудно, как известно, даже медведю.
Последний рал я видел Эренбурга в конце июня 1967 года на той же его даче, в Новом Иерусалиме. Эренбург недавно вернулся из Рима, куда ездил вручать Международную Ленинскую премию известному итальянскому скульптору и общественному деятелю Джакомо Манцу.
Илья Григорьевич выглядел усталым, но, как всегда, много и интересно рассказывал.
Встречаясь с Эренбургом, я вел тщательные записи. Но мне никогда не приходило в голову сфотографировать его. На этот раз я взял с собою фотоаппарат, но за беседой забыл о нем и спохватился, лишь заметив начавшиеся сумерки. Торопясь захватить уходящее солнце, я попросил Илью Григорьевича сфотографироваться. Он охотно согласился, интересовался камерой, обсуждал экспозицию, давал советы. "Ведь я старый фотограф", улыбнувшись, сказал он. И я вспомнил оригинальную книгу Эренбурга "Мой Париж" с его собственными снимками.
Сейчас смотрю на фотографии: Илья Григорьевич в кабинете, на террасе, в саду, на фоне цветов и сочной зелени деревьев. Белая голова ведуна, чуть заметная улыбка, то задумчивый, то пристальный взгляд, сухие руки покойно сложены на коленях. И чем больше я всматриваюсь, тем явственнее слышится мне его голос: "Не жизнь прожить, а напоследок додумать, доглядеть позволь".
1974
Приложение
M. КИРЕЕВА
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
(ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ В ПАРИЖЕ 1909 ГОДА)
Опубликовано: "Вопросы лит-ры", 1982 г., № 9
Составители сборника "Воспоминания об Илье Эренбурге" ("Советский писатель", М., 1975) писали в предисловии к нему: "Илья Эренбург прожил большую и долгую жизнь. И сейчас уже почти не осталось людей, которые могли бы рассказать о его молодости, о его первых шагах в литературе, - в этой книге... большая часть материалов относится к годам его зрелости". Действительно, о детстве И. Эренбурга, о начале его революционной работы в Москве, о его жизни в политэмиграции можно узнать только из книги "Люди, годы, жизнь", да из некоторых документов (главным образом жандармских), сохранившихся в архивах.
Записки участницы русского революционного движения Марии Николаевны Киреевой (1889-1973) о первых месяцах парижской жизни восемнадцатилетнего политэмигранта Ильи Эренбурга являются, по-видимому, единственными воспоминаниями той поры.
Ко времени выхода в Париже в конце 1910 года первой книги Эренбурга "Стихи" круг его литературных и художественных знакомств стал уже достаточно широким. Начался новый, "ротондовский" период его жизни, о котором вспоминали многие - художница М. Воробьева-Стебельская (Маревна), поэт М. Талов, писатель и художественный критик А. Сальмон... Но о предшествующей поре, когда дальнейший путь Эренбурга еще не определился, сколько-нибудь подробных воспоминаний нет. И это понятно. Русская социал-демократическая колония жила в Париже очень замкнуто, изолированно, и юноша Эренбург в этом смысле не был исключением. Его старшим товарищам по партии и тогда и потом было не до воспоминаний, да, пожалуй, большая часть их просто и не дожила до той поры, когда садятся за мемуары. Из тогдашнего большевистского окружения Эренбурга лишь двум друзьям - ставшей впоследствии известной поэтессой Е. Г. Полонской и автору публикуемых воспоминаний M. H. Киреевой - судьба подарила долгую жизнь.
E Полонская работала в последние годы над книгой воспоминаний Несколько глав ее было напечатано. Ряд глав, оставшихся в рукописи, повествует о Париже 1908-1914 годов. Упоминает там Полонская и о встречах с Эренбургом на литературных вечерах русских поэтов в 1913 году, об эренбурговском журнале "Вечера", где впервые были напечатаны ее стихи. Но о первых встречах с Эренбургом в 1909 году в своих воспоминаниях Полонская не пишет. Сохранился подробный машинописный план главы "Кого я помню из группы содействия РСДРП в Париже", в котором говорится о С. Членове, Э. Пурине, Я. Вишняке, А. Антоненко, Н. Островской и др. На 6-й странице рукой Полонской карандашом написано: "Эренбург" - и оставлено пустое место. Трудно теперь угадать, о чем бы там было рассказано. На расспросы, будет ли она писать о парижских встречах с Эренбургом, Полонская неизменно отвечала: "Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным". Только в ее стихах, обращенных к Эренбургу, стихах, которые Полонская не спешила печатать, можно найти горячие отзвуки тех встреч.
Над воспоминаниями о днях революционной молодости Е. Полонская и М. Киреева работали примерно в одно время - в начале 60-х годов. Они интенсивно переписывались, пересылали друг другу написанные главы или читали их при встречах.
Киреева после Октябрьской революции занималась педагогической работой, была доцентом Харьковского пединститута, работала на Урале, в Кузбассе, последние годы она жила в Подмосковье.
После 1909 года Киреева виделась с Эренбургом только в 1926 году в Харькове. Каждый из них написал о встрече Полонской. Эренбург коротко сообщал: "В Харькове ко мне подошла Наташа" 1 (Наташа - партийная кличка Киреевой). Киреева писала: "Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие старые глаза и усталые морщины. То, что он пишет, - особенно "Лето 1925 года", утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2-3 по-человечески хороших места. "Трубку коммунара" читают рабочие, "Жанну Ней" - все провинциальные барышни, - кто будет читать "Лето 1925 года"? Вы, я? Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо "социально созвучной среды" (я не виновата - у нас так говорят) - это нехорошо" 2.
Закончив в октябре 1963 года главу воспоминаний о Париже, Киреева послала ее Эренбургу. В архиве писателя сохранилась копия его ответа:
"Москва, 16 декабря
Дорогая Наташа,
я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью.
От души желаю Вам сил и счастья" 3.
20 мая 1964 года Эренбург писал Полонской: "Читал я и воспоминания Наташи <...>. Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело" 4.
1 Личный архив Е. Полонской.
2 Там же.
3 Личный архив И. Эренбурга.
4 Личный архив Е. Полонской.
Фрагменты из записок Киреевой под названием "Не может сердце жить покоем" были в 1967 году напечатаны в "Неве". В них шла речь о начале революционной работы автора в Петербурге, о встречах с Н. К. Крупской, А. М. Коллонтай и Ю. М. Стекловым, о том, как после кратковременного ареста в конце 1908 года, напутствуемая Коллонтай ("Поезжайте учиться революционной теории..."), Киреева приехала в Париж. Воспоминания завершались кратким рассказом о жизни русских социал-демократов в Париже, о встречах с В. И. Лениным и А. В. Луначарским.
Когда сентябрьский номер "Невы" с воспоминаниями Киреевой вышел из печати, Эренбурга уже не было в живых. После его смерти Киреева переработала главу "Париж 1908-1909".
Первоначальный вариант этой главы (44 машинописные страницы) содержал подробное описание событий, но об Эренбурге там были только следующие строки: "Я часто задаю себе вопрос, как могли мы (не только я одна) просмотреть, что среди нас был человек исключительного таланта и большой души. Очевидно, потому, что он сам себя еще не мог видеть тогда. Теперь, когда его имя известно на всех пяти континентах земного шара и когда без этого имени нельзя написать никакую историю нашего столетия <...>, хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу - и похожего и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, на наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся и дурачился в уголке комнатки Лизы, подобно всем нам... Я помню его бледную и редкую улыбку - от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась - как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел..."
В новой редакции глава была написана практически заново; изложение воспоминаний стало существенно более сжатым (рукопись содержит всего 10 страниц), при этом повествование построено на эпизодах, связанных с молодым Эренбургом. Фактически на основе прежних записок Киреевой были написаны воспоминания об Эренбурге в Париже 1909 года. Именно эта редакция здесь и публикуется.
Отметим, что воспоминания Киреевой позволяют прояснить один момент в биографии Ленина. В Полном собрании сочинений Ленина есть письмо к А. И. Ульяновой-Елизаровой от 6 февраля 1909 года, в котором сообщается: "Сейчас собираемся с Маняшей в театр - на русский спектакль. Дают "Дни нашей жизни" Андреева" 1. В фундаментальной работе Сим. Дрейдена "В зрительном зале Владимир Ильич" об этом спектакле идет речь в главе "...В театр - на русский спектакль". Но заключение автора не утешительно: "Точных сведений о спектакле нет, и пока что все попытки ответить на эти вопросы не привели к успеху" 1.
Публикуемые воспоминания дают основание утверждать, что речь идет о любительском спектакле, поставленном молодыми большевиками-эмигрантами, друзьями Эренбурга.
Пьеса Леонида Андреева "Дни нашей жизни", впервые напечатанная в XXVI книжке горьковских сборников "Знание" и поставленная в ноябре 1908 года петербургским Новым театром, пользовалась в России огромным успехом. И в Париже в эмигрантской библиотеке на улице де Гобелен спрос на номер "Знания" с пьесой Л. Андреева был велик. Поэтому естественно, что когда среди молодых большевиков, недавно приехавших из России, встал вопрос о выборе пьесы для благотворительного спектакля, они выбрали именно "Дни нашей жизни". Спектакль этот стал "гвоздем программы" традиционного русского бала в Париже. Доход от этих балов, в которых принимали участие не только политэмигранты, но и состоятельная часть русской публики в Париже, шел и на нужды революционной работы, и в помощь эмигрантской библиотеке, и для бедствующих политэмигрантов. "Нас всех, - вспоминает Полонская, увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея овладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей доверить нам и утвердить выбранный нами "аттракцион" 2. Спектакль был откликом на ленинскую программу помощи приезжающим товарищам, и ставился он при участии ближайших сподвижников В. И. Ленина; понятно поэтому, что Владимир Ильич не мог не проявить интереса к постановке. Может возникнуть вопрос: если Ленин был на спектакле, то почему об этом не говорится в публикуемых воспоминаниях? Это легко объяснимо - в горячке и волнении участникам спектакля было не до зрительного зала, Ленин был не из тех, кто старался обратить на себя внимание публики.
Воспоминания Киреевой, сообщая ряд неизвестных до этого фактов и эпизодов начального периода парижской жизни Эренбурга, знакомя с первыми литературными опытами и замыслами писателя, позволяют живо представить юношу Эренбурга в городе, который так много значил в его судьбе.
Текст воспоминаний предоставлен М. Л. Полонским.
В конце 1908 года мы поселились вместе с Лизой М. 3 на улице Ги де ла Бросс, № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился. У меня была маленькая комната без камина - все равно топить мне было не по средствам. Хозяйка - милая, ласковая нормандка мадам Обино - нас не притесняла, и мы жиля спокойно. По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня.
1 Сим. Дрейден, В зрительном зале - Владимир Ильич, кн. 2, М., "Искусство", 1980, с. 13.
2 Личный архив Е. Полонской.
3 Имеется в виду Е. Полонская.
Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у нее незнакомого юношу. Мы уже по некоторым мелким признакам научились тогда распознавать голодных и бездомных людей. Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. "Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве и в других городах, а еще раньше - в ученической организации. Так что у вас, Наташа, есть о чем поговорить с Ильей".
Мы действительно разговорились о нашем недавнем прошлом, и Илья несколько оживился. Оказалось, что он совсем недавно приехал из Москвы, привез материалы для В. И. Ленина, был ласково принят им и Надеждой Константиновной...
Мы стали встречаться часто. И не всегда говорили только о текущем моменте. Буквально через пару дней после того вечера Лиза вдруг продекламировала стихи Бодлера. Илья внимательно посмотрел на нее: "Это надо перевести на русский язык, вот так же - стихами. Вы сможете?" "Не знаю, - сказала Лиза, - но хочу попробовать..."
По вечерам наш кружок собирался у Лизы вокруг камина. Мы проводили там большую часть вечера, если не шли на Бульмиш. У Лизы было тепло - а это зимой самое главное. А иной раз бывал и роскошный ужин - мы выходили на улицу к соседнему углу, где стояла жаровня для каштанов, - на всех углах Парижа, в особенности в бедных районах, стояли по вечерам эти жаровни. Закутанные француженки, обычно старухи, жарили каштаны. Какое удовольствие было держать в озябших руках эти теплые пакеты и знать, что сейчас вернемся домой и горячие каштаны согреют в желудки...
В наш кружок входили Поль Студентский - скромный юноша, влюбленный в естественные науки и поглощавший огромное количество книг, он учился в Эколь Политекник; Виталий Элькин 1 - человек значительно старший нас по возрасту, как будто без определенных занятий, без профессии, любитель поэзии, к нему очень тепло относился Владимир Ильич (об отношении В. И. сужу по тому, как он обращался к нам при встречах на собраниях). Теперь постоянным гостем нашим стал и Илья Эренбург, которого Владимир Ильич звал "Илья Лохматый", - пылкий, неустоявшийся юноша, он бросался от науки к поэзии, потом к искусству, воспринимал все живо, но пока еще несколько поверхностно.
1 В. Элькин - большевик-политэмигрант, вскоре после описываемых событий покончил жизнь самоубийством. В наброске автобиографии Полонской, относящемся к 1924-1926 годам и сохранившемся в ее архиве, говорится: "В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник с Волги, бывший актер Виталий. Он недурно декламировал (для актера) и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии".
В один из вечеров, передавая партийные новости, Виталий сообщил, что очень скоро ожидается лекция (или, как тогда говорили, - "реферат") Луначарского о французской поэзии. Илью это очень заинтересовало, и мы решили пойти все вместе на эту лекцию.
Мне думается, что эта лекция сыграла большую роль в писательском "становлении" Ильи. Мы все слушали Луначарского впервые, и на вас его лекция произвела совершенно потрясающее впечатление. Читал он о французских и бельгийских поэтах начала XX века. Неожиданно было слышать, что он, марксист, нашел много интересного и заслуживающего внимания у такого мрачного поэта, как Жюль Лафорг 1. Мы очень любили его, с увлечением декламировали его похоронный марш уснувшей навеки земле, но как-то боялись и не особенно могли сами разобраться в том, декадентский это пессимизм или искренний крик боли и отчаяния, крик человека, болеющего за род людской...
1 Жюль Лафорг (1860-1887) - французский поэт-символист.
Как и все мы, Илья ушел совершенно потрясенный целым миром новых идей, которые раскрыл лектор. "Что может быть выше поэзии, - говорил он, - какая еще сила может потрясать так сердца людей..." Думается, что в этот вечер он уже почувствовал в себе силу "носителя слова".
Луначарский тогда прочитал еще две или три лекции (кажется, о Верлене, Метерлинке и др.). Цикл этих лекций был, собственно говоря, пробным шаром как для самого лектора, так и для этой формы ознакомления широких масс русской эмиграции с современной литературой Франции. Анатолий Васильевич незадолго до того приехал из Швейцарии, где он пробыл несколько месяцев проездом с Капри. Покончив со своими неудачными "богостроительскими" настроениями, он явился с повинной к Владимиру Ильичу, и тот порекомендовал ему по-марксистски осмыслить весь большой собранный Луначарским литературный материал в прочитать цикл лекций, сначала в Париже для узкой аудитории социал-демократической колонии, а затем и перед политэмигрантами всех партийных оттенков в Париже и в Брюсселе. Надо помнить, что в то время нигде не было ни книг, ни статей, которые бы давали глубокий, по-настоящему марксистский анализ материала, и потому лекции Луначарского должны были (да так оно и оказалось на самом деле) высоко поднять авторитет социал-демократической эмиграции. Широкие публичные лекции были платные, и это пополняло партийную кассу, что тогда также было крайне необходимо.
Пробные лекции мы все посещали неукоснительно, а Илья сидел как завороженный, но впечатлениями своими делился мало в неохотно - он все это переживал в себе.
Но вот Анатолий Васильевич ушел в "большой свет", а в русской библиотеке на бульваре Арраго появилось объявление о том, что вот тогда-то в зале кафе возле Орлеанского вокзала состоится "реферат" В. И. Ленина на тему об эмпириомонистах.
Мечтая занять места, мы спозаранку двинулись туда. Придя в кафе, надо было подняться на второй этаж, где и происходило собрание. Почему лекция происходит в зале кафе? Потому, что оплачивать аренду концертных или театральных залов партийной кассе было не по средствам, а за ресторанный зал или зал кафе ничего не платили, только обязательно было каждому взять "консомасьон" (угощение, что ли). Кто позажиточнее - брали более дорогие вещи, а мы ограничивались чашкой черного кофе, который пили весь вечер.