В пятницу вечером Десмарест прилетел в Москву и прямиком направился в гостиницу «Националь» напротив Кремля, чтобы посреди ночи встретиться с премьер-министром и министром финансов Стросс-Каном. Десмарест начал объяснять настоятельную необходимость консолидации, учитывая ситуацию в отрасли – объединение BP и Amoco, и Exxon и Mobil, и доминирование государственных нефтяных гигантов. «Разве дело не в том, что их генеральные директора просто хотят потешить свое самолюбие?» – спросил премьер-министр. Десмарест решил, что разумнее оставить ответ Стросс-Кану. Министр финансов, как бывший преподаватель экономики, прочел премьер-министру короткую и убедительную лекцию об экономических реалиях сегодняшнего дня и динамике глобальной конкуренции, которые делали эту сделку необходимой с позиции национальных интересов Франции. Французский премьер-министр усвоил урок. И дал сделке зеленый свет.
Утром в субботу Десмарест вернулся в Париж, где его команда вносила последние поправки в предложение. В понедельник Total сделала предложение о поглощении компании ELF. Генеральный директор ELF Филипп Жаффре был шокирован. ELF сделала встречное предложение: она поглотит Total.
Разгорелась война за поддержку акционеров. Но, несмотря на резкие обвинения с обеих сторон, компании втайне обменивались планами, поскольку было ясно, что это будет слияние и в результате противостояния останется только одна французская нефтяная компания. Помня об этом, Десмарест и Жаффре между собой решили: никто из них не будет публично нападать на другого, потому что в итоге кому-то из них придется управлять объединенной компанией.
В сентябре 1999 г. сделка была заключена. TotalFina поглотила ELF, и Десмарест стал генеральным директором новой компании. Через какое-то время TotalFinaElf – теперь один из мировых супермейджеров – стала называться просто Total14.
Нам пришлось объединиться: Chevron и Texaco
Остались последние: Conoco и Phillips
Одиночка: Shell
Глава 5
Кризис для экспортеров
Антипод царя Мидаса
Нам нельзя терять время
Утром в субботу Десмарест вернулся в Париж, где его команда вносила последние поправки в предложение. В понедельник Total сделала предложение о поглощении компании ELF. Генеральный директор ELF Филипп Жаффре был шокирован. ELF сделала встречное предложение: она поглотит Total.
Разгорелась война за поддержку акционеров. Но, несмотря на резкие обвинения с обеих сторон, компании втайне обменивались планами, поскольку было ясно, что это будет слияние и в результате противостояния останется только одна французская нефтяная компания. Помня об этом, Десмарест и Жаффре между собой решили: никто из них не будет публично нападать на другого, потому что в итоге кому-то из них придется управлять объединенной компанией.
В сентябре 1999 г. сделка была заключена. TotalFina поглотила ELF, и Десмарест стал генеральным директором новой компании. Через какое-то время TotalFinaElf – теперь один из мировых супермейджеров – стала называться просто Total14.
Нам пришлось объединиться: Chevron и Texaco
Для Chevron, бывшей Standard Oil of California и третьей по величине нефтяной компании в США, толчком к активным действиям послужило слияние Exxon и Mobil. «Во всех этих сделках меня больше всего удивило то, что Mobil продала себя Exxon, – сказал Дэвид О’Рейли, впоследствии возглавивший Chevron. – Mobil казалась мне сильной компанией с хорошим портфелем и хорошими перспективами роста».
Очевидным партнером для Chevron была Texaco, совместно с которой она уже владела предприятиями Caltex, занимавшимися нефтедобычей в Индонезии и нефтепереработкой и сбытом в Азиатском регионе, где ныне находились самые быстрорастущие рынки в мире. Эти совместные предприятия работали уже 50 лет и считались одними из самых успешных компаний такого рода.
Для Texaco слияние тоже имело смысл. Более крупные компании, супермейджеры, будут более высоко оцениваться фондовым рынком по сравнению с традиционными крупными фирмами. Весной 1999 г. Texaco обратилась к Chevron.
Компании тайно направили команды для ведения переговоров в Скоттсдейл, Аризона. Они пришли к выводу, что компании идеально подходят друг другу. Но это не будет слиянием равных. Texaco недавно попала в передрягу. Она проиграла судебный процесс против компании Pennzoil и выплатила штраф $3 млрд, а затем для отражения попытки враждебного поглощения со стороны финансиста-рейдера Карла Айкана ей пришлось заимствовать еще несколько миллиардов. В результате она была вынуждена продать дочернюю компанию в Канаде и урезать бюджет на поиск и разведку, что привело к болезненным последствиям. «Все очень просто, – сказал Уильям Викер, в то время финансовый директор Texaco. – Если вы не вкладываете деньги в поиск и разведку в нулевом году, то в седьмом и восьмом году вы не будете расти». Хотя Texaco возобновила инвестиции, отдача от них ожидалась только через несколько лет. Разумеется, она по-прежнему оставалась очень крупной компаний, но Chevron была почти в два раза крупнее, поэтому должна была стать покупателем.
Несмотря на «идеальную совместимость» двух компаний, это едва ли можно было сказать о генеральных директорах Кеннете Дерре из Chevron и Питере Бижуре из Texaco. Они худо-бедно могли договориться о цене, но не о том, кто сменит Дерра на посту генерального директора. Переговоры застопорились. Texaco, как заявил Бижур, разрабатывает стратегию, которая позволит ей вернуться на путь устойчивого роста.
Осенью 1999 г. Дерр ушел в отставку. Новый генеральный директор Дэвид О’Рейли пришел в Chevron много лет назад сразу после окончания Университетского колледжа в Дублине. Став у руля компании, свое первое совещание по вопросам стратегического развития он посвятил возврату к плану слияния. «На тот момент я точно знал, – вспоминал О’Рейли, – что нам нужно объединяться, иначе мы останемся на второстепенных ролях. Хорошие активы надо поглощать даже в тяжелые времена».
О’Рейли обратился к совету директоров за санкцией на проведение слияния. Ответ правления был предельно четким: «Да. И чем скорее, тем лучше».
За годы работы О’Рейли прославился уникальной способностью находить контакт с людьми. Теперь перед ним стояла непростая задача найти общий язык с главой Texaco Питером Бижуром. Руководство обеих компаний встретилось в Сан-Франциско в мае 2000 г., чтобы обсудить деятельность совместных предприятий Caltex в Азии. Было ясно, что структура СП была крайне неэффективна для управления столь важным – и растущим – бизнесом в самом динамично развивающемся регионе мира. Нужно было что-то менять. В конце встречи О’Рейли предложил Бижуру поговорить наедине и поднял тему слияния. Бижур признал, что в сложившихся условиях Texaco будет довольно сложно реализовать стратегию самостоятельного развития. Переговоры возобновились. Соглашение о слиянии компаний Chevron и Texaco было подписано в октябре 2000 г. Как с некоторым сожалением подвел итог Бижур, «очевидно, что с выходом на сцену супермейджеров масштаб и размер действительно стали иметь значение»15.
Очевидным партнером для Chevron была Texaco, совместно с которой она уже владела предприятиями Caltex, занимавшимися нефтедобычей в Индонезии и нефтепереработкой и сбытом в Азиатском регионе, где ныне находились самые быстрорастущие рынки в мире. Эти совместные предприятия работали уже 50 лет и считались одними из самых успешных компаний такого рода.
Для Texaco слияние тоже имело смысл. Более крупные компании, супермейджеры, будут более высоко оцениваться фондовым рынком по сравнению с традиционными крупными фирмами. Весной 1999 г. Texaco обратилась к Chevron.
Компании тайно направили команды для ведения переговоров в Скоттсдейл, Аризона. Они пришли к выводу, что компании идеально подходят друг другу. Но это не будет слиянием равных. Texaco недавно попала в передрягу. Она проиграла судебный процесс против компании Pennzoil и выплатила штраф $3 млрд, а затем для отражения попытки враждебного поглощения со стороны финансиста-рейдера Карла Айкана ей пришлось заимствовать еще несколько миллиардов. В результате она была вынуждена продать дочернюю компанию в Канаде и урезать бюджет на поиск и разведку, что привело к болезненным последствиям. «Все очень просто, – сказал Уильям Викер, в то время финансовый директор Texaco. – Если вы не вкладываете деньги в поиск и разведку в нулевом году, то в седьмом и восьмом году вы не будете расти». Хотя Texaco возобновила инвестиции, отдача от них ожидалась только через несколько лет. Разумеется, она по-прежнему оставалась очень крупной компаний, но Chevron была почти в два раза крупнее, поэтому должна была стать покупателем.
Несмотря на «идеальную совместимость» двух компаний, это едва ли можно было сказать о генеральных директорах Кеннете Дерре из Chevron и Питере Бижуре из Texaco. Они худо-бедно могли договориться о цене, но не о том, кто сменит Дерра на посту генерального директора. Переговоры застопорились. Texaco, как заявил Бижур, разрабатывает стратегию, которая позволит ей вернуться на путь устойчивого роста.
Осенью 1999 г. Дерр ушел в отставку. Новый генеральный директор Дэвид О’Рейли пришел в Chevron много лет назад сразу после окончания Университетского колледжа в Дублине. Став у руля компании, свое первое совещание по вопросам стратегического развития он посвятил возврату к плану слияния. «На тот момент я точно знал, – вспоминал О’Рейли, – что нам нужно объединяться, иначе мы останемся на второстепенных ролях. Хорошие активы надо поглощать даже в тяжелые времена».
О’Рейли обратился к совету директоров за санкцией на проведение слияния. Ответ правления был предельно четким: «Да. И чем скорее, тем лучше».
За годы работы О’Рейли прославился уникальной способностью находить контакт с людьми. Теперь перед ним стояла непростая задача найти общий язык с главой Texaco Питером Бижуром. Руководство обеих компаний встретилось в Сан-Франциско в мае 2000 г., чтобы обсудить деятельность совместных предприятий Caltex в Азии. Было ясно, что структура СП была крайне неэффективна для управления столь важным – и растущим – бизнесом в самом динамично развивающемся регионе мира. Нужно было что-то менять. В конце встречи О’Рейли предложил Бижуру поговорить наедине и поднял тему слияния. Бижур признал, что в сложившихся условиях Texaco будет довольно сложно реализовать стратегию самостоятельного развития. Переговоры возобновились. Соглашение о слиянии компаний Chevron и Texaco было подписано в октябре 2000 г. Как с некоторым сожалением подвел итог Бижур, «очевидно, что с выходом на сцену супермейджеров масштаб и размер действительно стали иметь значение»15.
Остались последние: Conoco и Phillips
Решение Федеральной торговой комиссии весной 2000 г., вынудившее BP избавиться от части активов ARCO – месторождений Арктической низменности, невольно спровоцировало последнее из наиболее крупных слияний в США. С одной стороны, существовала такая компания, как Phillips Petroleum, которая базировалась в Бартлсвилле, Оклахома, и числилась в рядах «мини-мейджеров». С другой стороны, существовала компания Conoco, принадлежавшая химической компании DuPont с 1981 г. DuPont ограничивала бюджет и рост Conoco, пуская ее доходы от нефти и газа на развитие своего нового направления бизнеса – биотехнологий. Как впоследствии вспоминал Арчи Данхэм, избранный генеральным директором Conoco в 1996 г., «моей целью номер один было освобождение компании от власти DuPont». Ему удалось убедить руководство химической компании в том, что избавление от Conoco будет очень выгодным для акционеров DuPont. В День матери, 11 мая 1998 г., DuPont объявила о начале процедуры продажи компании.
Когда были проданы первые 20 % акций, стало ясно, что это было крупнейшее IPO за всю историю США до настоящего момента. Своим девизом компания избрала слова: «Думай масштабно, действуй быстро». Ее мобильность и создание «линии прямой видимости» между высшим руководством и рядовым персоналом обеспечивали ей такой уровень эффективности, который был немыслим в компании масштаба «супермейджера». В рекламных роликах на телевидении она использовала образ шустрой, проворной кошки, что по слухам очень раздражало гиганта Exxon, чьей эмблемой был тигр.
Но существовало два очевидных риска. Первый был связан с тем, что компания могла одновременно участвовать всего в трех-четырех крупных проектах, а не в 10–15, как ее конкуренты. Второй вытекал из возможности враждебного поглощения. С аналогичными рисками сталкивалась и Phillips. И эти риски были не теоретическими. В конце концов, Conoco оказалась в руках DuPont в 1981 г. по одной причине – она искала защиту от враждебных поглощений. Да и Phillips в 1980-е гг. становилась объектом рейдерских атак. Данхэм и глава Phillips Джеймс Мальва начали обсуждать возможность слияния в 2000 г. Но в октябре того же года переговоры были прерваны.
Вместо этого компании столкнулись лбами как финалисты тендерных торгов по активам на Аляске, от которых должны были избавиться BP и ARCO для завершения своего слияния. Победителем стала Phillips. А это означало, что компания вышла на стратегически новый уровень. Это приобретение удвоило ее запасы и увеличило размеры, сделав сопоставимой с Conoco. Теперь можно было снова вернуться к переговорам, но каким образом?
Во время Первой мировой войны Оклахома испытывала нехватку денег, поэтому ее здание Капитолия так и осталось стоять недостроенным, точнее без купола. Наконец, 85 лет спустя, в июне 2001 г., в Оклахоме состоялась торжественная церемония в честь возведение нового купола и завершения строительства. Phillips и Conoco были в числе спонсоров этого исторического события, и прибывшие на торжество Данхэм и Мальва столкнулись лицом к лицу в коридоре отеля Waterford.
«Нам нужно поговорить снова», – сказал Мальва.
Последовали месяцы переговоров. Наконец, в ноябре 2001 г. компании объявили о своем слиянии и создании нового супермейджера ConocoPhillips, который стал третьей по величине нефтяной компанией в США, владеющей фактически самой большой системой переработки и сбыта. Данхэм стал председателем совета директоров объединенной компании, Мальва – ее генеральным директором. Что же касается цели слияния, то Мальва объяснил ее очень просто: «Мы сделали это, чтобы иметь возможность конкурировать с другими нефтяными гигантами»16.
Когда были проданы первые 20 % акций, стало ясно, что это было крупнейшее IPO за всю историю США до настоящего момента. Своим девизом компания избрала слова: «Думай масштабно, действуй быстро». Ее мобильность и создание «линии прямой видимости» между высшим руководством и рядовым персоналом обеспечивали ей такой уровень эффективности, который был немыслим в компании масштаба «супермейджера». В рекламных роликах на телевидении она использовала образ шустрой, проворной кошки, что по слухам очень раздражало гиганта Exxon, чьей эмблемой был тигр.
Но существовало два очевидных риска. Первый был связан с тем, что компания могла одновременно участвовать всего в трех-четырех крупных проектах, а не в 10–15, как ее конкуренты. Второй вытекал из возможности враждебного поглощения. С аналогичными рисками сталкивалась и Phillips. И эти риски были не теоретическими. В конце концов, Conoco оказалась в руках DuPont в 1981 г. по одной причине – она искала защиту от враждебных поглощений. Да и Phillips в 1980-е гг. становилась объектом рейдерских атак. Данхэм и глава Phillips Джеймс Мальва начали обсуждать возможность слияния в 2000 г. Но в октябре того же года переговоры были прерваны.
Вместо этого компании столкнулись лбами как финалисты тендерных торгов по активам на Аляске, от которых должны были избавиться BP и ARCO для завершения своего слияния. Победителем стала Phillips. А это означало, что компания вышла на стратегически новый уровень. Это приобретение удвоило ее запасы и увеличило размеры, сделав сопоставимой с Conoco. Теперь можно было снова вернуться к переговорам, но каким образом?
Во время Первой мировой войны Оклахома испытывала нехватку денег, поэтому ее здание Капитолия так и осталось стоять недостроенным, точнее без купола. Наконец, 85 лет спустя, в июне 2001 г., в Оклахоме состоялась торжественная церемония в честь возведение нового купола и завершения строительства. Phillips и Conoco были в числе спонсоров этого исторического события, и прибывшие на торжество Данхэм и Мальва столкнулись лицом к лицу в коридоре отеля Waterford.
«Нам нужно поговорить снова», – сказал Мальва.
Последовали месяцы переговоров. Наконец, в ноябре 2001 г. компании объявили о своем слиянии и создании нового супермейджера ConocoPhillips, который стал третьей по величине нефтяной компанией в США, владеющей фактически самой большой системой переработки и сбыта. Данхэм стал председателем совета директоров объединенной компании, Мальва – ее генеральным директором. Что же касается цели слияния, то Мальва объяснил ее очень просто: «Мы сделали это, чтобы иметь возможность конкурировать с другими нефтяными гигантами»16.
Одиночка: Shell
Но одна компания не участвовала во всеобщей заварухе. Это была Royal Dutch Shell, которая до начала волны слияний была самой крупной нефтяной компанией. И для такой сдержанности у нее имелись причины. Проведенный анализ показал, что в долгосрочной перспективе цена на нефть будет определяться стоимостью новой нефти, поставляемой странами-экспортерами, не входящими в ОПЕК, и по прогнозам будет составлять порядка $14 за баррель. При оценке инвестиций Shell исходила именно из этой прогнозной цены. Она также пришла к заключению, что размер имеет значение, но лишь до определенного предела. Была и еще одна, гораздо более важная причина – структура самой компании.
Когда Марк Муди-Стюарт представлялся на конференциях, он обычно говорил: «Я – председатель комитета управляющих Shell. И самый близкий эквивалент традиционного генерального директора, который вы найдете в нашей компании». И это была проблема. Shell имела уникальную структуру. Хотя она и функционировала как единая организация, но в действительности принадлежала двум разным компаниям со своими советами директоров – Royal Dutch и Shell Transport and Trading. Компания управлялась не генеральным директором, а комитетом. Это было компромиссное решение, которое позволило осуществить слияние в далеком 1907 г. и видоизменялось лишь в конце 1950-х гг. «Двойная структура» хорошо работала в течение многих десятилетий, но теперь становилась все более и более неэффективной. Она, по словам Муди-Стюарта, «чрезвычайно затрудняла» слияние на основе обмена акциями с другой большой компанией. Фактически такое слияние становилось невозможным. Когда началась волна слияний, Муди-Стюарт попытался было протолкнуть идею внутренней реструктуризации, но реакция многих директоров была «довольно бурной»17. Все осталось на местах. Когда же слияния были завершены, Shell перестала быть самой крупной нефтяной компанией.
То, что произошло между 1998 и 2002 гг., было самой глубокой и значимой реструктуризацией мировой нефтяной отрасли после 1911 г. Всем объединенным компаниям еще предстояло пройти через трудности и стресс взаимной интеграции, которая могла занять годы. Но в результате они вышли из этого процесса не только более крупными и устойчивыми, но и более эффективными, глобализованными и способными браться за более масштабные и сложные проекты.
Оглядываясь на десятилетие, прошедшее с момента этого своего рода землетрясения отраслевого масштаба, генеральный директор Chevron Дэвид О’Рейли заметил: «Многие вопросы были сняты, как и ожидалось. Но один вопрос остался, и этот вопрос – государственные нефтяные компании. Смогут ли крупные частные компании успешно конкурировать с национальными гигантами?»18
Когда один из закоулков мировой экономики – перенасыщенный кредитными деньгами рынок коммерческой недвижимости в Бангкоке – начал сотрясаться в конвульсиях, и переоцененный тайский бат рухнул под давлением спекулятивных атак, никто не ожидал, что это может перерасти в азиатский, а затем и глобальный финансовый кризис. И, разумеется, никто в руководстве крупнейших нефтяных компаний не предполагал, что крах этой малоизвестной валюты из Юго-Восточной Азии приведет к обвалу цены на нефть и масштабной реструктуризации их собственной отрасли. Но гораздо более важные события были еще впереди, поскольку последствия этого кризиса затронули многие национальные экономики и страны, включая одного из важнейших мировых поставщиков нефти.
Когда Марк Муди-Стюарт представлялся на конференциях, он обычно говорил: «Я – председатель комитета управляющих Shell. И самый близкий эквивалент традиционного генерального директора, который вы найдете в нашей компании». И это была проблема. Shell имела уникальную структуру. Хотя она и функционировала как единая организация, но в действительности принадлежала двум разным компаниям со своими советами директоров – Royal Dutch и Shell Transport and Trading. Компания управлялась не генеральным директором, а комитетом. Это было компромиссное решение, которое позволило осуществить слияние в далеком 1907 г. и видоизменялось лишь в конце 1950-х гг. «Двойная структура» хорошо работала в течение многих десятилетий, но теперь становилась все более и более неэффективной. Она, по словам Муди-Стюарта, «чрезвычайно затрудняла» слияние на основе обмена акциями с другой большой компанией. Фактически такое слияние становилось невозможным. Когда началась волна слияний, Муди-Стюарт попытался было протолкнуть идею внутренней реструктуризации, но реакция многих директоров была «довольно бурной»17. Все осталось на местах. Когда же слияния были завершены, Shell перестала быть самой крупной нефтяной компанией.
То, что произошло между 1998 и 2002 гг., было самой глубокой и значимой реструктуризацией мировой нефтяной отрасли после 1911 г. Всем объединенным компаниям еще предстояло пройти через трудности и стресс взаимной интеграции, которая могла занять годы. Но в результате они вышли из этого процесса не только более крупными и устойчивыми, но и более эффективными, глобализованными и способными браться за более масштабные и сложные проекты.
Оглядываясь на десятилетие, прошедшее с момента этого своего рода землетрясения отраслевого масштаба, генеральный директор Chevron Дэвид О’Рейли заметил: «Многие вопросы были сняты, как и ожидалось. Но один вопрос остался, и этот вопрос – государственные нефтяные компании. Смогут ли крупные частные компании успешно конкурировать с национальными гигантами?»18
Когда один из закоулков мировой экономики – перенасыщенный кредитными деньгами рынок коммерческой недвижимости в Бангкоке – начал сотрясаться в конвульсиях, и переоцененный тайский бат рухнул под давлением спекулятивных атак, никто не ожидал, что это может перерасти в азиатский, а затем и глобальный финансовый кризис. И, разумеется, никто в руководстве крупнейших нефтяных компаний не предполагал, что крах этой малоизвестной валюты из Юго-Восточной Азии приведет к обвалу цены на нефть и масштабной реструктуризации их собственной отрасли. Но гораздо более важные события были еще впереди, поскольку последствия этого кризиса затронули многие национальные экономики и страны, включая одного из важнейших мировых поставщиков нефти.
Глава 5
Нефтегосударство
Обвал цен на нефть был благоприятен для потребителей нефти и в целом для стран-импортеров. Низкие цены были равносильны снижению налогов. Так как потребители меньше платили за бензин и отопление домов, у них в карманах оставалось больше денег, что стимулировало экономический рост. Кроме того, низкие цены на нефть были противоядием от инфляции, позволяя этим странам расти быстрее благодаря более низким процентным ставкам и меньшим инфляционным рискам.
Кризис для экспортеров
То, что было благом для потребителей нефти, оборачивалось бедствием для ее поставщиков. Для большинства стран-поставщиков экспорт нефти и газа был основным источником государственных доходов, и нефтегазовый сектор составлял 50 %, 70 % или даже 90 % их экономики. С падением цены на нефть их ВВП резко упал. А это повлекло за собой дефициты, сокращения бюджетов, социальные волнения и, в некоторых случаях, радикальные политические перемены.
Самые серьезные потрясения произошли в Венесуэле. Учитывая размеры ее запасов, Венесуэлу вполне можно назвать единственной «страной Персидского залива» в ОПЕК, которая находится не в районе Персидского залива. В 1997 г. она добывала нефти больше, чем Кувейт или Объединенные Арабские Эмираты, практически на уровне Ирана. Но это же делало Венесуэлу хрестоматийным воплощением нефтегосударства.
Термин «нефтегосударство» часто используют для описания стран, которые очень сильно отличаются друг от друга по политической системе, социальной организации, экономике, культуре, религии, населению, но имеют одно общее – все они живут за счет экспорта нефти и газа. Такое обобщение имеет смысл, потому что зависимость от нефти наделяет этих экспортеров рядом общих черт и проблем. В частности, все они вынуждены бороться с «нефтяной болезнью» – перекосами в экономике и политическими и социальными патологиями. А это требует наличия соответствующих институтов и колоссальных усилий со стороны самого государства.
Национальная сага Венесуэлы хорошо иллюстрирует эти сложности.
«Венесуэльскую экономику после 1920 г. можно было охарактеризовать одним словом: нефть», – сказал экономист Мойзес Наирн. До 1920 г. это была бедная малонаселенная сельскохозяйственная страна – сначала «какао-государство», потом «кофе-государство» и «сахарное государство», чей национальный доход в значительной степени зависел от экспорта этих продуктов питания. Местные каудильо управляли своими небольшим вотчинами как собственными государствами. Из 184 членов законодательного совета в середине 1890-х гг., по меньшей мере 112 называли себя «генералами». Страной управляли военные диктаторы, сменявшие друг друга в ходе бесчисленных военных переворотов. Например, в 1900 г. власть захватил генерал Сиприано Кастро, который объявил себя «человеком, воспитанным Богом ради воплощения в жизнь мечты Боливара» и воссоединения Венесуэлы, Колумбии и Эквадора. Но в скором времени он был свергнут другим генералом Висенте Гомесом, который управлял страной как «личной гасиендой» с 1908 г. вплоть до самой смерти в 1935 г.1
В 1922 г., однако, произошло событие, которое круто изменило судьбу Венесуэлы. Гигантская скважина Barroso в бассейне Маракайбо дала неуправляемый фонтан нефти, выбрасывавший в сутки более 100 000 баррелей черного золота. (Это месторождение было открыто все тем же самым инженером Джорджем Рейнолдсом, который в 1908 г. ввел в строй первую нефтяную скважину в Иране.) С фонтанирующей скважины Barroso для Венесуэлы начался новый золотой век. Отныне благосостояние страны росло по мере того, как из ее недр вытекала нефть.
Так что же заставило Хуана Пабло Переса Альфонсо, влиятельнейшего министра энергетики, которым он стал после восстановления в стране демократии в 1958 г., и одного из основателей ОПЕК, в конце своей карьеры с горечью назвать нефть «порождением дьявола»? Перес Альфонсо лучше других видел, как отражаются потоки нефтяных прибылей на государстве, экономике и обществе, а также на психологии и мотивации людей. Нефтяное богатство вызывало беспечность, расточительство и лень и нарушало нормальное развитие страны. По его мнению, Венесуэла превратилась в нефтегосударство, пав жертвой «ресурсного проклятия»2.
Самые серьезные потрясения произошли в Венесуэле. Учитывая размеры ее запасов, Венесуэлу вполне можно назвать единственной «страной Персидского залива» в ОПЕК, которая находится не в районе Персидского залива. В 1997 г. она добывала нефти больше, чем Кувейт или Объединенные Арабские Эмираты, практически на уровне Ирана. Но это же делало Венесуэлу хрестоматийным воплощением нефтегосударства.
Термин «нефтегосударство» часто используют для описания стран, которые очень сильно отличаются друг от друга по политической системе, социальной организации, экономике, культуре, религии, населению, но имеют одно общее – все они живут за счет экспорта нефти и газа. Такое обобщение имеет смысл, потому что зависимость от нефти наделяет этих экспортеров рядом общих черт и проблем. В частности, все они вынуждены бороться с «нефтяной болезнью» – перекосами в экономике и политическими и социальными патологиями. А это требует наличия соответствующих институтов и колоссальных усилий со стороны самого государства.
Национальная сага Венесуэлы хорошо иллюстрирует эти сложности.
«Венесуэльскую экономику после 1920 г. можно было охарактеризовать одним словом: нефть», – сказал экономист Мойзес Наирн. До 1920 г. это была бедная малонаселенная сельскохозяйственная страна – сначала «какао-государство», потом «кофе-государство» и «сахарное государство», чей национальный доход в значительной степени зависел от экспорта этих продуктов питания. Местные каудильо управляли своими небольшим вотчинами как собственными государствами. Из 184 членов законодательного совета в середине 1890-х гг., по меньшей мере 112 называли себя «генералами». Страной управляли военные диктаторы, сменявшие друг друга в ходе бесчисленных военных переворотов. Например, в 1900 г. власть захватил генерал Сиприано Кастро, который объявил себя «человеком, воспитанным Богом ради воплощения в жизнь мечты Боливара» и воссоединения Венесуэлы, Колумбии и Эквадора. Но в скором времени он был свергнут другим генералом Висенте Гомесом, который управлял страной как «личной гасиендой» с 1908 г. вплоть до самой смерти в 1935 г.1
В 1922 г., однако, произошло событие, которое круто изменило судьбу Венесуэлы. Гигантская скважина Barroso в бассейне Маракайбо дала неуправляемый фонтан нефти, выбрасывавший в сутки более 100 000 баррелей черного золота. (Это месторождение было открыто все тем же самым инженером Джорджем Рейнолдсом, который в 1908 г. ввел в строй первую нефтяную скважину в Иране.) С фонтанирующей скважины Barroso для Венесуэлы начался новый золотой век. Отныне благосостояние страны росло по мере того, как из ее недр вытекала нефть.
Так что же заставило Хуана Пабло Переса Альфонсо, влиятельнейшего министра энергетики, которым он стал после восстановления в стране демократии в 1958 г., и одного из основателей ОПЕК, в конце своей карьеры с горечью назвать нефть «порождением дьявола»? Перес Альфонсо лучше других видел, как отражаются потоки нефтяных прибылей на государстве, экономике и обществе, а также на психологии и мотивации людей. Нефтяное богатство вызывало беспечность, расточительство и лень и нарушало нормальное развитие страны. По его мнению, Венесуэла превратилась в нефтегосударство, пав жертвой «ресурсного проклятия»2.
Антипод царя Мидаса
В 1980-е и 1990-е гг. на нефть приходилось более 70 % национального дохода Венесуэлы. В нефтегосударстве борьба за эти доходы и их распределение становится центральной драмой национальной экономики, порождая протекционизм, кумовство и так называемое рентоориентированное поведение. Последнее означало, что основным «бизнесом» в стране (помимо непосредственно нефтедобычи) становится погоня за «нефтяной рентой», т. е. стремление урвать какую-то часть государственных доходов. Такая система уничтожает все – предпринимательство, инновации, желание трудиться и здоровую конкурентную экономику. Экономика теряет гибкость и способность к адаптации и изменениям. Государство все больше прибирает ее к рукам, а вместе с усилением государственного регулирования растут субсидии, количество всевозможных инструкций и подзаконных правил, бюрократия, великие проекты, мелочное вмешательство и коррупция. Огромные доходы от нефти и газа всегда являются благодатной почвой для процветания коррупции и нацеленного на поиск ренты поведения.
Группа венесуэльских ученых следующим образом обрисовала проблему: «К середине XX в. глубоко укоренилась уверенность в том, что Венесуэла богата благодаря нефти, этому божьему дару, который не зависит ни от трудолюбия, ни от предпринимательского духа венесуэльского народа». И далее: «Вся политическая активность была сосредоточена на борьбе за распределение этого богатства, а не на создании устойчивых источников благосостояния, опирающихся на коммерческие инициативы и продуктивный труд большинства граждан Венесуэлы»3.
Ресурсное проклятие влечет за собой еще два крайне негативных эффекта. Один из них называют «голландской болезнью». Название связано с Голландией, которая в 1960-е гг. столкнулась с болезненными процессами в экономике после открытия газовых месторождений в Северном море. Когда Голландия стала крупным экспортером природного газа и в страну хлынула обильная экспортная выручка, остальные негазовые секторы экономики начали деградировать. Национальная валюта значительно укрепилась, в результате чего остальной экспорт стал менее выгоден и начал сокращаться. Приток дешевого импорта и растущая инфляция снижали конкурентоспособность внутренних производителей. Сокращались рабочие места, и многие фирмы просто не могли выжить. Этот комплекс проблем и получил название «голландской болезни».
Один из методов ее лечения состоит в изолировании части доходов. В конце концов, ставшие сегодня важнейшими компонентами глобальной экономики, фонды национального благосостояния были отчасти созданы именно как средство профилактики голландской болезни, чтобы поглощать неожиданные и/или чрезмерно большие потоки доходов, не позволяя им наводнять экономику и вызывать деградационные процессы.
Второй, не менее разрушительной и, судя по всему, неизлечимой болезнью нефтегосударства является ригидность финансовой политики, которая ведет к безудержному росту государственных расходов, т. е. к эффекту «антипода царя Мидаса[1]». Все дело в изменчивости государственных доходов вследствие колебаний цены на нефть. Когда цены идут вверх, правительство под давлением быстрорастущих ожиданий общества вынуждено интенсивно увеличивать расходы – больше субсидий, больше программ, больше новых проектов. Несмотря на то, что нефтяная отрасль генерирует значительные доходы, сама она является капиталоемкой. Это значит, что она создает относительно мало рабочих мест, но при этом требует огромных вложений в проекты, социальные программы и приобретение прав.
Однако когда мировые цены на нефть идут вниз, а вместе с ними падают и доходы государства, правительство не осмеливается сокращать расходы. Бюджеты уже утверждены, программы запущены, контракты заключены, соответствующие институты функционируют, рабочие места созданы, люди наняты. У правительства нет другого пути, кроме как продолжать наращивание расходов. В противном случае ему грозят опасные политические последствия и социальные взрывы. Кроме того, правительство вынуждено обеспечивать своих граждан дешевыми нефтепродуктами и газом в качестве компенсации за то, что они живут в стране – экспортере энергоносителей. (Самый дешевый бензин в мире в Венесуэле. Он продается там официально по 6 центов за галлон и неофициально по 1,5 цента за галлон.) Это приводит к расточительному и неэффективному использованию энергии, а также уменьшает ресурсы, доступные для экспорта. Если же правительство сопротивляется давлению и не идет на увеличение расходов, оно подвергает опасности само свое существование.
Разумеется, помимо сокращения расходов есть и более легкие способы смягчения эффекта «антипода царя Мидаса». Но они работают лишь в кратковременной перспективе. Один из них – напечатать больше денег, но это ведет к усилению инфляции, другой – прибегнуть к иностранным займам, что на какое-то время позволяет покрыть бюджетный дефицит. Но долги нужно обслуживать и отдавать. А рост долгового бремени вкупе с процентными платежами может привести к долговому кризису.
В нефтегосударстве никто не ратует за сокращение расходов и экономию кроме, пожалуй, горстки экономистов, которые по вполне понятным причинам не пользуются любовью народа. Напротив, в обществе господствует мнение, что нефть может решить все проблемы, что поток нефтяных денег будет только расти, что министерство финансов должно открыть все краны, и задача правительства состоит в том, чтобы как можно щедрее тратить нефтяные доходы, даже если эти доходы все больше становятся миражом.
Как подвела итог Нгози Оконджо-Ивеала, министр финансов и бывший министр иностранных дел Нигерии, «если 80 % ваших государственных доходов зависят от нефти и газа, если более 90 % вашего экспорта приходится на один товар – нефть, если ваша экономика растет только за счет нефтяного сектора и переживает взлеты и падения вместе с ценой на нефть, если ваши бюджетные расходы и ВВП подвержены резким колебаниям, значит, вы – классическое нефтегосударство. Вы страдаете от коррупции, инфляции, “голландской болезни”, как вы ее называете»4.
Впрочем, все это общие признаки нефтегосударства, в действительности у каждого из них своя специфика. Какая-нибудь небольшая страна в Персидском заливе может почти полностью зависеть от нефти, но благодаря малой численности населения давление негативных факторов будет здесь гораздо слабее. И эта страна вполне способна защитить себя от волатильности цен на нефть, грамотно используя диверсифицированный портфель фонда национального благосостояния. Большая страна, например, как Нигерия, чьи государственные доходы и ВВП в значительной степени зависят от нефти и газа, обладает гораздо меньшей гибкостью. Ей намного труднее обуздать свои расходы.
Значение имеет и то, в какой степени страна зависит от ресурсов. При численности населения 143 млн человек и развитой системе образования Россия имеет крупную и диверсифицированную индустриальную экономику. И, тем не менее, на нефть и газ приходится 70 % ее экспортной выручки, почти 50 % государственных доходов и 25 % ВВП, что говорит о чрезмерной зависимости ее экономики от конъюнктуры мирового рынка энергоносителей. Хотя Россия не является нефтегосударством, ее зависимость от нефти и газа вызывает в стране постоянные дебаты о путях диверсификации экономики и устранения сырьевой зависимости.
Группа венесуэльских ученых следующим образом обрисовала проблему: «К середине XX в. глубоко укоренилась уверенность в том, что Венесуэла богата благодаря нефти, этому божьему дару, который не зависит ни от трудолюбия, ни от предпринимательского духа венесуэльского народа». И далее: «Вся политическая активность была сосредоточена на борьбе за распределение этого богатства, а не на создании устойчивых источников благосостояния, опирающихся на коммерческие инициативы и продуктивный труд большинства граждан Венесуэлы»3.
Ресурсное проклятие влечет за собой еще два крайне негативных эффекта. Один из них называют «голландской болезнью». Название связано с Голландией, которая в 1960-е гг. столкнулась с болезненными процессами в экономике после открытия газовых месторождений в Северном море. Когда Голландия стала крупным экспортером природного газа и в страну хлынула обильная экспортная выручка, остальные негазовые секторы экономики начали деградировать. Национальная валюта значительно укрепилась, в результате чего остальной экспорт стал менее выгоден и начал сокращаться. Приток дешевого импорта и растущая инфляция снижали конкурентоспособность внутренних производителей. Сокращались рабочие места, и многие фирмы просто не могли выжить. Этот комплекс проблем и получил название «голландской болезни».
Один из методов ее лечения состоит в изолировании части доходов. В конце концов, ставшие сегодня важнейшими компонентами глобальной экономики, фонды национального благосостояния были отчасти созданы именно как средство профилактики голландской болезни, чтобы поглощать неожиданные и/или чрезмерно большие потоки доходов, не позволяя им наводнять экономику и вызывать деградационные процессы.
Второй, не менее разрушительной и, судя по всему, неизлечимой болезнью нефтегосударства является ригидность финансовой политики, которая ведет к безудержному росту государственных расходов, т. е. к эффекту «антипода царя Мидаса[1]». Все дело в изменчивости государственных доходов вследствие колебаний цены на нефть. Когда цены идут вверх, правительство под давлением быстрорастущих ожиданий общества вынуждено интенсивно увеличивать расходы – больше субсидий, больше программ, больше новых проектов. Несмотря на то, что нефтяная отрасль генерирует значительные доходы, сама она является капиталоемкой. Это значит, что она создает относительно мало рабочих мест, но при этом требует огромных вложений в проекты, социальные программы и приобретение прав.
Однако когда мировые цены на нефть идут вниз, а вместе с ними падают и доходы государства, правительство не осмеливается сокращать расходы. Бюджеты уже утверждены, программы запущены, контракты заключены, соответствующие институты функционируют, рабочие места созданы, люди наняты. У правительства нет другого пути, кроме как продолжать наращивание расходов. В противном случае ему грозят опасные политические последствия и социальные взрывы. Кроме того, правительство вынуждено обеспечивать своих граждан дешевыми нефтепродуктами и газом в качестве компенсации за то, что они живут в стране – экспортере энергоносителей. (Самый дешевый бензин в мире в Венесуэле. Он продается там официально по 6 центов за галлон и неофициально по 1,5 цента за галлон.) Это приводит к расточительному и неэффективному использованию энергии, а также уменьшает ресурсы, доступные для экспорта. Если же правительство сопротивляется давлению и не идет на увеличение расходов, оно подвергает опасности само свое существование.
Разумеется, помимо сокращения расходов есть и более легкие способы смягчения эффекта «антипода царя Мидаса». Но они работают лишь в кратковременной перспективе. Один из них – напечатать больше денег, но это ведет к усилению инфляции, другой – прибегнуть к иностранным займам, что на какое-то время позволяет покрыть бюджетный дефицит. Но долги нужно обслуживать и отдавать. А рост долгового бремени вкупе с процентными платежами может привести к долговому кризису.
В нефтегосударстве никто не ратует за сокращение расходов и экономию кроме, пожалуй, горстки экономистов, которые по вполне понятным причинам не пользуются любовью народа. Напротив, в обществе господствует мнение, что нефть может решить все проблемы, что поток нефтяных денег будет только расти, что министерство финансов должно открыть все краны, и задача правительства состоит в том, чтобы как можно щедрее тратить нефтяные доходы, даже если эти доходы все больше становятся миражом.
Как подвела итог Нгози Оконджо-Ивеала, министр финансов и бывший министр иностранных дел Нигерии, «если 80 % ваших государственных доходов зависят от нефти и газа, если более 90 % вашего экспорта приходится на один товар – нефть, если ваша экономика растет только за счет нефтяного сектора и переживает взлеты и падения вместе с ценой на нефть, если ваши бюджетные расходы и ВВП подвержены резким колебаниям, значит, вы – классическое нефтегосударство. Вы страдаете от коррупции, инфляции, “голландской болезни”, как вы ее называете»4.
Впрочем, все это общие признаки нефтегосударства, в действительности у каждого из них своя специфика. Какая-нибудь небольшая страна в Персидском заливе может почти полностью зависеть от нефти, но благодаря малой численности населения давление негативных факторов будет здесь гораздо слабее. И эта страна вполне способна защитить себя от волатильности цен на нефть, грамотно используя диверсифицированный портфель фонда национального благосостояния. Большая страна, например, как Нигерия, чьи государственные доходы и ВВП в значительной степени зависят от нефти и газа, обладает гораздо меньшей гибкостью. Ей намного труднее обуздать свои расходы.
Значение имеет и то, в какой степени страна зависит от ресурсов. При численности населения 143 млн человек и развитой системе образования Россия имеет крупную и диверсифицированную индустриальную экономику. И, тем не менее, на нефть и газ приходится 70 % ее экспортной выручки, почти 50 % государственных доходов и 25 % ВВП, что говорит о чрезмерной зависимости ее экономики от конъюнктуры мирового рынка энергоносителей. Хотя Россия не является нефтегосударством, ее зависимость от нефти и газа вызывает в стране постоянные дебаты о путях диверсификации экономики и устранения сырьевой зависимости.
Нам нельзя терять время
Венесуэла олицетворяет собой саму идею нефтегосударства. Человеком, который воплотил эту идею в жизнь, был Карлос Андрес Перес. Первый срок Переса в кресле президента Венесуэлы начался на пике нефтяного бума в 1970-е гг., когда в казну государства хлынул поток доходов, намного превышавший самые смелые прогнозы. Благодаря тому, что в 1973–1974 гг. цена на нефть поднялась в четыре раза, Перес получил возможность тратить в четыре раза больше денег, чем его предшественник. И он твердо намеревался их потратить. «Мы изменим мир!» – объявил Перес кабинету министров. К счастью, в стране имелся необходимый человеческий капитал, что делало его амбиции более правдоподобными. Еще до повышения цены на нефть правительство облагало нефтяные компании огромным налогом в размере 90 % и в рамках политики «распространения благ от нефти» пускало значительную часть этих денег на финансирование сферы образования, благодаря чему в Венесуэле появился просвещенный и растущий средний класс.