Эриа Филипп. Время любить

   - А сколько осталось до экзаменов?
   - Шесть или семь недель,- ответил Рено.- Еще точно не установлено.
   - Еще целых семь недель! А как, по-твоему, ты не выдохнешься ?
   - Послушай, что я тебе скажу, - проговорил Рено, стараясь быть объективным. - Видишь ли, это началось вдруг. Не очень давно, с неделю назад. Он мне объяснял. А я понял. Знаешь, Жюстен у нас по математике молоток.
   - А я ведь вовсе не первый в классе,- сказал Пейроль.- Вовсе не первый. И мне тоже осталось шесть недель.
   - Ну разве можно сравнивать. У вас такая программища! По-моему, вы уже всю высшую математику превзошли! Не беспокойся за него, мама, он сверх головы готов. А это не так-то просто. Потому что в интернате сосредоточиться трудно. Ты бы посмотрела, как у них в дортуарах, в классных комнатах.
   - Верно,- подтвердил Пейроль.- В интернате никогда не бываешь один, а по-настоящему всегда одинок.
   Сообщил ли Рено мне все эти сведения с целью сделать в моих глазах Пейроля еще симпатичнее? Я как-то никогда не задумывалась о жизни Пейроля в интернате. Для меня он был Пейролем вне стен лицея, Пейролем в Фон-Верте, в сарайчике или - в минуту прощания - на маленькой площади их поселка; кроме этой площади, я там ничего и не видела. И вдруг разом разодралась завеса, и я увидела Пейроля - пленника в четырех стенах лицея, одинокого мечтателя за пюпитром в классной комнате, набитой учениками, или ночью вслушивающегося у открытого окна в спящий город. Эта картина сделала для меня образ Пейроля более рельефным, осязаемым, а его слова об одиночестве среди людей, казалось, на миг подняли из глубин его существа того Пейроля, каким был он на деле и какого я не знала. Господи, до чего же бедное у меня порой воображение!
   Опершись на локоть, он задумчиво молчал, а я глядела на него. Казалось, он, позируя художнику, нарочно застыл в позе озабоченного юноши, и забота эта, напряжение мысли, расслабляла мускулы тела. Несмотря на возраст, сложение уже мужское, но в нем все-таки чувствуется еще обаяние подростка, я ощутила это особенно сильно сейчас, видя его полуобнаженным. Невольно приписывая ему собственные мысли, я твердила себе, что он измеряет в уме своем тот путь, который ему еще осталось пройти, чтобы получить диплом, такой далекий от исходной точки, а его происхождение... мысль вполне буржуазная, более естественная для меня, чем для него. И та, другая дистанция, социальная, отделявшая его от Рено, делала его мне еще более близким. Я была счастлива, что я попалась ему на пути, мечтала, чтобы представился случай, когда я смогу оказать ему серьезную поддержку. Но тут Жюстен вышел из своей задумчивости, поднял глаза на друга, и я проследила его взгляд. Рено, тоже думавший о чем-то своем, все с той же радостной улыбкой на губах играл в камешки. До сих пор у него сохранилась детская привычка выуживать из песка для своей коллекции маленькие разноцветные камешки, которые он называл солеными конфетками.
   - Ох, мальчики,- сказала я.- Как жаль, что нам придется расставаться в воскресенье вечером еще до ужина! А то бы мы непременно спрыснули такое событие.
   - Но, мама, тебя же здесь не было, значит, в свой поселок он попасть не мог и предупредил домашних, чтобы его не ждали.
   - В таком случае ура! Останемся здесь и выедем завтра на заре, вас это устраивает? Ирма, Ирма, иди сюда. Рено стал хорошо учиться. Отыщи-ка нам бутылочку шампанского к ужину, пошарь по окрестностям. Только, смотри, марочное, а не какое-нибудь пойло. Я бы сама съездила, но тогда я не успею с ними искупаться, а купаться мне хочется. А ну, пошли в воду!
   На следующий день, вечером, сидя наедине с Рено, я подала ему новую мысль: до экзаменов пригласить Пейроля жить у нас. В смысле работы это будет выгодно обоим (меня и мою диковатость мы, конечно, в расчет не брали), и, раз уж взята первая математическая твердыня, успех следует закрепить. Рено слушал, что-то соображая про себя, что-то мямлил, пока я не сказала ему: "Если ты согласен, то сам его пригласишь, предложение, в сущности, исходит от тебя. Знаешь, эта мысль пришла мне в голову вчера вечером у моря, когда ты оставил его ночевать". Роль гостеприимного хозяина, видимо, польстила Рено, но важно другое - я заметила между ними все признаки зарождающейся дружбы, без чего совместное проживание под одной крышей вряд ли было бы особенно приятным.
   На переговоры с лицеем и поселком ушла неделя; я взяла напрокат второй мопед сроком на два месяца, и юный лигуриец с картонным чемоданчиком обосновался у нас в Фон-Верте в нижнем этаже, в так называемой комнате для гостей. Находилась она прямо под моим кабинетом, попадали в нее из залы, а примыкала к ней одна из наших четырехугольных башенок, переоборудованная под душевую. Впрочем, в смысле гигиенических навыков Пейроль был безупречен, что я сумела заметить в первый же день и вывела отсюда заключение, что в наши дни неравенство бытовых условий стирается благодаря занятиям спортом и связанными с ним водными процедурами; и таким образом люди, живущие в деревнях, догнали в смысле гигиены горожан. Во всяком случае, молодежь.
   Не сразу мы нашли свой "модус вивенди" или, скорее, как выражался склонный к школьному педантизму Рено, "модус лаборанди". Поначалу Рено разрывался между залой, где его репетировал Пейроль, и моим кабинетом на втором этаже, где мы обычно работали вдвоем. Но выяснилось, что это неудобно. И не слишком вежливо в отношении нашего гостя.
   - Давайте-ка устраивайтесь оба внизу. Зала - самая прохладная комната во всем доме, недаром же там сводчатый потолок. А мне, хочешь не хочешь, придется остаться на втором: тут все мои дела, бумаги, чертежная доска. А работать там втроем невозможно, слишком тесно.
   Я, конечно, не добавила, что присутствие Пейроля будет мешать мне работать.
   - Сколько я причинил вам беспокойства,- сокрушался Пейроль.
   - Даже думать так не смейте! Я счастлива, что вы поселились у нас. Спросите-ка у Рено, в моем ли это стиле - приглашать к себе на жительство людей, с которыми мне скучно...
   - Верно, Жюстен, можешь ей поверить. Когда она хочет, чтобы кто-нибудь смотался поскорее, она, конечно, в глаза не скажет, потому что она у нас вежливая, но по ее лицу сразу чувствуется. Притворяться не умеет. Ни с кем она так не обращается, как с тобой.
   Еще одна перемена: с переездом Пейроля в Фон-Верт настала эпоха серьезных бесед. К этому я готова не была. В течение многих лет наши разговоры с Рено шли, как то обычно бывает, довольно бестолково, касались в основном злобы дня, да и сама я остерегалась говорить с ним поучительным тоном. Надо полагать, эти примитивные беседы уже не устраивали Рено, и он ждал партнера более искушенного, чем я, дабы поднять их уровень. И теперь между двумя приятелями в моем присутствии разгорались настоящие споры. Уже давно ушли в прошлое те немые и достаточно тяжелые сцены, которые разыгрывались в дни наших первых встреч. За столом или после ужина, наконец, в минуты передышки между нашими трудами я не без опаски прислушивалась к этим чисто лицейским спорам, повторявшим вперемешку высказывания учителей и идеи плохо усвоенных книг, прислушивалась к этому краснобайству, когда два школьника, почуяв первый зуд мысли, поддразнивают друг друга и утверждают себя как два молодых оленя, оттачивающие в стычках рога. И в такие минуты именно я чувствовала себя непрошеной гостьей, да еще некомпетентной, что было бы полбеды, веди они спор о своих школьных занятиях, но они затрагивали любые вопросы, в том числе вопросы о профессиональной деформации своих учителей, о том, суррогат ли джазовая музыка или нет, о близости к природе, проповедуемой Руссо, и просто о близости к природе, о нашествии варваров и о нашествии кибернетики. А я, начисто лишенная способности мыслить отвлеченно, только наблюдала со стороны за двумя спорщиками, и, когда я пыталась перевести Рено, склонного к безапелляционным высказываниям, на более земные рельсы, мои слова явно его разочаровывали.
   - Ты вообще-то не умеешь спорить! - говорил он мне с гримаской превосходства, видимо отказываясь от дальнейших разговоров со мной.
   Спорить! Вот он, идеал! Ключевое слово, которое в устах этого еще не достигшего шестнадцати лет юнца звучало торжественно, будто под сводами Эколь Нормаль. Одним словом, Рено взрослел, умнел.
   Однако все это в ущерб занятиям не шло. И мне не было нужды справляться о его успехах в той области науки, которая, несмотря на все, оставалась до сих пор его слабым местом. Он сам об этом заявлял. Как-то вечером, за ужином, в присутствии Пейроля, когда Рено в болтовне старался разрядить напряжение школьного дня и заодно освободиться от наваждения, каким стало для него ожидание приближавшихся экзаменов, я, не удержавшись, заметила, что все пройдет хорошо, раз он полюбил науку, и зря не удержалась, так как мои слова разбудили в сыне и дух противоречия, и роковую склонность к "дискуссиям".
   - Ничего я не полюбил! Я о науках мнения не меняю. Когда я ничего в них не понимал, они внушали мне ужас, и что же, оказалось, мой инстинкт меня не обманул. А теперь, когда я кое-как в них разобрался, я по-прежнему ими не увлекаюсь.
   - Ого-го! А чем же ты тогда увлекаешься? Может, сообщишь нам?
   - Всем прочим - литературой, искусством, чувствами, творческим воображением.
   - Что же, по-твоему, в математике отсутствует элемент воображения? воскликнул Пейроль.
   - Какое же это воображение, это абстракция.
   - Не играй словами, просто ты не любишь математику. И заметь, это твое право.
   - Извини, я просто рассуждаю. Когда я чего-нибудь не люблю, я всегда могу объяснить, почему не люблю: науки - это нечто бесплодное, это сизифов труд. Они лишь раздвигают границы познания, все время раздвигают, громоздят один закон на другой и не способны найти первопричину. Тогда скажи, пожалуйста, на что же они нужны?
   - Вот, например, мне,- кротко начал Пейроль, и в его глазах, обращенных ко мне, блеснула лукавая искорка.- Вот мне они послужат для того, чтобы не быть простым деревенским каменщиком, как мой отец и брат. Я буду изучать архитектуру и, возможно, когда-нибудь стану архитектором.
   Рено согласился, что в практическом плане это, конечно, так. Но тут же добавил, что поиски Грааля сильнее воздействовали на чувства человека, чем теория относительности, и что он лично больше хотел бы быть Рембо, чем Анри Пуанкаре. Я выслушала его слова без особого удовольствия. В парадоксах Рено, в его зажигательных речах, увлекавших только его самого, я без труда распознавала некоторую примитивность его, да отчасти и моего ума, но присутствие Пейроля меняло все, присутствие того самого Пейро-ля, который терпеливо, день за днем восполнял пробелы знаний нашего общественного обвинителя. Актерское самодовольство моего сына начинало меня раздражать, равно как и его презрение к мнениям противника. Но Пейроль с улыбкой пропускал слова Рено мимо ушей.
   - Единственное, что, по моему мнению, еще может представлять интерес в развитии науки, так это новые мифы,- продолжал оратор, вышедший из моего чрева.- Я имею в виду современные научные мифы. Да и то корабль аргонавтов мне дороже всех искусственных спутников...
   Это уж было чересчур.
   - Хватит, мальчики, вы меня совсем загоняли. Вы весь день работали, я весь день работала, и к тому же сейчас безумно жарко. Чего вам еще нужно: сидим под сенью дерев, на столе великолепное заливное мясо, так давайте же наслаждаться жизнью.
   - Но, мама, мы спорим! Видишь, видишь, Жюстен, она не умеет спорить.
   - Согласна, не умею. Поэтому сжальтесь над несчастной непросвещенной рабыней.
   Пейроль расхохотался. Я удивленно взглянула на него: ничего смешного я вроде не сказала. Неужели и он тоже выступит против меня? Сидит себе, хохочет, блестя зубами и глазами.
   - Простите мой идиотский смех,- наконец проговорил он, и его провансальский акцент показался мне каким-то особенно певучим. - Рабыня? Хороша несчастная рабыня, стоит только посмотреть на вас,- вся золотая, в легком платьице, да еще держит на зубцах вилки корнишон...
   И в самом деле я так и сидела с корнишоном, подцепленным на вилку.
   - Ого,- сказал Рено.- Ну, если ты еще за ней ухаживать начнешь!..
   И он жестом застолбил те рубежи, за которые не полагалось выходить их здоровым спорам.
   И вот наступил тот день, который я называла, да еще и сейчас называю, вспоминая о нем, днем морских ежей.
   Настоящая наша жизнь все-таки начиналась только в прибрежном сарайчике. Целую неделю я была занята выше головы, мои мальчики тоже, готовясь каждый к своим экзаменам, и я не принимала никакого участия в их работах, равно как и они в моих. Зато на берегу моря для нас троих наступала передышка, и там мы были постоянно вместе; на тридцать шесть часов время как бы останавливалось, и мы забывали обо всем, что не было солнцем, морем, спортом, нами, вернее, нашими загорелыми телами.
   Я считала делом чести приноравливаться к мальчикам, принимать на равных участие в их играх. В этом помощницей мне стала вода. Я и сейчас еще недурно плавала, и хотя уступала в скорости сыну, зато побивала Пейроля. Стараясь не отстать от их спортивных соревнований, которые они изобретали сами, я чуточку форсировала свои силы, зато с наслаждением забывала свой возраст и свой пол. В воде мы играли в чехарду, под водой боролись. Пейроль восхищался моим дыханием, и действительно, я не утратила с молодости привычки правильно дышать в воде.
   Рено решил проверить, сможет ли он и теперь, как в детстве, взобраться мне на плечи - я должна была стоять по шею в воде - и нырнуть словно с помоста. Он меня подначивал, я его подначивала, и в результате я с честью выдержала испытание и даже, хотя толчок был довольно сильный, устояла на ногах. Пейроль смотрел на меня с улыбкой, мне было приятно его удивить. Ко мне постепенно возвращалась любовь к диким играм, где присутствует дух соревнования, эксгибиционизм, хотя кончаются они обычно болью в пояснице. Особенно когда в мальчишеских забавах принимает участие женщина.
   - Вот видишь, Рено, я еще не гожусь в пенсионерки.
   - По-моему, ты просто потрясная! - крикнул он, хотя я была совсем рядом, потому что пловцы обычно не говорят, а кричат.
   Но тут меня словно черт за язык дернул, и я добавила:
   - Уверена, что я и Жюстена на плечах удержу.
   Тут наши взгляды - мои и Жюстена - встретились, и я услышала его благоразумный ответ, что он предпочел бы забраться на плечи Рено. И он вскарабкался ему на плечи. После чего мы все трое, кто кролем, кто брассом, поплыли в открытое море.
   - Посмотри, видно ли дно? - крикнул мой сын, обогнавший нас, и я не поняла, к кому из нас двоих он обращается.
   Лучи, преломленные массой воды, нелепо искажали линии наших тел, а сама вода под нами была бутылочного цвета, не синяя, не зеленая, и даже яркий полуденный свет, казалось, добираясь до самого дна, не высветлял ее... По прямой от нас линии на глубине двух, а может быть, и пяти метров определить я не сумела - лежала прогалина светлого песка среди мшистого хаоса водорослей, и она манила к себе, прельщала взоры, до того казалась она гладкой. Рено подпрыгнул и нырнул, как дельфин.
   - Мирово! - крикнул он, вынырнув на поверхность свечечкой.- Достигаешь дна, там поворачиваешься вверх головой, сильно отталкиваешься пятками от песка и выныриваешь совсем прямо, только нужно вытянуть обе руки по швам. Смотри, я снова нырну.
   И нырнул. Опустив в воду лица и приставив ладони к глазам, мы следили, как он опускается, словно лот, весь в жемчужной кольчуге пузырьков, тянущихся вверх; прошла секунда, другая, и он вынырнул на поверхность, словно его выбросило из воды. Он отдышался немножко на солнышке и лег неподвижно на спину.
   - Это надо уметь, предупреждаю. Сделай глубокий вдох перед спуском. А когда будешь выныривать, главное, старайся посильнее оттолкнуться от дна. Жюстен, попробуй.
   Жюстен попробовал, но попытка его не сразу увенчалась успехом, когда наконец он появился на поверхности, он восторженно крикнул:
   - Никогда бы не поверил, что это так здорово!
   Рискнуть или нет? А рискнуть ужасно хотелось.
   - Мама, не решаешься? Хочешь, я нырну с тобой? Начинаем.
   - Не стоит!
   Я сделала глубокий вдох, но с первой попытки тоже не достигла дна. И всплыла наверх, помогая себе ногами. Очевидно, было много глубже, чем мне сначала показалось. При второй попытке я коснулась руками дна, сделала кульбит, дважды с силой ударила ногами о песок, и вдруг произошло что-то ужасное - сумасшедшая, острая боль. Я инстинктивно вскрикнула и наглоталась воды.
   - Я наступила на морского ежа!
   Я вынырнула, я задыхалась и, чтобы прийти в себя, легла на спину.
   Оба мальчика шумно подплыли ко мне, подымая фонтаны брызг, меня относило в сторону. Они осмотрели мои ступни, и глаза их стали огромными.
   - У тебя их тысячи! И на обеих ногах!
   - Ой-ой, словно подушечка для иголок. Видно, там была целая колония ежей!
   - Меня как током ударило.
   - Плыви к берегу...
   - Ладно...
   Я поплыла между ними. Боль не унималась, ноги сводила судорога.
   - Но как же я выйду из воды?.. Ведь я не могу наступить на ногу... колючки совсем вопьются... тогда их не вытащить...
   - Молчи, а то задохнешься...
   - У вас потому было шоковое состояние, что вы наступили на них всей подошвой.
   - Я уже стою,- крикнул Рено.- Плыви к берегу на спине. А мы тебя донесем на руках.
   Они встали один против другого, взяли друг друга за запястья, переплели руки; и я обхватила одной рукой шею сына, другой - шею Пейроля и уселась на импровизированных носилках.
   Они шли мелкими шажками, нащупывая ступней надежное место среди осыпи гальки. Здесь как раз начинался крутой подъем к берегу. Под тяжестью ноши они спотыкались, мы чуть было не рухнули все трое. Я судорожно цеплялась за них, впивалась пальцами им в плечи.
   - Как все это глупо...
   Оказывается, эти слова произнесла я. Голова у меня кружилась. Никто уже не смеялся.
   Наконец мальчики выбрались на песчаную косу. Но не спустили меня на землю; оба, отдуваясь, постояли с минуту, связанные моими руками.
   - Я один ее донесу, Рено,- вдруг сказал Пейроль,- а ты беги за шезлонгом, он удобнее, чем лежак...
   Я запротестовала, я слишком тяжелая, Пейроль меня не донесет, но, так как он не соблаговолил ответить, я обхватила его шею. Он чуть откинулся назад, ловко высвободил свои запястья из рук Рено, взял меня одной рукой за талию, а другой под коленки, напрягаясь под моей тяжестью, и меня крепко сжали его сильные объятия. Жюстен слегка нагнулся, потом выпрямился, и я почувствовала, как он силен. Я старалась приноровиться к его движениям, всем телом прильнув к нему. Неужели с нас так быстро стекла вода? Прижимаясь к Жюстену, я ощущала жар его тела; видела совсем рядом его лицо, все в жемчужинках пота. Он смотрел на меня, чуть расширив глаза, но на сей раз не позволял себе улыбнуться. На покрывавшем его торс пушке блестело несколько капелек, что это - море или пот? Время шло, а Рено все не возвращался с шезлонгом, мне чудилось, будто каждая последующая минута становится длиннее предыдущей, замирает, вовсе останавливается. Меня охватила слабость, мой лоб клонился все ниже, ниже и наконец уперся во что-то теплое и влажное, в нежное и плотское, в нежность его кожи.
   Когда я очнулась, я лежала на шезлонге, под щиколотки мне была подсунута подушка. В тени, под нашим навесом.
   - Ты совсем побелела,- произнес Рено.- Тебе нехорошо?
   Он наклонился надо мной.
   - Да, Пейроль прав, подошва ужасно чувствительное место. Нет, до чего же глупо!
   Пейроль, не спросив моего разрешения, налил мне виски. Я протянула руку. Пока я пила, он не отрываясь глядел на меня.
   Рено притащил домашнюю аптечку.
   - Я взял еще из твоего несессера два пинцета.
   Я уже знала, какие легкие у него руки, в кабинете естественной истории он всегда шел первым или вторым. Поэтому я не раздумывая протянула ему ногу.
   - Это долго,- сказал он, принимаясь за работу.- Их там тысячи. Я начну с самых легких, только не смотри на меня.
   Я откинулась на подушку, я ничего не чувствовала. Время от времени Рено, стоявший возле шезлонга на коленях, чертыхался, и это значило, что колючка сломалась или ушла в мясо. Но мало-помалу пальцы его утрачивали свою природную ловкость, я поняла, что Рено нервничает; я охнула, тогда он отложил пинцет, поднялся на ноги. Согнутой в локте рукой он каким-то странно звериным жестом утер свое потное лицо и с трудом перевел дыхание.
   - Не могу больше, у меня руки трясутся, боюсь сделать ей больно.
   Так он и стоял передо мной, бессильный, ужасно несчастный.
   - Бедные мои ребятишки! Я испортила вам все воскресенье! А вам так нужно сейчас хорошенько отдохнуть.
   - А что, если попробовать смолу? - вполголоса спросил Рено, обращаясь к Жюстену.
   - Здешние сосны для этого не пригодны, из их смолы нельзя сделать подходящего шарика, чтобы вытащить иголки.
   Это были первые слова, которые произнес Пейроль после того, как меня уложили на шезлонг.
   - Тогда давай отвезем ее к доктору, только где они здесь? - продолжал Рено.
   Пейроль, взяв у меня из рук пустой стакан из-под виски, все еще держал его, потом поставил на землю, обошел кругом шезлонг, встал на колени в его изножье и, чуть не тычась носом, осмотрел мои несчастные подошвы.
   - Есть у тебя тоненький стальной ножик? - спросил он Рено.
   - Ясно,- буркнул тот в ответ.
   Пейроль даже не счел нужным спросить мое мнение. Они хлопотали вокруг меня, а я слушала их разговоры. И ответила, что в аптечке есть специальный ящичек и там должен быть ножик для надсечки нарывов, а также все, чтобы прокипятить инструменты. Пейроль взял ящик, раскрыл его.
   - Только смотри, чтобы ей не было больно, - попросил мой сын.
   - Ты лучше не позволяй ей шевелиться, это куда полезнее, чем давать мне такие советы. Ты же сам видишь, она не боится.
   Мне захотелось им помочь.
   - Сядь мне на ноги, Рено. Плотнее, еще плотнее. Я могу дернуться просто рефлекторно и помешать. Вот так, хорошо. И не говори с ним, не отвлекай его.
   И тут я узнала руки Пейроля. Не такие легкие, как руки моего сына, зато уверенные, точные в движениях. И это не удивило меня. Я заметила их раньше, уже не помню когда, оценила их бросающуюся в глаза силу, чуть-чуть тяжеловатую, привыкшую к более грубым работам, чем препарирование лягушек на уроках естественной истории. Но тут началось самое тяжкое испытание. Рено вытащил только самые поверхностные иголки, теперь приходилось удалять ушедшие глубоко под кожу. Пейроль обрабатывал мне свод ступни. Я вцепилась в ручки шезлонга, искусала себе изнутри все щеки. И не так от боли, как от злости, от отчаяния. Я заорала бы в голос, как тогда в море. Меня снова охватила слабость, разбежавшаяся множеством точек по всему телу, а тут еще это ощущение непереносимой щекотки на манер китайских пыток - словом, меня будто всю исхлестали. Я не желала кричать, я плакала, сжимая веки, чтобы не выкатилась слеза, так как Рено, следивший за мной, видел мое смятение.
   А потом что-то произошло, что именно, я не поняла. Порог был перейден, я перестала чувствовать боль, связывать ее с какой-нибудь определенной точкой - словом, перестала вообще что-либо ощущать. Впрочем, нет, я еще чувствовала руки, руки Пейроля. Так по крайней мере мне казалось. И доверилась им. Теперь он мог вспороть мне всю подошву, до крови, коснуться кости: я бы и стона не издала. Между мною и им установилось понимание. Он тоже, не знаю по каким признакам, догадался о моей покорности; я слышала, как он сказал, что я молодчина, что другая бы орала во всю глотку. И хотя я находилась под воздействием этой анестезии, я ощущала всю прелесть предвечерья. Море, гнавшее перед собой небольшие волны, что-то говорило мне; по воде бежало гудение моторок, то приближаясь, то удаляясь; все запахи летнего дня трепетали в воздухе, солнце лило струи света, где-то крикнул ребенок, ко мне полностью вернулось сознание. Я открыла глаза и увидела не встревоженное лицо Рено, а только его голую спину. Убедившись, что я совсем спокойна, он смотрел на хирургические подвиги Пейроля; два загара различного оттенка - медь и бронза - почти касались друг друга. По поведению мальчиков я поняла, что самое страшное уже позади.
   Мне показалось, будто ноги мои окутывают влажным, прохладным куском марли.
   - Кончено?
   Избавление совершилось.
   - Ну как, долго показалось? - спросил Пейроль и стал объяснять, как прошла операция, сколько иголок он вытащил, причем вытащил все до одной, и чем теперь надо лечить ноги, но я слушала плохо.
   Я только поблагодарила его, мысли мои путались, затылок налился свинцом. Веки сами смежались. Сквозь неплотно сомкнутые ресницы я различала силуэты моих мальчиков, стоявших рядом, и заметила, что Пейроль смотрит на меня, распростертую перед ними. Оба молчали. Рено наблюдал за нами, глядел на нас, его взгляд переходил от меня к Пейролю, от Пейроля ко мне, и он ждал - чего ждал? Вдруг он быстро опустился на колени, поцеловал мою лодыжку и поднялся, бросив на Жюстена хмурый взгляд. Но я уже снова закрыла глаза.
   Они дали мне поспать, и я только потом догадалась, что они поели, они действовали абсолютно бесшумно. Потом оба легли отдохнуть на своих надувных матрасах неподалеку от меня, и солнце, просвечивая сквозь щели навеса, окрашивало их тела уже в оранжевый цвет. По мерному дыханию Пейроля я догадалась, что он спит, но спит ли Рено, в этом я была не так уверена.
   То, что в последующие недели удерживало меня, исстрадавшуюся, в Фон-Верте, были не только мои израненные ноги. На следующий день после моих злоключений я отправилась в город к своему врачу, который, осмотрев раны, назначил только дальнейшее лечение. Я передала Пейролю хвалы, которые расточал по его адресу специалист, но скомкала фразу, хотя и улучила момент, когда Рено стоял к нам спиной.