Эриа Филипп. Время любить

   Нет, я поддалась состоянию общей расслабленности. И под тем предлогом, что лучше мне не обуваться, отложила все деловые встречи и прочно облюбовала себе шезлонг. Приближались экзамены, становилось все жарче, и оба мои мальчика нуждались во мне. В полдень и вечерами они являлись домой, разбитые и неспокойные. Причем у Пейроля это сказывалось на свой особый лад, и теперь я сразу научилась догадываться, в каком он настроении. Еще долго после ужина я лежала в саду на шезлонге, наслаждаясь вечерней прохладой, и, бывало, вопреки своей привычке не вмешиваться в их занятия бросала: "Ну как, мальчики, дело идет на лад? Ничего не нужно?" - и поворачивала голову к освещенным окнам, открытым во мрак, к окну Рено во втором этаже и к окну Пейроля - на первом. На последнем этапе подготовки к экзаменам они занимались врозь и ожесточенно трудились поодиночке: они словно бы стали членами какой-то масонской ложи. А я измеряла продолжительность их занятий по большим стенным часам с боем, составлявшим Пейролю компанию в сводчатом зале, их басистый голос, раздававшийся каждые полчаса, не мешал Жюстену и доносился сюда ко мне, под шелковицы.
   Нередко мне приходилось напоминать им, что уже поздно. Услышав мой зов, мальчики решали, что они достаточно наработались, и до меня доносился стук отодвигаемых стульев, и затем оба появлялись вместе, с блуждающими от усталости взглядами, подходили ко мне и жадными глотками выпивали холодный напиток, приготовленный Ирмой. А мне в такие минуты чудилось, будто рядом со мною два больших живых плода, полные соков, только вот этот из той же плоти, что и я, а тот из другой; лишь в этом и была вся разница. Потом они возвращались в дом, снова расходились по своим углам и заваливались спать. Свет в окнах гас. А я еще медлила, мне чудилось, будто я слышу их сонное дыхание, раздававшееся в унисон под нашей кровлей.
   Утрами из города приезжала моя машинистка, потом мальчишки являлись к обеду минута в минуту, с чисто школьной пунктуальностью, и после их второго отъезда вплоть до возвращения уже к вечеру я ленилась, ждала их, мечтала, как еще никогда не мечтала за всю свою жизнь.
   И вот именно в такой день я попалась на телефонный звонок, более чем нежелательный. Меа culpa (Моя вина (лат.)): если бы я была, как мне и полагалось быть, на работе, у поставщиков или где-нибудь на стройке, умница Ирма сумела бы избавить меня от этого звонка с присущим ей искусством, инстинктивно чуя ненужных мне людей; ответила бы, что, когда я буду дома, неизвестно, а я попросила бы ее сообщить, что уехала, скажем, на неделю. А тут я сама сняла телефонную трубку - благо аппарат стоял рядом с диваном, на котором я отдыхала, и мне оставалось только принять удар на себя.
   По правде говоря, удар не слишком сильный. Куда менее чувствительный, чем, очевидно, полагала та, что назвала в телефон свое имя. Во всяком случае, менее чувствительный, чем если бы был нанесен он несколькими неделями раньше. Тот случай с морскими ежами привел меня поначалу в шоковое состояние, а затем дни в Фон-Верте, дни полного безделья, подействовали на меня как успокоительное средство. Об этой неделе, когда само время словно остановилось, когда я забыла про работу, всей душой предавшись своим мальчикам, я вспоминаю как о самых светлых минутах этого не очень-то гладкого периода моей жизни. Одна из тех передышек, дарованных судьбой, когда душа переполнена радостью удачи, достигнутой гармонии, забрезжившим счастьем, когда говоришь себе: "Да будь что будет, пускай все идет к черту". И когда не думаешь, что затишье это только временное, что ждет тебя суровое завтра.
   К тому же диссонанс был слишком велик между моим миром и тем миром, откуда ко мне дошел, долетел сквозь толщу пространства голос той, что находилась на другом конце провода. Ибо это моя прежняя семья, неотвратимо моя семья, согласно официальным документам, говорила со мной устами Анриетты.
   Услышав ее имя, я сказала, что закрою дверь, а то здесь шумно; и это, конечно, было выдумкой. Не поднимаясь с дивана, я засунула трубку под подушку и, пользуясь последней передышкой, с наслаждением обвела взглядом залу со сводчатым потолком, пустынную, прохладную, защищенную от солнца. Но та, другая, очевидно, начала беспокоиться, и я поднесла трубку к уху.
   Эта Анриетта звонила мне не из Парижа, а из отеля нашего города, куда она только что прибыла утренним курьерским поездом, и, по ее словам, специально приехала в Прованс вместе со своей невесткой Жанной, чтобы повидаться со мной. Анриетта, Жанна?.. Обе эти женщины были оттуда, из моей прежней жизни, и раньше их называли, да и теперь, должно быть, называют Анриетта-Гастон и Жанна-Поль, прибавляя к имени жены имя мужа по старинному обычаю Буссарделей. Значит, супруги моих двоюродных братьев, мои невестки. Я не могла опомниться.
   Поначалу я наотрез отказалась их принять, но они ожидали этого, и я почувствовала, что мое упорство для них лишь ничтожное и последнее препятствие после утомительного нудного пути, а особенно после бурных споров, борьбы самолюбий, что решение предпринять этот демарш, очевидно, дорого обошлось не только им двоим, а, возможно, и всей нашей семье. Анриетта громоздила аргумент за аргументом, и я догадывалась, что это не импровизация, что дамы не уедут, не повидавшись со мной; я должна понять, раз они прибыли сюда, то, значит, на то имелась серьезная причина; они не забыли, что я окончательно порвала с семьей уже десять лет назад, и их визит не имеет ничего общего с "продолжением прежней юридической процедуры", как я могла подумать, добавила Анриетта с чисто нотариальной точностью, какую я сразу уловила даже по прошествии стольких лет; наконец, она чуть что не обрушилась на "тетю Мари", другими словами, на мою мать, единственную, дескать, виновницу этой распри, жертвами которой стали я и мой сын. И когда я посоветовала им обратиться к моему поверенному, Анриетта возразила, что нецелесообразно втягивать в такие дела адвокатов и тем задала мне загадку.
   Короче, я почувствовала, что Анриетта знает назубок свою роль и полна решимости, но я также знала, что и я полна не меньшей решимости не примиряться с ними и не вмешиваться в их дела, словом, не делать того, что они от меня попросят, и в голове у меня была только одна мысль: поскорее отделаться от назойливых родственниц. Я боялась, что в город прибыла также и моя мать, а с ней мне особенно не хотелось встречаться; в конце концов я высчитала, что до возвращения мальчиков я успею их принять: сегодня такая жара, что Рено с Пейролем обязательно задержатся - пойдут в бассейн.
   Когда я наконец положила трубку, я встряхнулась. Поднялась на второй этаж, не беспокоясь, что гости могут застать меня в пляжном халатике, который я накидывала почти на голое тело, а после несчастного случая с ногами ходила в нем с утра до вечера. Я пошла в душ, помассировала себе затылок, во рту у меня было горько.
   - Принеси мне виски! - крикнула я Ирме, открыв окошко.- И ради бога похолоднее.
   Мне необходимо было самомобилизоваться, ощутить себя достойной противницей, хочешь не хочешь, стать Буссардель потому, что обе мои невестки явились именно к Буссардель и надо было противостоять им тоже по-буссарделевски. Иного выбора у меня не было. Но вернуться мне, теперешней, к той оставшейся где-то далеко Агнессе, снова пойти с ней об руку и снова сжиться с ней, возможно, было бы мне не под силу, если бы меня вовремя не поддержала мысль, что к концу дня я снова буду со спутниками моей подлинной жизни.
   Но я была слишком встревожена, как и всегда, когда мне чудилась угроза интересам моего сына, однако оказалось, что речь шла совсем о другом... То, чего ждали от меня мои родственницы, не могло повредить Рено; больше того, они намекнули, что все может рикошетом обернуться к его выгоде. Но то, чего они требовали, было столь немыслимо с моей стороны, даже непристойно, так противоречило моему характеру и всей линии моего поведения, что я с первых же их слов поняла, что откажусь наотрез. Как только они смели надеяться? Одним лишь Буссарделям могла прийти в голову подобная мысль.
   Тем не менее это доказывало, что в их клане на Плэн-Монсо появилась первая трещина. Я догадалась даже, что красные их деньки миновали, но неужели вместе с ними ушел и простой здравый смысл? И достоинство? В былые времена они готовы были на все - на жертвы, на испытания, на личные и общесемейные муки, даже на банкротство,- лишь бы их уважаемое имя не было запятнано. Лучше пустить себе пулю в лоб, как некогда говаривали отец и дядя - биржевые маклеры, когда речь заходила о каком-нибудь банкроте, нежели по доброй воле выставлять на свет божий свои гнусные секреты.
   А теперь они хотели именно этого, и хотели этого от меня. Один из молодых Буссарделей, а именно Патрик, младший сын моего брата Симона, погибшего в немецких лагерях, выросший без отца, избалованный матерью мальчик, попал в скверную историю. Насколько я поняла, дело шло о краже автомобиля, за ним ночью гналась полиция, а кончилось тем, что он насмерть задавил человека. Нашему юному герою, еще до суда заключенному в тюрьму, грозило самое худшее; и вся семья встала под ружье, надеясь вызволить его из беды; они готовы были открыть огонь по первому знаку, лишь бы уменьшить долю его ответственности. Самым действенным средством в делах такого рода считалась ссылка на плохое окружение, на губителные примеры.
   А какая мне во всем этом отводилась роль? Очень простая. Выступить в качестве общественного обвинителя всего клана Буссарделей, потому что никто лучше меня не мог справиться с этой задачей. Никто лучше не мог изобличить их, доказав, что ради корысти они способны на все. Достаточно мне рассказать судьям о нашем конфликте, заявить, что они действовали всем скопом против троих родственников из соображений наживы, добились полного успеха, не посрамив уважаемого имени Буссарделей, и все это происходило на глазах самого Патрика, тогда еще совсем мальчика.
   Когда после моего калифорнийского приключения я, беременная тем, кто стал теперь Рено, согласилась выйти замуж за моего кузена и поверенного моих тайн Ксавье, родственники скрыли и от меня и от него, что он бесплоден, так как еще в детстве перенес туберкулез половых органов; и скрыли лишь потому, что брак двоих самых "непутевых" Буссарделей устраивал всю семью. Когда родным стало известно, что я беременна, чего они никак не ожидали, они поспешили открыть моему мужу глаза с целью устранить незаконнорожденного ребенка. Ксавье, натура в высшей степени впечатлительная, после этого неожиданного удара упал - случайно, нет ли из окна. В результате этого падения он скончался. Я увезла его, умирающего, из нашего особняка на авеню Ван-Дейка. А много лет спустя наша старая родственница, знавшая тайну моего мужа, перед смертью сделала своим единственным наследником Рено - "сына Ксавье", по собственному ее выражению, но моя мать добилась непризнания Рено законным сыном и лишила его наследства. Вот какую миленькую историю могла бы я рассказать судьям, и об этом просили меня Буссардели. А уж если бы я привела все драматические перипетии этого дела, представила бы доказательства, сослалась бы на неоспоримые свидетельства, сенсация была бы полной. Одна лишь я в силах выставить на всеобщее позорище наше могущественное семейство, ввергнуть его в такие пучины, что положение юного преступника сразу же облегчится, снимет с него ответственность за свои поступки. Таким образом, я представляла собой единственный шанс на оправдание Патрика, на смягчение его участи.
   Анриетта с помощью Жанны опытной рукой обнажила передо мной все пружины своего замысла, и обе женщины, объединенные общим усилием продемонстрировать его, напомнили мне двух злоумышленников, которые, задумав hold up (Грабеж (англ.)), набросав предварительный план, сами подвергают его всесторонней критике, и в конце концов вся эта сложнейшая система начинает казаться им простейшей и безотказной. Когда я возразила, что эта махинация бессмысленна хотя бы уже потому, что она разрушит то, что желают сохранить,- семью, Анриетта, снисходительно улыбнувшись, поведала мне: все это разработано защитником Патрика, одним из "душек-теноров" адвокатуры. Он ссылается на прецеденты, делает ставку именно на теперешнюю тенденцию - судьи весьма
   охотно обвиняют родителей в грехах детей - и, наконец, так уверен в выбранном им способе защиты, что прибыл из Парижа вместе с двумя моими невестками, откомандированными сюда в качестве послов; он теперь сидит в городе, в отеле, и ждет результатов наших переговоров.
   - Вы сами понимаете, Агнесса, что он не мог приехать сюда, к вам,- это было бы серьезным профессиональным промахом. Адвокат не имеет права встречаться со свидетелями. А мы не желаем совершить ни малейшего нарушения.
   - Однако это в ваших возможностях,- Жанна указала на стоявший рядом телефонный аппарат.- Вам-то ничто не мешает ему позвонить.
   - Но...- начала я.- А мать?
   - Нет. Тетя Мари не приехала. Впрочем, вы, должно быть, не знаете того, что мы вам сейчас сообщим: у нее неважно со здоровьем - коллибацилоз.
   - Вы не поняли моего вопроса. Я спрашиваю: согласна ли она?
   - На ваше вмешательство в судебный процесс? Агнесса! Разве иначе мы бы приехали сюда для переговоров? Полностью согласна. Вы же знаете, как она привязана к своим внукам.
   Верно. Моя мать перенесла на детей Симона всю силу своей страстной любви, какую питала к нему. Возможно даже, что именно матери, которой на суде я должна была нанести самый сильный удар, которая была полностью в курсе дела моего предполагаемого выступления на процессе,- возможно, ей первой пришло это на ум.
   - Вы только представьте,- продолжала Анриетта,- при одной мысли, что ее внук, в котором она видит как бы живого Симона... а вы знаете, до чего Патрик похож на отца!.. Так вот, при одной мысли, что бедному мальчугану придется еще месяцы и месяцы находиться в предварительном заключении, что он рискует на долгие годы попасть в тюрьму, при этой мысли несчастная тетя Мари совсем перестала спать, грызет себя и окончательно разболелась. И ничего удивительного - с тех пор как произошла эта драма, она отказывается лечиться.
   - Не забудьте еще,- вставила Жанна,- что состояние Патрика - он ведь несовершеннолетний, и мать назначена его опекуншей - будет урезано, так как придется выплатить значительную сумму сиротам полицейского, который попал под машину. А придется еще возмещать убытки всем, кому вздумается предъявить иск, едва эксперты возьмутся за дело. Словом, сумма получится огромная. Я сужу по тем деньгам, что уже затребованы в счет будущих платежей. И уже уплачены.
   Невестка бросила на Жанну весьма выразительный взгляд, чтобы та замолчала, но я уже успела все понять. Значит, в деле замешаны-таки денежные интересы. Я вновь очутилась в родной стихии.
   Я сидела оглушенная, растерянная, я задыхалась. Словно даже крошечный глоток этой атмосферы Буссарделей стал для меня ядом, особенно после того, как я так долго не дышала этим воздухом. Голова моя склонилась на грудь. Гулкий стук маятника, заключенного в деревянную клетку, вдруг стал слышен особенно отчетливо. Кусок пола, отделявший меня от моих невесток, уплыл куда-то далеко, каменные плиты заскользили, стали раздваиваться, полезли друг на друга.
   - Ирма!
   Голоса я не повысила, но у нас в Фон-Верте зала сообщается с прихожей аркой без дверей, а к прихожей примыкает кухня, и, возможно, Ирма, которую я предупредила, каких жду гостей, была начеку; так и есть, она тут же явилась на мой зов.
   - Виски, Ирма!
   - Не беспокойтесь, пожалуйста,- сказала Анриетта, светскость брала у нее верх надо всеми прочими чувствами при любых обстоятельствах жизни, но она неправильно истолковала мою просьбу: - Нам ничего не надо.
   - А мне надо.
   И я подняла голову. Взглянув на невесток, я по выражению их лиц догадалась, что вид у меня, должно быть, довольно странный. Я увидела себя их глазами. И первая же удивилась своей реакции, вернее, отсутствию реакции, чисто физической несложности этого приступа дурноты.
   Ирма принесла виски, и как раз в эту минуту мне почудились за окном знакомые звуки. Кровь снова заструилась по жилам. Дружественный гул двух моторчиков становился все громче; мне показалось, будто мопеды сейчас ворвутся прямо в залу; но шум стих, и я услышала два юных голоса, прозвучавших в терцию и крикнувших в окно: "Это мы!"
   Я совсем отдышалась.
   Когда мальчики показались в прихожей и встали, упершись плечами в свод арки, я протянула к ним руки.
   - Вот и вы!.. Нет, нет! - Я махнула им, чтобы они не входили.- Я к вам потом приду... Какими судьбами вы так рано вернулись? Я думала, вы в бассейне...
   - Нам захотелось искупаться с плотины.
   - Почему? - радостно спросила я, и уже всем телом ощутила объятия ледяной воды, первую дрожь и блаженную расслабленность.
   - Почему? Еще спрашиваешь! Мы ведь туда все втроем пойдем!
   Я даже не старалась скрыть улыбки.
   - Но вы же знаете, что с плотины купаться запрещается.
   - Если старик увидит, что ты с нами, он пикнуть не посмеет.
   - Не уверена! Ну ладно, только переоденьтесь.
   Я хохотала от души. Но говорила я с ними издали. И даже не сделала вида, что собираюсь кого-то кому-то представлять. Мальчики, разочарованные, ушли. Я не извинилась перед своими гостьями. Не то чтобы я с умыслом вела себя так невежливо, но они, должно быть, решили, что нарочно. Главное, их сразило то, что предложение их не произвело на меня никакого впечатления, прошло мимо, не задев. Жанна доверительно нагнулась ко мне, не желая упускать последнего шанса:
   - Этот блондин, да?
   - Что?
   - Я его сразу узнала,- произнесла она тоном матери, обращающейся к матери, ибо во время войны в Индокитае погиб ее сын, и мне было известно, что с тех пор она задрапировалась в тогу неутешного горя.- Словом, шатен?
   - Да, тот, который посветлее и повыше. - Я не стала объяснять им, кто этот второй. Мне так не терпелось выпроводить своих невесток, что я сказала:
   - Мне необходимо подумать.
   - Что? Подумать? Ну да, конечно, конечно.
   Подняв брови, они обменялись вопросительными взглядами. Было слишком очевидно, что обе подготовились к длительному, но результативному для них турниру, где одолеть меня можно только вдвоем; каждой отводилась своя роль, каждая подхватывала реплику союзницы на лету, но и ту и другую поддерживало высокое мнение о себе. Однако на помощь мне пришло мое полуобморочное состояние, так что я, сама того не желая, нашла наиболее надежный ход природа помогла мне найти,- и солидный арсенал убеждений, мелкого барышничества рухнул прямо к моим ногам.
   Я сделала вид, что подымаюсь с кресла, надеясь, что они догадаются уйти.
   - Ну что ж, пусть подумает, коли надо! - произнесла Анриетта тоном уступки, что было признанием отступления; однако с места она не тронулась.
   - Верно,- подтвердила Жанна; она меньше говорила и поэтому была посвежей.- Надо только, чтобы вы хорошенько поняли...
   - Я все прекрасно поняла. Но и вы тоже поймите, что застали меня врасплох. И в таких случаях следует хорошенько подумать, надеюсь, вы с этим согласны?
   Я с нетерпением слушала собственные терпеливые разъяснения. А в висках стучало: пусть уходят, пусть убираются! Пусть покинут мой дом! Я поднялась. Мои гости вынуждены были последовать примеру хозяйки. Но в последнем порыве они запротестовали, обе о чем-то разом заговорили и вдруг замолчали. Я обернулась, проследив направление их взглядов. На том самом месте, под сводом арки, где несколько минут назад появились оба мальчика, они снова стояли, как в рамке; но рядом с Рено, уже успевшим надеть шорты, торчал Пейроль, все в том же костюме, в котором приехал из лицея.
   - Он собирался влезть в окно, чтобы попасть в свою комнату,- пояснил Рено,- но там заперто.
   - Так пускай пройдет здесь, он у себя дома.
   И я сделала знак Пейролю. Он сразу почувствовал нацеленные на него взгляды двух незнакомых дам и прошел мимо, не подымая головы. Дверь за ним захлопнулась. Рено исчез. Всем своим поведением, молчанием я побуждала гостей уйти. Они еще что-то бормотали, и хотя я пыталась перебить их: "Я подумаю, дайте мне время поразмыслить",- чувствовалось, что их великое доверие к моим обещаниям уже испарилось, но тут в рекордный срок вернулся Пейроль, - оказывается, я не зря предлагала ему чувствовать себя у нас как дома,- на сей раз в таком же виде, как Рено, в шортах, и пересек зал в обратном направлении.
   Мы слегка посторонились, я и обе горожанки в темных туалетах, чтобы дать ему дорогу, и юный лигуриец прошел мимо. Чувствуя, что за ним наблюдают, теперь, когда он сменил на шорты свой костюм, бывший его единственным социальным отличием, он прошествовал мимо нас с каким-то непередаваемым видом: в нем была некая смесь бесстыдства и скромности, придававшая ему в эту минуту осанку юного чемпиона на стадионе. Шел он подтянувшись, и его голые пятки незвонко шлепали по плитам пола.
   Наконец, все трое мы очутились перед домом, на площадке, выложенной речной галькой, и Анриетта, поняв, что пора менять тему, похвалила, как она выразилась, эту "мозаику". Жанна махнула шоферу, поджидавшему на скамейке. Тут Анриетта подняла на меня глаза.
   - Физически, Агнесса, вы совсем не изменились. Странное дело, будто и года не прошло с тех пор, как мы с вами виделись.
   Увы, я не могла ответить им тем же. Теперь, когда меня не отвлекали ни наши разговоры, ни собственная моя тревога, я при ярком свете дня вдруг совсем по-новому увидела их и нашла, что десять лет спустя со дня нашей последней встречи обе выглядели старше на добрых двадцать. Они ли сами вдвое постарели или просто отстали от века? Они явились в темных туалетах, юбки были длиннее, чем требовала современная мода, в шляпках какого-то прошлогоднего фасона, на лицах ни капли косметики, кожа серовато-грязная обычная расплата за пуританское презрение к лосьонам. Драгоценностей они не носили, хотя я отлично знала, что им по наследству досталась куча дорогих побрякушек.
   В ответ на сдержанное, но лестное замечание Анриетты я вскинула подбородок, чуть опустила плечи, выпрямила ноги, чтобы продемонстрировать их длину, именно благодаря этому я без ущерба для фигуры могла носить сандалии без каблуков. Пусть полюбуются моим еще свеженьким сорокалетием. Всего четверть часа назад кончился бой между тремя врагинями: теперь остались просто три женщины. Мы вернулись к будничной жизни.
   - Зато характер ваш изменился,- продолжала Анриетта.- Разрешите вам это сказать прямо. Мы предлагаем вам блестящий реванш. Но я не настолько дурнотонна, дабы уточнять, какие именно преимущества вы могли бы извлечь...
   Я остановила ее движением руки.
   - Да-да. Вы изменились. И... разрешите узнать причину такой поразительной перемены?
   - Но, Анриетта, вы же сами видели,- ответила я каким только сумела простым тоном и кивнула головой на наш дом, где меня ждали два моих мальчика.
   Жанна уже сидела в такси.
   - Раз она нам обещала, она подумает. Садитесь, Анриетта. Завтра мы позвоним, мы еще не уезжаем сегодня вечером.
   Я смотрела, как машина удаляется, становится все меньше, как дырявит она то полосу тени, то полосу света, лежащие рядами в платановой аллее, как потом, обогнув две большие тумбы, указывающие границы моих владений, она, вильнув, покатила по грейдерной дороге. Сколько раз в своей жизни после оскорбительных встреч с семьей или после тщетных попыток примирения я стояла вот так и смотрела, как исчезает с моих глаз машина или железнодорожный вагон, или постепенно меркнут огни лодки в ночи, или отступает вдаль жилище, откуда я сама сбежала...
   Когда я обернулась, я вдруг заметила за углом у подножия правой башенки два голых торса и два мальчишеских лица с вытаращенными от любопытства глазами, причем одна физиономия торчала чуть выше другой, совсем как в сцене из итальянской комедии.
   Пока мы спускались к плотине по козьей тропке, шедшей почти отвесно и где идти можно было только цепочкой, я молчала о сегодняшнем визите.
   - Ну как? - спросил меня украдкой Рено.
   - Все в порядке. Я тебе потом расскажу.
   Но инстинктивно он тревожился за меня, а, возможно, вместе с ним и Пейроль. Несмотря на то что нам, на наше счастье, удалось обмануть бдительность сторожа, который действительно нас заметил и ничего не сказал, несмотря на то что каждый, влезая в ледяную воду, задыхался и громко хохотал, несмотря на все это, наш поход к искусственному водоему получился каким-то невеселым, хотя оба мои кавалера заранее предвкушали удовольствие порадоваться вместе со мной.
   Вернувшись домой, Пейроль сразу же устроился работать в зале, где Ирма успела навести порядок: ничто уже не напоминало о непрошеных гостях; а Рено прошел со мной на второй этаж. Когда я, переодевшись, вошла в свою комнату, он уже сидел у моего письменного стола. Он просто ждал меня, даже не сменив мокрых трусов, и следил за мной взглядом.
   - Ладно. Я сейчас тебе все объясню в нескольких словах, - сказала я, садясь с ним рядом.- Ты их узнал?
   Да, оказывается, узнал, во всяком случае, добавил Рено, ошибиться нельзя, "по стилю" видно, что это наши родственники. Сыну было известно и о моем конфликте с семьей и то, что сам он невольно стал причиной ссоры и главной ставкой в этой игре. В раннем возрасте он узнал, что рожден не в законе, не как все, знал также о враждебных действиях своей бабки, то, что я не могла бы от него скрыть; знал, что ее стараниями и стараниями прочей родни его лишили состояния, завещанного ему моей тетей Эммой; наконец, пятью годами раньше мы вместе с ним пережили изгнание с мыса Байю, так что все последующие судебные дела были для него вполне конкретными эпизодами. Память об этом жгла его. Все первые десять лет жизни он обожал свой родной остров, и думаю, что даже сейчас мечтал о нем, хотя мы никогда с ним на эту тему не говорили. Насколько я считала разумным как можно раньше ознакомить его с самой мрачной стороной событий - я имею в виду его незаконное происхождение,- настолько по мере сил и возможностей я старалась скрыть от него развязку, печальную череду фактов, вызванных этим обстоятельством. С редкостной непогрешимостью инстинкта Рено, подражая мне, тоже хранил молчание, и ни разу ни одного легкомысленного слова по адресу нашей семьи не слетело с его губ. Только изредка, когда разговора о семье уже нельзя было избежать, он говорил "Буссардели", но это было вполне естественно, так как я сама их так называла в уме и поэтому не считала себя в праве запрещать это сыну.