Страница:
Тихо и Сигмонда отряд притаился. Гильда Малыша гладит, чтоб лютый зверь, неприятеля чуя, ненароком не нашумел, не вспугнул раньше времени. Да понятлив Малыш. Хозяйку не выдаст. Только огонь засветился в его маленьких, злобных хрячьих глазах.
Но хитер враг. Даром, что ли, грабежом ночным на жизнь промышляет. Осторожен. Сам мастер засад. Не преминул Шакаленок разведчиков выслать. Вот двое подбираются к кустам. Затаились, почти не дышат Ингрендсоны. Может близко не сунутся, посмотрят со стороны, послушают, да и мимо пойдут.
Нет, таки сунулись в заросли. Да не в мужицкий хлев воры забрались — в логово волчье. Ингрендсонам не в диковинку ночная, беззвучная стычка, и витязю не в первой. Чуть рукой шевельнул, и острый его сай насквозь пробил горло разбойника. И другой крикнуть не успел, своих упредить. Два гридня метнулись к нему, зажали рот, воткнули в сердце кинжал, осторожно опустили тело на землю.
И разбойники притаились. Ждут от дозора вестей, но тихо кругом, не слышно впереди ни крика, ни стона, ни звона мечей. Значит дорога свободна, значит можно вперед, к спящему замку.
Опять тени по полю заскользили, опять трава зашуршала, острие копья блеснуло. И вновь покой. Вслушиваются душегубы, всматриваются, что в Перстне деется.
Но тихо все в замке. Все спят. Да нет, не все. Вот мужик пьяным, дурным голосом песню затянул. Да не вытянул, увалился спать. Видать, торжествуя легкую победу, перепились кланщики Стока эля да браги, понабивали животы до отвала и дрыхнут себе, беды не ожидаючи. Храпит, сбежавшая из сел, схоронившаяся за стенами замка, пьяная деревенщина лапотная. А так, все тихо, все спокойно.
Снова ветка хрустнула, тени мелькнули, кожа скрипнула, сталь звякнула. Да только ближе к стенам крепостным, ближе к воротам. И снова тихо. И в поле тихо и в замке тишина.
Совсем близко разбойники к стенам подобрались. Собрались перед последним броском, решительным штурмом беззащитного, спящего замка.
Ингрендсоны крепко за мечи взялись. Ведь не от пьяной дури мужик голосил. А от того, что все разбойники из лесу вышли и уже рядом они с Сигмондом.
Теперь отряду Сигмонда они хорошо видны. Совсем рядом вражьи силы. Вот один на четвереньках рачки стоит. Зад приподнял, собирается атаку делать.
— Пора. — Выдохнул Сигмонд. Беззвучной тенью встал, невидимый за стволом дерева, сбросил ненужный более плащ. Гридни и Гильда вслед за ним. С мечами в руках, готовые за своим господином к битве и славе. Гильда стрелу на лук наложила.
И опять загремели у Сигмонда в голове Вагнеровские аккорды необузданные, когда ночным полем поскакала вперед яростная Гильда, когда от метких ее стрел стали падать в смертных корчах супостаты. По волчьи завыли гридни, рванулись следом и обрушили разящие булаты на растерявшихся разбойников.
Витязь скользил, молниеносно, неожиданно, между неприятельских рядов. Оба его чудесных меча уже не сверкали в лунном свете. Густо покрыла их вражеская кровь. Молча бьется, от того и страшнее и жутче его губительный напор. Бесполезно разбойники машут мечами. Достать витязя, все равно, что с топором гоняться за порхающей стрекозой. Обеими мечами разит тот, только отсеченные головы, глаза вылупив, шмякаются на траву, по стылой земле катятся.
И не вынесли этого ночного кошмара разбойничьи сердца. Поворотились и кинулись в отступ. Побросали оружие и стремглав, в темноте спотыкаясь, бросились в рассыпную. Кто куда. Кто к лесу, кто сквозь свои же ряды сбивая с ног сотоварищей, третьи, совсем одурев, к замку побежали. Драпали куда попало, только бы прочь подальше от серебряного демона, чьи мечи сами находят беззащитные шеи. Прочь от Сатановского Вепря неуемного, кровожадного, от клыков и копыт его. Прочь от демонической лучницы, не стреляющей мимо. Прочь от бьющихся бок о бок трех мрачных оборотней, от разящих булатов, от немилосердной погибели.
И тут же ожили замковые стены. Засверкали между зубцов шлемы, зазвенели луки и ударили острые стрелы в смешавшиеся дружины разбойничьи.
Заскрипели цепи, заиграли волынки, гулко опустился мост, во всю ширь растворились ворота, прогрохотали копыта по деревянному настилу. Конный отряд кланщиков Стока, с лордом во главе, на рысях выходил в поле. Развернулся лавой, с ходу обрушился на неприятеля.
Крепкие руки сжимают копья. Всем телом наваливаются на них всадники, вонзают стальные наточенные наконечники в нагрудные доспехи, прокалывают их, пробивают плоть. Теперь вынуть оружие из поверженных тел, и снова колоть. А как застряло копье, зацепилось за ребра, пускай. Потом подобрать успеется. Достают конники тяжелые, в полторы руки, мечи. На всем скаку, с размаху, приухивая, опускают на пеших. Кто щитом прикрывается — рассыпаются щиты. Кто мечем удар пытается отвести — раскалывается меч пополам. Не устоять, не отбиться. В капусту рубят Стоковцы окаянных лиходеев. Сшибают конскими грудьми, топчат копытами.
Идет лютая сеча в чистом поле.
Силен лорд Сток. Троих уже зарубил, Не устает рука. Вот бьет четвертого. Тот боронится отчаянно, злобно. Но неудержим лорд. Привстал на стременах, высоко поднял тяжелый клинок. Засвистел в воздухе булат. Страшно закричал разбойник, когда в плечо у самой шеи вошла острая сталь. Упал, перерубленный мало не пополам. Присмотрелся к поверженному пэр Короны. — От нелегкая! Это же Шакаленок, Бурдинхердов выпестыш. Утрупил я его с горяча, а жаль. Повесить бы на над воротами замка.
Да не только Шакаленку не вышло на Перстне поболтаться. Немногих разбойников привелось повесить. Светало на небе, да кровавилось на земле. Развиднелось, не укрыться в ночной тени, а как пешему уйти от лихих скакунов, в лордовских конюшнях ухоженных, овсами кормленных? По всему полю рубят Стоковские кланщики людей Бурдирхерда.
Не сеча — побоище.
Завывают Ингрендсоны, бьют мечами вдогон, никому не дают пощады. Малыш у самого леса бегущих топчет, надевает на клыки. От Гильдиных стрел не укрыться.
Против Сигмонда оказалась темная фигура. Узнал ее витязь, это коричневоплащевый сподвижник Бурдинхерда. Сейчас не уйдет.
А тот и не уходил, не убегал, подобно остальным, в бегстве спасения не искал. Оборотился к витязю, размахнулся мечем, бросился в бой. Сигмонд скользнул вбок, уходя от удара, сделал выпад. Заставил поверить противника, что в живот колоть будет, опустил тот щит. А Сигмонд одним своим мечем оружие врага заблокировал, другим, поверх щита, ударил плашмя по железному шлему.
— Не плохой рубака, — подумал глядя на падающее тело. — По здешним меркам.
Галопом прискакал лорд Сток. Легко соскочил с коня. Радо Сигмонда обнял.
— Славен будь витязь. Одолели мы разбойников.
И Гильда прискакала, сражением разгоряченная, глаза, как изумруды сверкают.
— О! Пообтрусили мы пыль с воровских то ушей. Ох пообтрусили!
А сражение уже заканчивалось. Одни разбойники лежали убитыми, другие, сдавались на милость победителя. Хотя милости им, душегубцам, ждать не приходилось.
А ждать им особой награды — высокого терема, что на перекрестье дорог стоит, о шести столбах, да с перекладиною. Столбы те, до черна просмолены, чтоб дожди да туманы дерево не изгноили, в землю крепко вкопаны, чтоб ветры того строения не порушили. Уже хмурый ключник, хромая, ногу, приволакивая, отправился в кладовые, уже засов отпирает, вынимает веревки пеньковые. Серьезен ключник, предусмотрителен. Наматывает те веревки на кулаки, резко в стороны тянет, раз, другой. Смотрит не изгнили ли часом, не обветшали, не порвутся ли под тяжестью трепещущего груза. Самые прочные отбирает, вяжет узлы, смальцем смазывает, рот кривит. Еще до вечерней зари встретит тот смоленый терем своих гостей. Будут разбойничьи тела болтаться между землей и небом, заслуженно лишенные погребения для сурового урока, для науки, чтоб другим воровать не повадно было. И если побрезгуют демоны подземелий их души грешные утащить в провалы каменные, во тьму извечную, то бродить тем душам, путаться в раздорожьи, вечно кружить у лобного места, не мочь его покинуть.
Сражение закончилось, да не закончились заботы. Из ворот Перстня выходили вооруженные поселяне да пешие кланщики. Вяжут пленных, собирают оружие. Спешат к полю женщины. Надо раненым оказать помощь, милосердно страдания уменьшить.
А еще надлежало живым, от страшной беды избавленных, оказать долг павшим в этой битве. К счастью мало таких было. Благодаря Сигмонду и его отряду победа далась малой кровью. Паче того, горька утрата в час торжества. По древним традициям готовились кланщики предать земле тела своих сородичей. Готовились к свершению скорбного ритуала, дабы нетруден был последний их путь. Путь в Валгаллу, в царство доблестных воинов.
А вот разбойничья дружина была разгромлена наголову. Мало-мало кому удалось скрыться в лесу. Бежали они теперь прочь от замка. Но командовал уже предводитель клана, собирал воинов в погоню, чтоб под корень извести вражье семя. Уже псарь выводил из свору собак, по следу идти обученных. Уже заливались те злым лаем. Ожидали, истомившись взаперти сидеть, лихую погоню, беспощадную травлю.
Так что многое еще предстояло сделать Стоковцам, прежде чем сесть за пиршественный стол, поднять кубки, послушать Песнь о победе. Да дела эти вершились без лорда и его славных гостей. Успешно управлялся многоопытный предводитель клана, лучшего воеводу и не найти.
Сняв тяжелый шлем с потного лба, подставив под свежий ветер горячую голову, пэр Короны торжественным словом возблагодарил лорда Сигмонда, леди Гильду, верных гридней Ингрендсонов. Дойдя до Малыша, запнулся прямодушный лорд. Как-то негоже вместе с благородными людьми свинью поминать. Да храбро сражался Малыш. Многих разбойников насмерть побил, еще больших обратил в бегство, сделал легкой добычей конных кланщиков Стоковских. Потому и перед вепрем не погнушался голову склонить, нашел и для него слова благодарности.
— Для вас, други мои, ворота Перстня всегда настежь отворены. — Продолжал говорить пэр. — Хлеб вам да соль. А случись, не приведи благостный Бугх в том нужда, мой меч тотчас рядом с вашими будет. Всякого вашего врага, я своим почитать буду. Всякая ваша файда и моею файдой будет. Солнце восходящее и месяц уходящий, той моей клятвы да свидетелями будут.
Так говорил пэр Короны лорд Сток, положив десницу на простоволосую голову сына и наследника титула. Чтоб видел витязь, что кровью своей первородной присягается, что ни днем, ни ночью от своего слова отступиться не сможет. А коли случится ему, раньше витязя уйти в пустоши Валгаллы, то наследник эту клятву на себя примет.
— Одно жалею, — продолжал лорд, — в пылу битвы погорячился я. Не признал Шакаленка, зарубил насмерть. И Бурдинхерд Шакалий Глаз мертв. Некого на кол перед воротами Перстня посадить.
Странно посмотрел на него Сигмонд, лоб потер.
— Обещай мне одну вещь.
— Клянусь тебе честью, витязь, выполню любое твое пожелание.
— Да не надо клятвы, мне и слова твоего довольно. Обещай на кол не сажать. Если уж по другому нельзя, то повесь просто.
— Обещаю. — Ответил, заинтересовавшись, пэр. Потом помрачнел нахмурившись. После улубнулся. — На кол сажать не буду, только споначалу допрошу пристрастно.
Сигмонд только руками развел, так лихо его на кривой объехали. Но возражений найти не сумел — и в рейнджерах учили добывать от «языка» нужную информацию не уговорами. Быстрее и эффективнее.
— Вон, в коричневом плаще лежит. Так он жив. Я только оглушил его.
— А ну, взять разбойника! — велел лорд Сток своим гридням. Те радо взялись исполнять приказ. Подхватили недвижимое тело, стали поднимать. Хитер был коричневоплащевый. Давно уже, после Сигмондова ошеломительного удара, пришел в себя, да лежал тихо, притворившись мертвым трупищем. Думал, может примут его за убитого, не тронут. А там, глядишь, и выпадет случай бежать. Видя, что пропала его надежда, зло и резко вскинулся на ноги, разметал гридней. У одного выхватил из за пояса кинжал и, с ужасными проклятиями приставил себе к сердцу. Не успели помешать ему, как кинулся на землю, упал на острие и, уже взаправду, испустил дух.
— Ох, ты, бесово отродье! Грызи демоны его кости! — В сердцах вскричал пэр Сток.
Подошли все к мертвому телу. Таинственность этого человека притягивала, манила своей тайной. Никто не слышал, чтоб раньше был у Бурдинхерда такой подручный. Вот про Шакаленка, про его злодеяния, то знали. А это кто? Откуда? Как фигуру его скрывал коричневый плащ, так всего его окутывала тайна. Гридни повернули самоубийцу на спину. Лицо его было незнакомо, подбородок покрывала борода, слишком короткая для такого зрелого мужчины. Распахнули плащ.
— Ах, ты! — Дружно ахнули воины. — Тамплиер!
Действительно, на груди самоубийцы на серебряной цепи висел перевернутый тригон, которому только храмовники и поклоняются.
— Так вот где Бурдинхерд скрывался! — Пэр Сток был и озадачен и рассержен. — Вот где отсиживался. Вот кто пособничал душегубцу.
Но Сигмонда больше заинтересовала рука мертвеца. Вернее не рука, а то что было надето на левое запястье. Нагнулся, снял, недоуменно в руках вертит, разглядывает. Гильда сразу признала в этом украшении браслет с кулоном, какой и у Сигмонда в Блудном бору был. Он еще тогда его в реку выбросил. Остальные люди с тревогой на тамплиерский амулет посматривали. Опасались, не колдовской ли это талисман, не вредоносен ли. Мало какими мерзостями храмовники в своих замках занимаются. А Сигмонд кулон рассмотрел, к уху приложил.
— Идут. — И сильно кинул о землю, еще и каблуком ударил, растоптал.
Все облегченно вздохнули. Вопросов не задавали. Витязь Небесного Кролика знает что делает. Уничтожил колдовскую дрянь, разрушил плохие чары. И ладно. Только Гильда недоумевала. Но и она ничего не спрашивала. Знала, ее лорд такое ответит, что пуще прежнего неясно будет. Умеет он словами такого туману напустить, что и заблукать немудрено.
Присутствие в Бурдинхердовой вольнице тамплиера встревожило людей. Было ясно, что запросто так не стали бы монахи укрывать грозного разбойничьего атамана. Просто так, своего бы человека не послали. Тому должны были быть причины, и причины серьезные. Это настораживало. Угроза, хоронящаяся по ту сторону Черновод реки, тихо, незаметно вползала в королевство Нодд.
— Поеду к лорду Троквельскому. — Сказал Сигмонд. Надо разобраться на месте что там и к чему.
Глава 7. Друид.
Но хитер враг. Даром, что ли, грабежом ночным на жизнь промышляет. Осторожен. Сам мастер засад. Не преминул Шакаленок разведчиков выслать. Вот двое подбираются к кустам. Затаились, почти не дышат Ингрендсоны. Может близко не сунутся, посмотрят со стороны, послушают, да и мимо пойдут.
Нет, таки сунулись в заросли. Да не в мужицкий хлев воры забрались — в логово волчье. Ингрендсонам не в диковинку ночная, беззвучная стычка, и витязю не в первой. Чуть рукой шевельнул, и острый его сай насквозь пробил горло разбойника. И другой крикнуть не успел, своих упредить. Два гридня метнулись к нему, зажали рот, воткнули в сердце кинжал, осторожно опустили тело на землю.
И разбойники притаились. Ждут от дозора вестей, но тихо кругом, не слышно впереди ни крика, ни стона, ни звона мечей. Значит дорога свободна, значит можно вперед, к спящему замку.
Опять тени по полю заскользили, опять трава зашуршала, острие копья блеснуло. И вновь покой. Вслушиваются душегубы, всматриваются, что в Перстне деется.
Но тихо все в замке. Все спят. Да нет, не все. Вот мужик пьяным, дурным голосом песню затянул. Да не вытянул, увалился спать. Видать, торжествуя легкую победу, перепились кланщики Стока эля да браги, понабивали животы до отвала и дрыхнут себе, беды не ожидаючи. Храпит, сбежавшая из сел, схоронившаяся за стенами замка, пьяная деревенщина лапотная. А так, все тихо, все спокойно.
Снова ветка хрустнула, тени мелькнули, кожа скрипнула, сталь звякнула. Да только ближе к стенам крепостным, ближе к воротам. И снова тихо. И в поле тихо и в замке тишина.
Совсем близко разбойники к стенам подобрались. Собрались перед последним броском, решительным штурмом беззащитного, спящего замка.
Ингрендсоны крепко за мечи взялись. Ведь не от пьяной дури мужик голосил. А от того, что все разбойники из лесу вышли и уже рядом они с Сигмондом.
Теперь отряду Сигмонда они хорошо видны. Совсем рядом вражьи силы. Вот один на четвереньках рачки стоит. Зад приподнял, собирается атаку делать.
— Пора. — Выдохнул Сигмонд. Беззвучной тенью встал, невидимый за стволом дерева, сбросил ненужный более плащ. Гридни и Гильда вслед за ним. С мечами в руках, готовые за своим господином к битве и славе. Гильда стрелу на лук наложила.
И опять загремели у Сигмонда в голове Вагнеровские аккорды необузданные, когда ночным полем поскакала вперед яростная Гильда, когда от метких ее стрел стали падать в смертных корчах супостаты. По волчьи завыли гридни, рванулись следом и обрушили разящие булаты на растерявшихся разбойников.
Витязь скользил, молниеносно, неожиданно, между неприятельских рядов. Оба его чудесных меча уже не сверкали в лунном свете. Густо покрыла их вражеская кровь. Молча бьется, от того и страшнее и жутче его губительный напор. Бесполезно разбойники машут мечами. Достать витязя, все равно, что с топором гоняться за порхающей стрекозой. Обеими мечами разит тот, только отсеченные головы, глаза вылупив, шмякаются на траву, по стылой земле катятся.
И не вынесли этого ночного кошмара разбойничьи сердца. Поворотились и кинулись в отступ. Побросали оружие и стремглав, в темноте спотыкаясь, бросились в рассыпную. Кто куда. Кто к лесу, кто сквозь свои же ряды сбивая с ног сотоварищей, третьи, совсем одурев, к замку побежали. Драпали куда попало, только бы прочь подальше от серебряного демона, чьи мечи сами находят беззащитные шеи. Прочь от Сатановского Вепря неуемного, кровожадного, от клыков и копыт его. Прочь от демонической лучницы, не стреляющей мимо. Прочь от бьющихся бок о бок трех мрачных оборотней, от разящих булатов, от немилосердной погибели.
И тут же ожили замковые стены. Засверкали между зубцов шлемы, зазвенели луки и ударили острые стрелы в смешавшиеся дружины разбойничьи.
Заскрипели цепи, заиграли волынки, гулко опустился мост, во всю ширь растворились ворота, прогрохотали копыта по деревянному настилу. Конный отряд кланщиков Стока, с лордом во главе, на рысях выходил в поле. Развернулся лавой, с ходу обрушился на неприятеля.
Крепкие руки сжимают копья. Всем телом наваливаются на них всадники, вонзают стальные наточенные наконечники в нагрудные доспехи, прокалывают их, пробивают плоть. Теперь вынуть оружие из поверженных тел, и снова колоть. А как застряло копье, зацепилось за ребра, пускай. Потом подобрать успеется. Достают конники тяжелые, в полторы руки, мечи. На всем скаку, с размаху, приухивая, опускают на пеших. Кто щитом прикрывается — рассыпаются щиты. Кто мечем удар пытается отвести — раскалывается меч пополам. Не устоять, не отбиться. В капусту рубят Стоковцы окаянных лиходеев. Сшибают конскими грудьми, топчат копытами.
Идет лютая сеча в чистом поле.
Силен лорд Сток. Троих уже зарубил, Не устает рука. Вот бьет четвертого. Тот боронится отчаянно, злобно. Но неудержим лорд. Привстал на стременах, высоко поднял тяжелый клинок. Засвистел в воздухе булат. Страшно закричал разбойник, когда в плечо у самой шеи вошла острая сталь. Упал, перерубленный мало не пополам. Присмотрелся к поверженному пэр Короны. — От нелегкая! Это же Шакаленок, Бурдинхердов выпестыш. Утрупил я его с горяча, а жаль. Повесить бы на над воротами замка.
Да не только Шакаленку не вышло на Перстне поболтаться. Немногих разбойников привелось повесить. Светало на небе, да кровавилось на земле. Развиднелось, не укрыться в ночной тени, а как пешему уйти от лихих скакунов, в лордовских конюшнях ухоженных, овсами кормленных? По всему полю рубят Стоковские кланщики людей Бурдирхерда.
Не сеча — побоище.
Завывают Ингрендсоны, бьют мечами вдогон, никому не дают пощады. Малыш у самого леса бегущих топчет, надевает на клыки. От Гильдиных стрел не укрыться.
Против Сигмонда оказалась темная фигура. Узнал ее витязь, это коричневоплащевый сподвижник Бурдинхерда. Сейчас не уйдет.
А тот и не уходил, не убегал, подобно остальным, в бегстве спасения не искал. Оборотился к витязю, размахнулся мечем, бросился в бой. Сигмонд скользнул вбок, уходя от удара, сделал выпад. Заставил поверить противника, что в живот колоть будет, опустил тот щит. А Сигмонд одним своим мечем оружие врага заблокировал, другим, поверх щита, ударил плашмя по железному шлему.
— Не плохой рубака, — подумал глядя на падающее тело. — По здешним меркам.
Галопом прискакал лорд Сток. Легко соскочил с коня. Радо Сигмонда обнял.
— Славен будь витязь. Одолели мы разбойников.
И Гильда прискакала, сражением разгоряченная, глаза, как изумруды сверкают.
— О! Пообтрусили мы пыль с воровских то ушей. Ох пообтрусили!
А сражение уже заканчивалось. Одни разбойники лежали убитыми, другие, сдавались на милость победителя. Хотя милости им, душегубцам, ждать не приходилось.
А ждать им особой награды — высокого терема, что на перекрестье дорог стоит, о шести столбах, да с перекладиною. Столбы те, до черна просмолены, чтоб дожди да туманы дерево не изгноили, в землю крепко вкопаны, чтоб ветры того строения не порушили. Уже хмурый ключник, хромая, ногу, приволакивая, отправился в кладовые, уже засов отпирает, вынимает веревки пеньковые. Серьезен ключник, предусмотрителен. Наматывает те веревки на кулаки, резко в стороны тянет, раз, другой. Смотрит не изгнили ли часом, не обветшали, не порвутся ли под тяжестью трепещущего груза. Самые прочные отбирает, вяжет узлы, смальцем смазывает, рот кривит. Еще до вечерней зари встретит тот смоленый терем своих гостей. Будут разбойничьи тела болтаться между землей и небом, заслуженно лишенные погребения для сурового урока, для науки, чтоб другим воровать не повадно было. И если побрезгуют демоны подземелий их души грешные утащить в провалы каменные, во тьму извечную, то бродить тем душам, путаться в раздорожьи, вечно кружить у лобного места, не мочь его покинуть.
Сражение закончилось, да не закончились заботы. Из ворот Перстня выходили вооруженные поселяне да пешие кланщики. Вяжут пленных, собирают оружие. Спешат к полю женщины. Надо раненым оказать помощь, милосердно страдания уменьшить.
А еще надлежало живым, от страшной беды избавленных, оказать долг павшим в этой битве. К счастью мало таких было. Благодаря Сигмонду и его отряду победа далась малой кровью. Паче того, горька утрата в час торжества. По древним традициям готовились кланщики предать земле тела своих сородичей. Готовились к свершению скорбного ритуала, дабы нетруден был последний их путь. Путь в Валгаллу, в царство доблестных воинов.
А вот разбойничья дружина была разгромлена наголову. Мало-мало кому удалось скрыться в лесу. Бежали они теперь прочь от замка. Но командовал уже предводитель клана, собирал воинов в погоню, чтоб под корень извести вражье семя. Уже псарь выводил из свору собак, по следу идти обученных. Уже заливались те злым лаем. Ожидали, истомившись взаперти сидеть, лихую погоню, беспощадную травлю.
Так что многое еще предстояло сделать Стоковцам, прежде чем сесть за пиршественный стол, поднять кубки, послушать Песнь о победе. Да дела эти вершились без лорда и его славных гостей. Успешно управлялся многоопытный предводитель клана, лучшего воеводу и не найти.
Сняв тяжелый шлем с потного лба, подставив под свежий ветер горячую голову, пэр Короны торжественным словом возблагодарил лорда Сигмонда, леди Гильду, верных гридней Ингрендсонов. Дойдя до Малыша, запнулся прямодушный лорд. Как-то негоже вместе с благородными людьми свинью поминать. Да храбро сражался Малыш. Многих разбойников насмерть побил, еще больших обратил в бегство, сделал легкой добычей конных кланщиков Стоковских. Потому и перед вепрем не погнушался голову склонить, нашел и для него слова благодарности.
— Для вас, други мои, ворота Перстня всегда настежь отворены. — Продолжал говорить пэр. — Хлеб вам да соль. А случись, не приведи благостный Бугх в том нужда, мой меч тотчас рядом с вашими будет. Всякого вашего врага, я своим почитать буду. Всякая ваша файда и моею файдой будет. Солнце восходящее и месяц уходящий, той моей клятвы да свидетелями будут.
Так говорил пэр Короны лорд Сток, положив десницу на простоволосую голову сына и наследника титула. Чтоб видел витязь, что кровью своей первородной присягается, что ни днем, ни ночью от своего слова отступиться не сможет. А коли случится ему, раньше витязя уйти в пустоши Валгаллы, то наследник эту клятву на себя примет.
— Одно жалею, — продолжал лорд, — в пылу битвы погорячился я. Не признал Шакаленка, зарубил насмерть. И Бурдинхерд Шакалий Глаз мертв. Некого на кол перед воротами Перстня посадить.
Странно посмотрел на него Сигмонд, лоб потер.
— Обещай мне одну вещь.
— Клянусь тебе честью, витязь, выполню любое твое пожелание.
— Да не надо клятвы, мне и слова твоего довольно. Обещай на кол не сажать. Если уж по другому нельзя, то повесь просто.
— Обещаю. — Ответил, заинтересовавшись, пэр. Потом помрачнел нахмурившись. После улубнулся. — На кол сажать не буду, только споначалу допрошу пристрастно.
Сигмонд только руками развел, так лихо его на кривой объехали. Но возражений найти не сумел — и в рейнджерах учили добывать от «языка» нужную информацию не уговорами. Быстрее и эффективнее.
— Вон, в коричневом плаще лежит. Так он жив. Я только оглушил его.
— А ну, взять разбойника! — велел лорд Сток своим гридням. Те радо взялись исполнять приказ. Подхватили недвижимое тело, стали поднимать. Хитер был коричневоплащевый. Давно уже, после Сигмондова ошеломительного удара, пришел в себя, да лежал тихо, притворившись мертвым трупищем. Думал, может примут его за убитого, не тронут. А там, глядишь, и выпадет случай бежать. Видя, что пропала его надежда, зло и резко вскинулся на ноги, разметал гридней. У одного выхватил из за пояса кинжал и, с ужасными проклятиями приставил себе к сердцу. Не успели помешать ему, как кинулся на землю, упал на острие и, уже взаправду, испустил дух.
— Ох, ты, бесово отродье! Грызи демоны его кости! — В сердцах вскричал пэр Сток.
Подошли все к мертвому телу. Таинственность этого человека притягивала, манила своей тайной. Никто не слышал, чтоб раньше был у Бурдинхерда такой подручный. Вот про Шакаленка, про его злодеяния, то знали. А это кто? Откуда? Как фигуру его скрывал коричневый плащ, так всего его окутывала тайна. Гридни повернули самоубийцу на спину. Лицо его было незнакомо, подбородок покрывала борода, слишком короткая для такого зрелого мужчины. Распахнули плащ.
— Ах, ты! — Дружно ахнули воины. — Тамплиер!
Действительно, на груди самоубийцы на серебряной цепи висел перевернутый тригон, которому только храмовники и поклоняются.
— Так вот где Бурдинхерд скрывался! — Пэр Сток был и озадачен и рассержен. — Вот где отсиживался. Вот кто пособничал душегубцу.
Но Сигмонда больше заинтересовала рука мертвеца. Вернее не рука, а то что было надето на левое запястье. Нагнулся, снял, недоуменно в руках вертит, разглядывает. Гильда сразу признала в этом украшении браслет с кулоном, какой и у Сигмонда в Блудном бору был. Он еще тогда его в реку выбросил. Остальные люди с тревогой на тамплиерский амулет посматривали. Опасались, не колдовской ли это талисман, не вредоносен ли. Мало какими мерзостями храмовники в своих замках занимаются. А Сигмонд кулон рассмотрел, к уху приложил.
— Идут. — И сильно кинул о землю, еще и каблуком ударил, растоптал.
Все облегченно вздохнули. Вопросов не задавали. Витязь Небесного Кролика знает что делает. Уничтожил колдовскую дрянь, разрушил плохие чары. И ладно. Только Гильда недоумевала. Но и она ничего не спрашивала. Знала, ее лорд такое ответит, что пуще прежнего неясно будет. Умеет он словами такого туману напустить, что и заблукать немудрено.
Присутствие в Бурдинхердовой вольнице тамплиера встревожило людей. Было ясно, что запросто так не стали бы монахи укрывать грозного разбойничьего атамана. Просто так, своего бы человека не послали. Тому должны были быть причины, и причины серьезные. Это настораживало. Угроза, хоронящаяся по ту сторону Черновод реки, тихо, незаметно вползала в королевство Нодд.
— Поеду к лорду Троквельскому. — Сказал Сигмонд. Надо разобраться на месте что там и к чему.
Глава 7. Друид.
Теплую нежность весны внезапно сменил зной спелого лета. Полевая трава пожелтела, пожухла и сохло хрустела под ногами путников. Наглые порывы ветра не приносили прохлады. Наоборот, тянуло словно из натопленной печи, только пыль в глаза пускал ветрина.
Ярилло-солнце склоняло пылающую щеку к краю окоема, но жгло еще яростнее, нещаднее. В зените же, бестолково, неуместно высвечивал полный месяц. Жгучие лучи дневного светила смешиваясь с пустоцветьем бесплодного блеска луны, теряли свои исконные живородные свойства. Оставался один жар, и в жару этом высвечивались выжженные пустоши да чахлые рощи березовых дерев, не доставляя ни радости ни услады всем на земле сущим.
Днем через небо прошмыгнули тучи. Но краем, осторонь. Там и грохотало и молниями цыкало, может что и пролилось. А на дорогу путников редко упали дождинки, но высохли не прибив даже пыли.
Гильда сетовала — жарища, мол, бескормица. Без того в этом краю разоренном и обезлюдевшем, никакой путевой снедью не разживешься, а теперь хоть вовсе зубы на полку. Засуха все грибы сгубила, харчиться нечем. Лукавила Гильда. Не такова тороватая сенешалева дочь, чтоб на дальнюю дорогу не заготовить муки, мяса вяленого, сала топлено и других продуктов, что летней погоды не боятся, не портятся. И заготовила в добрых мерах — мешками да бочонками, но против нутра ей наблюдать, как помалу скудеют запасы. Вон, ранее куль с мукой был неподъемен, а нынче — одною левой. Исхарчимся, а путь не близок, земля скудна и нет в ней изобилия.
— Ну нет в земле, в реке найдем. — Успокаивал Сигмонд. — Когда грибов мало, рыбы много, клюет хорошо.
Как раз и подъехали к переправе через обмелевшую речку. Хоть и раннее время на ночлег останавливаться, да утомились все по солнцепеку тащиться, пыль глотать, уморила жарища.
— Ладно, — соглашается Сигмонд. — Привал. Спешить некуда, можем и отдохнуть. Пастораль. — Говорит.
Ну пастораль, так пастораль, витязю виднее. Но место и впрямь знатное. Вон за рекой луг, трава богатая, сочная да высокая, давно такой не видали. В самый раз коней попасти, овсов поберечь. Вода, опять таки, не опротивевшее, в бурдюке застоявшееся пойло, а чистая, прохладная, свежая. Рядом роща березовая, просторная да светлая, может и грибами богата. Возле рощи холм пологий, в том холме пещера. Да не страшная драконья, добрая какая-то. И тропинка от речки к ней ведет. Не звериной лапой, человеческой стопой проторенная.
Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.
Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.
— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.
— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.
Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.
Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.
Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.
— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.
Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.
— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.
— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.
— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.
В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.
Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.
…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.
— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут. — Отвечал отшельник, не погодам легко опускаясь на землю у расстеленной скатерти. Но, вопреки сказанному, одною горбушкой хлеба обошелся.
Встретив скептический взгляд Сигмонда, улыбнулся. — Словам своим, да не перечу. Не святость — годы определили мне умеренность. Старому телу многого не надо, довлеет обойтись малым. Да и дом мой рядом, вон в этой горе. Там и кухня и кладовая имеются. А вы в пути, вам распоряжаться запасами надлежит разумно, не тратить попусту на каждого встречного поперечного. — Говорил, словно мысли шенешалевны слышал.
— Хитер дед. — Отметил Мондуэл. — Чешет гладко. Только в его смирении раздвоенное копытце наблюдается. Если послушать, так одной ногой в могиле стоит и уже вторую занес. А воронище на плече расселся, килограмм десять живого веса, но старому хоть бы хны. Словно воробьишку не замечает. Ладно, поиграем.
Гильда подвоха в речах отшельника не усмотрела. Но устыдилась. — Да что Вы, дедушка! Кушайте на здоровье. У на всех хватит. Где пятеро, там и шестому не тесно будет.
— Тогда и седьмого угостим. — Старик взял кусок солонины, протянул ворону. Тот осторожно склевал, пальцев человека не задев. С ноги на ногу переступил, принялся чистить маховые перья.
Знатная у Вас птица, ручная. — Похвалила Гильда.
— Да не оскорбиться славная дочь сенешаля, моей дерзости, только посмею возразить — не ручной он. Я его другом почитаю. А что знатен, то знатен, спору нет. Знатней некуда. Зовут его Мьюгин-Ворон. Родной брат самого Хьюгина милорда, повелителя пернатых, лорда небесных черных кланов. И сам лорд по праву.
— Да, верно, есть ли такой? — Удивленная Гильда вскинула брови.
Тебе ли, о высокородная дочь благородного сенешаля, не знать этого?
Зарделась Гильда. Ведь слова ее Песни размеренно декламировал пустынник. А тот, словно не замечая смущения собеседницы, продолжал: — И в праве Мьюгин разделить с братом престол, что на вершине Блэки-Рока в замке сплетенном из прутьев, в родовом гнездище древнем. Да пренебрег суетой власти ради подвижничества отшельнической жизни.
Ярилло-солнце склоняло пылающую щеку к краю окоема, но жгло еще яростнее, нещаднее. В зените же, бестолково, неуместно высвечивал полный месяц. Жгучие лучи дневного светила смешиваясь с пустоцветьем бесплодного блеска луны, теряли свои исконные живородные свойства. Оставался один жар, и в жару этом высвечивались выжженные пустоши да чахлые рощи березовых дерев, не доставляя ни радости ни услады всем на земле сущим.
Днем через небо прошмыгнули тучи. Но краем, осторонь. Там и грохотало и молниями цыкало, может что и пролилось. А на дорогу путников редко упали дождинки, но высохли не прибив даже пыли.
Гильда сетовала — жарища, мол, бескормица. Без того в этом краю разоренном и обезлюдевшем, никакой путевой снедью не разживешься, а теперь хоть вовсе зубы на полку. Засуха все грибы сгубила, харчиться нечем. Лукавила Гильда. Не такова тороватая сенешалева дочь, чтоб на дальнюю дорогу не заготовить муки, мяса вяленого, сала топлено и других продуктов, что летней погоды не боятся, не портятся. И заготовила в добрых мерах — мешками да бочонками, но против нутра ей наблюдать, как помалу скудеют запасы. Вон, ранее куль с мукой был неподъемен, а нынче — одною левой. Исхарчимся, а путь не близок, земля скудна и нет в ней изобилия.
— Ну нет в земле, в реке найдем. — Успокаивал Сигмонд. — Когда грибов мало, рыбы много, клюет хорошо.
Как раз и подъехали к переправе через обмелевшую речку. Хоть и раннее время на ночлег останавливаться, да утомились все по солнцепеку тащиться, пыль глотать, уморила жарища.
— Ладно, — соглашается Сигмонд. — Привал. Спешить некуда, можем и отдохнуть. Пастораль. — Говорит.
Ну пастораль, так пастораль, витязю виднее. Но место и впрямь знатное. Вон за рекой луг, трава богатая, сочная да высокая, давно такой не видали. В самый раз коней попасти, овсов поберечь. Вода, опять таки, не опротивевшее, в бурдюке застоявшееся пойло, а чистая, прохладная, свежая. Рядом роща березовая, просторная да светлая, может и грибами богата. Возле рощи холм пологий, в том холме пещера. Да не страшная драконья, добрая какая-то. И тропинка от речки к ней ведет. Не звериной лапой, человеческой стопой проторенная.
Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.
Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.
— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.
— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.
Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.
Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.
Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.
— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.
Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.
— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.
— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.
— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.
В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.
Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.
…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.
— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут. — Отвечал отшельник, не погодам легко опускаясь на землю у расстеленной скатерти. Но, вопреки сказанному, одною горбушкой хлеба обошелся.
Встретив скептический взгляд Сигмонда, улыбнулся. — Словам своим, да не перечу. Не святость — годы определили мне умеренность. Старому телу многого не надо, довлеет обойтись малым. Да и дом мой рядом, вон в этой горе. Там и кухня и кладовая имеются. А вы в пути, вам распоряжаться запасами надлежит разумно, не тратить попусту на каждого встречного поперечного. — Говорил, словно мысли шенешалевны слышал.
— Хитер дед. — Отметил Мондуэл. — Чешет гладко. Только в его смирении раздвоенное копытце наблюдается. Если послушать, так одной ногой в могиле стоит и уже вторую занес. А воронище на плече расселся, килограмм десять живого веса, но старому хоть бы хны. Словно воробьишку не замечает. Ладно, поиграем.
Гильда подвоха в речах отшельника не усмотрела. Но устыдилась. — Да что Вы, дедушка! Кушайте на здоровье. У на всех хватит. Где пятеро, там и шестому не тесно будет.
— Тогда и седьмого угостим. — Старик взял кусок солонины, протянул ворону. Тот осторожно склевал, пальцев человека не задев. С ноги на ногу переступил, принялся чистить маховые перья.
Знатная у Вас птица, ручная. — Похвалила Гильда.
— Да не оскорбиться славная дочь сенешаля, моей дерзости, только посмею возразить — не ручной он. Я его другом почитаю. А что знатен, то знатен, спору нет. Знатней некуда. Зовут его Мьюгин-Ворон. Родной брат самого Хьюгина милорда, повелителя пернатых, лорда небесных черных кланов. И сам лорд по праву.
— Да, верно, есть ли такой? — Удивленная Гильда вскинула брови.
Тебе ли, о высокородная дочь благородного сенешаля, не знать этого?
Зарделась Гильда. Ведь слова ее Песни размеренно декламировал пустынник. А тот, словно не замечая смущения собеседницы, продолжал: — И в праве Мьюгин разделить с братом престол, что на вершине Блэки-Рока в замке сплетенном из прутьев, в родовом гнездище древнем. Да пренебрег суетой власти ради подвижничества отшельнической жизни.