Страница:
Поодаль храма темнела округлая башня, целый дворец — резиденция Ингельдота. К ней пристроены монастырские кельи, да ризница, да курия, да иные строения. Позади замечались хозяйственные помещения да временные землянки работного люда.
По другую сторону храмины возводился странноприимный дом, для приходящих паломников, с конюшнями, трапезными, банями и прочими постройками, где надлежало разместить потребное, утомленным дорогой, людям. Жидкий частокол, огораживающий все это, заменяли капитальной каменной кладкой, и готова была башня при въездных воротах, там и стража уже стояла, и другие башни возводились, и вовсе готова была ограда Ингельдотовой крепости.
Перемены не обминули и бывших в тот самый первый вечер на Кроличьей мессе трех ранее бродячих монахов. Свежезавязавшимся жирком поблескивали их округлившиеся лица. Давно скинули они истрепанные дорожной непогодью опорки, сменили на щегольские сапожки мягкой козловой кожи. Облачались уже не в дырявые балахоны рогожные — в дорогие фиолетовые сутаны, материалу тонкого, заморского, подпоясывались кушаками золотого шитья. Реклись первозванными.
Сам первосвятейший Ингельдот нашивал алую рясу. Подумывал сменить на белую, да полюбляя красное вино, прислушался к совету вдовицы, покуда оставил цвет практичный, пятна скрывающий.
Настала ему пора немаятная. Наконец то мог спину не гнуть, рук не натруждать. Только и была одна забота — в неделю пять дней, заметил он, что в два оставшиеся дня, как не старайся, а Кролика не дождешься, коротко отслужить литургию, и всех делов, можно почивать со своею вдовицею.
Вдовице, однако было не до отдыхов. Та быстро уяснив, что в хозяйских делах подмоги от Ингельдота ждать нечего, самолично управляться стала. А управляться было с чем, хозяйство-то во какое, одних индюков почитай с полтыщи будет, а кур, тех вовсе бессчетно. Давным-давно повернулась к ней кобыла, данная Свиньячему Лычу, откупиться от строгого аббата. Предложил Ингельдот, мягкий сердцем, устроить скотину в стойле на вечное довольствие, в память о начале славного дела. Да рачительная вдовица рассудила по-своему, по деловитому. Кобыла-то была, вправду сказать, одро. Свели ее на бойню, шкуру на выделку пустили, а из мослов, да малого количества мяса сварили студень, им потчевали, все прибывающих, богомольцев. Так кобыла обернулась не убытком, а чистым доходом.
Вскорости и помощники потребовались. Как первозванные наместничали Ингельдоту в делах Храмовых, так их подружки помогали вдовице. Боялись ее пуще смертного греха. Могла хозяйка кликнуть первозванного и заявить: — Баба твоя — дура, гони ее от себя прочь. Вот лучше такую-то приблизь, она толковее. Впрочем, выбирая подруг Ингельдотовым креатурам, к чести вдовицы сказать, руководствовалась она не только служебными качествами, но и привлекательностью женской.
И все у вдовицы давало доход. Прибыльна торговля реликвиями и амулетами, не одна мастерская занималась их изготовлением и новые открывались. Неожиданно большой спрос оказался на деревянные крашенные морковки. Настоящие же корнеплоды, Зверем-Кроликом погрызенные, стоили баснословно дорого и за ними стояла очередь.
Нашлись, правда, умельцы фальшивоморковники, обучили ручного сурка овощ надкушивать и выдавали эту подделку за истинную реликвию. Пришлось крутоскулым монахам разобраться по свойски с этими святотатцами. Более таких шуток не наблюдалось, но от греха подальше, стал Ингельдот к каждой морковке прилагать купчую крепость, личной печать заверяющую истинную погрызанность. Хотела вдовица за один прием скармливать зверю-Кролику несколько овощей, Да первосвятейший одернул загребущую бабу, сказал, что ересей и богохульств у себя не потерпит. Пришлось смириться. Не тот теперь стал Ингельдот, чтоб слишком с ним спорить, уж Свинячим Лычем его и вдовица назвать не решалась.
Впрочем, по здравому размышлению, рассудила хозяйка — и спорить-то незачем, прав ведь Кроликоносец. Тем-то и ценен товар, что редок. Приезжают за ним господа багатющие и со многой свитой. Пока ждут своей очереди, одним только постоем и прокормлением большой доход приносят, так что и резону нет быстро им реликвии сторговывать. Пускай ждут.
Расширялось дело. Прикупала вдовица земельки плодородные, не только строила, скупала трактиры и дворы постоялые. Которые хозяева добровольно не соглашались, по цене вдовицею предложенной, свои заведения продавать, к тем наведывались все те же крутоскулые монахи, даром убеждения, в полной мере, владеющие.
А однажды, прослышав о славе Гильдгарда, что по всему королевству звенела, послала вдовица в Сигмондово гнездо посланцев. Худые, изможденные ночными бдениями, в рваных постолах и выцветших заношенных рясах, как они отрекомендовались, монахи сирого брата Ингельдота, настоятеля лесной Кролико-предтечинской обители.
Били лорду челом, передавали нижайшую просьбу духовного своего владыки. А тот, смиренно молил властительного лорда, выделить участок земли, для строительства храма. Слезно упрашивал в прошении не отказать, сделать богоугодное дело, дозволить возвести в Гильдгарде святилище, Зверю-Кролику посвященное.
Сигмонд и сам тому не был против. Просилось на центральной площади, против ратуши, духовное здание. Да у самого на такое строительство рук не доставало. А тут просят, вот пусть сами и строят. Но для приличия отнекивался, хотел убедиться в серьезности намерений Ингельдотовых легатов. Те заядло, как романы на конной ярмарке, торговались. Падали на колени, бились лбами о землю, в груди колотили. В конце концов уступил им Сигмонд ту землю, напротив ратуши. Дал свое лордовское согласие.
Тем же днем сирые монахи из города сгинули, а вместо них объявились крепкие красноликие дядьки. Все зычногласы, животы кафтаны, добротного заморского сукна, распирают. На тех кафтанах застежки серебряные, серебряные же наборные пояса обвивают чресла, на ногах козий кожи сапожки мягкие, шнурованные. От дядек этих слабо винным духом попахивает, но больше копченым салом да колбасой разит.
Сразу видно — приказчики.
И лихо приказывать начали. Кликнули кличь, собрали работников, уроки пораздавали. Мужики на телегах камень везут, землю роют, уже каменщики глину да известь в большущих корытах месят, кладку кладут. Глядь, а уже стены возносят, лесами обложили, снует работный люд верх, вниз. Позже ратуши начали, да видать раньше окончат.
А там и легаты давешние объявились. Но уже не в прежних опорках. Каждый в новехонькой черной бархатной рясе, через всю грудь цепь серебряная, на ней огромнейший тригон, самоцветами выложенный, висит. Службу в бревенчатой, временной часовенке правят, стройку освящают. Верно, и за приказчиками доглядывают.
Сигмонд дивился лихой хватке незнакомого ему, не заприметил тогда, в сельском трактире, брата Ингельдота. Не раз и не два заезжал на строительство, видит, все кипит, все работается. Краснощекие дядьки, крикливы, но дело знают, распоряжаются толково, платят работникам исправно, по совести, по уговору. С тем, довольный, витязь более церковных дел не касался, но с легатами не раз толковал о далеком лесном ските, о душенаставнике Ингельдоте, о волшебном Звере-Кролике.
Так, в бдениях и молитвах мирно текла жизнь лесной обители, скита Ингельдотова, да вот как-то раз…
Скрипел пером о пергамент инок — летописец храмовый: "Спешу благовествовать истинное чудо. Пишу о том, что было от начала, что мы видели своима очама, что мы созерцали, и что рукама нашими осязали, о Ангеле Небесном — и Ангел был явлен и мы узрели, и мы свидетельствуем и возвещаем вам благовесть, коея Небесами была и явлена нам. Что мы видели и слышали, мы возвещаем и вам, что и вы имеете общение с нами. А наше общение и есть общение с Небесами.
— Ох! — Отер пот летописец. Перечитал написанное, сам себе удивился. Угораздило ж его такое словоблудство учинить. Но не вымарал, продолжил далее:
"Едино безмерной добродетели и благочестию наставника нашего, всеми горячо почитаемого и любимого, первосвятейшего друида Ингельдота, пророкам равночинного Кроликоносца, обязан я, недостойный и многие из храмовой братии и приходящих, свидетельствовать удивительное чудо, явленное сего дня.
Как собрались в Храме вознести молитву и лицезреть Кролика-Предтечу, распахнулись отворы алтаря и предстал Ангел Небесный, весь в славе своей. А был тот Ангел, из числа Ангелов леса, ибо облачен был в наряды, подобные роще, ликом зелен и шлем его увенчан листами дерев.
И сошед с алтаря, трубным гласом возвестил о своем пришествии, заклинанием волшебным: «Ech, etena coren! Blin gorelyj!». И устрашилась вся паства видя сие, и монахи храмовые устрашились, и устрашились первозванные, видя сие и слыша сие. Только первосвятейший друид Ингельдот, иерарх наш, Кроликоносец, не убоявшись в сердце своем, ибо благочестивы и безгрешны помыслы его, вышед вперед к Ангелу и приветствовал явление его. И Ангел удостоил праведного, своею благодатью, и возложил свою длань на чело его. И тяжела была длань Ангела Небесного".
Совершенно обалдевший от всех скорых в его судьбе перемен, от нуль-транспортировки, и слепящего света рабочей камеры «Рай-2», полковник Приходько совершенно растерялся в полутьме странного, незнакомого места. Мало соображая он ступил вперед, чуть было не упал, не заметив, что стоял на возвышении, громко ругнулся, и тут увидел, как прет на него козлобородая ряха в кровавом балахоне. С переляку, пехотный командир, зарядил правой. Да так удачно зарядил, прямо промеж мутных зенок, что козлобородый гепнулся верх тормашки, тощие ноги задрав. Тут, к полумраку попривыкши, неприятно обнаружил полковник, что окружает его плотная толпа народу, и уже трое мордастых в фиолетовом кинулись на него, и не успел Виктор Петрович снова зарядить правой, как облапили его, оторвали от пола, подняли, загрузили в невесть откуда взявшийся паланкин, и бегом куда-то понесли.
Ужас сковал члены его. — Вот и искупил кровью, — подумал Приходько.
Несли однако же недолго. Приготовившийся к худшему, в скором времени оказался полковник не в пыточной подземельной камере, а в просторной светлой зале. Следом прибежали запыхавшиеся и козлобородый с наливающейся между глаз шишкой, и мордастые в фиолетовом.
Все четверо и носильщики вместе с ними, попадали на колени, принялись истово отбивать поклоны, гулко головами о пол стукаясь и что-то тараторить на тарабарском языке. Увидев то, Виктор Петрович осмелел, приободрился. Встал, полковничью выправку принял, выражение физиономии начальственное. — Не робей, мужики, демократы зазря не обижают. Чужой земли нам не надобно, а своей мы и пяди не отдадим. — Зачем-то ляпнул старший офицер и кулак еще показал.
Мужики еще старательней заколотили лбами по каменному мозаичному полу. От нечего делать, Приходько прошелся по зале, обнаружил стол, на нем кувшин. Принюхался. Пахло знакомо. С дороги следовало бы, но в одиночку пить не годилось. Взял, приятной тяжести емкость, два серебряных, как он с удовольствием установил, стакана и подошел к козлобородому. Похлопал того по плечу.
— Ну что, давай за знакомство. — И налил в стаканы.
— Козлобородый что-то хрюкнул и пуще прежнего замолотил башкой по полу. Мордастые за ним следом.
— Эх, заставь дурака… — Подумал Приходько. — Эдак они всю мозаику расколют. — И поднял козлобородого за шиворот. Тот только пискнул и тоскливо закатил зенки.
— Ну давай, мохнорылый, за знакомство! — И сунул тому стакан под нос. Мохнорылый не открывая глаз пошевелил носом, засопел нюхая. Хоть и трепетной рукой, но схватил стакан таки.
— Ну, за знакомство. — Опять сказал Приходько, и чокнувшись с козлобородым, выпил. Хорошо пошло. Крякнул, довольно вытер рот. Его визави, все так же зажмурившись и себе опрокинул стакашку, крякнув обтерся, видать и ему не худо получилось. Понемногу глаза приоткрыл. Трое мордастых с благоговением взирали на это священодейство. Потом двое пинками погнали носильщиков вон из залы, а третий бегом побежал к столу, ухватил поднос и грохнувшись на колени подал полковнику. На том подносе, очень к стати, находилась закусочка — свежий хлебушек, грибочки соленые и всякое другое, подходящее случаю.
— От разумные люди. — Подумал Виктор Петрович. Налил по второй, размышляя не предложить ли тем троим, да справедливо решил, что мордастые обойдутся — пьянку с нижними чинами полковник не одобрял.
— Ну, за встречу!
Выпили, закусили. Козлобородый явно повеселел, знаками попросил к столу. И то верно, зачем на полу маяться, за столом способнее. Сели. Мордастые засуетились. Скоро приятно запаровало жареной птицей, печеным мясом, крепко дохнуло копченой колбаской. Тут уже полковник с мохнорылым присели как следует, по-мужски. Скоро они обнимались, хлопали друг дружку по плечу, что-то пели и целовались. В конце концов мохнорылый пошел вприсядку, да упал запутавшись в длинных полах своего балахона, так и заснул. Полковника под белы руки мордастые почтительно повели в соседнюю комнату на роскошную, такой еще не видел Приходько, кровать. И кланяясь, пятясь задом, вышли.
Им на смену появилась бабенка подушки поправлять. Виктор Петрович со своей стервой в Шпицбергеновских снегах за тем делом оголодав, нашел пришедшую очень даже. А как нагнулась, да сиськи свесила, да зад подняла, совсем Приходьке невмоготу стало, не стерпел страдалец. Взревел он, маралом весеннего гонного леса, и задирая юбку, навалился на бабу. Та вовсе не препятствовала и полковник яро овладел ею. Как пишут в иных женских романах про любовь, вошел в нее сразу, а как люди говорят — засунул по самые помидоры.
Кажись не туда попал, да дела мало. Баба сладострастно завопила, тут совсем в Приходьковской голове спьяну да соблазну помутилось, и совсем обезумев, пошел он ее драть, как сидорову козу. Уж он и любил ее, и имел ее, и трахал, и факал, и сношал, и пилил, и взувал, и харил, и дрючил и все такое прочее, что по научному коитусом называется, а как называется в народе — то всем ведомо.
Наконец кончив пежиться, блаженно отвалился, сыто рыгнул и тут же богатырски захрапел. Бабенка в раскорячку до двери еле добралась, там ждали уже ее умиленные товарки, восторженно слушавшие шумные звуки ангельской любви.
— Ну и как?
— Божественно! — Отдуваясь, трудно промолвила упревшая счастливица.
— Вестимо дело. Ангел Небесный! — С завистливой мечтательностью кивали подруги. И чтобы все было по справедливости, без обидности, тут же установили порядок, кому и когда подушки поправлять ходить.
С утра во рту было сухо, в голове шумно, в мозгах сумбурно. Под черепушкой мухи порхали, меж пальцев скакали мыши. Мелькали сюрреалистические видения — самолеты, страхопудище Зиберович, «Рай-2», темная нутреность храмины, сцены беспутной пьянки с мохнорылым, и все это наплывом заслонял крупный план нежнокожего розового бабьячего зада.
— Ох, ты! — Полковник открыл глаза. Вытаращился на дурацкую картину. Зажмурился, башкой потряс, протер зенки, проморгался. Картина не исчезла.
— У, блин горелый!
И таки, блин. Лежал он, разметавшись, нераздетый, даже высоких десантных ботинок не снявши, на преогромнейшем ложе. Расстегнутые штаны его камуфляжной формы подтверждали, что вчерашнее не примерещилось, было таки. Над головой топорщился, выпирал ребрами аркбутанов, сводчатый потолок. На каменной стене ковер, нет не ковер — гобелен. Тканая картина изображала дикую местность с далекими зубцами хребтов и башнями одинокого замка. На переднем плане устрашающего вида кролик упорно жевал густогривого льва. Поодаль, справа на зеленых травяных холмах, возле березовой рощи, меланхолично пасся табун белоснежных единорогов. Слева, под скалой у пещерного зева дрых Ламбтонский Червь, переваривал молоденьких девственниц. Над ним на вершине утеса примостилась парочка грифонов. Грелась на солнце, чистила перья и наблюдала за процессом изъедания льва.
Свет в комнату проникал сквозь узкие стрельчатые окна. В вязи свинцовых переплетов, цветные стекла витражей являли очередных кроликов, но на сей раз вместо львов жующих морковки.
Во блин! — Опять, теперь уже лениво ругательно удивился полковник. Со сна потянулся, задел рукой прикроватный гонг. Загудело бронзово. Откуда ни возьмись, видно только этого и ожидая, в комнату впорхнула молодка с подносом в руках. На подносе было все, в чем так нуждался в данный момент Виктор Петрович. — Душевный здесь народ, догадливый. — Утвердился он во вчерашней мысли.
Сразу полегчало. Даже львиноядливый кролик приобрел некоторую привлекательность. А вот молодка, та была явно весьма собою хороша. Виктор Петрович принял из рук красотки еще чарочку, и уже внимательнее присмотрелся к утренней гостье. Нет, не вчерашняя, но очень даже хороша курочка. Волосы шелковисты, густы, юбочка такая, что и фигурка спеленькая видна, и ножки ее прехорошенькие. И улыбалась полковнику весьма знакомым образом, глазками расчудесными постреливала. Виктор Петрович, посчитав то не плохим знамением, похлопал по кровати — садись, мол. Та села, непонятно, но весело затараторила. Тут уже полковник не спешил как давеча, все делал по порядку, не суетясь. Курочка догадливо подсобляла.
Самозабвенно лапал полковник теплое бабье тело. Под руками было упруго, но податливо. Курочка, головку откинув, кудри по подушкам разметав, ласково постанывала, обнажив за пухлыми губками ровненький ряд белых зубиков.
— Ну, моя прелесть. Моя курочка!
Прелестная курочка была подвижна и старательна, но Приходько явно превосходил ее опытом более зрелой цивилизации. Впрочем делился он им, этим опытом, привесьма охотно. И посеваемые им зерна доброго, вечного упали в благодарную ниву.
А после, надевая форму, внезапно вспомнил полковник с какой миссией сюда направлен, для какой цели. Вздохнул недовольно, но офицерская выучка взяла свое, потому еще взяв на грудь стопочку, потянулся к десантному ранцу, извлек оттуда лист бумаги, карандаш, еще принял для стройности мыслей и начал писать:
"Его высокопревосходительству генералу М. Зиберовичу.
Лично. Секретно. Рапорт.
Настоящим имею честь докладывать Вашему высокопревосходительству, что благополучно высадился в назначенном районе. Проник в доверие к командованию местного гарнизона. Провел ряд первых половых (вычеркнуто) контактов. В результате сношения с отдельными представителями населения установил следующее:
1) Народ здесь дикий, по-русски говорить не умеют. На тарабарском языке гундосят, немцы, одно слово.
2) А с дугой стороны поглядеть — так даже весьма разумный народ. Самогон гонят знатный и закусывать полюбляют.
3) Мужики здесь все алкаши.
4) Бабы — (вымарано).
Продолжаю разведдеятельность.
Боже, храни демократию. Ура!
Подпись".
Посчитав свой долг исполненным полковник Приходько положил рапорт в карман и направился в прежнюю залу проводить пресловутую разведдеятельность.
Там разведалось ему, что стол уже накрыт. И закуски на блюдах разложенные поблескивают матово, и мясное крепким духом копченым слюну гонит, и в горшочках что-то весьма обольстительно парует. Шкалики серебряно отсвечивают, и кувшины полные рядом стоят, что бы было что в те шкалики наливать. А тут и козлобородый объявился. Вместе с ним какая-то дамочка, подруга его, как понял Приходько. Подруга поначалу смущалась, но вскоре оказалась весьма компанейской, винище хлестала стаканами. Во взгляде ее прочитал многоопытный Виктор Петрович, что и она не прочь подушки поправлять. Но решил с дамочкой местного коменданта адюльтера не творить, без нее довольно.
Основательно поправились. Тут давешний паланкин подали. С некоторым сомнением залез в него Приходько. Сомневался он зря. Отнесли знакомой дорогой прямо в храм, напротив алтаря опустили. Козлобородый с красномордыми бубнили по-своему. Растворили алтарь, в нем спал кролик. Мохнорылый взял того, походил по храму, показывая присутствующей толпе народу, потом Приходьке сунул в руки. Полковник взял, обнаружил на животном ошейник с кармашком, засунул туда свой рапорт. Мохнорылый опять со зверем потопал. Виктор Петрович зевнул и закимарил.
Пробудился когда несли его обратно. А там опять за стол в прежнем составе.
Благодать!
Перед сном, глядя, как вплывает в его комнату очередная полногрудая, волоокая искусительница, полковник Приходько прошептал:
— Ой молодец Зиберович. Дай ему Бог здоровья, такой человек разумный.
Генерал Зиберович даже представить себе не мог, что кто-то может о нем такое думать.
Глава 3. Сатановский Вепрь.
По другую сторону храмины возводился странноприимный дом, для приходящих паломников, с конюшнями, трапезными, банями и прочими постройками, где надлежало разместить потребное, утомленным дорогой, людям. Жидкий частокол, огораживающий все это, заменяли капитальной каменной кладкой, и готова была башня при въездных воротах, там и стража уже стояла, и другие башни возводились, и вовсе готова была ограда Ингельдотовой крепости.
Перемены не обминули и бывших в тот самый первый вечер на Кроличьей мессе трех ранее бродячих монахов. Свежезавязавшимся жирком поблескивали их округлившиеся лица. Давно скинули они истрепанные дорожной непогодью опорки, сменили на щегольские сапожки мягкой козловой кожи. Облачались уже не в дырявые балахоны рогожные — в дорогие фиолетовые сутаны, материалу тонкого, заморского, подпоясывались кушаками золотого шитья. Реклись первозванными.
Сам первосвятейший Ингельдот нашивал алую рясу. Подумывал сменить на белую, да полюбляя красное вино, прислушался к совету вдовицы, покуда оставил цвет практичный, пятна скрывающий.
Настала ему пора немаятная. Наконец то мог спину не гнуть, рук не натруждать. Только и была одна забота — в неделю пять дней, заметил он, что в два оставшиеся дня, как не старайся, а Кролика не дождешься, коротко отслужить литургию, и всех делов, можно почивать со своею вдовицею.
Вдовице, однако было не до отдыхов. Та быстро уяснив, что в хозяйских делах подмоги от Ингельдота ждать нечего, самолично управляться стала. А управляться было с чем, хозяйство-то во какое, одних индюков почитай с полтыщи будет, а кур, тех вовсе бессчетно. Давным-давно повернулась к ней кобыла, данная Свиньячему Лычу, откупиться от строгого аббата. Предложил Ингельдот, мягкий сердцем, устроить скотину в стойле на вечное довольствие, в память о начале славного дела. Да рачительная вдовица рассудила по-своему, по деловитому. Кобыла-то была, вправду сказать, одро. Свели ее на бойню, шкуру на выделку пустили, а из мослов, да малого количества мяса сварили студень, им потчевали, все прибывающих, богомольцев. Так кобыла обернулась не убытком, а чистым доходом.
Вскорости и помощники потребовались. Как первозванные наместничали Ингельдоту в делах Храмовых, так их подружки помогали вдовице. Боялись ее пуще смертного греха. Могла хозяйка кликнуть первозванного и заявить: — Баба твоя — дура, гони ее от себя прочь. Вот лучше такую-то приблизь, она толковее. Впрочем, выбирая подруг Ингельдотовым креатурам, к чести вдовицы сказать, руководствовалась она не только служебными качествами, но и привлекательностью женской.
И все у вдовицы давало доход. Прибыльна торговля реликвиями и амулетами, не одна мастерская занималась их изготовлением и новые открывались. Неожиданно большой спрос оказался на деревянные крашенные морковки. Настоящие же корнеплоды, Зверем-Кроликом погрызенные, стоили баснословно дорого и за ними стояла очередь.
Нашлись, правда, умельцы фальшивоморковники, обучили ручного сурка овощ надкушивать и выдавали эту подделку за истинную реликвию. Пришлось крутоскулым монахам разобраться по свойски с этими святотатцами. Более таких шуток не наблюдалось, но от греха подальше, стал Ингельдот к каждой морковке прилагать купчую крепость, личной печать заверяющую истинную погрызанность. Хотела вдовица за один прием скармливать зверю-Кролику несколько овощей, Да первосвятейший одернул загребущую бабу, сказал, что ересей и богохульств у себя не потерпит. Пришлось смириться. Не тот теперь стал Ингельдот, чтоб слишком с ним спорить, уж Свинячим Лычем его и вдовица назвать не решалась.
Впрочем, по здравому размышлению, рассудила хозяйка — и спорить-то незачем, прав ведь Кроликоносец. Тем-то и ценен товар, что редок. Приезжают за ним господа багатющие и со многой свитой. Пока ждут своей очереди, одним только постоем и прокормлением большой доход приносят, так что и резону нет быстро им реликвии сторговывать. Пускай ждут.
Расширялось дело. Прикупала вдовица земельки плодородные, не только строила, скупала трактиры и дворы постоялые. Которые хозяева добровольно не соглашались, по цене вдовицею предложенной, свои заведения продавать, к тем наведывались все те же крутоскулые монахи, даром убеждения, в полной мере, владеющие.
А однажды, прослышав о славе Гильдгарда, что по всему королевству звенела, послала вдовица в Сигмондово гнездо посланцев. Худые, изможденные ночными бдениями, в рваных постолах и выцветших заношенных рясах, как они отрекомендовались, монахи сирого брата Ингельдота, настоятеля лесной Кролико-предтечинской обители.
Били лорду челом, передавали нижайшую просьбу духовного своего владыки. А тот, смиренно молил властительного лорда, выделить участок земли, для строительства храма. Слезно упрашивал в прошении не отказать, сделать богоугодное дело, дозволить возвести в Гильдгарде святилище, Зверю-Кролику посвященное.
Сигмонд и сам тому не был против. Просилось на центральной площади, против ратуши, духовное здание. Да у самого на такое строительство рук не доставало. А тут просят, вот пусть сами и строят. Но для приличия отнекивался, хотел убедиться в серьезности намерений Ингельдотовых легатов. Те заядло, как романы на конной ярмарке, торговались. Падали на колени, бились лбами о землю, в груди колотили. В конце концов уступил им Сигмонд ту землю, напротив ратуши. Дал свое лордовское согласие.
Тем же днем сирые монахи из города сгинули, а вместо них объявились крепкие красноликие дядьки. Все зычногласы, животы кафтаны, добротного заморского сукна, распирают. На тех кафтанах застежки серебряные, серебряные же наборные пояса обвивают чресла, на ногах козий кожи сапожки мягкие, шнурованные. От дядек этих слабо винным духом попахивает, но больше копченым салом да колбасой разит.
Сразу видно — приказчики.
И лихо приказывать начали. Кликнули кличь, собрали работников, уроки пораздавали. Мужики на телегах камень везут, землю роют, уже каменщики глину да известь в большущих корытах месят, кладку кладут. Глядь, а уже стены возносят, лесами обложили, снует работный люд верх, вниз. Позже ратуши начали, да видать раньше окончат.
А там и легаты давешние объявились. Но уже не в прежних опорках. Каждый в новехонькой черной бархатной рясе, через всю грудь цепь серебряная, на ней огромнейший тригон, самоцветами выложенный, висит. Службу в бревенчатой, временной часовенке правят, стройку освящают. Верно, и за приказчиками доглядывают.
Сигмонд дивился лихой хватке незнакомого ему, не заприметил тогда, в сельском трактире, брата Ингельдота. Не раз и не два заезжал на строительство, видит, все кипит, все работается. Краснощекие дядьки, крикливы, но дело знают, распоряжаются толково, платят работникам исправно, по совести, по уговору. С тем, довольный, витязь более церковных дел не касался, но с легатами не раз толковал о далеком лесном ските, о душенаставнике Ингельдоте, о волшебном Звере-Кролике.
Так, в бдениях и молитвах мирно текла жизнь лесной обители, скита Ингельдотова, да вот как-то раз…
Скрипел пером о пергамент инок — летописец храмовый: "Спешу благовествовать истинное чудо. Пишу о том, что было от начала, что мы видели своима очама, что мы созерцали, и что рукама нашими осязали, о Ангеле Небесном — и Ангел был явлен и мы узрели, и мы свидетельствуем и возвещаем вам благовесть, коея Небесами была и явлена нам. Что мы видели и слышали, мы возвещаем и вам, что и вы имеете общение с нами. А наше общение и есть общение с Небесами.
— Ох! — Отер пот летописец. Перечитал написанное, сам себе удивился. Угораздило ж его такое словоблудство учинить. Но не вымарал, продолжил далее:
"Едино безмерной добродетели и благочестию наставника нашего, всеми горячо почитаемого и любимого, первосвятейшего друида Ингельдота, пророкам равночинного Кроликоносца, обязан я, недостойный и многие из храмовой братии и приходящих, свидетельствовать удивительное чудо, явленное сего дня.
Как собрались в Храме вознести молитву и лицезреть Кролика-Предтечу, распахнулись отворы алтаря и предстал Ангел Небесный, весь в славе своей. А был тот Ангел, из числа Ангелов леса, ибо облачен был в наряды, подобные роще, ликом зелен и шлем его увенчан листами дерев.
И сошед с алтаря, трубным гласом возвестил о своем пришествии, заклинанием волшебным: «Ech, etena coren! Blin gorelyj!». И устрашилась вся паства видя сие, и монахи храмовые устрашились, и устрашились первозванные, видя сие и слыша сие. Только первосвятейший друид Ингельдот, иерарх наш, Кроликоносец, не убоявшись в сердце своем, ибо благочестивы и безгрешны помыслы его, вышед вперед к Ангелу и приветствовал явление его. И Ангел удостоил праведного, своею благодатью, и возложил свою длань на чело его. И тяжела была длань Ангела Небесного".
Совершенно обалдевший от всех скорых в его судьбе перемен, от нуль-транспортировки, и слепящего света рабочей камеры «Рай-2», полковник Приходько совершенно растерялся в полутьме странного, незнакомого места. Мало соображая он ступил вперед, чуть было не упал, не заметив, что стоял на возвышении, громко ругнулся, и тут увидел, как прет на него козлобородая ряха в кровавом балахоне. С переляку, пехотный командир, зарядил правой. Да так удачно зарядил, прямо промеж мутных зенок, что козлобородый гепнулся верх тормашки, тощие ноги задрав. Тут, к полумраку попривыкши, неприятно обнаружил полковник, что окружает его плотная толпа народу, и уже трое мордастых в фиолетовом кинулись на него, и не успел Виктор Петрович снова зарядить правой, как облапили его, оторвали от пола, подняли, загрузили в невесть откуда взявшийся паланкин, и бегом куда-то понесли.
Ужас сковал члены его. — Вот и искупил кровью, — подумал Приходько.
Несли однако же недолго. Приготовившийся к худшему, в скором времени оказался полковник не в пыточной подземельной камере, а в просторной светлой зале. Следом прибежали запыхавшиеся и козлобородый с наливающейся между глаз шишкой, и мордастые в фиолетовом.
Все четверо и носильщики вместе с ними, попадали на колени, принялись истово отбивать поклоны, гулко головами о пол стукаясь и что-то тараторить на тарабарском языке. Увидев то, Виктор Петрович осмелел, приободрился. Встал, полковничью выправку принял, выражение физиономии начальственное. — Не робей, мужики, демократы зазря не обижают. Чужой земли нам не надобно, а своей мы и пяди не отдадим. — Зачем-то ляпнул старший офицер и кулак еще показал.
Мужики еще старательней заколотили лбами по каменному мозаичному полу. От нечего делать, Приходько прошелся по зале, обнаружил стол, на нем кувшин. Принюхался. Пахло знакомо. С дороги следовало бы, но в одиночку пить не годилось. Взял, приятной тяжести емкость, два серебряных, как он с удовольствием установил, стакана и подошел к козлобородому. Похлопал того по плечу.
— Ну что, давай за знакомство. — И налил в стаканы.
— Козлобородый что-то хрюкнул и пуще прежнего замолотил башкой по полу. Мордастые за ним следом.
— Эх, заставь дурака… — Подумал Приходько. — Эдак они всю мозаику расколют. — И поднял козлобородого за шиворот. Тот только пискнул и тоскливо закатил зенки.
— Ну давай, мохнорылый, за знакомство! — И сунул тому стакан под нос. Мохнорылый не открывая глаз пошевелил носом, засопел нюхая. Хоть и трепетной рукой, но схватил стакан таки.
— Ну, за знакомство. — Опять сказал Приходько, и чокнувшись с козлобородым, выпил. Хорошо пошло. Крякнул, довольно вытер рот. Его визави, все так же зажмурившись и себе опрокинул стакашку, крякнув обтерся, видать и ему не худо получилось. Понемногу глаза приоткрыл. Трое мордастых с благоговением взирали на это священодейство. Потом двое пинками погнали носильщиков вон из залы, а третий бегом побежал к столу, ухватил поднос и грохнувшись на колени подал полковнику. На том подносе, очень к стати, находилась закусочка — свежий хлебушек, грибочки соленые и всякое другое, подходящее случаю.
— От разумные люди. — Подумал Виктор Петрович. Налил по второй, размышляя не предложить ли тем троим, да справедливо решил, что мордастые обойдутся — пьянку с нижними чинами полковник не одобрял.
— Ну, за встречу!
Выпили, закусили. Козлобородый явно повеселел, знаками попросил к столу. И то верно, зачем на полу маяться, за столом способнее. Сели. Мордастые засуетились. Скоро приятно запаровало жареной птицей, печеным мясом, крепко дохнуло копченой колбаской. Тут уже полковник с мохнорылым присели как следует, по-мужски. Скоро они обнимались, хлопали друг дружку по плечу, что-то пели и целовались. В конце концов мохнорылый пошел вприсядку, да упал запутавшись в длинных полах своего балахона, так и заснул. Полковника под белы руки мордастые почтительно повели в соседнюю комнату на роскошную, такой еще не видел Приходько, кровать. И кланяясь, пятясь задом, вышли.
Им на смену появилась бабенка подушки поправлять. Виктор Петрович со своей стервой в Шпицбергеновских снегах за тем делом оголодав, нашел пришедшую очень даже. А как нагнулась, да сиськи свесила, да зад подняла, совсем Приходьке невмоготу стало, не стерпел страдалец. Взревел он, маралом весеннего гонного леса, и задирая юбку, навалился на бабу. Та вовсе не препятствовала и полковник яро овладел ею. Как пишут в иных женских романах про любовь, вошел в нее сразу, а как люди говорят — засунул по самые помидоры.
Кажись не туда попал, да дела мало. Баба сладострастно завопила, тут совсем в Приходьковской голове спьяну да соблазну помутилось, и совсем обезумев, пошел он ее драть, как сидорову козу. Уж он и любил ее, и имел ее, и трахал, и факал, и сношал, и пилил, и взувал, и харил, и дрючил и все такое прочее, что по научному коитусом называется, а как называется в народе — то всем ведомо.
Наконец кончив пежиться, блаженно отвалился, сыто рыгнул и тут же богатырски захрапел. Бабенка в раскорячку до двери еле добралась, там ждали уже ее умиленные товарки, восторженно слушавшие шумные звуки ангельской любви.
— Ну и как?
— Божественно! — Отдуваясь, трудно промолвила упревшая счастливица.
— Вестимо дело. Ангел Небесный! — С завистливой мечтательностью кивали подруги. И чтобы все было по справедливости, без обидности, тут же установили порядок, кому и когда подушки поправлять ходить.
С утра во рту было сухо, в голове шумно, в мозгах сумбурно. Под черепушкой мухи порхали, меж пальцев скакали мыши. Мелькали сюрреалистические видения — самолеты, страхопудище Зиберович, «Рай-2», темная нутреность храмины, сцены беспутной пьянки с мохнорылым, и все это наплывом заслонял крупный план нежнокожего розового бабьячего зада.
— Ох, ты! — Полковник открыл глаза. Вытаращился на дурацкую картину. Зажмурился, башкой потряс, протер зенки, проморгался. Картина не исчезла.
— У, блин горелый!
И таки, блин. Лежал он, разметавшись, нераздетый, даже высоких десантных ботинок не снявши, на преогромнейшем ложе. Расстегнутые штаны его камуфляжной формы подтверждали, что вчерашнее не примерещилось, было таки. Над головой топорщился, выпирал ребрами аркбутанов, сводчатый потолок. На каменной стене ковер, нет не ковер — гобелен. Тканая картина изображала дикую местность с далекими зубцами хребтов и башнями одинокого замка. На переднем плане устрашающего вида кролик упорно жевал густогривого льва. Поодаль, справа на зеленых травяных холмах, возле березовой рощи, меланхолично пасся табун белоснежных единорогов. Слева, под скалой у пещерного зева дрых Ламбтонский Червь, переваривал молоденьких девственниц. Над ним на вершине утеса примостилась парочка грифонов. Грелась на солнце, чистила перья и наблюдала за процессом изъедания льва.
Свет в комнату проникал сквозь узкие стрельчатые окна. В вязи свинцовых переплетов, цветные стекла витражей являли очередных кроликов, но на сей раз вместо львов жующих морковки.
Во блин! — Опять, теперь уже лениво ругательно удивился полковник. Со сна потянулся, задел рукой прикроватный гонг. Загудело бронзово. Откуда ни возьмись, видно только этого и ожидая, в комнату впорхнула молодка с подносом в руках. На подносе было все, в чем так нуждался в данный момент Виктор Петрович. — Душевный здесь народ, догадливый. — Утвердился он во вчерашней мысли.
Сразу полегчало. Даже львиноядливый кролик приобрел некоторую привлекательность. А вот молодка, та была явно весьма собою хороша. Виктор Петрович принял из рук красотки еще чарочку, и уже внимательнее присмотрелся к утренней гостье. Нет, не вчерашняя, но очень даже хороша курочка. Волосы шелковисты, густы, юбочка такая, что и фигурка спеленькая видна, и ножки ее прехорошенькие. И улыбалась полковнику весьма знакомым образом, глазками расчудесными постреливала. Виктор Петрович, посчитав то не плохим знамением, похлопал по кровати — садись, мол. Та села, непонятно, но весело затараторила. Тут уже полковник не спешил как давеча, все делал по порядку, не суетясь. Курочка догадливо подсобляла.
Самозабвенно лапал полковник теплое бабье тело. Под руками было упруго, но податливо. Курочка, головку откинув, кудри по подушкам разметав, ласково постанывала, обнажив за пухлыми губками ровненький ряд белых зубиков.
— Ну, моя прелесть. Моя курочка!
Прелестная курочка была подвижна и старательна, но Приходько явно превосходил ее опытом более зрелой цивилизации. Впрочем делился он им, этим опытом, привесьма охотно. И посеваемые им зерна доброго, вечного упали в благодарную ниву.
А после, надевая форму, внезапно вспомнил полковник с какой миссией сюда направлен, для какой цели. Вздохнул недовольно, но офицерская выучка взяла свое, потому еще взяв на грудь стопочку, потянулся к десантному ранцу, извлек оттуда лист бумаги, карандаш, еще принял для стройности мыслей и начал писать:
"Его высокопревосходительству генералу М. Зиберовичу.
Лично. Секретно. Рапорт.
Настоящим имею честь докладывать Вашему высокопревосходительству, что благополучно высадился в назначенном районе. Проник в доверие к командованию местного гарнизона. Провел ряд первых половых (вычеркнуто) контактов. В результате сношения с отдельными представителями населения установил следующее:
1) Народ здесь дикий, по-русски говорить не умеют. На тарабарском языке гундосят, немцы, одно слово.
2) А с дугой стороны поглядеть — так даже весьма разумный народ. Самогон гонят знатный и закусывать полюбляют.
3) Мужики здесь все алкаши.
4) Бабы — (вымарано).
Продолжаю разведдеятельность.
Боже, храни демократию. Ура!
Подпись".
Посчитав свой долг исполненным полковник Приходько положил рапорт в карман и направился в прежнюю залу проводить пресловутую разведдеятельность.
Там разведалось ему, что стол уже накрыт. И закуски на блюдах разложенные поблескивают матово, и мясное крепким духом копченым слюну гонит, и в горшочках что-то весьма обольстительно парует. Шкалики серебряно отсвечивают, и кувшины полные рядом стоят, что бы было что в те шкалики наливать. А тут и козлобородый объявился. Вместе с ним какая-то дамочка, подруга его, как понял Приходько. Подруга поначалу смущалась, но вскоре оказалась весьма компанейской, винище хлестала стаканами. Во взгляде ее прочитал многоопытный Виктор Петрович, что и она не прочь подушки поправлять. Но решил с дамочкой местного коменданта адюльтера не творить, без нее довольно.
Основательно поправились. Тут давешний паланкин подали. С некоторым сомнением залез в него Приходько. Сомневался он зря. Отнесли знакомой дорогой прямо в храм, напротив алтаря опустили. Козлобородый с красномордыми бубнили по-своему. Растворили алтарь, в нем спал кролик. Мохнорылый взял того, походил по храму, показывая присутствующей толпе народу, потом Приходьке сунул в руки. Полковник взял, обнаружил на животном ошейник с кармашком, засунул туда свой рапорт. Мохнорылый опять со зверем потопал. Виктор Петрович зевнул и закимарил.
Пробудился когда несли его обратно. А там опять за стол в прежнем составе.
Благодать!
Перед сном, глядя, как вплывает в его комнату очередная полногрудая, волоокая искусительница, полковник Приходько прошептал:
— Ой молодец Зиберович. Дай ему Бог здоровья, такой человек разумный.
Генерал Зиберович даже представить себе не мог, что кто-то может о нем такое думать.
Глава 3. Сатановский Вепрь.
Господня срань!
Гостиничный номер, «люкс одноместный» задрипанный, конечно же, дрянным оказался. Таким, впрочем, и должен был быть в этом фешенебельном отеле славного города Железнограда, бывшего Прямокопытова, чумазого.
Фартовый и спорить бы не стал, что не потянут эти апартаменты на люкс. Таки и не потянули. Краны подтекали, горячая вода шла с перебоями, холодная тоже. Розетки болтались и не контачили. Головизор показывал мутно и цветоаномально, словно его дальтоник настраивал.
Но Фартовый, хоть уют и любил, не был привередлив, при случае, для пользы дела, мог и потерпеть. Не в падло. Что ожидал, то получил. И на том спасибо. Можно было, конечно, взять номер подороже, о двух, а то и о трех комнатах. Бабло жалеть не приходилось. Да ни к чему понтоваться. Два бачка текут ровно в два раза больше одного, а лишняя засветка нужна не была, в рабочие планы не входила. Профессиональная осторожная привычка, хоть, по делам почти не криминальным, прибыл он в этот населенный пункт. Посибаритствовать хорошо, но, желательно, в свободное от работы время. Только в свободное время ездят на Канары балдеть, а не в Прямокопытовск хренов.
Уроженец Морской Жемчужины, едва только ступив на перрон, проникся к открывшемуся его взору и обонянию технополису законным презрением. А проживавший в нем люд — металлистов и карьеристов, в смысле тех, кто у мартенов потеет, да в карьерах вкалывает, с ходу окрестил быдлаками, дятлами и суицидными мазохистами. Кто же другой тут выживет?
Растянулся индустриальный гигант, извилистой кишкой изворачиваясь между бесчисленными провалами карьеров, рукодельными кучагорами терриконов, репейниковыми пустошами отвалов, да вороньими пастбищами городских свалок, кэмэ сотни на полторы. Общаги, мало— да многосемейки перемежались с флагманами и последующими мателотами тяжкой и полутяжкой промышленности. Коптящей, дымящей и очень даже смердящей. Обсыпающей жилые кварталы цементной трухой и вовсе несусветной дрянью.
— Городок наш ничего, — распаковывая вещи мурлыкал себе под нос Фартовый с детства знакомую мелодию, — проститутки, наркоманы составляют большинство.
Такие социальные выводы, конечно, являлись поэтической гиперболой, но в наличии и тех и других представителей группы риска, уже за краткое свое пребывание в Железкограде, Фартовый имел возможность удостовериться.
Обнаруженное не удивляло. Знал и раньше. Местная братва регулярно отстегивала кешем дяде Бене. Бывала порой нужда при тех передачках присутствовать. Потому знал за что башляют и сколько. А вот за что и сколько зелени перегонялось через офшорки, того не знал и знать не был должен. Не болтлив, не бахвалист дядя Беня. Трепливых да любопытных, в чужие дела рога сующих, не жаловал.
Потому не знал лишнего Фартовый. Но догадывался, что не за баловства отстающих пэтэушников. Догадывался и что до хрена. Место козырное, в соответствующем плане очень даже подходящее, и братва свое не упускала. Толковая братва.
А вот один банковский деятель мог оказаться и бестолковым.
Поскольку затрагивались интересы собственно дяди Бени, местных не подписывали. Нанести визит вежливости надлежало лично и в одиночку Фартовому. Предстояло передать привет, здоровьем поинтересоваться. Не банкира, конечно, что с ним, бугаем, станется. Здоровьем супруги, детишек, матушкиным самочувствием полюбопытствовать. Обсудить творческие успехи молодой звездулечки, из которой зрелолетний меценат тщился возжечь эстрадную Супер Нову. Раскатал за счет общака губу, падло.
Видал Фартовый фотки этой мокрописьки бесхвостой. Запомнил, зафиксировал, теперь завсегда узнает. И адресок имеется. В памяти. Равно, как и прочие адрески и прочие портреты.
Клопов, слава богу, в номере не было. Не выносят, небось, бедняжки, заводского чада. Спалось крепко. Поутру поднявшись, помывшись, побрившись, наодеколонившись и надезондорантившись, одел свежую рубашку, костюмчик серенький в темную полоску. Придирчиво в зеркало погляделся. Увиденным остался доволен. Прикид по делу, самый раз канает. Без понтовых наворотов, не новье, но и не рвань какая. Галстук повязал. В банк же идти. И не к клерку у окошка. Этажом повыше. Вид должен быть приличным. Но без изысков.
Туфельки почистил. Походил по комнате, зубом поцикал, указательными пальцами повертел. Ствол брать, стремно, да и лишнее это. Сегодня, по крайней мере. Да без приправы, ну как-то не так, ну, не по себе. В натуре не по себе. Словно с расстегнутой ширинкой.
Взял отвертку. Острую, тонкую, длинную. Обыкновенную монтажную отвертку. Вот только ручка у нее с приколом, материальчика такого, что, сколько его не лапай, пальчики не остаются. Положил в кожаный футляр, с ней рядом ручку и механический карандаш. Засунул все во внутренний карман пиджака.
Гостиничный номер, «люкс одноместный» задрипанный, конечно же, дрянным оказался. Таким, впрочем, и должен был быть в этом фешенебельном отеле славного города Железнограда, бывшего Прямокопытова, чумазого.
Фартовый и спорить бы не стал, что не потянут эти апартаменты на люкс. Таки и не потянули. Краны подтекали, горячая вода шла с перебоями, холодная тоже. Розетки болтались и не контачили. Головизор показывал мутно и цветоаномально, словно его дальтоник настраивал.
Но Фартовый, хоть уют и любил, не был привередлив, при случае, для пользы дела, мог и потерпеть. Не в падло. Что ожидал, то получил. И на том спасибо. Можно было, конечно, взять номер подороже, о двух, а то и о трех комнатах. Бабло жалеть не приходилось. Да ни к чему понтоваться. Два бачка текут ровно в два раза больше одного, а лишняя засветка нужна не была, в рабочие планы не входила. Профессиональная осторожная привычка, хоть, по делам почти не криминальным, прибыл он в этот населенный пункт. Посибаритствовать хорошо, но, желательно, в свободное от работы время. Только в свободное время ездят на Канары балдеть, а не в Прямокопытовск хренов.
Уроженец Морской Жемчужины, едва только ступив на перрон, проникся к открывшемуся его взору и обонянию технополису законным презрением. А проживавший в нем люд — металлистов и карьеристов, в смысле тех, кто у мартенов потеет, да в карьерах вкалывает, с ходу окрестил быдлаками, дятлами и суицидными мазохистами. Кто же другой тут выживет?
Растянулся индустриальный гигант, извилистой кишкой изворачиваясь между бесчисленными провалами карьеров, рукодельными кучагорами терриконов, репейниковыми пустошами отвалов, да вороньими пастбищами городских свалок, кэмэ сотни на полторы. Общаги, мало— да многосемейки перемежались с флагманами и последующими мателотами тяжкой и полутяжкой промышленности. Коптящей, дымящей и очень даже смердящей. Обсыпающей жилые кварталы цементной трухой и вовсе несусветной дрянью.
— Городок наш ничего, — распаковывая вещи мурлыкал себе под нос Фартовый с детства знакомую мелодию, — проститутки, наркоманы составляют большинство.
Такие социальные выводы, конечно, являлись поэтической гиперболой, но в наличии и тех и других представителей группы риска, уже за краткое свое пребывание в Железкограде, Фартовый имел возможность удостовериться.
Обнаруженное не удивляло. Знал и раньше. Местная братва регулярно отстегивала кешем дяде Бене. Бывала порой нужда при тех передачках присутствовать. Потому знал за что башляют и сколько. А вот за что и сколько зелени перегонялось через офшорки, того не знал и знать не был должен. Не болтлив, не бахвалист дядя Беня. Трепливых да любопытных, в чужие дела рога сующих, не жаловал.
Потому не знал лишнего Фартовый. Но догадывался, что не за баловства отстающих пэтэушников. Догадывался и что до хрена. Место козырное, в соответствующем плане очень даже подходящее, и братва свое не упускала. Толковая братва.
А вот один банковский деятель мог оказаться и бестолковым.
Поскольку затрагивались интересы собственно дяди Бени, местных не подписывали. Нанести визит вежливости надлежало лично и в одиночку Фартовому. Предстояло передать привет, здоровьем поинтересоваться. Не банкира, конечно, что с ним, бугаем, станется. Здоровьем супруги, детишек, матушкиным самочувствием полюбопытствовать. Обсудить творческие успехи молодой звездулечки, из которой зрелолетний меценат тщился возжечь эстрадную Супер Нову. Раскатал за счет общака губу, падло.
Видал Фартовый фотки этой мокрописьки бесхвостой. Запомнил, зафиксировал, теперь завсегда узнает. И адресок имеется. В памяти. Равно, как и прочие адрески и прочие портреты.
Клопов, слава богу, в номере не было. Не выносят, небось, бедняжки, заводского чада. Спалось крепко. Поутру поднявшись, помывшись, побрившись, наодеколонившись и надезондорантившись, одел свежую рубашку, костюмчик серенький в темную полоску. Придирчиво в зеркало погляделся. Увиденным остался доволен. Прикид по делу, самый раз канает. Без понтовых наворотов, не новье, но и не рвань какая. Галстук повязал. В банк же идти. И не к клерку у окошка. Этажом повыше. Вид должен быть приличным. Но без изысков.
Туфельки почистил. Походил по комнате, зубом поцикал, указательными пальцами повертел. Ствол брать, стремно, да и лишнее это. Сегодня, по крайней мере. Да без приправы, ну как-то не так, ну, не по себе. В натуре не по себе. Словно с расстегнутой ширинкой.
Взял отвертку. Острую, тонкую, длинную. Обыкновенную монтажную отвертку. Вот только ручка у нее с приколом, материальчика такого, что, сколько его не лапай, пальчики не остаются. Положил в кожаный футляр, с ней рядом ручку и механический карандаш. Засунул все во внутренний карман пиджака.