-- Когда были диссидентом?
-- Они меня прикрывали. Теперь какой от них толк?
-- Кредиты, -- сказал до тех пор тихо сидящий при начальстве Саша.
-- Кисло, -- ответил я.
-- Страна крутится, все меняется, -- заверил меня Саша.
-- Вы крутитесь, и кажется -- все крутятся, -- сказал я. -- Пал Палыч,
знаете, как зовут нашего мужика?
-- Князь тьмы? -- прикинул начальник.
-- Серый.
-- Кликуха? -- спросил Пал Палыч.
-- Да вы притворщик! -- зашумел Саша. -- Еще неделю назад уверяли, что
его нет, а теперь знаете, как зовут.
Вид у него был, действительно, изумленный. Пал Палыч гнул свою линию:
-- Пускай будет Серый. Вон в зоопарке и то животным дали клички.
Правильный шаг. Даже если он не Серый. Что делать с американцем?
-- Его как зовут? -- спросил я.
-- Грегори, -- сказал Саша.
-- Грегори Пек?
-- Как актера? Кликуха, -- заметил Пал Палыч.
-- А "Пал Палыч" не кликуха? -- не выдержал я. Генерал смолк.
-- Я знаю Грегори, -- сказал я. -- Он был пламенным антисоветчиком.
Внешне похож на Байрона. И бабу его французскую знаю.
-- Я в курсе, мы проверили, -- сказал Пал Палыч. -- Этот ваш Байрон
ненавидит все русское.
-- А что вы не попросите патриотов найти Серого? -- спросил я.
-- Они не найдут. Им вообще лучше не знать. Они возьмут этого Серого
как знамя и этим знаменем начнут нас пиздить по головам.
-- Допустим, мы его с Сашей найдем. Что дальше?
-- Пусть он вникнет в наше положение, -- сказал Пал Палыч.
-- Раньше не вникал, а теперь вникнет? -- рассмеялся я.
-- Раньше мы были сами знаете, кем, -- грустно сказал Пал Палыч. --
Нарушали права человека. Рубили головы. Вообще нарубили дров. А теперь идем
к нормальной цивилизации. У нас не все получается, много дряни, но мы
искренне стараемся и в душе -- демократы.
-- Демократы, которые в кустах ищут Серого, чтобы упросить его вникнуть
в наше положение.
-- Я буду с вами предельно откровенным, -- сказал Пал Палыч. -- Мы
установили, что у вас мало человеческих качеств. Вы сбиваете людей с толку и
получаете от этого удовольствие. Вы не церемонитесь. Но не берите хотя бы
меня за горло. Мы платим вам деньги.
-- Мы будем ловить Серого по электричкам, -- предложил я. -- Он
выплывет на нас в качестве ревизора.
-- Думаете, он маскируется под народного типа? -- спросил Саша.
-- Каждый из нас может замаскироваться под народного типа, -- сказал
Пал Палыч. -- Я сам -- народный тип.
-- С другой стороны, возьмите Сашу. Он-то не похож на народного типа.
-- Новое поколение, -- сказал Пал Палыч. -- С ним еще
не все ясно. В среднем классе я бы не стал искать Серого.
-- А роль мещанства в русской жизни? -- удивился Саша. -- Все русское
просвещенное общество ненавидело мещанство. Может быть, мещанство и есть
тормоз общества?
-- Отставить, -- сказал Пал Палыч. -- Мы с мещанством дали маху.
Правда, кто-то из литераторов любил мещан, забыл, кто.
-- Как же вы представляете себе Серого? -- спросил я. -- Суперлешим с
тоскливым взглядом, как у Врубеля?
-- Мало, что ли, нечисти на нашей земле! -- вскричал Пал Палыч. --
Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем
выравняется плоскость морали.
-- Всех не перезахоронишь, -- вздохнул Саша.
-- Вернемся к американцу, -- предложил генерал.
американский шпион
-- Старик! -- обрадовался он мне на старомодном жаргоне. -- Давай
увидимся!
-- Возьми Сесиль, -- сказал я. -- Пошли в грузинский ресторан. -- Я
знал, что Грегори прижимист. -- Приглашаю.
В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже
думать об этом.
-- Или доверяете мне, или до свидания, -- сказал я.
-- Что же все-таки, по-твоему, революция года? -- задумчиво спросил
Грегори. -- Случайность или закономерность?
Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То
власть менялась, то -- концепция.
-- Случайная закономерность, -- безошибочно предположил я.
-- Как? Как? -- Он бросился записывать в блокнот.
Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет
назад, когда на праздники давали пайки-заказы с синей курицей, баклажанной
икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад.
Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полметровыми ресницами. Я
работал "одним молодым писателем" в качестве цитат для его влиятельной
газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.
-- Да вычислили! -- сказал мне Пал Палыч при следующей встрече. --
Вычислили, но не сажать же было вас всех!
-- Значит, подслушивали?
-- Не всё, -- признался Пал Палыч. -- Аппаратура забарахлила на самом
интересном месте.
Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестораны, но был настроен
непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление
благожелательно для всего человечества. Любой провал России на Украине, в
Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.
-- Меня тошнит от твоей Америки, -- чистосердечно сказал я. --
Пластилиновая страна.
-- А меня тошнит от твоей России, -- рассердилась француженка Сесиль.
-- От твоей Франции меня тоже тошнит.
-- От Франции-то почему? -- не понял Грегори.
-- Мертвые души! -- хмыкнул я.
Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что
Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то
случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее
общественного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны,
Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стране ничего не происходит.
-- Но ведь вся ваша сраная советология провалилась. Никто ни черта не
понял. Даже не могли предсказать перемены.
-- Перемены! -- скривился Грегори.
-- Только не говори, что было лучше.
-- Не знаю.
-- Есть немало эмигрантов, которые накачивают вас, потому что их не
позвали. Писать об этой политической возне -- одна тоска, -- сказал я.
-- Для заработка полезно.
Положение было парадоксальным. Я принимал игру с бывшими палачами за
деньги, а Грегори вел честную игру, отстаивая свои идеалы для заработка. Но
с Сесиль у меня были особые отношения, и я решил встретиться с ней отдельно.
Мне с женщинами проще.
галломания
Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это -- Францию. Она
отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросив позволения, она
бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского
учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она
любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего
в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов,
ясность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за "р", неподвластное
рабской натуре.
В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не
оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного
внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла раз-
вернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а
климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский
характер, имел прикладное, художественное значение Юга.
Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она
думала по-французски, жила по-французски, пила по-французски, сочиняла стихи
по-французски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский
мужчина считал за счастье спать с француженкой.
Россия возвела Францию в невиданную математическую степень, слово
"француз" освещалось королевским солнцем, и они были королями любви,
принцами остроумия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не
получалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им
биографии из оргий, дудочек и пасторалей, она балдела от декольте с
геометрически безукоризненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей,
возвестивших о свободных шалостях.
Она любила без разбору: якобинцев и рояалистов, французские романы и
французские моды, наизусть знала французскую историю. Она любила Наполеона,
который хотел ее протаранить и втайне мечтала отдаться ему, как последняя
блядь, за Можаем, на Бородинском поле, где угодно, когда угодно. Она
подожгла Москву, чтобы ему, любимому южанину, было теплее, но он не понял,
схватил треуголку и сбежал. Она споткнулась только раз, на Дантесе, но все
равно -- простила по-бабски. Она любила маркиза де Кюстина, пославшего ее на
хуй, и Пикассо, в своей безмерной жизни не нашедшего времени заехать в
Москву, она любила Париж как бесконечный Лувр и мировое кафе.
Если сложить, сколько раз российские рты произнес-
ли слово "Париж", то время произнесения окажется равным сотням русских
жизней. Россия ездила загорать в Ниццу, лечиться от туберкулеза в Ментон,
дышать океанским воздухом в Биарриц, учиться архитектуре в замки Луары. У
нее была одна закадычная подружка -- Полина Виардо. "Vive la France!" --
звонко кричал молодой лакей Яша.
Именно Франция, а никакой ни Карл Маркс, заразила Россию социализмом,
сбила с толку Парижской Коммуной, а потом почему-то бросила на полдороги к
счастливому будущему. Россия поехала эмигрировать во Францию, как к себе
домой, но вот здесь впервые просчиталась.
Даже в советском виде Россия неслась по инерции. Не стали туда пускать,
Россия села за переводы, пошла к частным подпольным портнихам с французскими
выкройками. Она пронесла верность французской моде через всю советскую
власть и перевела всех; в каждом что-то нашла. Она любила Эдит Пиаф, Ива
Монтана, черные парижские свитера, гарсонов из ресторана, французскую
компартию за то, что она французская, устрицы, луковый суп, клумбы
Люксембургского сада, Мулен Руж, Версаль, экзистенциализм, "кафе о лэ",
импрессионизм, мадам де Сталь, Брижит Бардо, шампанское, фарфор, Селина,
Пруста, Мольера, квартал Марэ, деконструктивизм, Эйфелеву башню, Мопассана и
Рабле. Она обрызгала все свои подмышки французскими духами.
Поверхностному взгляду всегда казалось, что Россия подражает Франции,
донашивая за ней ее платья. На самом деле Россия выдумала Францию, чтобы не
сойти с ума. Сила ее любви к Франции равнялась невменяемости ее жизни.
Россия стала губкой, чтобы всосать в себя Францию целиком и полностью, от
всего сердца. Она понимала Флобера лучше французов, она плакала от своего
понимания. Она
обижалась: любовь не была взаимной; восставала против своей любви,
изводилась, зарекалась говорит по-французски, горько смеялась над собой,
издевалась над своим прононсом, не спала ночами, она припомнила Франции ее
мелочность, скупость, но все равно любила беззаветно, преданно, как никогда.
От этого ничего не осталось, кроме радио "Ностальжи".
Пропажа Франции из русского поля зрения произошла на моих глазах. Париж
не померк -- его не стало. На его месте -- туристические картонки. Любовь не
перешла к другим странам. Америка -- не в счет. Россия разучилась любить.
Тогда она развернулась к себе и стала себя ласкать по-старушечьи, на место
зеркала повесив Глазунова и Шилова, включив на всю катушку Высоцкого.
Дрочись, родина. Тоже дело.
сесилъ
Сесиль трахалась всем телом, усидчиво, бурно, остервенело, как будто
чистила зубы, но было что-то механическое в подергивании ее французских
сисек. Она призналась мне в постели, что Грегори истомил ее русофобством и
вовсе не трахает. Сесиль знала русский серебряный век и была из тех, кто
пострадал от советской власти. Ее вместе с подружкой Клэр послали из Парижа
стажироваться в Москву. Одна выбрала Чехова, другая -- Андрея Белого. В
сущности, им было все равно. Что Чехов, что Андрей Белый, но они выбрали
так, как выбрали. Клэр пришла во МХАТ и ее стали бешено любить как
француженку, гардеробщицы трогали ее за руки, чтобы понять, что такое
французская кожа. Клэр быстро стала музой истеблишмента и возвращалась в
обще-
житие на черных волгах с начальством и на белых -- с богатой богемой.
Сесиль -- убедившись в полузапретности Белого -- прибилась к
диссидентам. Те тоже трогали ее за руки, интересовались кожей, все
объяснили, и две француженки, живя в одной комнате, ощетинились взаимным
недоверием, пропитались скрытой враждой, пока однажды не подрались в кровь,
бросаясь книгами, ревя, царапаясь и мерзко кусаясь, не то из-за
исторического значения "Архипелага ГУЛАГ", не то по поводу бульдозерной
выставки. Во всяком случае, у Сесиль остался памятный шрам на левой брови.
Сесиль стала привозить тамиздат и "Русскую мысль", завела знакомство с
подпольными фондами, двойными французскими дипломатами. Ее схватили в темном
подъезде на Цветном бульваре, когда она передавала деньги, завернутые в
газету, не церемонясь, раздели, усадили на гинекологическое кресло,
подержали и выслали. Клэр вышла замуж за советского режиссера, но --
разочаровалась и уехала с концами в Париж Высланная Сесиль вернулась в
перестроечную Москву вместе с Грегори.
-- Мой позор превратился в страсть, -- взволнованно облизываясь,
призналась она. -- Гинекологическое кресло стало самым сильным эротическим
переживанием моей жизни.
В сотый раз, раскрасневшись, она принялась мне показывать, как ее
раскорячили.
-- Засунь мне руку! Глубже!
-- Есть такой мужик, по имени Серый, -- сказал я после того, как вынул
руку.
-- Грегори ищет какого-то Серого, -- кивнула она. -- Мы носимся за ним
по всей стране.
караван-сарай
Ковбойский привкус западного Подмосковья. Я люблю старые довоенные
дачи. Деревянные запахи. Заросшие навсегда участки. Сирень. Тропинки в саду.
На даче мне снятся дивные сны. На этот раз мы встретились вчетвером.
-- Я накрыла на стол в саду, -- сказала Сесиль, открывая ворота.
-- Я голодный, как волк, -- улыбнулся Саша. Саша необычайно понравился
Грегори.
-- Честный парень, молодец, -- сказал он мне, когда, пообедав на славу
и с хохотом, мы пили чай с клубничным вареньем. -- Не то что его циничное
поколение.
-- Пойдемте на реку смотреть закат, -- предложила Сесиль.
Мы вышли на крутой берег Москва-реки. Стволы сосен просвечивали
насквозь. Саша от полного восторга прошелся на руках метров двести.
-- Грегори, -- тихо сказал я, -- ты знаешь, в этой стране есть
чертовщина. Об этом писал твой любимый писатель.
-- Это была политическая маскировка.
-- Не знаю. Это твой любимый писатель.
-- Я ненавижу все это, от соборности до чертовщины.
-- На Миссисипи тоже верят в приведения.
-- Америка -- это не только Миссисипи.
-- А Россия -- это только сказка.
-- Йес! -- крикнул Саша, весь потный от хождения на руках.
-- Я пошел против своих принципов, -- сказал Грегори. -- Углубился тут
в метафизику. Возможно, в этой стране есть не только наблюдатель, но и
метафизический деятель. Его зовут Серый.
-- Подробней с этого места, -- попросил Саша. Грегори поправил очки.
-- Это так, домыслы пьющего американца, -- сказал он.
Грегори хотя и не любил Россию, перенял от нее привычку пить. Это,
наверное, сказалось на потенции. А, может быть, возраст. Мне взгрустнулось
от быстротечности
жизни.
-- Давай искать вместе, -- предложил я.
-- Если Серый найдется, это будет уже не Россия. Тут ничего не
находится.
Сесиль вмиг разделась и шумно бросилась в реку.
-- А вдруг найдется? -- спросил Саша.
-- Парни! -- крикнула Сесиль с середины реки. -- Парная вода!
-- Мне стыдно за мою русскую постановку вопроса, -- сказал Грегори. --
Россия меня шарашит. Если Серый есть, значит, прав Достоевский, говоря о
русском боге. Но если он прав, то как я могу защищать ценности западного
мира? Представь себе, я об этом напишу. Не напечатают.
-- А ты говоришь, в Америке нет цензуры, -- сказал я.
-- Ее нет, -- Грегори выкатил грудь колесом, -- и ты был не прав на
конференции в Хайдельберге, когда сказал о
ней.
-- Я испытал ее на себе!
Мы тогда в Хайдельберге поссорились и больше не виделись до грузинского
ресторана.
фекальная станция
-- Грегори, конечно, умник, но мы и сами с усами, -- сказал Саша. -- Я
обнаружил странное место. Фекальную станцию. Там есть один очень
подозрительный мужик.
-- Фекальная станция! -- взорвался я. -- Мало тебе Вышнего Волочка?
-- Не я страну придумал. Я что, виноват, если Россия завязана на говне?
-- Ни за что не поеду!
Был понедельник. Фекальная станция не работала.
-- Надо же, -- сказал я. -- Директор есть, фекалии есть, а станция не
работает.
В понедельник работники фекальной станции опохмелялись. Во вторник они
пытались включить генератор, но кнопки не слушались. Станция то переваривала
фекалии, то отключалась и затоваривалась.
-- Где подозрительный? -- спросил я.
-- А вы присмотритесь.
В среду включился генератор, и фекалии перерабатывались. Они
перерабатывались весь четверг. Фекальная обработка вошла в апогей. Работники
были азартны и все, как один, на вид подозрительны, включая директора. Утром
в пятницу фекалии тоже перерабатывались, но вторую половину дня они уже
перерабатывались слабее и слабее, а к вечеру вовсе не перерабатывались --
работники сходили в магазин, а директор вообще покинул свой пост.
-- Кто вам внушает наибольшее подозрение? -- спросил Саша. -- По-моему,
директор.
-- А, по-моему, вы, -- пошутил я.
-- Глупая шутка, -- резко обиделся Саша.
В субботу народ на станции не работал, хотя, по идее, она работала без
выходных. В воскресенье станция и обслуживающий персонал были мертвы.
Саша, застегнутый на четыре пуговицы, довез меня с фекальной станции до
дома.
-- Не расстраивайтесь, -- сказал он. -- Найдем Серого в другом месте.
-- Где?
Саша достал из кармана два авиабилета компании
"Дельта".
-- Завтра летим в Сан-Франциско.
-- Зачем?
-- Вдруг он там?
После фекальной станции сан-францисский "Хилтон" нам понравился. В баре
на первом этаже мы залились по уши коктейлем "Маргарита", пошли гулять по
Маркет-стрит и кричали:
-- Ну, кто тут Серый? Выходи!
В окнах развивались пидерастские радужные флаги. Никто не вышел. Но нас
подобрали на день рождения Большой Заи из Сан-Франциско. Сборище больше ста
человек. Они кружили по комнатам апельсиново-голубого цвета с пластмассовыми
стаканчиками, обмазанные кетчупом и майонезом. Разговор шел о
западно-африканской музыке и подводном клипе с нарочито замедленным участием
Большой Заи. Сама Большая Зая в черной майке, черных джинсах, с открытым
пупком плясала перед ярко горящим камином.
Вернувшись в отель, мы с Сашей залезли в джакузи, прыгали, брызгались,
пели, цинично обсуждали достоинства Большой Заи и заснули в одной кровати,
обнявшись, как две длинные зеленые редьки, но наутро, смущенные, мы вновь
были на "вы".
мужик
Вакханалия анекдотов, национальных образов, частушек, пословиц,
неотпетых мертвецов должна была в конце концов рвануть, воплотившись в
зверскую силу. Я нашел Серого на стыке чефира и Интернета. Я не то чтобы
вычислил, я
его выносил, открыв через запуск мышей под оклады икон. У него была
селективная память. Что-то он начисто не хотел помнить; заслонка стояла у
него на пути.
-- Чего пришел? -- спросил он.
-- Взял и пришел.
-- Мне в тебе что нравится? Ты отвязный. Тебе ничего не надо.
-- С чего ты взял?
-- У тебя хуй не болит за Россию.
-- Ладно, -- по-доброму сказал я. -- Хватит мерится хуями.
богоборцы
Некоторые русские богоборцы предъявляют претензии к Богу, считают, что
Бог несправедлив -- убивает миллионы неповинных людей, отнимает у родителей
малолетних деточек, соглашается на войны, теракты, несчастные случаи. Но у
Бога есть воинство душ, это его дети, хорошие и не очень, у него на них свои
виды, свои с ними счеты. А тело -- мешок костей и производитель новых
мешков, случайное убежище, исправительная колония души. Тело он не берет во
внимание. Поэтому оно такое дырявое, скоропортящееся. За телом нужно следить
самим.
невеста
Стране низкого качества жизни к лицу опрощение. Зато русская природа
очень ранима. Нужна поэтическая строка, чтобы ее утешить. У русских девушек
много чего хорошего. Светлого. Но есть изъян, с которым ничего не поделать.
У русских девушек плебейские глаза.
-- Невеста -- переходящий вымпел, -- заметил Серый. -- Вчера -- твоя.
Сегодня -- моя.
Умная и вшивая. Невеста с зубами. Такой она мне досталась. Вшивая
умница. Со страшным детским личиком.
анекдот
Русский продаст душу за хороший анекдот. Он -- бродячая коллекция
анекдотов. Всегда наступает такой момент, когда пора рассказывать анекдоты.
После четвертой перед пятой. Анекдоты делятся на подвиды. Есть неприличные.
Есть похабные. Про ежей. Почти все анекдоты -- смешные.
-- Русский живет внутри анекдота, -- говорил Серый. -- Ползает по его
внутренней склизкой поверхности. Ты начитался всяких Бердяевых, всяких
маркизов, блядь, де Кюстинов, и думаешь -- банку вскроешь. Француз --
вскрытая банка, а русский -- это когда она вспухла и внутри бродит от
томатного соуса. Ты вот мне подай любой другой народ, который так соком
гнилым заплыл. А ты говоришь -- иностранцы.
Я стал думать над его словами.
Россия -- мать анекдотов. Мы создали государство-анекдот. Когда
позолоченный пафос сходит, остается один анекдот. Что значит жить в
анекдоте? Анекдот -- русский жанр, неизданные произведения. Непечатность
русского анекдота идет от его изначального неприличия, которое, в свою
очередь, отражает изначальное неприличие русской жизни. В России все
неприлично. Неприлично рождение. Неприлична смерть. Неприлична власть.
Неприличен народ.
Сделать что-нибудь неприличное -- высшее приличие. Все остальное в
системе русского мира не считается и даже
не учитывается. Гоголь стоит на анекдоте и не развенчивает его. То же
самое у Платонова -- анекдотические страсти. Другие -- пафосные --
интеллигентские -- писатели, может быть, и нужны, но они не свои. Свой --
неприличен. Свой перднет. Свой насрет. Свой, наконец, убьет. Но если он
убьет внутри анекдота, он будет прощен. Чаадаев негодовал, что анекдот
Гоголя нравится, а его собственные горькие мысли -- нет. Гоголь -- не
сумасшедший, а он, Чаадаев, ходит по городу умалишенным.
Русский анекдот группируется вокруг знаковых фигур по экономии
материала, но о ком бы, о чем бы он ни был, он -- о несостоявшемся
существовании, то есть о каждом из нас. Вот почему в России все
неанекдотическое темнеет и стирается, а анекдот, даже самый старинный и не
очень ясный, остается жить. Русская история состоит из анекдотов больше, чем
из летописей. Чтобы быть адекватным России, нужно превратиться в
чрезвычайную и полномочную эманацию анекдота и поступать соответственно.
Русский смех -- поощрение нарушения. Все герои анекдота поступают не по
правилам, но потому и смешно, отчего вызывают двойное чувство: отторжения и
признания. Они высмеиваются; тем самым отчуждаются, но, по сути, на них
ложится тень нашего понимания. Через анекдот происходит одомашнивание
русского мира.
Русский ценится по анекдоту. Правильно рассказал -- значит, свой. Чужой
не умеет рассказывать анекдотов. Чужой обязательно проколется. Через анекдот
идет взаимопонимание. Доверие. Близость. Деловые партнеры, влюбленные
рассказывают анекдоты. Анекдот рассказан -- выслушан -- на человека нельзя
обижаться. Это грех. Он прошел в свои. Ему, девушка, надо "дать". Каждое
наше действие со-
держит в себе зародыш анекдота. Как и бездействие. Провалиться за
пределы анекдота -- значит выпасть из русского мира.
Власть преследовала анекдот как попытку разгерметезировать ее миф.
Анекдот развенчивает. Он -- дело. Но он развенчивает и того, кто
рассказывает анекдот. Потому что анекдот примиряет с действительностью.
Анекдот ободряет. Он откладывает решение вопроса на неопределенное время.
Анекдот -- это русская церковь. Это конфессия.
Русские рассказывают друг другу анекдоты, чтобы поразмяться в смехе,
прежде всего над собой, но есть предел, за который анекдот не выходит.
Француз, американец, немец в анекдоте всегда хуже русского. Ясное дело: они
в анекдоте неанекдотичны. Они ищут линию поведения. Русский -- без линии.
Анекдот -- единственная форма русского самопознания. Род терапии.
Больше того, род выживания. С другой стороны, это род отчаяния. Любимые
герои анекдота -- элита бестолковых людей. Бестолковщина не раздражает, а
стимулирует. Не сообразили, не предусмотрели -- нарвались на реальность.
Опростоволосились, опозорились. И смех, и грех. Мы коллективно бестолковы.
Соборно -- без головы. Взялись за что-нибудь -- не получилось.
Вот -- анекдот. И почему мы так легко смеемся над собой? Но это -- не
просто. Мы не любим; когда нам не прощают бестолковщины. Мы бестолковы в
высоком смысле презрения к поверхности жизни. Это русская ценность --
бестолковщина.
Анекдочивание каждого акта жизни есть форма ее проживания. Без анекдота
русское существование было бы невозможно. Что же тогда заложено в голову
русского, если он все видит через призму анекдота?
Русское слово подыгрывает анекдоту. В русском синтаксисе спрятан
эмбрион анекдота. Анекдотический вирус. Избыточное воображение и
недостаточная рефлексия. Из мира выхватывается и развивается до предела его
несуразность.
Чукча -- гиперболизация русской бестолковщины, гипербестолковщина,
которая, с русской позиции, кажется тотальной, а русские выходят умеренно
разумными существами. Мы подставляем чукчей, беспомощно стремясь сократить
беспредел собственной бестолковщины. То же самое, вроде бы, обереуты. Они
довели до предела принцип интеллигентной бестолковщины. Культуру обокрали. И
-- Они меня прикрывали. Теперь какой от них толк?
-- Кредиты, -- сказал до тех пор тихо сидящий при начальстве Саша.
-- Кисло, -- ответил я.
-- Страна крутится, все меняется, -- заверил меня Саша.
-- Вы крутитесь, и кажется -- все крутятся, -- сказал я. -- Пал Палыч,
знаете, как зовут нашего мужика?
-- Князь тьмы? -- прикинул начальник.
-- Серый.
-- Кликуха? -- спросил Пал Палыч.
-- Да вы притворщик! -- зашумел Саша. -- Еще неделю назад уверяли, что
его нет, а теперь знаете, как зовут.
Вид у него был, действительно, изумленный. Пал Палыч гнул свою линию:
-- Пускай будет Серый. Вон в зоопарке и то животным дали клички.
Правильный шаг. Даже если он не Серый. Что делать с американцем?
-- Его как зовут? -- спросил я.
-- Грегори, -- сказал Саша.
-- Грегори Пек?
-- Как актера? Кликуха, -- заметил Пал Палыч.
-- А "Пал Палыч" не кликуха? -- не выдержал я. Генерал смолк.
-- Я знаю Грегори, -- сказал я. -- Он был пламенным антисоветчиком.
Внешне похож на Байрона. И бабу его французскую знаю.
-- Я в курсе, мы проверили, -- сказал Пал Палыч. -- Этот ваш Байрон
ненавидит все русское.
-- А что вы не попросите патриотов найти Серого? -- спросил я.
-- Они не найдут. Им вообще лучше не знать. Они возьмут этого Серого
как знамя и этим знаменем начнут нас пиздить по головам.
-- Допустим, мы его с Сашей найдем. Что дальше?
-- Пусть он вникнет в наше положение, -- сказал Пал Палыч.
-- Раньше не вникал, а теперь вникнет? -- рассмеялся я.
-- Раньше мы были сами знаете, кем, -- грустно сказал Пал Палыч. --
Нарушали права человека. Рубили головы. Вообще нарубили дров. А теперь идем
к нормальной цивилизации. У нас не все получается, много дряни, но мы
искренне стараемся и в душе -- демократы.
-- Демократы, которые в кустах ищут Серого, чтобы упросить его вникнуть
в наше положение.
-- Я буду с вами предельно откровенным, -- сказал Пал Палыч. -- Мы
установили, что у вас мало человеческих качеств. Вы сбиваете людей с толку и
получаете от этого удовольствие. Вы не церемонитесь. Но не берите хотя бы
меня за горло. Мы платим вам деньги.
-- Мы будем ловить Серого по электричкам, -- предложил я. -- Он
выплывет на нас в качестве ревизора.
-- Думаете, он маскируется под народного типа? -- спросил Саша.
-- Каждый из нас может замаскироваться под народного типа, -- сказал
Пал Палыч. -- Я сам -- народный тип.
-- С другой стороны, возьмите Сашу. Он-то не похож на народного типа.
-- Новое поколение, -- сказал Пал Палыч. -- С ним еще
не все ясно. В среднем классе я бы не стал искать Серого.
-- А роль мещанства в русской жизни? -- удивился Саша. -- Все русское
просвещенное общество ненавидело мещанство. Может быть, мещанство и есть
тормоз общества?
-- Отставить, -- сказал Пал Палыч. -- Мы с мещанством дали маху.
Правда, кто-то из литераторов любил мещан, забыл, кто.
-- Как же вы представляете себе Серого? -- спросил я. -- Суперлешим с
тоскливым взглядом, как у Врубеля?
-- Мало, что ли, нечисти на нашей земле! -- вскричал Пал Палыч. --
Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем
выравняется плоскость морали.
-- Всех не перезахоронишь, -- вздохнул Саша.
-- Вернемся к американцу, -- предложил генерал.
американский шпион
-- Старик! -- обрадовался он мне на старомодном жаргоне. -- Давай
увидимся!
-- Возьми Сесиль, -- сказал я. -- Пошли в грузинский ресторан. -- Я
знал, что Грегори прижимист. -- Приглашаю.
В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже
думать об этом.
-- Или доверяете мне, или до свидания, -- сказал я.
-- Что же все-таки, по-твоему, революция года? -- задумчиво спросил
Грегори. -- Случайность или закономерность?
Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То
власть менялась, то -- концепция.
-- Случайная закономерность, -- безошибочно предположил я.
-- Как? Как? -- Он бросился записывать в блокнот.
Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет
назад, когда на праздники давали пайки-заказы с синей курицей, баклажанной
икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад.
Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полметровыми ресницами. Я
работал "одним молодым писателем" в качестве цитат для его влиятельной
газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.
-- Да вычислили! -- сказал мне Пал Палыч при следующей встрече. --
Вычислили, но не сажать же было вас всех!
-- Значит, подслушивали?
-- Не всё, -- признался Пал Палыч. -- Аппаратура забарахлила на самом
интересном месте.
Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестораны, но был настроен
непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление
благожелательно для всего человечества. Любой провал России на Украине, в
Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.
-- Меня тошнит от твоей Америки, -- чистосердечно сказал я. --
Пластилиновая страна.
-- А меня тошнит от твоей России, -- рассердилась француженка Сесиль.
-- От твоей Франции меня тоже тошнит.
-- От Франции-то почему? -- не понял Грегори.
-- Мертвые души! -- хмыкнул я.
Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что
Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то
случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее
общественного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны,
Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стране ничего не происходит.
-- Но ведь вся ваша сраная советология провалилась. Никто ни черта не
понял. Даже не могли предсказать перемены.
-- Перемены! -- скривился Грегори.
-- Только не говори, что было лучше.
-- Не знаю.
-- Есть немало эмигрантов, которые накачивают вас, потому что их не
позвали. Писать об этой политической возне -- одна тоска, -- сказал я.
-- Для заработка полезно.
Положение было парадоксальным. Я принимал игру с бывшими палачами за
деньги, а Грегори вел честную игру, отстаивая свои идеалы для заработка. Но
с Сесиль у меня были особые отношения, и я решил встретиться с ней отдельно.
Мне с женщинами проще.
галломания
Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это -- Францию. Она
отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросив позволения, она
бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского
учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она
любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего
в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов,
ясность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за "р", неподвластное
рабской натуре.
В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не
оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного
внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла раз-
вернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а
климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский
характер, имел прикладное, художественное значение Юга.
Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она
думала по-французски, жила по-французски, пила по-французски, сочиняла стихи
по-французски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский
мужчина считал за счастье спать с француженкой.
Россия возвела Францию в невиданную математическую степень, слово
"француз" освещалось королевским солнцем, и они были королями любви,
принцами остроумия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не
получалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им
биографии из оргий, дудочек и пасторалей, она балдела от декольте с
геометрически безукоризненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей,
возвестивших о свободных шалостях.
Она любила без разбору: якобинцев и рояалистов, французские романы и
французские моды, наизусть знала французскую историю. Она любила Наполеона,
который хотел ее протаранить и втайне мечтала отдаться ему, как последняя
блядь, за Можаем, на Бородинском поле, где угодно, когда угодно. Она
подожгла Москву, чтобы ему, любимому южанину, было теплее, но он не понял,
схватил треуголку и сбежал. Она споткнулась только раз, на Дантесе, но все
равно -- простила по-бабски. Она любила маркиза де Кюстина, пославшего ее на
хуй, и Пикассо, в своей безмерной жизни не нашедшего времени заехать в
Москву, она любила Париж как бесконечный Лувр и мировое кафе.
Если сложить, сколько раз российские рты произнес-
ли слово "Париж", то время произнесения окажется равным сотням русских
жизней. Россия ездила загорать в Ниццу, лечиться от туберкулеза в Ментон,
дышать океанским воздухом в Биарриц, учиться архитектуре в замки Луары. У
нее была одна закадычная подружка -- Полина Виардо. "Vive la France!" --
звонко кричал молодой лакей Яша.
Именно Франция, а никакой ни Карл Маркс, заразила Россию социализмом,
сбила с толку Парижской Коммуной, а потом почему-то бросила на полдороги к
счастливому будущему. Россия поехала эмигрировать во Францию, как к себе
домой, но вот здесь впервые просчиталась.
Даже в советском виде Россия неслась по инерции. Не стали туда пускать,
Россия села за переводы, пошла к частным подпольным портнихам с французскими
выкройками. Она пронесла верность французской моде через всю советскую
власть и перевела всех; в каждом что-то нашла. Она любила Эдит Пиаф, Ива
Монтана, черные парижские свитера, гарсонов из ресторана, французскую
компартию за то, что она французская, устрицы, луковый суп, клумбы
Люксембургского сада, Мулен Руж, Версаль, экзистенциализм, "кафе о лэ",
импрессионизм, мадам де Сталь, Брижит Бардо, шампанское, фарфор, Селина,
Пруста, Мольера, квартал Марэ, деконструктивизм, Эйфелеву башню, Мопассана и
Рабле. Она обрызгала все свои подмышки французскими духами.
Поверхностному взгляду всегда казалось, что Россия подражает Франции,
донашивая за ней ее платья. На самом деле Россия выдумала Францию, чтобы не
сойти с ума. Сила ее любви к Франции равнялась невменяемости ее жизни.
Россия стала губкой, чтобы всосать в себя Францию целиком и полностью, от
всего сердца. Она понимала Флобера лучше французов, она плакала от своего
понимания. Она
обижалась: любовь не была взаимной; восставала против своей любви,
изводилась, зарекалась говорит по-французски, горько смеялась над собой,
издевалась над своим прононсом, не спала ночами, она припомнила Франции ее
мелочность, скупость, но все равно любила беззаветно, преданно, как никогда.
От этого ничего не осталось, кроме радио "Ностальжи".
Пропажа Франции из русского поля зрения произошла на моих глазах. Париж
не померк -- его не стало. На его месте -- туристические картонки. Любовь не
перешла к другим странам. Америка -- не в счет. Россия разучилась любить.
Тогда она развернулась к себе и стала себя ласкать по-старушечьи, на место
зеркала повесив Глазунова и Шилова, включив на всю катушку Высоцкого.
Дрочись, родина. Тоже дело.
сесилъ
Сесиль трахалась всем телом, усидчиво, бурно, остервенело, как будто
чистила зубы, но было что-то механическое в подергивании ее французских
сисек. Она призналась мне в постели, что Грегори истомил ее русофобством и
вовсе не трахает. Сесиль знала русский серебряный век и была из тех, кто
пострадал от советской власти. Ее вместе с подружкой Клэр послали из Парижа
стажироваться в Москву. Одна выбрала Чехова, другая -- Андрея Белого. В
сущности, им было все равно. Что Чехов, что Андрей Белый, но они выбрали
так, как выбрали. Клэр пришла во МХАТ и ее стали бешено любить как
француженку, гардеробщицы трогали ее за руки, чтобы понять, что такое
французская кожа. Клэр быстро стала музой истеблишмента и возвращалась в
обще-
житие на черных волгах с начальством и на белых -- с богатой богемой.
Сесиль -- убедившись в полузапретности Белого -- прибилась к
диссидентам. Те тоже трогали ее за руки, интересовались кожей, все
объяснили, и две француженки, живя в одной комнате, ощетинились взаимным
недоверием, пропитались скрытой враждой, пока однажды не подрались в кровь,
бросаясь книгами, ревя, царапаясь и мерзко кусаясь, не то из-за
исторического значения "Архипелага ГУЛАГ", не то по поводу бульдозерной
выставки. Во всяком случае, у Сесиль остался памятный шрам на левой брови.
Сесиль стала привозить тамиздат и "Русскую мысль", завела знакомство с
подпольными фондами, двойными французскими дипломатами. Ее схватили в темном
подъезде на Цветном бульваре, когда она передавала деньги, завернутые в
газету, не церемонясь, раздели, усадили на гинекологическое кресло,
подержали и выслали. Клэр вышла замуж за советского режиссера, но --
разочаровалась и уехала с концами в Париж Высланная Сесиль вернулась в
перестроечную Москву вместе с Грегори.
-- Мой позор превратился в страсть, -- взволнованно облизываясь,
призналась она. -- Гинекологическое кресло стало самым сильным эротическим
переживанием моей жизни.
В сотый раз, раскрасневшись, она принялась мне показывать, как ее
раскорячили.
-- Засунь мне руку! Глубже!
-- Есть такой мужик, по имени Серый, -- сказал я после того, как вынул
руку.
-- Грегори ищет какого-то Серого, -- кивнула она. -- Мы носимся за ним
по всей стране.
караван-сарай
Ковбойский привкус западного Подмосковья. Я люблю старые довоенные
дачи. Деревянные запахи. Заросшие навсегда участки. Сирень. Тропинки в саду.
На даче мне снятся дивные сны. На этот раз мы встретились вчетвером.
-- Я накрыла на стол в саду, -- сказала Сесиль, открывая ворота.
-- Я голодный, как волк, -- улыбнулся Саша. Саша необычайно понравился
Грегори.
-- Честный парень, молодец, -- сказал он мне, когда, пообедав на славу
и с хохотом, мы пили чай с клубничным вареньем. -- Не то что его циничное
поколение.
-- Пойдемте на реку смотреть закат, -- предложила Сесиль.
Мы вышли на крутой берег Москва-реки. Стволы сосен просвечивали
насквозь. Саша от полного восторга прошелся на руках метров двести.
-- Грегори, -- тихо сказал я, -- ты знаешь, в этой стране есть
чертовщина. Об этом писал твой любимый писатель.
-- Это была политическая маскировка.
-- Не знаю. Это твой любимый писатель.
-- Я ненавижу все это, от соборности до чертовщины.
-- На Миссисипи тоже верят в приведения.
-- Америка -- это не только Миссисипи.
-- А Россия -- это только сказка.
-- Йес! -- крикнул Саша, весь потный от хождения на руках.
-- Я пошел против своих принципов, -- сказал Грегори. -- Углубился тут
в метафизику. Возможно, в этой стране есть не только наблюдатель, но и
метафизический деятель. Его зовут Серый.
-- Подробней с этого места, -- попросил Саша. Грегори поправил очки.
-- Это так, домыслы пьющего американца, -- сказал он.
Грегори хотя и не любил Россию, перенял от нее привычку пить. Это,
наверное, сказалось на потенции. А, может быть, возраст. Мне взгрустнулось
от быстротечности
жизни.
-- Давай искать вместе, -- предложил я.
-- Если Серый найдется, это будет уже не Россия. Тут ничего не
находится.
Сесиль вмиг разделась и шумно бросилась в реку.
-- А вдруг найдется? -- спросил Саша.
-- Парни! -- крикнула Сесиль с середины реки. -- Парная вода!
-- Мне стыдно за мою русскую постановку вопроса, -- сказал Грегори. --
Россия меня шарашит. Если Серый есть, значит, прав Достоевский, говоря о
русском боге. Но если он прав, то как я могу защищать ценности западного
мира? Представь себе, я об этом напишу. Не напечатают.
-- А ты говоришь, в Америке нет цензуры, -- сказал я.
-- Ее нет, -- Грегори выкатил грудь колесом, -- и ты был не прав на
конференции в Хайдельберге, когда сказал о
ней.
-- Я испытал ее на себе!
Мы тогда в Хайдельберге поссорились и больше не виделись до грузинского
ресторана.
фекальная станция
-- Грегори, конечно, умник, но мы и сами с усами, -- сказал Саша. -- Я
обнаружил странное место. Фекальную станцию. Там есть один очень
подозрительный мужик.
-- Фекальная станция! -- взорвался я. -- Мало тебе Вышнего Волочка?
-- Не я страну придумал. Я что, виноват, если Россия завязана на говне?
-- Ни за что не поеду!
Был понедельник. Фекальная станция не работала.
-- Надо же, -- сказал я. -- Директор есть, фекалии есть, а станция не
работает.
В понедельник работники фекальной станции опохмелялись. Во вторник они
пытались включить генератор, но кнопки не слушались. Станция то переваривала
фекалии, то отключалась и затоваривалась.
-- Где подозрительный? -- спросил я.
-- А вы присмотритесь.
В среду включился генератор, и фекалии перерабатывались. Они
перерабатывались весь четверг. Фекальная обработка вошла в апогей. Работники
были азартны и все, как один, на вид подозрительны, включая директора. Утром
в пятницу фекалии тоже перерабатывались, но вторую половину дня они уже
перерабатывались слабее и слабее, а к вечеру вовсе не перерабатывались --
работники сходили в магазин, а директор вообще покинул свой пост.
-- Кто вам внушает наибольшее подозрение? -- спросил Саша. -- По-моему,
директор.
-- А, по-моему, вы, -- пошутил я.
-- Глупая шутка, -- резко обиделся Саша.
В субботу народ на станции не работал, хотя, по идее, она работала без
выходных. В воскресенье станция и обслуживающий персонал были мертвы.
Саша, застегнутый на четыре пуговицы, довез меня с фекальной станции до
дома.
-- Не расстраивайтесь, -- сказал он. -- Найдем Серого в другом месте.
-- Где?
Саша достал из кармана два авиабилета компании
"Дельта".
-- Завтра летим в Сан-Франциско.
-- Зачем?
-- Вдруг он там?
После фекальной станции сан-францисский "Хилтон" нам понравился. В баре
на первом этаже мы залились по уши коктейлем "Маргарита", пошли гулять по
Маркет-стрит и кричали:
-- Ну, кто тут Серый? Выходи!
В окнах развивались пидерастские радужные флаги. Никто не вышел. Но нас
подобрали на день рождения Большой Заи из Сан-Франциско. Сборище больше ста
человек. Они кружили по комнатам апельсиново-голубого цвета с пластмассовыми
стаканчиками, обмазанные кетчупом и майонезом. Разговор шел о
западно-африканской музыке и подводном клипе с нарочито замедленным участием
Большой Заи. Сама Большая Зая в черной майке, черных джинсах, с открытым
пупком плясала перед ярко горящим камином.
Вернувшись в отель, мы с Сашей залезли в джакузи, прыгали, брызгались,
пели, цинично обсуждали достоинства Большой Заи и заснули в одной кровати,
обнявшись, как две длинные зеленые редьки, но наутро, смущенные, мы вновь
были на "вы".
мужик
Вакханалия анекдотов, национальных образов, частушек, пословиц,
неотпетых мертвецов должна была в конце концов рвануть, воплотившись в
зверскую силу. Я нашел Серого на стыке чефира и Интернета. Я не то чтобы
вычислил, я
его выносил, открыв через запуск мышей под оклады икон. У него была
селективная память. Что-то он начисто не хотел помнить; заслонка стояла у
него на пути.
-- Чего пришел? -- спросил он.
-- Взял и пришел.
-- Мне в тебе что нравится? Ты отвязный. Тебе ничего не надо.
-- С чего ты взял?
-- У тебя хуй не болит за Россию.
-- Ладно, -- по-доброму сказал я. -- Хватит мерится хуями.
богоборцы
Некоторые русские богоборцы предъявляют претензии к Богу, считают, что
Бог несправедлив -- убивает миллионы неповинных людей, отнимает у родителей
малолетних деточек, соглашается на войны, теракты, несчастные случаи. Но у
Бога есть воинство душ, это его дети, хорошие и не очень, у него на них свои
виды, свои с ними счеты. А тело -- мешок костей и производитель новых
мешков, случайное убежище, исправительная колония души. Тело он не берет во
внимание. Поэтому оно такое дырявое, скоропортящееся. За телом нужно следить
самим.
невеста
Стране низкого качества жизни к лицу опрощение. Зато русская природа
очень ранима. Нужна поэтическая строка, чтобы ее утешить. У русских девушек
много чего хорошего. Светлого. Но есть изъян, с которым ничего не поделать.
У русских девушек плебейские глаза.
-- Невеста -- переходящий вымпел, -- заметил Серый. -- Вчера -- твоя.
Сегодня -- моя.
Умная и вшивая. Невеста с зубами. Такой она мне досталась. Вшивая
умница. Со страшным детским личиком.
анекдот
Русский продаст душу за хороший анекдот. Он -- бродячая коллекция
анекдотов. Всегда наступает такой момент, когда пора рассказывать анекдоты.
После четвертой перед пятой. Анекдоты делятся на подвиды. Есть неприличные.
Есть похабные. Про ежей. Почти все анекдоты -- смешные.
-- Русский живет внутри анекдота, -- говорил Серый. -- Ползает по его
внутренней склизкой поверхности. Ты начитался всяких Бердяевых, всяких
маркизов, блядь, де Кюстинов, и думаешь -- банку вскроешь. Француз --
вскрытая банка, а русский -- это когда она вспухла и внутри бродит от
томатного соуса. Ты вот мне подай любой другой народ, который так соком
гнилым заплыл. А ты говоришь -- иностранцы.
Я стал думать над его словами.
Россия -- мать анекдотов. Мы создали государство-анекдот. Когда
позолоченный пафос сходит, остается один анекдот. Что значит жить в
анекдоте? Анекдот -- русский жанр, неизданные произведения. Непечатность
русского анекдота идет от его изначального неприличия, которое, в свою
очередь, отражает изначальное неприличие русской жизни. В России все
неприлично. Неприлично рождение. Неприлична смерть. Неприлична власть.
Неприличен народ.
Сделать что-нибудь неприличное -- высшее приличие. Все остальное в
системе русского мира не считается и даже
не учитывается. Гоголь стоит на анекдоте и не развенчивает его. То же
самое у Платонова -- анекдотические страсти. Другие -- пафосные --
интеллигентские -- писатели, может быть, и нужны, но они не свои. Свой --
неприличен. Свой перднет. Свой насрет. Свой, наконец, убьет. Но если он
убьет внутри анекдота, он будет прощен. Чаадаев негодовал, что анекдот
Гоголя нравится, а его собственные горькие мысли -- нет. Гоголь -- не
сумасшедший, а он, Чаадаев, ходит по городу умалишенным.
Русский анекдот группируется вокруг знаковых фигур по экономии
материала, но о ком бы, о чем бы он ни был, он -- о несостоявшемся
существовании, то есть о каждом из нас. Вот почему в России все
неанекдотическое темнеет и стирается, а анекдот, даже самый старинный и не
очень ясный, остается жить. Русская история состоит из анекдотов больше, чем
из летописей. Чтобы быть адекватным России, нужно превратиться в
чрезвычайную и полномочную эманацию анекдота и поступать соответственно.
Русский смех -- поощрение нарушения. Все герои анекдота поступают не по
правилам, но потому и смешно, отчего вызывают двойное чувство: отторжения и
признания. Они высмеиваются; тем самым отчуждаются, но, по сути, на них
ложится тень нашего понимания. Через анекдот происходит одомашнивание
русского мира.
Русский ценится по анекдоту. Правильно рассказал -- значит, свой. Чужой
не умеет рассказывать анекдотов. Чужой обязательно проколется. Через анекдот
идет взаимопонимание. Доверие. Близость. Деловые партнеры, влюбленные
рассказывают анекдоты. Анекдот рассказан -- выслушан -- на человека нельзя
обижаться. Это грех. Он прошел в свои. Ему, девушка, надо "дать". Каждое
наше действие со-
держит в себе зародыш анекдота. Как и бездействие. Провалиться за
пределы анекдота -- значит выпасть из русского мира.
Власть преследовала анекдот как попытку разгерметезировать ее миф.
Анекдот развенчивает. Он -- дело. Но он развенчивает и того, кто
рассказывает анекдот. Потому что анекдот примиряет с действительностью.
Анекдот ободряет. Он откладывает решение вопроса на неопределенное время.
Анекдот -- это русская церковь. Это конфессия.
Русские рассказывают друг другу анекдоты, чтобы поразмяться в смехе,
прежде всего над собой, но есть предел, за который анекдот не выходит.
Француз, американец, немец в анекдоте всегда хуже русского. Ясное дело: они
в анекдоте неанекдотичны. Они ищут линию поведения. Русский -- без линии.
Анекдот -- единственная форма русского самопознания. Род терапии.
Больше того, род выживания. С другой стороны, это род отчаяния. Любимые
герои анекдота -- элита бестолковых людей. Бестолковщина не раздражает, а
стимулирует. Не сообразили, не предусмотрели -- нарвались на реальность.
Опростоволосились, опозорились. И смех, и грех. Мы коллективно бестолковы.
Соборно -- без головы. Взялись за что-нибудь -- не получилось.
Вот -- анекдот. И почему мы так легко смеемся над собой? Но это -- не
просто. Мы не любим; когда нам не прощают бестолковщины. Мы бестолковы в
высоком смысле презрения к поверхности жизни. Это русская ценность --
бестолковщина.
Анекдочивание каждого акта жизни есть форма ее проживания. Без анекдота
русское существование было бы невозможно. Что же тогда заложено в голову
русского, если он все видит через призму анекдота?
Русское слово подыгрывает анекдоту. В русском синтаксисе спрятан
эмбрион анекдота. Анекдотический вирус. Избыточное воображение и
недостаточная рефлексия. Из мира выхватывается и развивается до предела его
несуразность.
Чукча -- гиперболизация русской бестолковщины, гипербестолковщина,
которая, с русской позиции, кажется тотальной, а русские выходят умеренно
разумными существами. Мы подставляем чукчей, беспомощно стремясь сократить
беспредел собственной бестолковщины. То же самое, вроде бы, обереуты. Они
довели до предела принцип интеллигентной бестолковщины. Культуру обокрали. И