Страница:
– Куда столько путей? – поинтересовался отрывисто, чтобы не сбить дыхание, Владимир у тяжело дышащего проводника. – Такое оживленное железнодорожное движение?..
– Да нет, ветка тупиковая… Заводов просто несколько да электростанция в придачу… Уголь подвозят, то да се…
– Понятно…
– Господа! – возмущенно вякнул Пшимановский, намеревавшийся было снова спикировать, на этот раз с насыпи, но удержанный в последний момент за воротник Бекбулатовым. – Откуда такое пренебрежение? Рядом, в двух шагах, совершенно новое, никем не виданное общественное образование, терра инкогнита, так сказать, а они: «Рельсы, уголь, то да се…» Вы еще навоз сюда приплетите!
– Для кого «инкогнита», а для кого и нет… – буркнул Берестов, подхватывая малость нетвердого на ноги поляка под другую руку: кажется, доморощенные эскулапы несколько переборщили с действенными, но небезопасными народными средствами, пытаясь в кратчайшие сроки привести в норму захворавшего не ко времени Пшимановского. – Я тут, милок, шесть с лишним десятков лет прожил… Не забыл, часом? Ты только попади тут кое-кому в руки – сразу разъяснят и про рельсы, и про уголь… И про навоз не забудут… А также про Маркса, Энгельса, Ленина, Октябрьскую революцию, Советскую власть и политику партии на современном этапе…
Войцех попытался было спорить, но старик властно одернул его:
– Нишкни! Тихо, я сказал! Вроде пришли…
– Месяц нарождается, – бросил на ходу Владимирыч, таща за собой словно на буксире обоих спутников по узкому проходу между заборами, увитыми остатками какой-то прошлогодней растительности. – Не к добру что-нибудь путное в эту пору начинать…
По обе стороны «улицы» мелькали то прозрачные по ранней поре кроны деревьев, то какие-то похожие на виселицы с болтающимися веревками сооружения, то угрюмые прямоугольные башни… Разок, заставив всех кинуться ничком на землю, со скрипом распахнулась где-то неподалеку дверь, выбросив в темноту ночи обрывок разухабистой мелодии, пьяные голоса и звон стекла… Непонятное и пугающее не оставляло горячего желания познакомиться с ним поближе.
Блуждание по огромному своими размерам «городку карликовых домов», как окрестил его про себя Бекбулатов, завершилось спустя полчаса где-то возле лесной опушки, там, где деревья вплотную подбирались к уже капитальной ограде из нескольких рядов сверкающей под луной колючей проволоки.
– Все, пришли…
Домик, неотличимый от остальных своих близнецов, возведенных явно не по строгим чертежам, но в подражание единому, хорошо известному неведомому строителю образцу, с подспудной угрозой пялился на незваных гостей провалами окон с давным-давно выбитыми не то что стеклами, но и рамами. В отличие от других, виденных мельком сквозь прорехи заборов и носивших хотя бы робкие следы возделывания, участок вокруг хибары поражал своей заброшенностью. Завалившаяся ограда из неструганого горбыля, несколько хилых деревьев среди моря высоченного прошлогоднего бурьяна… Сразу было видно, что хозяина сие роскошное «палаццо» потеряло очень и очень давно…
Жестом остановив спутников у забора, Берестов шмыгнул сквозь пустой дверной проем внутрь халупы и через секунду высунулся обратно, призывно маша рукой.
– Вот он…
Под сдвинутым в сторону разнообразным хламом, наваленным на грубо сделанную крышку люка, открылся зев подземного хода, откуда на путешественников пахнуло могильным холодом. Вниз, едва различимые в желтом круге света слабенького электрического фонарика, вели осклизлые ступени…
– Я первый – вы за мной…
– Нет, постойте. – Бекбулатов вежливо, но непреклонно отстранил Сергея Владимировича в сторону и вытащил из-за спины свой «автомат системы Бекбулатова-Королева». – Вперед пойду я, а вы оба – за мной. Я все же…
– Как знаешь… – Берестов пожал плечами и посторонился. – Только не сверзнись там впотьмах – ступеньки скользкие.
Подземный коридор оказался совсем коротким и уже через несколько метров уперся в вертикальную стену глинистого грунта, испещренную белесыми корнями растений. Точно такую же, как тогда, почти год назад, только ни крашенной суриком двери, ни умирающего Расхвалова не было.
– Тупик?..
– Как бы не так… – торжествующе произнес Владимирыч, тыча в монолитную на вид преграду своей клюкой. – Обманка одна, видимость!
Кривая, видавшая виды палка легко, словно горячий нож в масло, уходила в неподатливый на вид грунт, не оставляя на его поверхности никаких следов.
– Ты, Владимир, иди вперед, – деловито сказал проводник, вынимая свой «щуп» из стены. – Там впереди дверь будет. Жди нас, я до ста досчитаю и Войцеха пропихну. Тут главное интервал выдержать, чтобы механизм не порушить, а то закроется опять на год, и будем торчать здесь… А то и совсем. Дело-то ненадежное…
– Так дверь уже закрывалась?
– Еще бы! Из-за нее, родимой, и пришлось нам с ротмистром Чебриковым другой ход искать… Где-то он сейчас с ребятами блудит?.. Может, дошли они все же?.. Ладно, хватит рассусоливать, иди, Володя!
Как шагать прямо в сырую глинистую стену? Глаза отказывались верить только что продемонстрированному трюку с палкой. Казалось, что шагни – и впечатаешься физиономией прямо в грязный, сочащийся влагой пласт…
Штаб-ротмистр протянул руку – и она, не ощутив преграды, по локоть провалилась в пустоту. Глиняная стена действительно была всего лишь видимостью!
– Э, э, побалуй у меня!.. – раздалось за спиной, и сильный толчок бросил Бекбулатова вперед, прямо на железную, запертую изнутри дверь, внезапно очутившуюся перед ним.
Судорожно оглянувшись, Владимир увидел позади точно такой же, как и с обратной стороны, глиняный пласт. Неужели только что он прошел его насквозь?
Недоумение длилось недолго: не прошло и трех минут, как прямо в объятия к нему из ниоткуда свалился ничего не понимающий Войцех, от потрясения протрезвевший вмиг.
– Что такое? Каким образом мы смогли пройти сквозь стену?..
Еще через три минуты весь маленький отряд собрался в полном составе в тесном закутке у запертой двери.
– Ну, похоже, прошли… – подытожил старик, вытирая дрожащей рукой струящийся из-под шапки пот. – Только вот как дальше?..
– Может, постучать? – предложил Бекбулатов, грохнув для пробы в гулкую дверь кулаком, а потом и железным затыльником приклада карабина.
– Зачем стучать? – подслеповатый Пшимановский ткнул пальцем в совершенно неуместную здесь пластиковую коробочку электрического звонка, скромно притулившуюся рядом с дверью. – Звонок же есть!..
Примерно десять минут на многократное яростное нажатие кнопки никакой реакции изнутри не следовало, и отчаявшиеся путники, решив, что электрическое чудо не работает, нетерпеливо забарабанили в дверь всеми подручными средствами, но вот изнутри (снаружи?) раздался приглушенный скрип ступенек под спускающимся вниз человеком, и негромкий мужской голос произнес:
– Погодите стучать, господа. Я уже иду…
Хорошо смазанная дверь совершенно без скрипа, ожидавшегося в подземной сырости, распахнулась, и на пороге в ореоле яркого света возник темный силуэт.
– Сергей Владимирович! Вы?..
Берестов осел на руки своих спутников, не в силах держаться более на ослабевших разом ногах…
19
20
– Да нет, ветка тупиковая… Заводов просто несколько да электростанция в придачу… Уголь подвозят, то да се…
– Понятно…
– Господа! – возмущенно вякнул Пшимановский, намеревавшийся было снова спикировать, на этот раз с насыпи, но удержанный в последний момент за воротник Бекбулатовым. – Откуда такое пренебрежение? Рядом, в двух шагах, совершенно новое, никем не виданное общественное образование, терра инкогнита, так сказать, а они: «Рельсы, уголь, то да се…» Вы еще навоз сюда приплетите!
– Для кого «инкогнита», а для кого и нет… – буркнул Берестов, подхватывая малость нетвердого на ноги поляка под другую руку: кажется, доморощенные эскулапы несколько переборщили с действенными, но небезопасными народными средствами, пытаясь в кратчайшие сроки привести в норму захворавшего не ко времени Пшимановского. – Я тут, милок, шесть с лишним десятков лет прожил… Не забыл, часом? Ты только попади тут кое-кому в руки – сразу разъяснят и про рельсы, и про уголь… И про навоз не забудут… А также про Маркса, Энгельса, Ленина, Октябрьскую революцию, Советскую власть и политику партии на современном этапе…
Войцех попытался было спорить, но старик властно одернул его:
– Нишкни! Тихо, я сказал! Вроде пришли…
* * *
Оставалось только догадываться, как Берестову удавалось верно ориентироваться в узеньких проходах среди кварталов одинаковых, будто посылочные ящики, небольших домиков, сильно напоминавших собачьи будки и огороженных заборами из разнообразнейших материалов: от неровного занозистого штакетника и мятой алюминиевой проволоки, натянутой на вбитые в землю трубы, до высоченного частокола из каких-то рифленых и дырчатых металлических полос. Не иначе помогала ему в этом нелегком деле ущербная луна, внезапно вынырнувшая из-за облаков и теперь заливавшая все вокруг ярким призрачным светом, заставлявшим предметы отбрасывать многометровые чернильные тени, в которых все пропадало, словно в пресловутых черных дырах.– Месяц нарождается, – бросил на ходу Владимирыч, таща за собой словно на буксире обоих спутников по узкому проходу между заборами, увитыми остатками какой-то прошлогодней растительности. – Не к добру что-нибудь путное в эту пору начинать…
По обе стороны «улицы» мелькали то прозрачные по ранней поре кроны деревьев, то какие-то похожие на виселицы с болтающимися веревками сооружения, то угрюмые прямоугольные башни… Разок, заставив всех кинуться ничком на землю, со скрипом распахнулась где-то неподалеку дверь, выбросив в темноту ночи обрывок разухабистой мелодии, пьяные голоса и звон стекла… Непонятное и пугающее не оставляло горячего желания познакомиться с ним поближе.
Блуждание по огромному своими размерам «городку карликовых домов», как окрестил его про себя Бекбулатов, завершилось спустя полчаса где-то возле лесной опушки, там, где деревья вплотную подбирались к уже капитальной ограде из нескольких рядов сверкающей под луной колючей проволоки.
– Все, пришли…
Домик, неотличимый от остальных своих близнецов, возведенных явно не по строгим чертежам, но в подражание единому, хорошо известному неведомому строителю образцу, с подспудной угрозой пялился на незваных гостей провалами окон с давным-давно выбитыми не то что стеклами, но и рамами. В отличие от других, виденных мельком сквозь прорехи заборов и носивших хотя бы робкие следы возделывания, участок вокруг хибары поражал своей заброшенностью. Завалившаяся ограда из неструганого горбыля, несколько хилых деревьев среди моря высоченного прошлогоднего бурьяна… Сразу было видно, что хозяина сие роскошное «палаццо» потеряло очень и очень давно…
Жестом остановив спутников у забора, Берестов шмыгнул сквозь пустой дверной проем внутрь халупы и через секунду высунулся обратно, призывно маша рукой.
– Вот он…
Под сдвинутым в сторону разнообразным хламом, наваленным на грубо сделанную крышку люка, открылся зев подземного хода, откуда на путешественников пахнуло могильным холодом. Вниз, едва различимые в желтом круге света слабенького электрического фонарика, вели осклизлые ступени…
– Я первый – вы за мной…
– Нет, постойте. – Бекбулатов вежливо, но непреклонно отстранил Сергея Владимировича в сторону и вытащил из-за спины свой «автомат системы Бекбулатова-Королева». – Вперед пойду я, а вы оба – за мной. Я все же…
– Как знаешь… – Берестов пожал плечами и посторонился. – Только не сверзнись там впотьмах – ступеньки скользкие.
Подземный коридор оказался совсем коротким и уже через несколько метров уперся в вертикальную стену глинистого грунта, испещренную белесыми корнями растений. Точно такую же, как тогда, почти год назад, только ни крашенной суриком двери, ни умирающего Расхвалова не было.
– Тупик?..
– Как бы не так… – торжествующе произнес Владимирыч, тыча в монолитную на вид преграду своей клюкой. – Обманка одна, видимость!
Кривая, видавшая виды палка легко, словно горячий нож в масло, уходила в неподатливый на вид грунт, не оставляя на его поверхности никаких следов.
– Ты, Владимир, иди вперед, – деловито сказал проводник, вынимая свой «щуп» из стены. – Там впереди дверь будет. Жди нас, я до ста досчитаю и Войцеха пропихну. Тут главное интервал выдержать, чтобы механизм не порушить, а то закроется опять на год, и будем торчать здесь… А то и совсем. Дело-то ненадежное…
– Так дверь уже закрывалась?
– Еще бы! Из-за нее, родимой, и пришлось нам с ротмистром Чебриковым другой ход искать… Где-то он сейчас с ребятами блудит?.. Может, дошли они все же?.. Ладно, хватит рассусоливать, иди, Володя!
Как шагать прямо в сырую глинистую стену? Глаза отказывались верить только что продемонстрированному трюку с палкой. Казалось, что шагни – и впечатаешься физиономией прямо в грязный, сочащийся влагой пласт…
Штаб-ротмистр протянул руку – и она, не ощутив преграды, по локоть провалилась в пустоту. Глиняная стена действительно была всего лишь видимостью!
– Э, э, побалуй у меня!.. – раздалось за спиной, и сильный толчок бросил Бекбулатова вперед, прямо на железную, запертую изнутри дверь, внезапно очутившуюся перед ним.
Судорожно оглянувшись, Владимир увидел позади точно такой же, как и с обратной стороны, глиняный пласт. Неужели только что он прошел его насквозь?
Недоумение длилось недолго: не прошло и трех минут, как прямо в объятия к нему из ниоткуда свалился ничего не понимающий Войцех, от потрясения протрезвевший вмиг.
– Что такое? Каким образом мы смогли пройти сквозь стену?..
Еще через три минуты весь маленький отряд собрался в полном составе в тесном закутке у запертой двери.
– Ну, похоже, прошли… – подытожил старик, вытирая дрожащей рукой струящийся из-под шапки пот. – Только вот как дальше?..
– Может, постучать? – предложил Бекбулатов, грохнув для пробы в гулкую дверь кулаком, а потом и железным затыльником приклада карабина.
– Зачем стучать? – подслеповатый Пшимановский ткнул пальцем в совершенно неуместную здесь пластиковую коробочку электрического звонка, скромно притулившуюся рядом с дверью. – Звонок же есть!..
Примерно десять минут на многократное яростное нажатие кнопки никакой реакции изнутри не следовало, и отчаявшиеся путники, решив, что электрическое чудо не работает, нетерпеливо забарабанили в дверь всеми подручными средствами, но вот изнутри (снаружи?) раздался приглушенный скрип ступенек под спускающимся вниз человеком, и негромкий мужской голос произнес:
– Погодите стучать, господа. Я уже иду…
Хорошо смазанная дверь совершенно без скрипа, ожидавшегося в подземной сырости, распахнулась, и на пороге в ореоле яркого света возник темный силуэт.
– Сергей Владимирович! Вы?..
Берестов осел на руки своих спутников, не в силах держаться более на ослабевших разом ногах…
19
– Почему я?..
Петенька Трубецкой был растерян и не скрывал этого.
– Почему именно я, Эдуард Ираклиевич?..
Полковник Гверцианидзе тоже чувствовал себя не в своей тарелке, но что поделаешь: служба…
Только что дворцовый фельдъегерь доставил князю под роспись приказ, требовавший невозможного: немедленно арестовать и под вооруженным караулом препроводить в Петропавловскую крепость командира ее величества лейб-гвардии Уланского полка князя Бежецкого, обвиняемого ни много ни мало в государственной измене… Завершался приказ совсем уже грозной формулировкой: «В случае неповиновения со стороны упомянутого дворянина Бежецкого применить оружие, не считаясь с последствиями».
Можно было бы еще поспорить, посчитать сумасшедший приказ дурного тона шуткой, потянуть резину до выяснения, но скрепляла фатальную бумагу знакомая подпись императрицы… Подпись и государственная печать. Неужели возвращаются приснопамятные времена Павла Петровича, когда прямо с развода пешком, под барабан, отправляли в Сибирь?..
Что за роковая весна выдалась в этом юбилейном две тысячи третьем году! Сколько напастей свалилось разом на бедную седую голову князя Гверцианидзе! Ведь не должен он, не должен согласно всем уставам и традициям замещать временно выбывшего из строя командира, да еще в мирное время! Если бы в бою, когда шквальный огонь неприятеля выкашивает всех подряд, несмотря на чины и звездочки на погонах… Но мир, господа, на дворе, мир!.. Да и столица за окном, Санкт-Петербург, не Кандагар какой-нибудь, не Заокеанские Владения!..
Но воинский закон неумолим всегда и везде: приказ есть приказ…
– Приказ есть приказ, поручик… – устало промолвил старый служака, глядя оловянным взглядом куда-то чуть выше переносицы раскрасневшегося от негодования поручика.
– Но…
– Неужели вы хотите, князь, чтобы Александра Павловича волокли в крепость сиволапые мужики или еще хуже – полицейская свора! – возвысив голос, напустился на строптивца ротмистр, пытаясь убедить если не юного Трубецкого, то хотя бы себя. – Позора хотите для славного нашего полка?..
– Но…
– Так вот и окажите последнюю честь своему командиру!
– Да почему я?.. – простонал Петенька, совсем по-детски прикусывая сустав указательного пальца.
– Да потому что… – начал было Гверцианидзе, желая объяснить непонятливому мальчишке, что так будет проще и лучше для всех: всем известно, что полковник благоволит к юному офицеру, видя в нем сходство, пусть даже и чисто внешнее, с пропавшим другом, но вовремя осекся и вывернулся, неловко и фальшиво. – Потому что так принято… Традиция такая…
– Какая еще, к черту, традиция! – вспылил Трубецкой, машинально и лихорадочно расстегивая воротник мундира, чтобы тут же застегнуть. Он уже понимал, что открутиться от тягостной «привилегии» не получится, и пытался хотя бы, как в детстве, оттянуть неминуемое.
– Такая… – неопределенно ответил подполковник и, злясь на себя, скомандовал: – Выполняйте приказ командира, поручик! Вы не на базаре!..
И только когда дверь уже давно захлопнулась за вышедшим, с трудом разжал намертво, до побелевших суставов сжатые кулаки:
– Приказ есть приказ, сынок…
«Ну-с, посмотрим, что пишет наша дорогая женушка! – с приятным возбуждением подумал Бежецкий, вертя в руках конверт, такой красивый, что жаль было вскрывать. – Не иначе что-то важное!»
Последняя догадка проистекала из хорошо знакомой Александру привычки супруги доверять свои мимолетные послания факсу или текстовым сообщениям поминальника. К почте обычной, не говоря уже о фельдъегерской доставке, служившей исключительно для дипломатической переписки правителей княжества, прибегала Елена свет Генриховна чрезвычайно редко, если вообще прибегала хоть раз…
С некоторым замиранием сердца князь сломал алые сургучные печати с рельефным изображением великокняжеского герба, сами по себе – настоящие произведения искусства, и на полированную поверхность стола выпал сложенный вдвое лист плотной, кремового оттенка бумаги.
«Mon cher ami Alexandre! (Мой дорогой друг Александр! (Фр.)) значилось вверху листа, сразу под вытисненным гербом.
Далее по-русски, но со всегдашним милым пренебрежением к «руссиш грамматик», а равно орфографии и пунктуации «великого и могучего», обычным своим летящим почерком княгинюшка сообщала о здравии и настроении великого князя Гошки, своем и многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов, кузин и прочих родственников по не менее чем десятку различных близких и дальних родственных линий, словно пчелы на мед (или мухи на сами знаете что, что, кстати, гораздо вернее) слетевшихся со всех краев обширных Германской и Австрийской империй, а также и из-за их пределов при первом же известии о воцарении на Саксен-Хильдбургхаузенском престоле великого князя Георга-Фридриха-Эрнста II, иными словами, своей внезапно ставшей сердечно обожаемой и горячо любимой родственницы из далекой России.
Как всегда не был забыт и прапрадедушка Иоганн, с которым Бежецкий имел честь познакомиться лично во время январских коронационных торжеств (вполне, впрочем, совершенно незаметно для самого немецкого Мафусаила, приближавшегося, не выходя из вечной дремы, к своему стопятнадцатилетию). Иоганн служил чем-то вроде талисмана в почтенном семействе Ландсберг фон Клейхгофов, поэтому со всем старанием и почтением был тут же перемещен в великокняжеский дворец, где и проводил сейчас свои ничем и никем не омрачаемые дни за сладкой дремотой в покойном кресле, унаследованном, в свою очередь, от прадеда. Александру порой становилось не по себе, когда он представлял возможно таящиеся в генах обожаемой супруги, пока еще юной и умопомрачительно прелестной (ни легко перенесенная беременность, ни очень удачные роды, ни материнство не причинили красоте и здоровью спортивной мадам Бежецкой ни малейшего урона, только углубив и подчеркнув ее очарование), бездны долголетия, грозящего неминуемо разлучить супругов навеки в свой срок.
После родственных приветов и поцелуев шло несколько десятков строк, чтение которых заставило князя несколько порозоветь, так как содержание их ни к дипломатии, ни к фельдъегерям вообще не относилось никаким боком. Ох Ленка, Ленка, егоза ты этакая!
Завершалась же интимно-лирическая часть письма изящно очерченным любящей рукой абрисом крошечной ладошки самого великого князя, как бы его подписью.
Прежде чем перейти к заключительной части письма, в которой, как он понял, и заключалась суть (не ради приветов же тевтонских кузенов, в конце концов, везли проверенные и перепроверенные курьеры через столько границ заветный пакет!), Бежецкий закурил свою любимую «Золотую Калифорнию» и прошелся по кабинету. Настолько сильно было впечатление от излияний соскучившейся супруги, что не хотелось омрачать его делами, пусть и самыми неотложными. Только ощутив, что сердце в груди бьется по-прежнему ровно, Александр снова присел в кресло и углубился в чтение.
«Дорогой мой Саша, – писала Елена. – Сердце мое очень неспокойно и совсем не сны за пристрастие к аналитик которых ты всегда бранил меня тому причина. Из не терпящих недоверия рапорт очень очень очень (так и написано трижды подряд) осведомленных в петербургских делах людей (не спрашивай меня Саша о них – я помню о твоей прошлой службе) я знаю что вскоре Россию или по крайней мере Санкт-Петербург ожидают испытания. Смейся надо мной но я прошу тебя срочно брать отпуск по здоровью (как оно у тебя милый сейчас шатко) и ехать к нам с Георгом. Я пишу от себя просьбу к милейшей государыне (ты знаешь мы стали очень дружны с ней прошлой осенью) отпустить тебя, как шеф твоего полка. Его Величество, если бы мог сейчас, не отказал бы ни мне, ни тебе. Постарайся сделать все как я тебя прошу. Заклинаю тебя приезжай!»
Отбросив лист, шуршащий словно новенькая пятисотрублевая купюра, Бежецкий подрагивающими пальцами, не в раз, выхватил из пачки новую сигарету и, затянувшись, снова придвинул к себе письмо.
Экономный поначалу почерк Елены к концу письма становился все более размашистым, а последние строки просто кричали о том волнении, которое испытывала великая княгиня, дописывая свое послание. Подпись же просто-напросто напоминала волнистый росчерк – женщина уже не владела собой. И никаких рисованных амурчиков-купидончиков, непременно завершающих любую ее эпистолу. Симптоматично однако! Это никак не походит на каприз заскучавшей в одиночестве высокопоставленной неврастенички или игру…
Александр вспомнил недавнее предложение, странный разговор с Маргаритой, тревожные сны последней недели, и ему стало совсем не по себе.
Вздор? Шутки подсознания? Не скажите, господа…
Словно при вспышке молнии темной дождливой ночью, все подозрения и подспудные тревоги последних дней выстроились в такую четкую и филигранно очерченную цепочку, что оглушенный мужчина застонал, словно от внезапного приступа боли.
Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Бежецкий аккуратно и методично разорвал на мелкие клочки конверт и письмо, задержавшись на мгновение на контуре сынишкиной ладошки, и через мгновение в старинной бронзовой пепельнице, украшенной львиными мордами и вычурными гирляндами, полыхал небольшой костерок.
Бездумно смотря сквозь синеватое пламя на нехотя сворачивающиеся в трубочки обрывки и брызжущий искорками сургуч, князь спохватился.
Документы!
Суетливо вскочив, Александр кинулся к несгораемому шкафу и принялся выгребать из него кипы разнообразных бумаг.
При виде рассыпавшихся по ковру листков на мгновение охватило отчаяние: в этой лавине не разобраться и за сутки – проклятая несобранность, но вальяжный гвардии полковник уже уступил место полному энергии жандармскому ротмистру, изрядно засидевшемуся без дела…
Оставив хмурых улан у дверей (не будет же дворянин, человек чести, сопротивляться при виде бумаги, скрепленной подписью помазанницы Божьей!), Петенька, не взглянув на молча посторонившуюся горничную, испепелявшую незваного пришельца взглядом исподлобья, известным ему путем прошел прямо в кабинет князя. На душе впечатлительного юноши скребли кошки, но не выполнить приказа он не мог: впитавшиеся в кровь, плоть и само существо дворянина, прямого потомка десятков поколений, верой и правдой служивших государям российским, чувство долга вело его сквозь анфиладу дверей прямо под осуждающий взгляд отца-командира, которого буквально через мгновение он предаст…
«Лучше бы на вражеские штыки! Голой грудью на пулеметный огонь! – суматошно метались перепуганными пташками в юной голове обрывки сумбурных мыслей. – Умереть бы сейчас! Чтобы и чести не уронить и… чести не уронить!»
Когда рука, затянутая в перчатку, коснулась тусклой позолоты львиной головы дверной ручки, воробьи мыслей слились во что-то одно, крупное и мрачно-суровое, вроде старого ворона…
«Отдам приказ Александру Павловичу и… пистолет к виску! Не буду жить подлецом! Пожил достаточно, слава богу… Честь, она важнее!..»
Бежецкий встретил взвинченного до предела поручика в расслабленной позе, сидя на старинном пуфе у догорающего камина. Старинная бронзовая кочерга (по всему видно – вещь антикварная!), не раз погнутая и любовно выправленная, лениво ворошила в едва освещенном багровыми сполохами зеве очага седые курганы рассыпающегося при малейшем прикосновении пепла. Если бы не едкий запах горелого и почти тропическая жара, царившие в просторном помещении, несмотря на настежь распахнутые створки окна, картина выглядела бы совершенно невинной: ну присел хозяин в свободную минутку погреться у камина, помечтать, глядя на причудливую пляску пламени среди древних камней…
– А-а, Петруша… – протянул полковник, бросив взгляд на вошедшего без стука офицера, ярко-алого, словно выпушка парадного уланского мундира. – Забежал на огонек? Я, понимаешь, озяб почему-то… – объяснил он поручику, по-прежнему молча гонявшему желваки по едва-едва попробовавшим бритвы щекам, поднимаясь и одергивая расстегнутый мундир.
Только сейчас Трубецкой обратил внимание, что князь облачен в парадный мундир, а на углу стола лежит сабля в ножнах.
«Знал! Догадывался! – понял Петенька, что отец-командир всеми силами пытается облегчить нелегкую задачу, стоящую перед бывшим подчиненным. – Вот образец настоящего дворянина!..»
– Ну что у вас ко мне? – меняя тон с расслабленно-дружеского на сухо-официальный, Бежецкий протянул ладонь. – Выкладывайте.
Путаясь, поручик попытался стянуть тесную перчатку с трясущейся руки, но, так и не стащив до конца, вынул и протянул князю слегка смятый лист бумаги.
– Та-ак… – Полковник бегло ознакомился с ордером на арест и, как показалось юноше, удовлетворенно кивнул. – Я в вашем распоряжении, поручик.
Сабля в ножнах, небрежно обмотанных портупеей, ритуально перекочевала в руки Трубецкого, после чего князь, коротко окинув взглядом кабинет, заложил руки за спину и шагнул к выходу.
Лишь у самой двери он обернулся к едва сдерживающему слезы Петеньке и, скупо улыбнувшись, бросил:
– Не вздумайте стреляться, поручик. Считайте это моим последним приказом. – И видя, что тот действительно готов разрыдаться, смягчился, уже теплее добавив: – Ничего личного: вы просто выполняете приказ, а приказы, знаете ли, не обсуждают. Выше голову, князь, мы с вами еще послужим Вере, Царю и Отечеству…
Завидев командира, спускающегося по парадной лестнице с высоко поднятой головой, уланы, которым предстояло стать его конвойными, без всякой команды подтянулись и взяли карабины «на караул».
На Санкт-Петербург опускалась ночь…
Петенька Трубецкой был растерян и не скрывал этого.
– Почему именно я, Эдуард Ираклиевич?..
Полковник Гверцианидзе тоже чувствовал себя не в своей тарелке, но что поделаешь: служба…
Только что дворцовый фельдъегерь доставил князю под роспись приказ, требовавший невозможного: немедленно арестовать и под вооруженным караулом препроводить в Петропавловскую крепость командира ее величества лейб-гвардии Уланского полка князя Бежецкого, обвиняемого ни много ни мало в государственной измене… Завершался приказ совсем уже грозной формулировкой: «В случае неповиновения со стороны упомянутого дворянина Бежецкого применить оружие, не считаясь с последствиями».
Можно было бы еще поспорить, посчитать сумасшедший приказ дурного тона шуткой, потянуть резину до выяснения, но скрепляла фатальную бумагу знакомая подпись императрицы… Подпись и государственная печать. Неужели возвращаются приснопамятные времена Павла Петровича, когда прямо с развода пешком, под барабан, отправляли в Сибирь?..
Что за роковая весна выдалась в этом юбилейном две тысячи третьем году! Сколько напастей свалилось разом на бедную седую голову князя Гверцианидзе! Ведь не должен он, не должен согласно всем уставам и традициям замещать временно выбывшего из строя командира, да еще в мирное время! Если бы в бою, когда шквальный огонь неприятеля выкашивает всех подряд, несмотря на чины и звездочки на погонах… Но мир, господа, на дворе, мир!.. Да и столица за окном, Санкт-Петербург, не Кандагар какой-нибудь, не Заокеанские Владения!..
Но воинский закон неумолим всегда и везде: приказ есть приказ…
– Приказ есть приказ, поручик… – устало промолвил старый служака, глядя оловянным взглядом куда-то чуть выше переносицы раскрасневшегося от негодования поручика.
– Но…
– Неужели вы хотите, князь, чтобы Александра Павловича волокли в крепость сиволапые мужики или еще хуже – полицейская свора! – возвысив голос, напустился на строптивца ротмистр, пытаясь убедить если не юного Трубецкого, то хотя бы себя. – Позора хотите для славного нашего полка?..
– Но…
– Так вот и окажите последнюю честь своему командиру!
– Да почему я?.. – простонал Петенька, совсем по-детски прикусывая сустав указательного пальца.
– Да потому что… – начал было Гверцианидзе, желая объяснить непонятливому мальчишке, что так будет проще и лучше для всех: всем известно, что полковник благоволит к юному офицеру, видя в нем сходство, пусть даже и чисто внешнее, с пропавшим другом, но вовремя осекся и вывернулся, неловко и фальшиво. – Потому что так принято… Традиция такая…
– Какая еще, к черту, традиция! – вспылил Трубецкой, машинально и лихорадочно расстегивая воротник мундира, чтобы тут же застегнуть. Он уже понимал, что открутиться от тягостной «привилегии» не получится, и пытался хотя бы, как в детстве, оттянуть неминуемое.
– Такая… – неопределенно ответил подполковник и, злясь на себя, скомандовал: – Выполняйте приказ командира, поручик! Вы не на базаре!..
И только когда дверь уже давно захлопнулась за вышедшим, с трудом разжал намертво, до побелевших суставов сжатые кулаки:
– Приказ есть приказ, сынок…
* * *
По возвращении с прогулки Александра ждал приятный сюрприз: на чеканном серебряном подносике для корреспонденции, который доставлялся горничной Кларой на рабочий стол князя с точностью швейцарского хронометра, поверх обычной горки писем, счетов, проспектов и приглашений (увы, изрядно выросшей за последние месяцы) красовался большой, украшенный гербом Великого княжества Саксен-Хильдбургхаузенского конверт из ярко-желтой бумаги.«Ну-с, посмотрим, что пишет наша дорогая женушка! – с приятным возбуждением подумал Бежецкий, вертя в руках конверт, такой красивый, что жаль было вскрывать. – Не иначе что-то важное!»
Последняя догадка проистекала из хорошо знакомой Александру привычки супруги доверять свои мимолетные послания факсу или текстовым сообщениям поминальника. К почте обычной, не говоря уже о фельдъегерской доставке, служившей исключительно для дипломатической переписки правителей княжества, прибегала Елена свет Генриховна чрезвычайно редко, если вообще прибегала хоть раз…
С некоторым замиранием сердца князь сломал алые сургучные печати с рельефным изображением великокняжеского герба, сами по себе – настоящие произведения искусства, и на полированную поверхность стола выпал сложенный вдвое лист плотной, кремового оттенка бумаги.
«Mon cher ami Alexandre! (Мой дорогой друг Александр! (Фр.)) значилось вверху листа, сразу под вытисненным гербом.
Далее по-русски, но со всегдашним милым пренебрежением к «руссиш грамматик», а равно орфографии и пунктуации «великого и могучего», обычным своим летящим почерком княгинюшка сообщала о здравии и настроении великого князя Гошки, своем и многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов, кузин и прочих родственников по не менее чем десятку различных близких и дальних родственных линий, словно пчелы на мед (или мухи на сами знаете что, что, кстати, гораздо вернее) слетевшихся со всех краев обширных Германской и Австрийской империй, а также и из-за их пределов при первом же известии о воцарении на Саксен-Хильдбургхаузенском престоле великого князя Георга-Фридриха-Эрнста II, иными словами, своей внезапно ставшей сердечно обожаемой и горячо любимой родственницы из далекой России.
Как всегда не был забыт и прапрадедушка Иоганн, с которым Бежецкий имел честь познакомиться лично во время январских коронационных торжеств (вполне, впрочем, совершенно незаметно для самого немецкого Мафусаила, приближавшегося, не выходя из вечной дремы, к своему стопятнадцатилетию). Иоганн служил чем-то вроде талисмана в почтенном семействе Ландсберг фон Клейхгофов, поэтому со всем старанием и почтением был тут же перемещен в великокняжеский дворец, где и проводил сейчас свои ничем и никем не омрачаемые дни за сладкой дремотой в покойном кресле, унаследованном, в свою очередь, от прадеда. Александру порой становилось не по себе, когда он представлял возможно таящиеся в генах обожаемой супруги, пока еще юной и умопомрачительно прелестной (ни легко перенесенная беременность, ни очень удачные роды, ни материнство не причинили красоте и здоровью спортивной мадам Бежецкой ни малейшего урона, только углубив и подчеркнув ее очарование), бездны долголетия, грозящего неминуемо разлучить супругов навеки в свой срок.
После родственных приветов и поцелуев шло несколько десятков строк, чтение которых заставило князя несколько порозоветь, так как содержание их ни к дипломатии, ни к фельдъегерям вообще не относилось никаким боком. Ох Ленка, Ленка, егоза ты этакая!
Завершалась же интимно-лирическая часть письма изящно очерченным любящей рукой абрисом крошечной ладошки самого великого князя, как бы его подписью.
Прежде чем перейти к заключительной части письма, в которой, как он понял, и заключалась суть (не ради приветов же тевтонских кузенов, в конце концов, везли проверенные и перепроверенные курьеры через столько границ заветный пакет!), Бежецкий закурил свою любимую «Золотую Калифорнию» и прошелся по кабинету. Настолько сильно было впечатление от излияний соскучившейся супруги, что не хотелось омрачать его делами, пусть и самыми неотложными. Только ощутив, что сердце в груди бьется по-прежнему ровно, Александр снова присел в кресло и углубился в чтение.
«Дорогой мой Саша, – писала Елена. – Сердце мое очень неспокойно и совсем не сны за пристрастие к аналитик которых ты всегда бранил меня тому причина. Из не терпящих недоверия рапорт очень очень очень (так и написано трижды подряд) осведомленных в петербургских делах людей (не спрашивай меня Саша о них – я помню о твоей прошлой службе) я знаю что вскоре Россию или по крайней мере Санкт-Петербург ожидают испытания. Смейся надо мной но я прошу тебя срочно брать отпуск по здоровью (как оно у тебя милый сейчас шатко) и ехать к нам с Георгом. Я пишу от себя просьбу к милейшей государыне (ты знаешь мы стали очень дружны с ней прошлой осенью) отпустить тебя, как шеф твоего полка. Его Величество, если бы мог сейчас, не отказал бы ни мне, ни тебе. Постарайся сделать все как я тебя прошу. Заклинаю тебя приезжай!»
Отбросив лист, шуршащий словно новенькая пятисотрублевая купюра, Бежецкий подрагивающими пальцами, не в раз, выхватил из пачки новую сигарету и, затянувшись, снова придвинул к себе письмо.
Экономный поначалу почерк Елены к концу письма становился все более размашистым, а последние строки просто кричали о том волнении, которое испытывала великая княгиня, дописывая свое послание. Подпись же просто-напросто напоминала волнистый росчерк – женщина уже не владела собой. И никаких рисованных амурчиков-купидончиков, непременно завершающих любую ее эпистолу. Симптоматично однако! Это никак не походит на каприз заскучавшей в одиночестве высокопоставленной неврастенички или игру…
Александр вспомнил недавнее предложение, странный разговор с Маргаритой, тревожные сны последней недели, и ему стало совсем не по себе.
Вздор? Шутки подсознания? Не скажите, господа…
Словно при вспышке молнии темной дождливой ночью, все подозрения и подспудные тревоги последних дней выстроились в такую четкую и филигранно очерченную цепочку, что оглушенный мужчина застонал, словно от внезапного приступа боли.
Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Бежецкий аккуратно и методично разорвал на мелкие клочки конверт и письмо, задержавшись на мгновение на контуре сынишкиной ладошки, и через мгновение в старинной бронзовой пепельнице, украшенной львиными мордами и вычурными гирляндами, полыхал небольшой костерок.
Бездумно смотря сквозь синеватое пламя на нехотя сворачивающиеся в трубочки обрывки и брызжущий искорками сургуч, князь спохватился.
Документы!
Суетливо вскочив, Александр кинулся к несгораемому шкафу и принялся выгребать из него кипы разнообразных бумаг.
При виде рассыпавшихся по ковру листков на мгновение охватило отчаяние: в этой лавине не разобраться и за сутки – проклятая несобранность, но вальяжный гвардии полковник уже уступил место полному энергии жандармскому ротмистру, изрядно засидевшемуся без дела…
* * *
Поручика Трубецкого с командой, прибывшего по высочайшему приказу, дабы взять под стражу и препроводить в Петропавловскую крепость бывшего командира ее величества лейб-гвардии Уланского полка князя Бежецкого, еще на лестнице встретил смрад горелой бумаги и тлеющего пластика.Оставив хмурых улан у дверей (не будет же дворянин, человек чести, сопротивляться при виде бумаги, скрепленной подписью помазанницы Божьей!), Петенька, не взглянув на молча посторонившуюся горничную, испепелявшую незваного пришельца взглядом исподлобья, известным ему путем прошел прямо в кабинет князя. На душе впечатлительного юноши скребли кошки, но не выполнить приказа он не мог: впитавшиеся в кровь, плоть и само существо дворянина, прямого потомка десятков поколений, верой и правдой служивших государям российским, чувство долга вело его сквозь анфиладу дверей прямо под осуждающий взгляд отца-командира, которого буквально через мгновение он предаст…
«Лучше бы на вражеские штыки! Голой грудью на пулеметный огонь! – суматошно метались перепуганными пташками в юной голове обрывки сумбурных мыслей. – Умереть бы сейчас! Чтобы и чести не уронить и… чести не уронить!»
Когда рука, затянутая в перчатку, коснулась тусклой позолоты львиной головы дверной ручки, воробьи мыслей слились во что-то одно, крупное и мрачно-суровое, вроде старого ворона…
«Отдам приказ Александру Павловичу и… пистолет к виску! Не буду жить подлецом! Пожил достаточно, слава богу… Честь, она важнее!..»
Бежецкий встретил взвинченного до предела поручика в расслабленной позе, сидя на старинном пуфе у догорающего камина. Старинная бронзовая кочерга (по всему видно – вещь антикварная!), не раз погнутая и любовно выправленная, лениво ворошила в едва освещенном багровыми сполохами зеве очага седые курганы рассыпающегося при малейшем прикосновении пепла. Если бы не едкий запах горелого и почти тропическая жара, царившие в просторном помещении, несмотря на настежь распахнутые створки окна, картина выглядела бы совершенно невинной: ну присел хозяин в свободную минутку погреться у камина, помечтать, глядя на причудливую пляску пламени среди древних камней…
– А-а, Петруша… – протянул полковник, бросив взгляд на вошедшего без стука офицера, ярко-алого, словно выпушка парадного уланского мундира. – Забежал на огонек? Я, понимаешь, озяб почему-то… – объяснил он поручику, по-прежнему молча гонявшему желваки по едва-едва попробовавшим бритвы щекам, поднимаясь и одергивая расстегнутый мундир.
Только сейчас Трубецкой обратил внимание, что князь облачен в парадный мундир, а на углу стола лежит сабля в ножнах.
«Знал! Догадывался! – понял Петенька, что отец-командир всеми силами пытается облегчить нелегкую задачу, стоящую перед бывшим подчиненным. – Вот образец настоящего дворянина!..»
– Ну что у вас ко мне? – меняя тон с расслабленно-дружеского на сухо-официальный, Бежецкий протянул ладонь. – Выкладывайте.
Путаясь, поручик попытался стянуть тесную перчатку с трясущейся руки, но, так и не стащив до конца, вынул и протянул князю слегка смятый лист бумаги.
– Та-ак… – Полковник бегло ознакомился с ордером на арест и, как показалось юноше, удовлетворенно кивнул. – Я в вашем распоряжении, поручик.
Сабля в ножнах, небрежно обмотанных портупеей, ритуально перекочевала в руки Трубецкого, после чего князь, коротко окинув взглядом кабинет, заложил руки за спину и шагнул к выходу.
Лишь у самой двери он обернулся к едва сдерживающему слезы Петеньке и, скупо улыбнувшись, бросил:
– Не вздумайте стреляться, поручик. Считайте это моим последним приказом. – И видя, что тот действительно готов разрыдаться, смягчился, уже теплее добавив: – Ничего личного: вы просто выполняете приказ, а приказы, знаете ли, не обсуждают. Выше голову, князь, мы с вами еще послужим Вере, Царю и Отечеству…
Завидев командира, спускающегося по парадной лестнице с высоко поднятой головой, уланы, которым предстояло стать его конвойными, без всякой команды подтянулись и взяли карабины «на караул».
На Санкт-Петербург опускалась ночь…
20
Александр узнавал и не узнавал покинутый им так недавно Санкт-Петербург.
Город, и так не слишком ласковый к чужаку, подтянутый и по-европейски чопорный, еще более нахмурился и угрюмо, словно исподлобья, глядел на проезжающего по нему Бежецкого. Порой чувство упертого в спину тяжелого взгляда было настолько сильным, что нестерпимо хотелось обернуться…
Александру в прошлом не раз приходилось оказываться на улицах «прифронтовых» городов: в Тбилиси восемьдесят девятого года, в Вильнюсе девяносто первого, в Тирасполе девяносто второго, в Москве девяносто третьего и конечно же в Грозном… Всегда его поражало, как меняются оживленные беззаботные улицы при первом приближении «всадника бледного». Куда девается веселость жителей, их непосредственность, пестрота нарядов? Словно на похороны собирались горожане, разом потерявшие свою общительность, или на поминки…
Автомобиль пересек Вознесенский проспект у Алексеевского рынка и впервые за час с лишним застрял в пробке.
– Ну вот, – с досадой ударил ладонями по рулевому колесу «Суздаля», везшего Александра куда-то в неизвестном ему направлении, шофер, естественно в гражданском, но, судя по выправке, привыкший к погонам на плечах. – На полчаса влипли, если не дольше… Думал, хоть сейчас поменьше стали колесить по городу чайники всякие…
Бежецкий очень увлекательную для водителя-конвоира тему поддерживать не стал и прикрыл глаза, притворившись дремлющим.
С Пискаревской базы Корпуса, как он уже знал, занимавшей часть устаревшего и упраздненного за ненадобностью лет пятнадцать назад аэродрома морской авиации, где несколько взлетных полос были сохранены и реконструированы, до центра столицы добрались действительно на удивление быстро. Транспорта на улицах было немного. Вероятно, большинство автовладельцев предпочло оставить своих железных коней в надежных гаражах и перебраться в переполненные трамваи и вагоны подземки, чтобы не останавливаться ежеминутно по мановению жезла вездесущих «дорожников». Посты дорожной полиции, непривычно и неприлично обильные, словно достославная советская ГАИ в дни «престольных» первомайских или октябрьских праздников, да еще всегда усиленные двумя-тремя вооруженными до зубов личностями в незнакомых серых мундирах, бронежилетах и глухих шлемах с затемненными забралами, встречались действительно на каждом шагу. Почему не слишком респектабельный «Суздаль», везущий Александра, пропускался всюду беспрепятственно, да еще с непременным взятием под козырек, выяснилось еще после Александровского моста, в дополнение к полицейским пикетам с обоих его концов перегороженного черно-белыми полосатыми шлагбаумами с угрожающим надписями.
Город, и так не слишком ласковый к чужаку, подтянутый и по-европейски чопорный, еще более нахмурился и угрюмо, словно исподлобья, глядел на проезжающего по нему Бежецкого. Порой чувство упертого в спину тяжелого взгляда было настолько сильным, что нестерпимо хотелось обернуться…
Александру в прошлом не раз приходилось оказываться на улицах «прифронтовых» городов: в Тбилиси восемьдесят девятого года, в Вильнюсе девяносто первого, в Тирасполе девяносто второго, в Москве девяносто третьего и конечно же в Грозном… Всегда его поражало, как меняются оживленные беззаботные улицы при первом приближении «всадника бледного». Куда девается веселость жителей, их непосредственность, пестрота нарядов? Словно на похороны собирались горожане, разом потерявшие свою общительность, или на поминки…
Автомобиль пересек Вознесенский проспект у Алексеевского рынка и впервые за час с лишним застрял в пробке.
– Ну вот, – с досадой ударил ладонями по рулевому колесу «Суздаля», везшего Александра куда-то в неизвестном ему направлении, шофер, естественно в гражданском, но, судя по выправке, привыкший к погонам на плечах. – На полчаса влипли, если не дольше… Думал, хоть сейчас поменьше стали колесить по городу чайники всякие…
Бежецкий очень увлекательную для водителя-конвоира тему поддерживать не стал и прикрыл глаза, притворившись дремлющим.
С Пискаревской базы Корпуса, как он уже знал, занимавшей часть устаревшего и упраздненного за ненадобностью лет пятнадцать назад аэродрома морской авиации, где несколько взлетных полос были сохранены и реконструированы, до центра столицы добрались действительно на удивление быстро. Транспорта на улицах было немного. Вероятно, большинство автовладельцев предпочло оставить своих железных коней в надежных гаражах и перебраться в переполненные трамваи и вагоны подземки, чтобы не останавливаться ежеминутно по мановению жезла вездесущих «дорожников». Посты дорожной полиции, непривычно и неприлично обильные, словно достославная советская ГАИ в дни «престольных» первомайских или октябрьских праздников, да еще всегда усиленные двумя-тремя вооруженными до зубов личностями в незнакомых серых мундирах, бронежилетах и глухих шлемах с затемненными забралами, встречались действительно на каждом шагу. Почему не слишком респектабельный «Суздаль», везущий Александра, пропускался всюду беспрепятственно, да еще с непременным взятием под козырек, выяснилось еще после Александровского моста, в дополнение к полицейским пикетам с обоих его концов перегороженного черно-белыми полосатыми шлагбаумами с угрожающим надписями.