Ерпылев Андрей Юрьевич. Слуга царю...

   В ужасе он узнавал все новые и новые знакомые лица, мужские и женские, молодые и старческие, нежные щечки юных барышень и жесткие морщины зрелых мужчин… Каждое из лиц успевало либо улыбнуться старому знакомцу, либо сурово нахмурить брови, а то и скривиться в брезгливой гримасе…
   Вот, обмерев на мгновение, Владимир утопил в вонючей жиже дедушкино лицо, даже из-под воды глядящее на него с легкой грустью, вот провалилась под сапогом смеющаяся милая мордашка юной пани Сколодовской, одной из первых его белостокских «жертв», вот заколебалась перед тем, как неторопливо затонуть с раздраженной миной, обрюзгшая ряшка застреленного собственноручно при попытке к бегству торговца наркотой Йоси Барсукевича…
   Смятенно взглянув вперед, чтобы увидеть, где закончится наконец эта страшная гать, Бекбулатов увидел вдали остров, над которым поднимался то ли страшный в своей неземной красоте багровый рассвет, то ли зарево пожара. Тропа вела прямо к нему, и не было сил ни остановиться, ни свернуть в сторону…
   Без всплеска потонуло обиженное лицо Войцеха, но, не успев пожалеть о нем, уже занеся ногу над очередной кочкой, Владимир снова узнал знакомые черты… Не в силах наступить на лицо своего друга, он огромным напряжением воли удержался все-таки от шага…
   Неведомая сила швырнула князя вперед, в холодную мокреть, тут же сковавшую движения и камнем потянувшую на дно. Мгновение, и болотная жижа обернулась льдом, не дававшим ни вздохнуть, ни пошевелиться, только облепленная ряской голова торчала теперь поплавком над зеркальной поверхностью… А издалека уже приближались чьи-то шаги…
   Нечеловеческим усилием штаб-ротмистр рванулся из ледяной ловушки и, чувствуя, как шурша, она нехотя отпускает тело, с рвущим перепонки воплем вывалился…
   …прямо на чистые домотканые половики чебриковской кухни.
   – Эй, малой, привиделось чего?..
   Над ним, сотрясаемым крупной неутихающей дрожью, склонились встревоженные лица Петра Андреевича и Берестова.
   – Надо до кровати его довести, что ли… Переутомился похоже, а то и простыл… Сам-то сможешь идти?..
   Владимир часто-часто закивал головой, украдкой бросив взгляд за печь.
   Никакой двери там, конечно, не было…

* * *

   Ох, как не хотелось ротмистру вспоминать свое возвращение в цивилизацию, тем более рассказывать о нем искренне радующемуся невозможной, казалось бы, встрече товарищу…
   До сих пор стояла перед глазами ненавистная спина Кавардовского, бредущего, опустив голову, по каменистому берегу безымянной горной речушки где-то под Златоустом. Спина идущего на эшафот и точно знающего, что прошение о помиловании уже давным-давно отклонено всесильными инстанциями, уже явственно чувствующего шеей холод стального лезвия или колючую ласку пеньковой веревки… Как жалко, что не выстрелил тогда в заросший затылок, а сам не бросился обратно, в не успевший еще закрыться переход, чтобы остаться с друзьями, ставшими, оказывается, за месяцы скитаний чем-то большим, чем просто друзья, большим, чем родные, – частицей тебя самого… И очень большой, как выяснилось частицей, очень важной, если не главной, жизненно необходимой…
   Нет, чувство долга, будь оно проклято, перевесило тогда все остальные чувства, заставило довести ненавидимого всей душой изгоя до финиша, сдать с рук на руки ничего не понимающим полицейским, чтобы после короткого отдыха везти собственноручно не в «родную епархию», Екатеринбург, а в столицу, чтобы уж наверняка, чтобы без каких-нибудь сбоев или накладок…
   Слава богу, догадался спрятать тогда возле перехода верный «Дюрандаль», чтобы не загреметь едва ли не раньше Кавардовского в сходное с тюремным учреждение, с которым и без того разминулся только едва-едва…
   Слава богу, в поезде, двухместное купе которого пришлось еще почти двое бесконечных суток делить с ненавистным бандитом, после изнурительных раздумий пришло спасительное решение, объяснявшее почти все нюансы полугодичного отсутствия не только воочию, но и в Сети, а потом чудесное появление «с добычей»…
   Слава богу, не заявился сразу на свою квартиру на Гороховой, давно уже, как оказалось, бывшую чужой де-факто, а ровно месяц назад, после официального объявления графа Чебрикова, считавшегося до того пропавшим без вести, умершим, ставшую чужой де-юре…
   Слава богу… Слава богу… Слава богу… Еще тысяча тысяч слава богу…
   Как муторно, оказывается, это – возвращаться живым и здоровым с того света! Почти стихи…
   Проза оказалась еще муторнее: насквозь фальшивое сочувствие и расспросы, мерзкие шепотки за спиной… Кавардовского, конечно, приняли под белы рученьки как не принять, но какая там награда…
   Сотни отписок и отчетов, допросов, плохо замаскированных под дружеские беседы, и бесед, очень похожих на допросы, обследования, комиссии и аттестации…
   Когда же вся эта канцелярско-бюрократическая лавина выдохлась и мало-помалу пошла на спад, оказалось, что в Корпусе оставаться немыслимо. Ну… не принято это, понимаете?.. Да-да, конечно, ничуть не хуже… Да-да, нисколько не проиграете… Конечно-конечно… Вам просто нужно время, чтобы прийти в себя…
   Совершенно двусмысленное положение с супругой, неделю назад обвенчавшейся наконец с давно любимым человеком, вообще было неразрешимым… Развод? Аннулирование брака? А дальше? Ребус! Шарада!! Анекдот!!!..
   И тогда Петр Андреевич просто сдался и сбежал… Сбежал, чувствуя, как за его спиной все наконец облегченно вздохнули. Сделали наверняка вид, что он вообще не воскресал…
   Никто не чинил ротмистру препятствий в возвращении на Урал, никто не устанавливал за ним надзора, по крайней мере заметного… Наоборот, необыкновенно легко уладилось с его решением поселиться в «выморочном» доме Колуна, совершенно никчемном после прошлогоднего разгрома банды и вывоза в Екатеринбург лаборатории. Наследников у Колуна не было, и дом был продан казной за бесценок, фактически подарен. Порой Чебриков чувствовал вокруг себя некую мертвую зону, заколдованный круг, границу которого все боялись переступать, с готовностью упреждая все желания его обитателя…
   Граф, словно проклятый Кавардовским, которого почитал давно уже мертвым, сам стал изгоем…

* * *

   – Обжился здесь, устроился, выветрил дух колуновский, – неторопливо рассказывал Чебриков Владимирычу, жадно ловившему каждое его слово. – Сначала по два раза в день пытался пройти в «ворота», потом реже… Потом и вовсе забросил… Мысль закралась крамольная: может, нарочно не пускает меня в свое нутро Континуум? Может, напортачил я там чего?..
   Разговор затянулся. Язык рассказчика уже едва ворочался от усталости, а сам он находился на той грани, за которой обычно падают в сон, будто в омут. Не в лучшем состоянии был и слушатель, тоже давно уже поведавший Петру Андреевичу всю свою нехитрую историю после расставания с ушедшими дальше, на поиски прохода в Империю, путешественниками.
   – Открылся переход два месяца назад, почти день в день, но пересечь границу я не смог. – Ротмистр надолго замолчал, выколупывая из портсигара неизвестно которую по счету папиросу. – Просто не смог, и все тут… Не испугался, что снова увязну в том, вашем мире – выход-то известен. В крайнем случае переберусь в Бергланд или дальше – в Парадиз… Нет, держало что-то здесь, и все тут… Ходил, проверял нашим старым способом – камешками, звонок провел оттуда, будто гостей ждал… А сам ни ногой…
   – Это у тебя, Петр Андреич, психологический барьер, – авторитетно заявил Берестов, тоже разминая в корявых пальцах папироску из «казенных», от которых давно отвык со своими козьими ножками из ядреного самосада в Блаукифере. – Я ведь по этому делу дока: сколько в психушке оттрубил, сам чуть не психиатром стал, разбираюсь маленько… Перелом какой-то должен случиться, чтобы получилось. Клин, как говорится, клином вышибают…
   Чебриков махнул рукой и поднес старику на лучинке огоньку из печки. Покурили молча, подумали каждый о своем…
   – Ладно, – подытожил Владимирыч. – Спать пора укладываться. Не все же одним этим байбакам дрыхнуть. – Он кивнул на разметавшегося во сне на печной лежанке Войцеха. – Тоже пора честь знать – ночь и утро напролет ведь проболтали, вон одиннадцатый час уже…

* * *

   Бывший дом Колуна, придирчиво изученный Владимиром еще прошлым летом, и в самом деле разительно переменился.
   О бандитской «хавире», некогда тут процветавшей, больше не напоминало ничего – кругом царили чистота и уют, а обставлено новое жилище графа Чебрикова было, скорее, в городском стиле, причем с большим вкусом. Колорит деревенского дома сохранялся, наверное, лишь на кухне с массивной свежепобеленной печью, чисто выскобленным столом и половиками (естественно, все новое – «бандитское» Петр Андреевич давным-давно выбросил) да сенцы с полным набором кадушек всех калибров и назначений, коробов и ларей, все остальное разительно отличалось.
   Многое в интерьере «поместья» напоминало Владимиру старинный дом рода Бекбулатовых в Касимове, где он провел большую и лучшую, нужно заметить, часть своего детства…
   – Я тут пока не многое успел, – смущенно говорил Петр Андреевич, водя «экскурсантов» по своему жилищу, вопреки его словам имевшему вполне обжитой вид. – Вот, библиотечку свою привез, только начал распаковывать…
   Слово «библиотечка» относилось к самому великолепному книжному собранию, которое Владимир видел в частном владении. Даже богатое книжное собрание Бежецкого, на глазок, значительно уступало графскому. Не будет преувеличением сказать, что перед восхищенными путешественниками сияло позолотой на разноцветных корешках, по самым скромным прикидкам, несколько тысяч томов, частью расставленных по полкам не особенно вычурных, но добротных и не лишенных некоторого изящества шкафов, частью разложенных стопками на обширном столе или просто на полу. Хотя под библиотеку граф отвел самое большое помещение дома – так называемое зало, даже на первый, беглый взгляд, было видно, что все книги здесь никак не поместятся. Косвенно подтверждали это фанерные вместительные ящики с пестрыми ярлыками уважаемой транспортной фирмы на боках, ожидающие вскрытия у стены.
   – Еще прадедушка покойный начал собирать, да и дедушка Алексей Львович изрядным библиофилом был… А кое-что и от прежних Чебриковых осталось: с восемнадцатого века самое ценное сберегал и… Не все, конечно, сохранилось, но придется, видимо, дополнительный флигель пристраивать, – пожаловался Чебриков своим «экскурсантам». – Не рассчитал я, похоже, с площадями… Благо место позволяет, – он подвел Владимира и Берестова к окну, выходившему в огород. – Метров двадцать до соседского забора, видите? Я тут провел кое-какие геодезические изыскания…
   Пшимановский, устав вслушиваться в непонятную для него русскую речь, оживился, только завидев книжное богатство, и тут же, предварительно испросив разрешения хозяина, мурлыкая себе под нос от удовольствия что-то совсем немелодичное, зарылся с головой в солидные тома, часть которых была отпечатана на немецком языке. Переводчика в лице Владимира, слава богу, не понадобилось, так как Чебриков хорошо говорил на языке Шиллера и Гете… В библиотеке Войцека и оставили, вернувшись в кухню, облюбованную под зал заседаний.
   За ароматным чаем с местным смородиновым вареньем (о его происхождении хозяин, живший бобылем, предпочитал особенно не распространяться, но Бекбулатов со стариком тут же перемигнулись, пряча понимающие улыбки), более чем великолепным на вкус, разговор снова свернул на воспоминания и затянулся, подкрепленный появившейся вслед за чаем наливочкой, дотемна.
   – Слушайте, граф! – встрепенулся наконец Владимир. – Разговоры, конечно, разговорами… Вы выбрали жизнь отшельника, что я, кстати, целиком и полностью одобряю и немного вам завидую, но я, как бы это выразиться, отсутствовал на родине почти год… Боюсь оказаться неблагодарным гостем, но мне необходимо в Санкт-Петербург!
   Петр Андреевич неторопливо нацедил в крохотные хрустальные с золотом рюмочки рубиновую тягучую жидкость и проговорил:
   – Я, знаете ли, не советовал бы вам, Владимир До-влатович, торопиться с возвращением… Петербург нынче не тот, сударь. После покушения на государя императора…

23

   Ладыженский оттолкнул от себя план Санкт-Петербурга, размалеванный разноцветными карандашами, словно детская книжка-раскраска, и поскреб в затылке.
   – Ну… Я не знаю. По-моему можно рискнуть…
   – Почему это рискнуть? – вскинулся лейб-драгунский ротмистр Щербатов, однополчанин Кирилла. – Какой здесь риск, господа? Да мы одним ударом свернем рыжему выскочке шею!
   – Я тоже «за», – пробасил штаб-ротмистр Новосильцев. – Чего турусы на колесах разводить? Один раз живем…
   – Погодите, погодите, – остановил всех худощавый и изящный граф Никита Романович Толстой, полковник и командир третьего батальона Измайловского полка, поправляя на переносице свои аккуратные очки в металлической оправе, делавшие его похожим на школьного учителя. – Мы же не можем на сегодня заручиться поддержкой ни одного из гвардейских полков, не говоря уже об армейских. Вот вы, Александр Павлович, сможете, к примеру, вывести из казарм своих «царицыных улан» с полной выкладкой и на боевой технике?
   – Нет, – безмятежно ответил Бежецкий и улыбнулся. – Не смогу.
   – Вот видите? – указал на него Толстой. – О чем же можно говорить, когда даже князь Бежецкий не может гарантировать поддержки своего полка?
   Александр снова улыбнулся.
   – Я не могу вывести свой полк на улицы, – он сделал паузу, – потому, что не считаю для себя возможным приказывать своим подчиненным в таком деле, в котором решающим фактором является честь и совесть отдельного человека. Но могу гарантировать, что мой полк не поднимет оружия против нас, если… подчеркиваю – если, мы, здесь сидящие, и наши сторонники решимся выступить против узурпатора. Я думаю… – В комнате поднялся ропот, и Бежецкий вынужден был повысить голос. – Я думаю, что мои однополчане, находящиеся здесь, это подтвердят.
   С мест раздались крики «Да, да, конечно!», а экзальтированный поручик Лихонос даже зааплодировал.
   – Более того! – Александр жестом руки призвал собравшихся к тишине. – Мне кажется, что большинство из собравшихся здесь офицеров гвардии может сказать то же и о своих товарищах…
   Ответом ему снова были одобрительные выкрики.
   – Но собравшиеся здесь офицеры представляют далеко не всю гвардию, князь! – снова взял слово граф Толстой. – К примеру, я не вижу здесь ни одного офицера из Флотского экипажа. Нет павловцев, литовцев, московцев, конногренадер… Не вижу ни одного гродненского гусара, да и гусар вообще…
   – Врете, Никита Романович! – тут же откликнулся князь Багратион-Мухранский, поручик лейб-гусарского полка, откровенно скучающий где-то в задних рядах: сегодня, в отличие от привычных сборищ, вина не подавали. – Тут мы, лейб-гусары!
   – Прошу прощения, Петр Сергеевич, – извинился Толстой. – Я вас не заметил.
   – Охотно извиняем, – тенорком пропел штаб-ротмистр фон Граббе, тоже носивший красный мундир. – Всем известно, что вы, граф, слабы…
   Никита Романович побагровел:
   – Что вы имеете в виду, барон?..
   – Зрением-с! – нахально заявил гусар. – Всего лишь зрением!
   – Прекратите, господа! – вынужден был вмешаться Ладыженский. – Только ссор и поединков нам с вами недоставало!
   – Нет, пусть он скажет прилюдно, что именно имел в виду! – продолжал кипятиться граф, натерпевшийся уже предостаточно от задиристых гусар. – Я, знаете ли, не привык терпеть от какого-то колбасника…
   – Это кто здесь колбасник? – вскипел в свою очередь фон Граббе, действительно имевший немецкие корни, причем весьма сомнительного происхождения, не исключено, берущие свое начало и от упомянутой Толстым профессии, не слишком уважаемой в дворянской среде.
   Забияк удалось утихомирить лишь общими усилиями, и то только когда Бежецкий с Ладыженским дали обоим забиякам слово дворянина, что выступят секундантами на поединке лейб-гусара с измайловцем, буде кто-нибудь из четверых останется в живых после «дела» и не потеряет к оной кровавой забаве интереса.
   – Итак, определим цели… Александр Павлович, прошу вас.
   Александр пошел «к доске», смущаясь немного, будто и впрямь вернулся в школьные времена, но на полпути его остановил недоуменный бас Новосильцева:
   – Позвольте, господа, какие еще цели? Разве мы не идем прямо на Зимний?.. Все вместе, марш-марш!..
   – Вы, Михаил Сергеевич, не забыли, что мы в двадцать первом веке живем? – язвительно спросил великолепного кавалергарда капитан Крестовский, один из составителей плана вооруженного выступления. – Не годятся сейчас методы века осьмнадцатого… Смелее, Александр Павлович!..
   Обсуждение предстоящего и конкретной роли каждого из заговорщиков затянулось почти до двенадцати ночи.
   В конце концов в горячих спорах, чуть ли не переходящих в потасовку (хотя горячительного сегодня так и не выставили), был определен состав ударных отрядов, которым предстояло занять ключевые точки города, розданы карты, сообщены позывные для связи…
   – Так когда же конкретно выступаем? – в конце концов задал вопрос, волнующий всех без исключения, чей-то молодой, ломающийся басок.
   Александр, стоящий с указкой у большого плана Санкт-Петербурга, прикрепленного к стене, улыбнулся.
   – Вчера было рано, – по-ленински прищурившись, заявил он соратникам. Можно было бы и скартавить слегка, но, увы, никто из присутствующих все равно смысла шутки не уловил бы: анекдоты про Ильича остались по ту сторону незримой грани, разделявшей миры. – А завтра будет поздно… Нам кажется, – он обвел рукой «президиум», – что выступать нужно завтра… Вернее, уже сегодня ночью. Есть другие мнения?
   Ответом ему был дружный возглас восторга, в котором отдельные возражения и трезвые резоны утонули без остатка…

* * *

   Ночной город всосал немногочисленные крытые грузовики, заполненные вооруженными до зубов офицерами, уже не заговорщиками, а инсургентами, и легковушки, в которых разъезжались по своим частям вызвавшиеся поднять свои взводы, роты и батальоны. Время «Ч» было назначено на три часа ночи, разгар часа Быка, когда так сильны чары сна и ожидаемое сопротивление охраны объектов, подлежащих захвату, будет самым слабым. На внезапность выступления делали особенную ставку, и, по зрелом размышлении, все должно было сработать.
   Александр с Ладыженским ехали в одном автомобиле, пятитонном армейском «мерседесе» путиловской сборки, направлявшемся к Санкт-Петербургскому и Новому арсеналам, второму из которых, по плану, предстояло стать штабом восстания. К тому же хранящиеся на складах Арсенала артиллерийские орудия крупного калибра при надлежащей их установке, за которую отвечал князь Георгий Васильевич Вяземский, капитан лейб-гвардии второй артиллерийской бригады, могли легко взять под обстрел и Зимний и Таврический дворцы, Петропавловскую крепость, в военном отношении ничтожную, но важную психологически, а также мосты через Неву, связывающие разные части города.
   – Мы одним ударом, князь, берем под контроль почти всю Выборгскую сторону, – горячо втолковывал Вяземский Бежецкому, водя фонариком по плану города, лежащему на коленях. – Глядите сами: Арсенал сам по себе крупный стратегический узел, затем Патронный и Механический заводы… На Механическом сейчас, кстати, завершен ремонт двенадцати танков для Второй Финляндской танковой дивизии. Что нам мешает их захватить? Опять же Финляндский вокзал…
   «Вокзал, почта, телеграф… – невольно вспомнилось Александру. – Дежа вю какое-то!..»
   – А зачем нам вокзал? – спросил он у «стратега» вслух. – Эвакуироваться?
   – Вот еще! – фыркнул упитанный и слегка смахивающий на хомяка Георгий Васильевич. – Типун вам на язык, Александр Павлович. На воинских путях товарной станции Финляндского всегда стоят один или несколько составов с военными грузами. В том числе и с оружием, боеприпасами и снаряжением. Пакгаузы вокзальные этим добром вообще забиты доверху… Информация верная, не сомневайтесь!
   – Фу, князь, – подначил Бежецкий увлекшегося капитана. – Опускаться до банального мародерства…
   – Не мародерство, – отрезал Вяземский, сурово сдвинув редкие кустики белесых бровей. – А реквизиция по праву военного времени! Не для себя же, для общего дела!
   Александр шутливо воздел вверх руки, сдаваясь.
   – Вот здесь Михаиловское артиллерийское училище, которое отправился поднимать Вадим Мещерский… – продолжил ползать по карте князь.
   – Парнишек-то зачем тревожить?
   – Молодежь всегда была главной движущей силой любой революции! – последовал категоричный ответ, и протестовать против такого утверждения Александр не решился и постарался свернуть со скользкой темы: слово «революция», особенно в применении к предстоящему восстанию, ему очень не нравилось.
   – А Московский полк нам в тыл не ударит, случаем? – Палец полковника уперся в казармы полка, расположенные на пересечении Сампсониевского проспекта и Литовской улицы. – У нас на собрании ведь никого из московцев не было…
   – Не стоит волноваться, – легкомысленно махнул рукой князь. – Их командир великий князь Николай Петрович, добрейший человек, терпеть не может Челкина– и конечно же станет держать нейтралитет до конца. До развязки, – поправился он. – Меня лично больше волнуют гродненские гусары.
   Да, Бежецкого они волновали не меньше. Хотя лейб-гвардии Гродненский гусарский полк и относился к «старогвардейским» полкам, в среде столичных гвардейских полков он все еще считался «чужаком». Что делать? Гродненские гусары традиционно квартировали в Варшаве и были переведены в столицу всего лишь двенадцать лет назад повелением Александра IV, благоволившего своим бывшим однополчанам и поэтому оказавшего им медвежью услугу. Их место в Царстве Польском занял Сумской гусарский полк, еще в тридцатые годы его величеством Алексеем Николаевичем за отличия в Британской кампании переведенный в ранг гвардейского.
   Гродненские гусары и поселены были на отшибе, в казармах, отстроенных на месте Покровских церковных садов, за что и получили язвительное прозвище «садовников», бесившее их до крайности и ставшее поводом к бесчисленному множеству дуэлей, а то и вульгарного мордобоя по пьяной лавочке. Лет через двадцать-тридцать все шероховатости, конечно, сгладились бы сами собой, но… Вероятность того, что, наплевав на гвардейскую солидарность, гродненцы решат отплатить за все шуточки и подначки «петербуржцев», была велика.
   – Жаль, что ваш друг Бекбулатов погиб, Александр Павлович, – продолжал Вяземский. – Он-то легко нашел бы к ним ключик…
   Бежецкий досадливо дернул плечом: любое воспоминание о кошмарном штаб-ротмистре, едва не отправившем его к праотцам в прошлом году, было неприятно, как скрип металла по стеклу. Деликатный князь решил не развивать скользкую тему – многие в гвардии да и во всем городе, знали о том, как дружны были офицеры, – и замолчал, чертя какие-то сектора на своей карте. Однако воспользоваться минутой тишины, чтобы собраться с мыслями перед «делом», Александру не удалось.
   – Извините, Александр Павлович, – осторожно тронул его за рукав Петенька Трубецкой. – У меня не было времени объясниться с вами относительно…
   – О чем вы, поручик?
   – Я о том аресте… Я не знаю, каким чудом вы оказались на свободе, но, поверьте, искренне рад этому… Вы, наверное, теперь не подадите мне руки, ведь я совершил подлость…
   Александр вспомнил, что говорила ему Маргарита об аресте близнеца.
   – Бросьте, князь! Я и забыл об этом, – заверил Трубецкого Бежецкий, хотя мозг сверлила мысль: «А близнец-то забыл ли?» – Поэтому вот вам моя рука!
   Петенька схватился за протянутую руку, как утопающий за соломинку, преданно, по-собачьи глядя в глаза своего кумира.
   – И вообще, поручик. – Александр украдкой поморщился. – Лучше выбросьте-ка из головы все эти глупости… Скоро в бой.
   Почти в этот самый момент грузовик замедлил ход и остановился, по пологу кузова требовательно постучали, и голос Ладыженского сообщил:
   – Приехали, господа. Пора…

24

   – Ваша светлость! Ваша светлость!..
   Борис Лаврентьевич с трудом разлепил глаза и с огромным недоумением уставился на трясущегося без малого восьмидесятипятилетнего лакея Евграфыча, настоящего патриарха, «ходящего» за «барином» с незапамятных времен. На светящемся табло часов только что выскочили несуразные розовые цифры «4:12».
   «Чего четыре – дня или ночи? – с трудом, словно несмазанные шестеренки, ворочались, просыпаясь, мозги всесильного князя. – Хотя… Четыре дня это вроде бы шестнадцать…»
   Словно в подтверждение, сквозь щель неплотно сдвинутых гардин пробивался синий предрассветный луч.
   – Беда, ваша светлость!..
   – Какого черта ты, старый, меня будишь в такую рань?! – взбеленился, окончательно просыпаясь, светлейший. – В дворники захотел? В истопники? Я вот тебе дам, хозяина ни свет ни заря будить! В богадельню, сегодня же! Сей момент!..
   Старик медленно и раздельно, словно огромная кукла-марионетка, заржавевшая в сочленениях, рухнул на колени, дробно грохнув ветхими костями об пол, однако упрямо продолжал талдычить свое: