Страница:
На переговоры с восставшими осажденные не шли, парируя все их предложения сложить оружие без кровопролития взамен на жизнь, свободу и неприкосновенность имущества встречными предложениями сдаться на милость защитников закона и власти. Противостояние катастрофически сползало в цейтнот, становясь нарывом, грозящим в любой момент прорваться кровавым потоком.
Будь перед ним в подобных условиях не свои же, русские, люди, отстаивающие с оружием в руках свои убеждения, пусть и не разделяемые остальными, а чужестранцы, Бежецкий уже давно скрепя сердце отдал бы команду на артподготовку, благо средств для успешного превращения плацдарма в руины было предостаточно. Уже через несколько минут крупнокалиберные снаряды батарей Вяземского и орудий «Авроры» перепахали бы весь невеликий пятачок, сея разрушение и смерть среди защитников дворца…
Но во дворце и вокруг него были соотечественники, ни в чем не повинные и достойные уважения в своем упорстве, с которым они обороняли свою честь и, тем самым, горстку подлецов. Кому, какие Александру, было лучше известно, к чему приведут потуги «демократов» и «реформаторов», останься они недовыкорчеванным сорняком посреди пшеничного поля. Те же, кто сейчас, глядя смерти в лицо, припал к прицелам на той стороне, через год, много через два горько зарыдают на развалинах того, что еще недавно являлось могучей Империей, мировым лидером, повторяя шаг в шаг путь другого, не менее славного воинства, другой России… Обречь их, не понимающих всего трагизма ситуации, на смерть Александр не мог, поэтому снова и снова посылал к осажденным во дворце парламентеров с белыми флагами в руках, снова и снова возвращавшихся ни с чем…
Собственно говоря, Бежецкий предполагал, что и среди сторонников мало кто верит в истинность его намерений до конца, считая либо бесшабашным смельчаком, либо скрытым честолюбцем – этаким Наполеоном Бонапартом образца 2003 года. Кое-кто из гвардейцев еще в Арсенале отпускал шуточки относительно свершившегося почти что ровно двести лет назад переворота 18 брюмера, похоже, намекая на то, что в каждой шутке есть доля шутки… Какие еще мысли роились в головах опьяненных победой гвардейцев, Александр не знал, и это беспокоило его больше всего.
Солнце неумолимо опускалось, а противостояние все оставалось на мертвой точки…
– Где же выход, Владислав Григорьевич? – Челкин даже не попытался поднести оптический прибор к глазам и теперь стоял перед невысоким, одетым в неброский цивильный костюм шефом дворцовой службы безопасности, жалко крутя его в руках. – Вы считаете, что настало время?..
Владислав Григорьевич Ольгинский остался одним из тех немногих во дворце, кто не потерял головы и сохранил способность к рациональной умственной деятельности, если не считать, конечно, рядовых защитников, свято веривших в то, что отстаивают правое дело и обороняют от «супостата» в лице богомерзких бунтовщиков священные особы государя, государыни и цесаревича, готовясь, не раздумывая, отдать жизнь за Помазанников Божьих. Не все из них, конечно, думали именно так, но, если не перебежали на сторону неприятеля и переоделись по обычаю православных воинов, идущих на смерть, в чистое, держали свои сомнения при себе, оставаясь верными данной императору присяге. Если же говорить о свежеиспеченных царедворцах светлейшего, частью попрятавшихся по многочисленным закоулкам дворца и сидевших там тихо, будто сторожащиеся кота мыши, частью попытавшихся позорно бежать и перехваченных инсургентами, то из них сейчас при Борисе Лаврентьевиче, исключая Ольгинского, осталось всего два: генерал от кавалерии Селецкий и министр народного образования Дорневич. Увы, первый, приняв изрядно для храбрости (или чтобы пересилить страх перед неминуемой расправой) теперь, еще больше напоминая Дон-Кихота, воинственно размахивал тупым палашом перед горсткой офицеров Генерального штаба, под шумок перебравшихся во дворец, пока повстанцы брали их «контору» под контроль, побуждая их тут же идти в атаку на бунтовщиков, дабы разметать их по-молодецки, а второй, будучи профессором истории Санкт-Петербургского университета, просто решил дождаться конца драмы при любом раскладе, чтобы оставить для потомков правдивое ее описание (позднее он так и поступил, снискав себе всеобщую славу беспристрастного летописца и просто мужественного человека).
– Я считаю, – твердо заявил шеф дворцовой службы безопасности, – что вы, ваша светлость, сделали все, что могли, и теперь должны сохранить свою жизнь для продолжения борьбы.
– О какой борьбе вы ведете речь, князь? – опешил Челкин, действительно не понимая слов Ольгинского. – Вы считаете, что я могу возглавить какое-то сопротивление? Оппозицию? Но император…
– Император в данный момент лишен собственной воли, но, если после одержанной победы – а они ее одержат, несмотря ни на какие усилия наших сторонников, я уверен, – бунтовщики попытаются навязать свою волю государыне или изменить хоть что-нибудь в существующем, освященном традициями и законами ходе вещей, а они это сделают непременно – слишком уж разношерстная публика собралась под знаменем вашего Бежецкого…
– МОЕГО Бежецкого? – изумился Борис Лаврентьевич. – Бежецкого? Да он же в крепости, а восставшими командует прикрывающийся его именем самозванец! Конечно, Александр Павлович сильно подгадил мне в прошлом году…
– Вы еще не поняли, сударь, – Владислав Григорьевич непочтительно перебил «светлейшего», к тому же обратился к нему как к равному, сам того не заметив, – что ведет против вас войну именно ВАШ Бежецкий, а все остальное – прах, тлен и суета?..
Через несколько минут сбивчивых объяснений шефа безопасности, в которых недомолвок и оговорок содержалось больше, чем полезной информации, Челкин окончательно запутался, совсем потеряв нить. Однако Ольгинскому удалось главное: посеять в «светлейшем» ненависть к Бежецкому. Он даже несколько переборщил с этим, поскольку теперь взбешенный вельможа рвался покарать бунтовщика своими руками.
На беду, в ситуации наметились перемены: одному из инсургентских парламентеров все-таки удалось, видимо, склонить командира Гвардейского Флотского экипажа к переговорам…
– Не отказался бы и от чего-нибудь покрепче! – ответил штаб-ротмистр, придирчиво изучая диспозицию, открывавшуюся перед ним как на ладони из окна третьего этажа здания Главного штаба. – Но, если ничего более удобоваримого нет, тогда чаек тоже не помешает…
– Понимаешь, – пожаловался Бежецкий Владимиру, который, обжигаясь, прихлебывал из металлического стаканчика почти черный от заварки напиток, в иных местах носящий совсем другое название, то и дело отхватывая зубами от огромной шоколадной плитки большие куски. – Брось я сейчас ребят на флотских, пусть даже при поддержке танков, – потери будут огромными. В крови мы их, конечно, потопим, спору нет: у нас соотношение – четыре к одному в самом худшем случае, но до чего не хочется… Дело-то почти уже сделано: дворец блокирован, ревельцы остановлены еще на полпути и разагитированы, «новгородцы» – правда, уже в городе – тоже… Шансов у Челкина нет, так зачем же кровь понапрасну лить?
– В чем же задержка? – Бекбулатов допил чай и потянулся за второй порцией. – Парламентера к господину Толлю – и все дела…
Александр в сердцах стукнул кулаком по столу так, что термос едва не повалился набок, а наган подпрыгнул.
– Да посылал я, посылал… Раз пять, если не больше: со счету уже сбился. Хочешь почитать, что Федор Георгиевич пишет?
– Не откажусь!
Владимир вытер испачканную шоколадом пятерню о грязный комбинезон и потянулся через стол за листком.
– Господа инсургенты! – прочел он с выражением, предварительно пробежав короткий текст глазами. – В ответ на ваше незаконное и смехотворное требование предлагаю вам сложить оружие самим, отдав себя в руки правосудия и смиренно ожидая милостивого суда. Барон Фы Гы Толль… Впечатляет.
– Все пять такие, словно под копирку.
– Ну-у, Федор Георгиевич у нас известный аккуратист… А теперь к тому же, видимо, контузия дает о себе знать…
– О чем ты? – не понял поначалу Бежецкий, но вовремя спохватился. – А-а…
Бекбулатов снова подошел к окну и осторожно выглянул из-за шторы: после нескольких снайперских выстрелов из здания Зимнего дворца, никому, впрочем, никакого вреда, не считая выбитых стекол, не причинивших, высовываться без нужды избегали.
– А кого ты посылал? – поинтересовался штаб-ротмистр, допивая вторую кружку.
– Вересова, Лажечникова, Астаева… – начал перечислять Александр, припоминая фамилии неудачливых парламентеров и загибая пальцы, но Бекбулатов тут же его перебил:
– Ха! Цицеронов ты, конечно, выбрал еще тех, Саша! Да они же двух слов не свяжут, что Вересов, что Лажечников, я уж не говорю про Астаева!
– Гурко еще был…
– Ну поздравляю – тот настоящий Исократ…
– Бреллер? – Бежецкий был изумлен недюжинными познаниями Владимира если и не в самом ораторском искусстве, то в его истории.
– Павлушка? – уточнил Бекбулатов. – Или Геннадий? Геннадий? Августин ему в подметки не годился.
– Ну и кого же ты мог бы предложить вме, сто?
Штаб-ротмистр аккуратно поставил колпачок термоса на подоконник и, скромно потупившись, сбил щелчком невидимую пушинку с перемазанного бог знает чем комбинезона.
– Себя, Саша, себя… Флаг давай парламентерский, не сиди!..
Сойдясь, двое главных отдали друг другу честь и перешли к неспешному разговору, естественно никому не слышному.
– Кто это, кто? – заволновался Борис Лаврентьевич, приникая наконец к окулярам бинокля и яростно вращая колесико настройки, пытаясь поймать фокус. – Неужели барон Толль? Точно! Это он! Взгляните-ка, Владислав Григорьевич!..
Ольгинский невозмутимо взял из рук своего подчиненного винтовку и поднес прицел к глазам. В перекрестье были ясно видны все четверо: и мирно беседующие «главные», и курящие в сторонке «знаменосцы».
– Да, вы правы, Борис Лаврентьевич… Кстати, тот, который в камуфляже, ваш ненаглядный князь Бежецкий собственной персоной, а второй – в танкистском комбинезоне – нежданно-негаданно воскресший…
– Бежецкий?! – взревел светлейший, швыряя на пол бинокль, выстреливший во все стороны фонтаном вдребезги разбитых линз, и мертвой хваткой вцепляясь в винтовку шефа охраны. – Бежецкий!!!
Беседующие на площади офицеры, видимо о чем-то договорившись, сцепили в долгом рукопожатии руки.
– Одумайтесь, ваша светлость! Что вы делаете? – попытался остановить Челкина шеф дворцовой охраны, но было поздно…
Борис Лаврентьевич любил охотиться, и держать подобное оружие в руках ему было не впервой. Четко, словно на охоте, он вскинул винтовку на уровень глаз, поймал цель на острие указателя, выбрал указательным пальцем холостой ход спускового крючка и плавно, как в тире, придавил его…
Причиной, остановившей диалог на точке замерзания, являлось такое простое и такое сложное философско-этическое понятие, как честь. Одни народы вообще никак не определяют его, приравнивая к честности и порядочности, другие – наоборот, обожествляют, возводя в культ… Для русских офицеров философские диспуты на эту тему просто не имели смысла и предмета – большинство из них понятие чести впитали с молоком матери и первыми словами отца. Барон Толль относился к большинству…
– Федор Георгиевич! – Бежецкий, конечно, понимал, что упрямый полковник не сдастся ни в коем случае, но не терял надежды склонить Флотский экипаж хотя бы к почетной капитуляции и был готов для этого на все уступки, но… – Неужели, вы мне не верите?
– Почему не верю? Верю. – Барон Толль, прищурясь, смотрел куда-то в сторону. – Но сдачи не будет. Ни при каких условиях.
– Вы надеетесь на подход сторонников? Его тоже не будет.
– Ну и что? Будем драться без помощников, одни.
– Неужели вам так дорог светлейший? Я же отлично помню, – тут Александр вынужденно покривил душой: помнил, естественно, не он, а близнец, в его же голову чужую память «вбили» в прошлом году вместе с другими необходимыми и не очень данными из истории, культуры и общественной жизни «потусторонней России» в горном Центре, – вашу эпиграмму в его честь, после которой у вас были серьезные неприятности.
Федор Георгиевич впервые за весь разговор взглянул прямо в глаза своему визави.
– При чем здесь «рыжий»? – спросил он, брезгливо скривившись. – Я исполняю требование присяги: защищаю жизнь и честь помазанника Божия. Причем не важно от кого: от инсургентов, от британцев, от марсиан, от черта лысого, в конце концов! А вместе с тем и свою честь. Если при этом за моим плечом оказался кто-то посторонний…
– Но ведь и я защищаю императора! Защищаю его, пребывающего в немощи, от стервятника, подминающего Россию под себя!
– Беспредметный разговор, сударь. – Барон заложил руки за спину, словно ставя точку в разговоре. – Я вообще-то шел сюда, чтобы просто взглянуть на вас. Будучи наслышан, не имел чести быть с вами знакомым лично. Теперь вот довелось. Я рад этому, Александр Павлович…
– И я тоже, – помедлив, ответил Бежецкий. – Мне хотелось бы, несмотря ни на что, пожать вам руку. Согласны?..
– Охотно. – Федор Георгиевич протянул свою руку и ответил на рукопожатие Александра. Ладонь у него была твердой, сухой и теплой – ладонь хорошего человека…
– Не против, когда все это закончится, – не отпуская руки Толля, Александр обвел подбородком панораму Дворцовой площади, замершие на ней танки, обложенное мешками с песком подножие Александрийской колонны, слепые окна дворца и Главного штаба, за каждым из которых могла скрываться огневая точка, – встретиться где-нибудь на нейтральной территории?
– Отчего же? – улыбнулся барон. – Буду рад. Если удастся…
В этот момент Бекбулатов, только что мирно беседовавший со «знаменосцем» от флотских, насторожился, будто охотничья собака, услышавшая шорох утиных крыльев, швырнул на брусчатку свой флаг и, одним прыжком покрыв пятиметровое расстояние, очутился перед офицерами, раскинув руки. Локтем одной руки он пребольно врезал Бежецкому под дых, сбив его с ног, а другой толкнул в грудь Толля.
– Берегись, снай!.. – успел выговорить он, но тут же на спине его, под правым плечом, словно в замедленной съемке, вырос маленький алый «взрыв», обдавший лицо Александра чем-то горячим, и штаб-ротмистр, сломавшись в коленях, начал валиться навзничь…
Не в силах вырвать ставшее бесполезной дубиной оружие из «светлейших» рук, князь Ольгинский просто-напросто сшиб Челкина на пол, прикрыв своим телом в тот самый момент, когда высокие окна зала разом вылетели, будто выбитые неукротимым шквалом, а противоположная стена превратилась в лунный пейзаж, исклеванная сотнями пуль, сорвавших картины, превративших в щепу драгоценные двери, заставив осыпаться хрустальным крошевом люстры…
– Что вы наделали?! – с трудом пересиливая мгновенно заполнивший помещение адский шум, в котором смешался грохот выстрелов и взрывов, визг пуль, рев танковых двигателей, прокричал он в ухо нелепо барахтающемуся под ним вельможе, выкручивая из обмякших рук винтовку. – Да они же сейчас пойдут на штурм!..
– Я убил его? – вопил в ответ обезумевший светлейший, тряся своего спасителя за отвороты пиджака. – Я убил его?!
– Пойдемте отсюда, – потащил ползком Челкина к выходу Владислав Григорьевич: он-то отлично видел, что после выстрелов Ьгжецкий не только остался невредим, но и отдавал какие-то приказы по выхваченной из кармана рации. – Здесь ваша жизнь в опасности…
Оттолкнув неузнаваемый труп в сером комбинезоне, лежащий поперек пути с развороченным в кровавое месиво лицом, они выбрались в коридор, и Бог, видимо, снизошел к ним в безмерном своем милосердии, потому что в ту же секунду в покинутом помещении оглушительно ухнуло, а из сорванных взрывной волной дверей лениво выползло огромное белесое облако.
– Вот видите? – кашляя и чихая заявил Ольгинский ошалевшему Челкину, с ног до головы покрытому пылью, словно мельник мукой. – Пора нам убираться отсюда. Игра окончена…
– Куда вы меня ведете?
Борис Лаврентьевич немного пришел в себя после легкой контузии только в цокольном этаже Малого Эрмитажа, когда ведомый, вернее, влекомый под руку шефом, охраны спускался по узкой лестнице еще ниже. Сюда канонада, кстати почти прекратившаяся, доносилась очень глухо.
– Что за тайны? – вместе со способностью слышать и говорить к вельможе вернулась его заносчивость. – Зачем вы ведете меня в подвал?
– Понимаете, сударь… – Ольгинский все тянул и тянул «светлейшего» еще ниже. – После всего произошедшего вам нельзя оставаться не только во дворце и Санкт-Петербурге, но и в России…
– Вы хотите воспользоваться секретным метро? – блеснул своими познаниями Челкин. – Или подземным ходом?
Владислав Григорьевич уже отпирал ключом хитрой формы малоприметную дверь, обитую металлом, небрежно выкрашенным грифельно-серой краской. Вместо таблички на двери красовалась красная молния, оттиснутая через трафарет, и маловразумительный, как и все обозначения технических служб, буквенно-цифровой код.
– Трансформатор?
За дверью, однако, вместо громоздкой электроаппаратуры оказалась уютная комнатка с минимумом мебели и техники.
– Отдохните пару минут, – толкнул князь «светлейшего» в кресло и принялся колдовать с приборами. – Перед долгой дорогой…
Телефон, стоящий на столе, взорвался пронзительной трелью, но Ольгинский только зыркнул на него злобным взглядом, продолжая свои малопонятные манипуляции.
– Звонят. – Челкин указал пальцем на аппарат, видимо не соображая, как глупо выглядит. – Нужно ответить…
– Ни в коем случае!
И тут окончательно потерявший голову от инфернального ужаса «полудержавный властелин» увидел такое, от чего остатки его волос сами собой зашевелились под сбитой набок рыжей накладкой…
Кругом кипел ад…
Окна обоих зданий ежеминутно озарялись вспышками, над площадью во всех направлениях с визгом проносились рои пуль, канонада от бесчисленных очередей и залпов сливалась в монотонный рев, за которым почти не было слышно двигателей танков, неумолимо двинувшихся вперед, время от времени содрогаясь от орудийных выстрелов… Слава Всевышнему, экипажи с обеих сторон затеяли дуэль между собой, не обращая пока внимания ни на дворец, ни на штаб. Уже три дымных костра разгорались возле арки, отмечая подбитые гусарские машины, но и с противоположной стороны чадил подожженный метким выстрелом флотский «Черномор», из откинутого башенного люка которого, слепо оскальзываясь неверными ладонями по горячей броне, пытался выбраться кто-то больше напоминающий коптящий факел…
По кузову авто, бывшего когда-то представительским «Руссо-Балтом», то и дело кто-то колотил гигантским молотом, отчего край смятого борта елозил по брусчатке, высекая искры. Весело, обдавая иногда каменной крошкой, чирикали пули. Отчетливо воняло бензином из пробитого во множестве мест бака, и Александр с замиранием сердца ждал, что вот-вот среди пуль окажется одна зажигательная или примитивный трассер…
В отчаянии он то и дело бросал взгляд в ту сторону, где лежали – одно скрючившись, как эмбрион в утробе матери, а другое вольготно раскинувшись – два тела в почти одинаковой черной форме. Лишь флаги стали разными: один, отброшенный перед прыжком Владимиром, сохранял еще девственную белизну, тогда как второй медленно, но верно становился алым, напитываясь из лениво расплывающейся на сером камне лужи, в которой, словно в ритуальном братании, смешалась свежая кровь двух недавних противников…
Не в силах выносить всего этого кошмара, Бежецкий махнул рукой на певшие вокруг пули и обиженно визжавшие рикошеты, поднялся на ноги и пошел, не кланяясь, туда, где лежал вовсе не его друг, закрывший тем не менее своего друга грудью. Опустившись на колени перед лежавшим навзничь Бекбулатовым, Александр прикоснулся к нему, боясь ощутить такую знакомую по прошлым боям, податливую еще, но безнадежно мертвую плоть.
И свершилось чудо: перестрелка внезапно, будто потеряв источник, подпитывающий взаимную ненависть врагов, пошла на убыль, с минуту еще слышались отдельные выстрелы, все более редкие, а потом и они смолкли… Казалось, все сущее старалось не мешать человеку уловить биение жизни в теле чужого друга…
Ниточка все же не оборвалась…
34
Будь перед ним в подобных условиях не свои же, русские, люди, отстаивающие с оружием в руках свои убеждения, пусть и не разделяемые остальными, а чужестранцы, Бежецкий уже давно скрепя сердце отдал бы команду на артподготовку, благо средств для успешного превращения плацдарма в руины было предостаточно. Уже через несколько минут крупнокалиберные снаряды батарей Вяземского и орудий «Авроры» перепахали бы весь невеликий пятачок, сея разрушение и смерть среди защитников дворца…
Но во дворце и вокруг него были соотечественники, ни в чем не повинные и достойные уважения в своем упорстве, с которым они обороняли свою честь и, тем самым, горстку подлецов. Кому, какие Александру, было лучше известно, к чему приведут потуги «демократов» и «реформаторов», останься они недовыкорчеванным сорняком посреди пшеничного поля. Те же, кто сейчас, глядя смерти в лицо, припал к прицелам на той стороне, через год, много через два горько зарыдают на развалинах того, что еще недавно являлось могучей Империей, мировым лидером, повторяя шаг в шаг путь другого, не менее славного воинства, другой России… Обречь их, не понимающих всего трагизма ситуации, на смерть Александр не мог, поэтому снова и снова посылал к осажденным во дворце парламентеров с белыми флагами в руках, снова и снова возвращавшихся ни с чем…
Собственно говоря, Бежецкий предполагал, что и среди сторонников мало кто верит в истинность его намерений до конца, считая либо бесшабашным смельчаком, либо скрытым честолюбцем – этаким Наполеоном Бонапартом образца 2003 года. Кое-кто из гвардейцев еще в Арсенале отпускал шуточки относительно свершившегося почти что ровно двести лет назад переворота 18 брюмера, похоже, намекая на то, что в каждой шутке есть доля шутки… Какие еще мысли роились в головах опьяненных победой гвардейцев, Александр не знал, и это беспокоило его больше всего.
Солнце неумолимо опускалось, а противостояние все оставалось на мертвой точки…
* * *
– Глядите сами… – Князь Ольгинский протянул «светлейшему» бинокль и подвел к заложенному на две трети от пола мешками с песком окну, возле которого дежурил здоровенный детина в каске и бронежилете поверх серого комбинезона, наблюдавший за перемещениями противника по Дворцовой площади через мощный оптический прицел снайперской винтовки. – Поверьте мне, что точно такая же картина наблюдается по всему периметру зданий. Извините меня, Борис Лаврентьевич, но дальнейшее пребывание ваше во дворце смахивает на сумасшествие.– Где же выход, Владислав Григорьевич? – Челкин даже не попытался поднести оптический прибор к глазам и теперь стоял перед невысоким, одетым в неброский цивильный костюм шефом дворцовой службы безопасности, жалко крутя его в руках. – Вы считаете, что настало время?..
Владислав Григорьевич Ольгинский остался одним из тех немногих во дворце, кто не потерял головы и сохранил способность к рациональной умственной деятельности, если не считать, конечно, рядовых защитников, свято веривших в то, что отстаивают правое дело и обороняют от «супостата» в лице богомерзких бунтовщиков священные особы государя, государыни и цесаревича, готовясь, не раздумывая, отдать жизнь за Помазанников Божьих. Не все из них, конечно, думали именно так, но, если не перебежали на сторону неприятеля и переоделись по обычаю православных воинов, идущих на смерть, в чистое, держали свои сомнения при себе, оставаясь верными данной императору присяге. Если же говорить о свежеиспеченных царедворцах светлейшего, частью попрятавшихся по многочисленным закоулкам дворца и сидевших там тихо, будто сторожащиеся кота мыши, частью попытавшихся позорно бежать и перехваченных инсургентами, то из них сейчас при Борисе Лаврентьевиче, исключая Ольгинского, осталось всего два: генерал от кавалерии Селецкий и министр народного образования Дорневич. Увы, первый, приняв изрядно для храбрости (или чтобы пересилить страх перед неминуемой расправой) теперь, еще больше напоминая Дон-Кихота, воинственно размахивал тупым палашом перед горсткой офицеров Генерального штаба, под шумок перебравшихся во дворец, пока повстанцы брали их «контору» под контроль, побуждая их тут же идти в атаку на бунтовщиков, дабы разметать их по-молодецки, а второй, будучи профессором истории Санкт-Петербургского университета, просто решил дождаться конца драмы при любом раскладе, чтобы оставить для потомков правдивое ее описание (позднее он так и поступил, снискав себе всеобщую славу беспристрастного летописца и просто мужественного человека).
– Я считаю, – твердо заявил шеф дворцовой службы безопасности, – что вы, ваша светлость, сделали все, что могли, и теперь должны сохранить свою жизнь для продолжения борьбы.
– О какой борьбе вы ведете речь, князь? – опешил Челкин, действительно не понимая слов Ольгинского. – Вы считаете, что я могу возглавить какое-то сопротивление? Оппозицию? Но император…
– Император в данный момент лишен собственной воли, но, если после одержанной победы – а они ее одержат, несмотря ни на какие усилия наших сторонников, я уверен, – бунтовщики попытаются навязать свою волю государыне или изменить хоть что-нибудь в существующем, освященном традициями и законами ходе вещей, а они это сделают непременно – слишком уж разношерстная публика собралась под знаменем вашего Бежецкого…
– МОЕГО Бежецкого? – изумился Борис Лаврентьевич. – Бежецкого? Да он же в крепости, а восставшими командует прикрывающийся его именем самозванец! Конечно, Александр Павлович сильно подгадил мне в прошлом году…
– Вы еще не поняли, сударь, – Владислав Григорьевич непочтительно перебил «светлейшего», к тому же обратился к нему как к равному, сам того не заметив, – что ведет против вас войну именно ВАШ Бежецкий, а все остальное – прах, тлен и суета?..
Через несколько минут сбивчивых объяснений шефа безопасности, в которых недомолвок и оговорок содержалось больше, чем полезной информации, Челкин окончательно запутался, совсем потеряв нить. Однако Ольгинскому удалось главное: посеять в «светлейшем» ненависть к Бежецкому. Он даже несколько переборщил с этим, поскольку теперь взбешенный вельможа рвался покарать бунтовщика своими руками.
На беду, в ситуации наметились перемены: одному из инсургентских парламентеров все-таки удалось, видимо, склонить командира Гвардейского Флотского экипажа к переговорам…
* * *
– Ты как раз вовремя, Владимир! – Такими словами Бежецкий поприветствовал Бекбулатова, только что триумфально возвратившегося из «замиренного» Таврического дворца, продолжая уныло черкать карандашом на полях плана, разложенного перед ним на широком штабном столе и придавленного по углам различными предметами, среди которых имелись такие разнородные, как термос и офицерский наган, судя по рубчатой рукоятке, торчащей из кобуры на боку Александра, – бесхозный. – Чай будешь?– Не отказался бы и от чего-нибудь покрепче! – ответил штаб-ротмистр, придирчиво изучая диспозицию, открывавшуюся перед ним как на ладони из окна третьего этажа здания Главного штаба. – Но, если ничего более удобоваримого нет, тогда чаек тоже не помешает…
– Понимаешь, – пожаловался Бежецкий Владимиру, который, обжигаясь, прихлебывал из металлического стаканчика почти черный от заварки напиток, в иных местах носящий совсем другое название, то и дело отхватывая зубами от огромной шоколадной плитки большие куски. – Брось я сейчас ребят на флотских, пусть даже при поддержке танков, – потери будут огромными. В крови мы их, конечно, потопим, спору нет: у нас соотношение – четыре к одному в самом худшем случае, но до чего не хочется… Дело-то почти уже сделано: дворец блокирован, ревельцы остановлены еще на полпути и разагитированы, «новгородцы» – правда, уже в городе – тоже… Шансов у Челкина нет, так зачем же кровь понапрасну лить?
– В чем же задержка? – Бекбулатов допил чай и потянулся за второй порцией. – Парламентера к господину Толлю – и все дела…
Александр в сердцах стукнул кулаком по столу так, что термос едва не повалился набок, а наган подпрыгнул.
– Да посылал я, посылал… Раз пять, если не больше: со счету уже сбился. Хочешь почитать, что Федор Георгиевич пишет?
– Не откажусь!
Владимир вытер испачканную шоколадом пятерню о грязный комбинезон и потянулся через стол за листком.
– Господа инсургенты! – прочел он с выражением, предварительно пробежав короткий текст глазами. – В ответ на ваше незаконное и смехотворное требование предлагаю вам сложить оружие самим, отдав себя в руки правосудия и смиренно ожидая милостивого суда. Барон Фы Гы Толль… Впечатляет.
– Все пять такие, словно под копирку.
– Ну-у, Федор Георгиевич у нас известный аккуратист… А теперь к тому же, видимо, контузия дает о себе знать…
– О чем ты? – не понял поначалу Бежецкий, но вовремя спохватился. – А-а…
Бекбулатов снова подошел к окну и осторожно выглянул из-за шторы: после нескольких снайперских выстрелов из здания Зимнего дворца, никому, впрочем, никакого вреда, не считая выбитых стекол, не причинивших, высовываться без нужды избегали.
– А кого ты посылал? – поинтересовался штаб-ротмистр, допивая вторую кружку.
– Вересова, Лажечникова, Астаева… – начал перечислять Александр, припоминая фамилии неудачливых парламентеров и загибая пальцы, но Бекбулатов тут же его перебил:
– Ха! Цицеронов ты, конечно, выбрал еще тех, Саша! Да они же двух слов не свяжут, что Вересов, что Лажечников, я уж не говорю про Астаева!
– Гурко еще был…
– Ну поздравляю – тот настоящий Исократ…
– Бреллер? – Бежецкий был изумлен недюжинными познаниями Владимира если и не в самом ораторском искусстве, то в его истории.
– Павлушка? – уточнил Бекбулатов. – Или Геннадий? Геннадий? Августин ему в подметки не годился.
– Ну и кого же ты мог бы предложить вме, сто?
Штаб-ротмистр аккуратно поставил колпачок термоса на подоконник и, скромно потупившись, сбил щелчком невидимую пушинку с перемазанного бог знает чем комбинезона.
– Себя, Саша, себя… Флаг давай парламентерский, не сиди!..
* * *
Внизу, на середине Дворцовой площади, вернее, точно на полпути между Александрийским столпом и аркой Главного штаба сходились четыре человека в неразличимой отсюда форме, причем двое – по одному с каждой стороны – несли белые флаги, а двое шагали налегке.Сойдясь, двое главных отдали друг другу честь и перешли к неспешному разговору, естественно никому не слышному.
– Кто это, кто? – заволновался Борис Лаврентьевич, приникая наконец к окулярам бинокля и яростно вращая колесико настройки, пытаясь поймать фокус. – Неужели барон Толль? Точно! Это он! Взгляните-ка, Владислав Григорьевич!..
Ольгинский невозмутимо взял из рук своего подчиненного винтовку и поднес прицел к глазам. В перекрестье были ясно видны все четверо: и мирно беседующие «главные», и курящие в сторонке «знаменосцы».
– Да, вы правы, Борис Лаврентьевич… Кстати, тот, который в камуфляже, ваш ненаглядный князь Бежецкий собственной персоной, а второй – в танкистском комбинезоне – нежданно-негаданно воскресший…
– Бежецкий?! – взревел светлейший, швыряя на пол бинокль, выстреливший во все стороны фонтаном вдребезги разбитых линз, и мертвой хваткой вцепляясь в винтовку шефа охраны. – Бежецкий!!!
Беседующие на площади офицеры, видимо о чем-то договорившись, сцепили в долгом рукопожатии руки.
– Одумайтесь, ваша светлость! Что вы делаете? – попытался остановить Челкина шеф дворцовой охраны, но было поздно…
Борис Лаврентьевич любил охотиться, и держать подобное оружие в руках ему было не впервой. Четко, словно на охоте, он вскинул винтовку на уровень глаз, поймал цель на острие указателя, выбрал указательным пальцем холостой ход спускового крючка и плавно, как в тире, придавил его…
* * *
Подарив эфемерную надежду вначале, переговоры уже на «высшем уровне» снова зашли в тупик, причем не из-за каких-то отдельных требований, любое из которых можно было обсудить, выторговать равноценную замену, компенсацию… Дело застопорилось, встало, вросло в землю, не трогаясь ни туда ни сюда, из-за нереального, нематериального понятия, для обозначения которого в иных языках и слов-то нет.Причиной, остановившей диалог на точке замерзания, являлось такое простое и такое сложное философско-этическое понятие, как честь. Одни народы вообще никак не определяют его, приравнивая к честности и порядочности, другие – наоборот, обожествляют, возводя в культ… Для русских офицеров философские диспуты на эту тему просто не имели смысла и предмета – большинство из них понятие чести впитали с молоком матери и первыми словами отца. Барон Толль относился к большинству…
– Федор Георгиевич! – Бежецкий, конечно, понимал, что упрямый полковник не сдастся ни в коем случае, но не терял надежды склонить Флотский экипаж хотя бы к почетной капитуляции и был готов для этого на все уступки, но… – Неужели, вы мне не верите?
– Почему не верю? Верю. – Барон Толль, прищурясь, смотрел куда-то в сторону. – Но сдачи не будет. Ни при каких условиях.
– Вы надеетесь на подход сторонников? Его тоже не будет.
– Ну и что? Будем драться без помощников, одни.
– Неужели вам так дорог светлейший? Я же отлично помню, – тут Александр вынужденно покривил душой: помнил, естественно, не он, а близнец, в его же голову чужую память «вбили» в прошлом году вместе с другими необходимыми и не очень данными из истории, культуры и общественной жизни «потусторонней России» в горном Центре, – вашу эпиграмму в его честь, после которой у вас были серьезные неприятности.
Федор Георгиевич впервые за весь разговор взглянул прямо в глаза своему визави.
– При чем здесь «рыжий»? – спросил он, брезгливо скривившись. – Я исполняю требование присяги: защищаю жизнь и честь помазанника Божия. Причем не важно от кого: от инсургентов, от британцев, от марсиан, от черта лысого, в конце концов! А вместе с тем и свою честь. Если при этом за моим плечом оказался кто-то посторонний…
– Но ведь и я защищаю императора! Защищаю его, пребывающего в немощи, от стервятника, подминающего Россию под себя!
– Беспредметный разговор, сударь. – Барон заложил руки за спину, словно ставя точку в разговоре. – Я вообще-то шел сюда, чтобы просто взглянуть на вас. Будучи наслышан, не имел чести быть с вами знакомым лично. Теперь вот довелось. Я рад этому, Александр Павлович…
– И я тоже, – помедлив, ответил Бежецкий. – Мне хотелось бы, несмотря ни на что, пожать вам руку. Согласны?..
– Охотно. – Федор Георгиевич протянул свою руку и ответил на рукопожатие Александра. Ладонь у него была твердой, сухой и теплой – ладонь хорошего человека…
– Не против, когда все это закончится, – не отпуская руки Толля, Александр обвел подбородком панораму Дворцовой площади, замершие на ней танки, обложенное мешками с песком подножие Александрийской колонны, слепые окна дворца и Главного штаба, за каждым из которых могла скрываться огневая точка, – встретиться где-нибудь на нейтральной территории?
– Отчего же? – улыбнулся барон. – Буду рад. Если удастся…
В этот момент Бекбулатов, только что мирно беседовавший со «знаменосцем» от флотских, насторожился, будто охотничья собака, услышавшая шорох утиных крыльев, швырнул на брусчатку свой флаг и, одним прыжком покрыв пятиметровое расстояние, очутился перед офицерами, раскинув руки. Локтем одной руки он пребольно врезал Бежецкому под дых, сбив его с ног, а другой толкнул в грудь Толля.
– Берегись, снай!.. – успел выговорить он, но тут же на спине его, под правым плечом, словно в замедленной съемке, вырос маленький алый «взрыв», обдавший лицо Александра чем-то горячим, и штаб-ротмистр, сломавшись в коленях, начал валиться навзничь…
* * *
Борис Лаврентьевич, объятый лютой ненавистью к этому странному бессребренику, так легко переломавшему всю его сытую, устроенную, казалось, на годы, жизнь, а теперь стремящемуся добить окончательно, жал и жал на спусковой крючок винтовки даже тогда, когда в магазине закончились патроны.Не в силах вырвать ставшее бесполезной дубиной оружие из «светлейших» рук, князь Ольгинский просто-напросто сшиб Челкина на пол, прикрыв своим телом в тот самый момент, когда высокие окна зала разом вылетели, будто выбитые неукротимым шквалом, а противоположная стена превратилась в лунный пейзаж, исклеванная сотнями пуль, сорвавших картины, превративших в щепу драгоценные двери, заставив осыпаться хрустальным крошевом люстры…
– Что вы наделали?! – с трудом пересиливая мгновенно заполнивший помещение адский шум, в котором смешался грохот выстрелов и взрывов, визг пуль, рев танковых двигателей, прокричал он в ухо нелепо барахтающемуся под ним вельможе, выкручивая из обмякших рук винтовку. – Да они же сейчас пойдут на штурм!..
– Я убил его? – вопил в ответ обезумевший светлейший, тряся своего спасителя за отвороты пиджака. – Я убил его?!
– Пойдемте отсюда, – потащил ползком Челкина к выходу Владислав Григорьевич: он-то отлично видел, что после выстрелов Ьгжецкий не только остался невредим, но и отдавал какие-то приказы по выхваченной из кармана рации. – Здесь ваша жизнь в опасности…
Оттолкнув неузнаваемый труп в сером комбинезоне, лежащий поперек пути с развороченным в кровавое месиво лицом, они выбрались в коридор, и Бог, видимо, снизошел к ним в безмерном своем милосердии, потому что в ту же секунду в покинутом помещении оглушительно ухнуло, а из сорванных взрывной волной дверей лениво выползло огромное белесое облако.
– Вот видите? – кашляя и чихая заявил Ольгинский ошалевшему Челкину, с ног до головы покрытому пылью, словно мельник мукой. – Пора нам убираться отсюда. Игра окончена…
– Куда вы меня ведете?
Борис Лаврентьевич немного пришел в себя после легкой контузии только в цокольном этаже Малого Эрмитажа, когда ведомый, вернее, влекомый под руку шефом, охраны спускался по узкой лестнице еще ниже. Сюда канонада, кстати почти прекратившаяся, доносилась очень глухо.
– Что за тайны? – вместе со способностью слышать и говорить к вельможе вернулась его заносчивость. – Зачем вы ведете меня в подвал?
– Понимаете, сударь… – Ольгинский все тянул и тянул «светлейшего» еще ниже. – После всего произошедшего вам нельзя оставаться не только во дворце и Санкт-Петербурге, но и в России…
– Вы хотите воспользоваться секретным метро? – блеснул своими познаниями Челкин. – Или подземным ходом?
Владислав Григорьевич уже отпирал ключом хитрой формы малоприметную дверь, обитую металлом, небрежно выкрашенным грифельно-серой краской. Вместо таблички на двери красовалась красная молния, оттиснутая через трафарет, и маловразумительный, как и все обозначения технических служб, буквенно-цифровой код.
– Трансформатор?
За дверью, однако, вместо громоздкой электроаппаратуры оказалась уютная комнатка с минимумом мебели и техники.
– Отдохните пару минут, – толкнул князь «светлейшего» в кресло и принялся колдовать с приборами. – Перед долгой дорогой…
Телефон, стоящий на столе, взорвался пронзительной трелью, но Ольгинский только зыркнул на него злобным взглядом, продолжая свои малопонятные манипуляции.
– Звонят. – Челкин указал пальцем на аппарат, видимо не соображая, как глупо выглядит. – Нужно ответить…
– Ни в коем случае!
И тут окончательно потерявший голову от инфернального ужаса «полудержавный властелин» увидел такое, от чего остатки его волос сами собой зашевелились под сбитой набок рыжей накладкой…
* * *
– Прекратить огонь, сейчас же прекратить! – чуть ли не хором кричали в мембраны своих раций оба предводителя противоборствующих сторон, сидя плечом к плечу за перевернутым набок непонятно как здесь оказавшимся автомобилем. – Отставить стрельбу!Кругом кипел ад…
Окна обоих зданий ежеминутно озарялись вспышками, над площадью во всех направлениях с визгом проносились рои пуль, канонада от бесчисленных очередей и залпов сливалась в монотонный рев, за которым почти не было слышно двигателей танков, неумолимо двинувшихся вперед, время от времени содрогаясь от орудийных выстрелов… Слава Всевышнему, экипажи с обеих сторон затеяли дуэль между собой, не обращая пока внимания ни на дворец, ни на штаб. Уже три дымных костра разгорались возле арки, отмечая подбитые гусарские машины, но и с противоположной стороны чадил подожженный метким выстрелом флотский «Черномор», из откинутого башенного люка которого, слепо оскальзываясь неверными ладонями по горячей броне, пытался выбраться кто-то больше напоминающий коптящий факел…
По кузову авто, бывшего когда-то представительским «Руссо-Балтом», то и дело кто-то колотил гигантским молотом, отчего край смятого борта елозил по брусчатке, высекая искры. Весело, обдавая иногда каменной крошкой, чирикали пули. Отчетливо воняло бензином из пробитого во множестве мест бака, и Александр с замиранием сердца ждал, что вот-вот среди пуль окажется одна зажигательная или примитивный трассер…
В отчаянии он то и дело бросал взгляд в ту сторону, где лежали – одно скрючившись, как эмбрион в утробе матери, а другое вольготно раскинувшись – два тела в почти одинаковой черной форме. Лишь флаги стали разными: один, отброшенный перед прыжком Владимиром, сохранял еще девственную белизну, тогда как второй медленно, но верно становился алым, напитываясь из лениво расплывающейся на сером камне лужи, в которой, словно в ритуальном братании, смешалась свежая кровь двух недавних противников…
Не в силах выносить всего этого кошмара, Бежецкий махнул рукой на певшие вокруг пули и обиженно визжавшие рикошеты, поднялся на ноги и пошел, не кланяясь, туда, где лежал вовсе не его друг, закрывший тем не менее своего друга грудью. Опустившись на колени перед лежавшим навзничь Бекбулатовым, Александр прикоснулся к нему, боясь ощутить такую знакомую по прошлым боям, податливую еще, но безнадежно мертвую плоть.
И свершилось чудо: перестрелка внезапно, будто потеряв источник, подпитывающий взаимную ненависть врагов, пошла на убыль, с минуту еще слышались отдельные выстрелы, все более редкие, а потом и они смолкли… Казалось, все сущее старалось не мешать человеку уловить биение жизни в теле чужого друга…
Ниточка все же не оборвалась…
34
Александр шел, громко стуча подошвами подкованных ботинок по драгоценным паркетам дворца, не имея никакого желания оглядываться по сторонам на собранные здесь сокровища мировой культуры: картины величайших мастеров, прекрасные статуи, великолепные гобелены… На ладонях еще не успела высохнуть Володькина кровь, и кровь эта взывала к отмщению.
Сзади, несколько отстав, дробно грохотали соратники, с частью из которых он штурмовал и оборонял Арсенал, кого-то помнил по прошлому лету, а некоторых видел сегодня впервые. Только вот Бекбулатова среди них не было. Как же сказать Александру о нем?.. Как подобрать слова?.. Попадись же проклятый «рыжий»…
– Возьмите все. Убейте меня, надругайтесь, но пощадите, ради Бога, моих детей.
Александр, совершенно не понимая смысла отчаянных слов едва стоящей на ногах женщины, сейчас всего лишь простой женщины и матери, готовой отдать все на свете ради жизни дорогих ее сердцу чад, окровавленным истуканом возвышался над хрупким созданием. В голове его бурей проносились воспоминания: окруженная августейшими детьми смеющаяся императрица на дипломатическом приеме, ставшем первым в его солдатской жизни, она же на званом «монаршем» ужине в узком кругу, данном в его, Александра, великого князя Саксен-Хильдбургхаузенского, честь, исхудавшая от переживаний за лежащего в коме супруга полужена-полувдова…
– Позвольте… – выдавил он с трудом, в смятении поднимая руку к лицу, не узнаваемому под слоем пыли, пороховой гари, крови и прочей военной грязи.
Сзади, несколько отстав, дробно грохотали соратники, с частью из которых он штурмовал и оборонял Арсенал, кого-то помнил по прошлому лету, а некоторых видел сегодня впервые. Только вот Бекбулатова среди них не было. Как же сказать Александру о нем?.. Как подобрать слова?.. Попадись же проклятый «рыжий»…
* * *
Еще несколько часов назад всемогущая властительница державы предстала перед покрытым пылью и кровью офицером всего лишь женщиной, усталой и испуганной, сломленной и раздавленной, но готовой до последнего биения сердца, словно наседка перед ястребом, защищать свое гнездо, своих ненаглядных птенцов.– Возьмите все. Убейте меня, надругайтесь, но пощадите, ради Бога, моих детей.
Александр, совершенно не понимая смысла отчаянных слов едва стоящей на ногах женщины, сейчас всего лишь простой женщины и матери, готовой отдать все на свете ради жизни дорогих ее сердцу чад, окровавленным истуканом возвышался над хрупким созданием. В голове его бурей проносились воспоминания: окруженная августейшими детьми смеющаяся императрица на дипломатическом приеме, ставшем первым в его солдатской жизни, она же на званом «монаршем» ужине в узком кругу, данном в его, Александра, великого князя Саксен-Хильдбургхаузенского, честь, исхудавшая от переживаний за лежащего в коме супруга полужена-полувдова…
– Позвольте… – выдавил он с трудом, в смятении поднимая руку к лицу, не узнаваемому под слоем пыли, пороховой гари, крови и прочей военной грязи.