Страница:
– Ну ведь не сейчас ехать, Володя, и не завтра…
Недовольство мгновенно улетучилось. Володька просиял:
– Когда же, mon general?
– Дня через два-три. Билет, правда пока без даты, уже заказан. Вылетишь рейсом Санкт-Петербург – Екатеринбург коммерческим классом. Оттуда, – ответил Александр на немой вопрос, – автомобилем или поездом до Челябинска. Операция секретная, – пояснил он. – Кроме того, ты знаешь, завтра мы встречаем Кулю из Варшавы, а куда я без тебя денусь?!
Через минуту размолвки как не бывало, Володька снова весело крутил баранку, взахлеб рассказывая новый анекдот, но Александр слушал его вполуха. Сам не желая того, он снова и снова прокручивал в голове утренний разговор…
– Да, батенька, я же позабыл совсем… Простите, ради бога, старика, сделайте милость. – Картавинка в его речи незаметно куда-то подевалась.
– Простите, о чем вы, Алексей Сигизмундович?
Генерал торжественно уселся в свое кресло-монстр и потер сухонькие ладошки, сильно напомнив в этот момент суслика (что за зоологические аналогии лезут в голову, право слово).
– Как говорится, хорошее напоследок, на сладкое, так сказать, хе-хе, на десерт…
Александр искренне недоумевал. Он перебрал уже все возможные причины и просто не знал, за что зацепиться.
– Поступило, Александр Павлович, высочайшее повеление включить в штат личной охраны его императорского величества специалиста по нашему ведомству. По борьбе с обращением и употреблением наркотических средств, то есть. Лучшие специалисты, батенька, в вашем отделе… – сообщил старик и сделал эффектную паузу.
Александр молчал, и Корбут-Каменецкий, видимо слегка обидевшись, продолжил:
– …поэтому мы, я в частности, и решили рекомендовать сотрудника из вашего отдела.
– Кого именно? – механически поинтересовался ротмистр, уже перебирая в уме сотрудников. Всех он знал как себя, поэтому листать личные дела не было необходимости. Черт, терять любого из них сейчас было бы крайне нежелательно. Разве что вот новичок, поручик Голицын… Хоть и княжеской фамилии юноша, а что-то не тянет для оперативной работы… жидковат… Или именно благодаря княжеской?…
– Вас, Александр Павлович!
Сказать, что Александра эти слова огорошили, значит не сказать ничего. Вот это удар! Конечно, повышение, приближение, так сказать, к персоне, привилегии соответственные, уважение, жалованье… Леночка, наконец, будет рада. Она, кстати, неравнодушна к карьерным успехам (неуспехам?) мужа, и вообще, но… Отдел-то как бросить, ребят, Володьку в частности? Александр попытался еще побарахтаться и не нашел ничего лучшего, чем судорожно пошутить в Володькином гусарском стиле:
– А кто, извините, Алексей Сигизмундович, там “дурью” – то балуется?…
Не спеша спускаясь по лестнице, чтобы хоть слегка остыть от неожиданного “воспламенения” старика, внезапно сменившего милость на гнев и обрушившего на голову шутника громы небесные, Александр думал еще и о том, как будет объясняться по поводу своего повышения с отцом. Отец, отставной лейб-гвардии Семеновского полка капитан Павел Георгиевич Бежецкий, ревностный в прошлом служака, ветеран четырех войн, искренне не любил, если не сказать большего, спецслужбы вообще, а дворцовую – в особенности. Он и само решение Александра перейти из армии в Корпус воспринял как личное оскорбление и два года не то что не разговаривал – руки не подавал сыну, несмотря на заступничество матушки… Старой закалки батюшка, старой… Кроме того, сильно волновал вопрос о том, кто из многочисленной титулованной родни, несомненно из самых лучших чувств, поспособствовал “родному человечку”. Если это дело рук (вернее, излишне длинного языка) Ленкиных теток, чересчур активных пятидесятилетних (с небольшим, ну с очень небольшим!) старых дев, вхожих к вдовствующей императрице-матери на правах доверенных подруг-конфиденток и по совместительству вечных лейб-фрейлин, то становится ясна причина столь поспешного ее отъезда… Черт, нет, завтра после операции. А смысл? Светский “телеграф”, конечно, сработал безотказно, как всегда намного опередив официальное решение.
Безусловно, ротмистр покривил душой, сыграв перед стариком Корбут-Каменецким недоумение. Кому еще, как не ему, было знать, что вездесущая “дурь” уже давно и прочно проникла в святая святых Империи – Зимний дворец. Большинство представителей высшей знати для обострения чувств эпизодически – одни чаще, другие реже – прибегали к тому или другому “средству для расширения сознания”. Слава богу, употребления героина и прочих тяжелых снадобий пока не отмечено, но “травка”, “снежок” и прочая, и прочая, и прочая… Поговаривали, что нюхивал даже сам светлейший, в перерывах между неустанными заботами о благе Отечества… Да что там светлейший… А что говорить о фрейлинах, камер-юнкерах и прочей сиятельной дребедени? Слава богу, о цесаревиче и великих княжнах ничего такого не слышно…
Кивнув удивленно вытянувшемуся во фрунт встречному вахмистру-вестовому, Александр наконец остановился на площадке десятого этажа и все-таки вызвал лифт. Переживания переживаниями, а время действительно деньги. Да и нижних чинов лишний раз смущать не стоит. Новые веяния новыми веяниями, демократия демократией, но…
– Ваше сиятельство, Вольдемар, как вы можете приставать ко мне с такими пошлыми предложениями? Вы разве не в курсе, что штаб-ротмистр Бежецкий, горький пьяница и б…н, не так давно преставился, перед безвременной кончиной все свое состояние оставив тезке и однофамильцу, убежденному трезвеннику и примерному семьянину ротмистру Бежецкому?
– Все понял, начальник! Так куда подбросить трезвенника и примерного семьянина: домой или…
Александр повернул к другу голову и пристально посмотрел в наглые карие, с заметной раскосинкой глаза экс-гусара.
– Слушай, Володя, надеюсь, ты не раззвонишь по этому поводу в своей гусарско-б…ской среде?
– Ротмистр, как вам не стыдно матерно выражаться в присутствии робкого и наивного, почти что девственно чистого…
– Слушай, девственник, брось трепаться! Достал уже.
– Ну что за плебейские выражения, граф! Так куда: домой или…
– Или.
– Поздравляю, ротмистр! Неужели мадам N уже не сердится на ветреного ротмистра?
Александр, снова отвернувшись к окну, чтобы не расхохотаться, начал старательно, нарочито выдерживая архаичный стиль, цитировать дуэльный кодекс. Володька с готовностью подхватил:
– А поелику упомянутая персона зело…
Дурачась, они мчались по ночному городу, и Александр все откладывал, не мог сообщить другу, что скоро тому придется привыкать к другому шефу. Конечно, дружить им никто не запретит, но… Что ни говори, между Дворцовой набережной и Охтой дистанция огромного размера.
“Вятка-Вездеход”, скрипнув тормозами, затормозила у знакомого дома. Александр толкнул мягко чмокнувшую дверь автомобиля и, шутливо кинув к воображаемому козырьку два пальца, не оборачиваясь, зашагал в пахнущую сиренью темноту.
Пройдя недлинной аллеей, он остановился у высокого крыльца в стиле прошлого века. Предательское сердце, словно после давешнего сна, колотилось, как у сопливого кадета. Не решаясь, Александр постоял, глубоко дыша и стараясь хоть немного успокоиться…
Короткий автомобильный сигнал разрезал ночную тишину подобно кинжалу, вонзившемуся в незащищенную спину. Обернувшись, Александр увидел, как, разворачиваясь, Володька адресует ему, опустив стекло, не очень пристойный в приличном обществе жест. Погрозив паршивцу кулаком, ротмистр решительно вдавил кнопку старомодного звонка.
– Вы еще не забыли меня, граф?
Небольшого роста, хрупкая, неброская женщина средних лет, тихий голос, мягкий акцент. Почему эта женщина имеет такую власть над ним, Александром Бежецким, мужчиной, на которого заглядываются многие светские львицы, признанные красавицы и серцеедки, удачливым, довольно знатным, далеко не нищим… Сколько раз после бурных сцен он уходил отсюда, наотмашь хлопнув дверью, давая себе страшную клятву, что никогда, никогда… И всегда возвращался. Возвращался, как побитый щенок. И она всегда принимала его так, как будто не было обид, не звучали слова, после которых душевные раны не затягиваются никогда… Наверное, только эта женщина, кроме матушки, по-настоящему его любила.
Александр знал о ней все и не знал ничего. Естественно, в свое время ротмистр Бежецкий изучил все, что имелось на баронессу фон Штайнберг, уроженку Лифляндской губернии, происходившую из захудалой ветви многочисленных остзейских баронов, в доступных ему материалах архива Корпуса (а доступно ему было весьма-а многое), но никогда Саша Бежецкий не признался бы в этом Маргарите… А в душу ее пробиться он так и не сумел. Темным, покрытым первым хрупким ледком осенним омутом иногда казалась ему душа этой женщины, опасной и влекущей бездной…
– Ну что же вы стоите у порога, граф, проходите, в ногах правды нет.
Второй раз за день услышав эту сермяжную мудрость, Александр, пронзенный прихотливым зигзагом ассоциаций, вдруг похолодел: “А если она?…”
А что? Баронесса фон Штайнберг вполне могла оказать ему эту услугу. Она достаточно влиятельная женщина, лет пятнадцать назад играла не последнюю роль при дворе “Божьей Милостью Александра Четвертого, Императора и Самодержца Всероссийского, Царя Польского, Великого Князя Финляндского и прочая, и прочая”, и прочая, упокой господи его грешную душу. Не только по рассказам старших, но и по собственным впечатлениям кадетской поры Александр помнил бурную и полную интриг эпоху, стремительного, как метеор, правления своего августейшего тезки, прожившего целую жизнь в ожидании своей очереди на престол Российской Империи и едва успевшего им насладиться. Конечно, времена проходят, но связи при дворе у нее могли остаться. Ревность знакомо сжала сердце.
Баронесса закрыла пухлый роман, который читала перед приходом Александра, подошла, положила свою узкую, прохладную ладонь на его запястье и заглянула снизу вверх в глаза:
– Мой бог, Александр, я не узнаю вас сегодня. У вас был тяжелый день?
Насильно усадив Бежецкого в кресло, баронесса хлопотала, как провинциальная тетушка, отдавая приказания одной прибежавшей на звонок горничной, деятельно руководя другой, накрывавшей небольшой столик, успевая что-то шепнуть на ушко третьей и одновременно расспрашивая о том и о сем дорогого гостя.
А потом они сидели рядом, пили темное сладкое вино и говорили обо всем и ни о чем. Изредка позвякивало серебро столовых приборов и хрусталь бокалов, поскрипывала старинная мебель, жившая своей собственной жизнью… А за окном пел соловей. Совсем летняя, душная ночь. Отвлечься немного – и уже не верится, что вокруг спокойно спит пятнадцати миллионный мегаполис.
Хорошее выдержанное вино незаметно, не вульгарно по-водочному, а изысканно и вкрадчиво начинало дурманить утомленную долгими дневными хлопотами голову. Куда-то отступила неловкость, скованность первых минут, и Александру уже казалось, что он так никуда отсюда и не уходил, не было почти двухгодичного тайм-аута, взятого обоими. Опять милый абрис лица, нежные локоны на висках, огромные глаза Риты так близко. В их светлой северной глубине, кажется, снова горит тот самый огонь, что всегда сжигал без остатка все благие намерения…
Александр внезапно очнулся и понял, что в благоуханном воздухе будуара давно висит тишина и даже соловей за окном, словно устыдившись своей нетактичности, замолчал. Бежецкий вдруг остро всем сердцем осознал всю никчемность сегодняшнего визита. Все было сказано еще два года назад, пора было уходить. Уходить прямо сейчас, иначе…
– Так в чем же, граф, скрытая причина вашего визита к скромной затворнице?
Александр вдруг, сам не ожидая того, неловко поднялся и шагнул к баронессе. Качнулся хрупкий столик, зазвенели падающие бокалы…
– Граф, вы стали таким неловким… – Ее глаза смеялись и манили.
“Бежать, бежать отсюда!” Но стоило коснуться легкого шелка на плече баронессы – и последние сомнения отлетели прочь. Александр обнял свою Маргариту, мимолетно подумав, что кобуру с револьвером нужно было бы предварительно снять.
– Граф, что вы делаете? – Голос ее звучал томно, с придыханием.
“Что я делаю?” – Сознание еще пыталось сопротивляться.
Душная ночь, наконец сломав все препоны, рекой хлынула в комнату, сразу ставшую маленькой и тесной, неумолимым потоком подхватила истосковавшиеся друг по другу тела. “Что я делаю?” – Еще раз мелькнула в голове Александра последняя связная мысль, и он захлебнулся сладкой волной ночного прилива, больше не пытаясь сопротивляться…
А потом их качал прибой, и полная луна светила в ставшие юными и беспечными лица. “Что вы делаете, граф?” – шептала задыхающаяся от страсти ночь на тысячу голосов… При чем здесь высокие материи, при чем какие-то там соображения, когда разыгрывается древнейшая из пьес, когда двое наконец находят друг друга…
Озирая перекатывающуюся перед ним жрущую, орущую, матерящуюся толпу, ротмистр Бежецкий тоскливо вспоминал чистенькие и ухоженные вокзалы Германии, Франции, Швейцарии, да хотя бы и того же Царства Польского. Неужели такой беспорядок, хамство и грязь – удел одной многострадальной России? Расстилавшееся перед ним живописное полотно напоминало ротмистру скорее печальной памяти рыночную площадь Герата, чем вокзал крупнейшей из европейских столиц…
Ага, а вот и Володька, наряженный, как и ожидалось, под приблатненного. Кургузая кожаная безрукавка (голые руки покрыты со знанием дела выполненными наколками), широченные шаровары, синяя кепка-джине козырьком назад, круглые темные очки, к губе прилипла папироска. Шпана да и только. Даже клипсу к уху приспособил, стервец. Жуя смолку, руки в карманах, мастерски имитируя криминального типчика, он, казалось бесцельно, шатался по перрону. Вот о чем-то заговорил с двумя казаками, тоже лениво томящимися на солнцепеке. Молодые парни в камуфляжных “распашонках” лениво покуривали в сторонке над огромной грудой стандартных вещмешков и набитых под завязку баулов, крохотные синие бескозырки с красными околышами донцов непонятно на чем держатся на чубатых головах, сдвинутые куда-то на ухо. Видимо, прижимистые станичники охраняют багаж остальных, подавшихся, скорее всего, за водкой. Можно понять служивых: через пару дней им заступать в караул где-нибудь под Краковом… Чего он к ним привязался, обращает ведь на себя внимание! Запрещено казачкам со шпаной якшаться – всем известно. Вот и городовой уже туда направляется. Ишь как трещит черный мундир на чухонских телесах, раскормленных на каком-то крепком эстляндском хуторе. Отсюда видно, как пот с него градом катит: жарко и муторно этакому слону под не по-весеннему и не по-питерски горячим солнышком.
Володька что-то примирительно говорит полицейскому, по-блатному растопырив пальцы на левой руке, но при том не вынимая правую из кармана. Александру кажется, будто он слышит: “Ша, господин городовой, я уже ухожу… а што это-таки у вас?…” Шея почти двухметрового амбала-городового, и без того уже пунцовая, кажется, начинает дымиться. Он угрожающе отстегивает от пояса дубинку, но Володьки там уже нет, он растворился в толпе, да и служивые бочком-бочком отодвигаются подальше.
Александр подносит к губам “шмеля”:
– Хан, слышишь меня? Давай без самодеятельности, как понял?
– Ладненько, ладненько…
– Клоун!
– Так точно, вашбродь!
Александр досадливо “прихлопнул” его волну и провел перекличку:
– Первый.
– Есть.
– Второй.
– Есть.
– Ерш…
Все, как и ожидалось, были на своих постах. Операция подходила к кульминации. Словно в соответствии с планом над головой раздалось:
– Дамы и господа, скорый поезд “Варшава – Санкт-Петербург” прибывает к первой платформе. Повторяю…
Александр понаблюдал на экране графического процессора за перемещением цветных точек, стягивающихся к месту остановки пятого мягкого вагона, отметив слаженность действий оперативников, которые этими точками и были обозначены. Все, пора! Кивнув водителю, Александр начал потихоньку продвигаться к автостоянке.
Поезд уже подползал к перрону. Вот он замер строго у надлежащей отметки, и кондукторы каждого вагона сделали отрепетированный шаг наружу. Александру с детских лет нравилось наблюдать за этими почти балетными движениями. О безоблачные детские годы… С трудом уговорив свою няню, Сашенька готов был часами торчать на перроне, встречая поезда из Варшавы, Парижа… Полузабытые воспоминания, улетевшие грезы…
Толпа встречающих уже подступила вплотную к вагонам. Александр видел, как курьер, известный по донесениям варшавских коллег как Куля (“пуля” по-польски), подтверждая свою кличку, стремительно выскочил на перрон. Его сопровождали два крепких, одетых по варшавской моде типчика…“Предусмотрительно”, – отметил про себя Бежецкий. Кто же его встречает? Ага, вот и они. Один из прилично одетых господ через головы встречающих помахал Куле зажатым в кулаке пучком гвоздик. “Конспираторы х…” – куражливо пискнул напоминальник Володькиным голосом.
Ротмистр видел, как Кулю с эскортом и четверых встречающих технично взяли в “коробочку” и повели к автостоянке. Оставалось только захлопнуть мышеловку, взяв и гастролеров и местных под белы ручки в относительно безопасном закутке перед стоянкой, загороженном со всех сторон ларьками, и операцию можно было бы считать законченной. “Закладку” в туалете вагона подменили еще в Вильно, а пальчики Кули надежно зафиксировали. Сейчас в поезде должны брать человека, скорее всего уборщика вагонов, который извлечет завернутую в полиэтиленовую пленку “куклу” из водяного бачка.
“Шмель” снова пискнул, и Александр, следя за обстановкой на перроне, не глядя нажал клавишу.
Володька уже подобрался к Куле, чтобы контролировать его правую руку (Куля заслужил свою кличку не только быстротой передвижения, но и виртуозной стрельбой). Осталось совсем немного…
– Шеф, адресата взяли. Все…
Александр повернулся к своей машине и… Многоголосый женский визг и треск выстрелов заставили его стремительно обернуться.
Как всегда вмешался Его Величество Случай. Оказывается, давешний городовой тоже заметил Володьку, и все это время непреклонно двигался к нему через весь перрон, на ходу вызывая подмогу по карманной рации. Комичный в общем-то случай обернулся драмой: уголовники, завидев представителя власти, направляющегося к ним, всполошились.
“Коробочка” среагировала профессионально, но двое поляков все же успели открыть огонь. Полицейский, пронзенный сразу десятком пуль (как промахнуться-то в такую мишень), еще оседал с несказанным удивлением на липе, стремительно теряющем свою цветущую окраску, а оперативники уже профессионально стреножили почти всех, припечатав жесткими от надетых под куртки бронежилетов телами к горячему асфальту. Почти всех.
Молодой спутник-телохранитель встречающего лихо вывернулся из рук оперативника и в упор прошил его короткой очередью из пистолета-пулемета. Ротмистр с болью увидел, как из спины Лешки Голицына полетели клочья куртки и кровавые ошметки: на таком расстоянии да из такого калибра…
Поляк, размахивая оружием, отскочил в сторону и, профессионально сбив с ног прилично одетого господина, прижал к себе его спутницу.
– Стоять, курвы! – истошно заверещал молодой и перетрусивший, но все же опасный, как гадюка, “шакаленок”. – Пристрелю эту 6…! Броню на землю!
Волей случая, не подозревая врага в замершем у дверцы солидного авто господине, он оказался спиной к Бежецкому. Александр, не думая, автоматически выхватил из кобуры револьвер. Инстинкт, опережая разум, диктовал телу наиболее удобное положение для стрельбы, глаза намечали цель…
Оперативники, не торопясь подниматься со стреноженных бандюков, как бы в нерешительности переглядывались. Такая реакция, рассчитанная на усыпление бдительности преступника, отрабатывалась неделями. Володька по-крабьи, боком плавно двинулся по дуге, заходя с фланга, но бандит оказался совсем не дураком и среагировал быстрее. Прикрываясь обмершей от ужаса дамой, он резко выбросил руку с “машинкой” в сторону оперативника и, не целясь, нажал спуск…
Бекбулатова очередью крутануло на месте и плашмя кинуло на асфальт…
“Володька!” – Александру показалось, что он крикнул это на весь вокзал…
Револьвер дважды прыгнул в руке, и Бежецкий, не глядя на рухнувших женщину и бандита, кинулся к упавшему другу. За спиной затопали разом ожившие оперативники, кругом слышались свистки городовых и сирены подъезжавших полицейских машин, вызванных еще злополучным чухонцем. Страшась, Александр схватил лежавшего ничком штаб-ротмистра за плечи, против всех правил оказания первой помощи, рывком перевернул на спину и… получил шутливый тычок в грудь.
– Я же говорил, что наши кирасы – говно! Во, шведский! – Володька распахнул разорванную слева в клочья куртку, открыв бронежилет “Карл-Густав” камуфляжного цвета, впрочем, тоже вспоротый страшными “ингрэмовскими” пулями. Из прорехи весело торчала “солома” порванного верхнего слоя кевлара.
Бежецкий в сердцах плюнул и поднялся на дрожащие ноги.
На месте происшествия уже кипела работа. Невредимую, но находящуюся в глубоком обмороке даму, пробывшую тридцать секунд заложницей, уже укладывали на носилки, бережно пристегивая страховочными ремнями. Над стонущим (слава Всевышнему!) Голицыным склонились врачи, шестерку арестованных запихивали в “воронок”, а цепочка полицейских оттесняла напирающую толпу, в которой уже крутились, щелкая блицами, вездесущие стервятники-репортеры.
Александр постоял немного над бездыханным чухонцем. Голубые глаза того уже потускнели, короткие, раньше бесцветные, а теперь яркие по сравнению с восковым лицом волосы постепенно намокали в огромной луже крови. Перекрестившись, Александр наклонился и прикрыл лицо вчерашнего деревенского парня свалившейся фуражкой. Скоро где-нибудь под Юрьевом завоет мать, а может быть, и невеста или жена…
Володька сзади хлопнул Бежецкого по плечу:
– Смотри! Просверлю и на шею повешу! – Бекбулатов с гордостью протягивал на ладони слегка деформированную пулю, похожую на толстенький цилиндрик, наверное выковырнутую из распоротого кевлара. – Во! Чуть-чуть нижний слой не пробила. Еще чуток – и кранты котенку!
Александр покатал тупоносую, отливающую латунью, тяжелую вещицу между пальцами и, размахнувшись, не глядя запулил ее в пространство.
– Тебе из них уже и так ожерелье впору делать. Как папуасу. Все, я сказал! Галопом в машину!
Несмотря на увлекательное зрелище, на душе было муторно. Скорее всего, поездку Бекбулатова в Екатеринбург придется отложить. Утром, после памятной перестрелки на Варшавском вокзале, по дороге в управление Володьке вдруг как-то сразу поплохело, он стал отвечать невпопад, позеленел и сник. У ворот клиники Вагнера, оказавшейся по дороге, он потерял сознание окончательно. Выскочившие санитары бодренько упаковали бесчувственного штаб-ротмистра в носилки и утащили куда-то в недра здания, а вышедший несколькими минутами позже очкастый и бородатый эскулап, профессионально потирая огромные, распаренные как у прачки лапы, радостно сообщил, что господин Бекбулатов, вероятно, задержится в их гостеприимном заведении “деньков на пятнадцать, батенька, ранее не обещаю”, так как у него кроме сотрясения мозга (интересно, где он у Володьки нашел этот орган, для гусара прямо-таки неприличный) наличествуют два раздробленных (!) ребра и обширное внутреннее кровоизлияние. В связи с этим оптимистическим заявлением доктор Волькенштейн, поправляя толстенные линзы на мясистом носу, вкрадчиво поинтересовался наличием у вышеозначенного господина медицинской страховки. На ворчливый совет Бежецкого выяснить данный вопрос у пациента (честно говоря, Александр мало интересовался финансовыми делами друга по причине врожденной деликатности) не в меру меркантильный слуга Гиппократа, разведя руками, сообщил, что еще несколько часов это будет затруднительно, так как пациент находится под общим наркозом в операционной.
Недовольство мгновенно улетучилось. Володька просиял:
– Когда же, mon general?
– Дня через два-три. Билет, правда пока без даты, уже заказан. Вылетишь рейсом Санкт-Петербург – Екатеринбург коммерческим классом. Оттуда, – ответил Александр на немой вопрос, – автомобилем или поездом до Челябинска. Операция секретная, – пояснил он. – Кроме того, ты знаешь, завтра мы встречаем Кулю из Варшавы, а куда я без тебя денусь?!
Через минуту размолвки как не бывало, Володька снова весело крутил баранку, взахлеб рассказывая новый анекдот, но Александр слушал его вполуха. Сам не желая того, он снова и снова прокручивал в голове утренний разговор…
* * *
Когда Александр, изложив то, что ему было известно о вышеупомянутой секте, уже окончательно расслабился, считая причину вызова к Корбут-Каменецкому исчерпанной, тот вдруг выдал:– Да, батенька, я же позабыл совсем… Простите, ради бога, старика, сделайте милость. – Картавинка в его речи незаметно куда-то подевалась.
– Простите, о чем вы, Алексей Сигизмундович?
Генерал торжественно уселся в свое кресло-монстр и потер сухонькие ладошки, сильно напомнив в этот момент суслика (что за зоологические аналогии лезут в голову, право слово).
– Как говорится, хорошее напоследок, на сладкое, так сказать, хе-хе, на десерт…
Александр искренне недоумевал. Он перебрал уже все возможные причины и просто не знал, за что зацепиться.
– Поступило, Александр Павлович, высочайшее повеление включить в штат личной охраны его императорского величества специалиста по нашему ведомству. По борьбе с обращением и употреблением наркотических средств, то есть. Лучшие специалисты, батенька, в вашем отделе… – сообщил старик и сделал эффектную паузу.
Александр молчал, и Корбут-Каменецкий, видимо слегка обидевшись, продолжил:
– …поэтому мы, я в частности, и решили рекомендовать сотрудника из вашего отдела.
– Кого именно? – механически поинтересовался ротмистр, уже перебирая в уме сотрудников. Всех он знал как себя, поэтому листать личные дела не было необходимости. Черт, терять любого из них сейчас было бы крайне нежелательно. Разве что вот новичок, поручик Голицын… Хоть и княжеской фамилии юноша, а что-то не тянет для оперативной работы… жидковат… Или именно благодаря княжеской?…
– Вас, Александр Павлович!
Сказать, что Александра эти слова огорошили, значит не сказать ничего. Вот это удар! Конечно, повышение, приближение, так сказать, к персоне, привилегии соответственные, уважение, жалованье… Леночка, наконец, будет рада. Она, кстати, неравнодушна к карьерным успехам (неуспехам?) мужа, и вообще, но… Отдел-то как бросить, ребят, Володьку в частности? Александр попытался еще побарахтаться и не нашел ничего лучшего, чем судорожно пошутить в Володькином гусарском стиле:
– А кто, извините, Алексей Сигизмундович, там “дурью” – то балуется?…
* * *
“Черт бы побрал это-повышение. Только утром ведь позавидовал этим канальям авиадиспетчерам, и вот…”Не спеша спускаясь по лестнице, чтобы хоть слегка остыть от неожиданного “воспламенения” старика, внезапно сменившего милость на гнев и обрушившего на голову шутника громы небесные, Александр думал еще и о том, как будет объясняться по поводу своего повышения с отцом. Отец, отставной лейб-гвардии Семеновского полка капитан Павел Георгиевич Бежецкий, ревностный в прошлом служака, ветеран четырех войн, искренне не любил, если не сказать большего, спецслужбы вообще, а дворцовую – в особенности. Он и само решение Александра перейти из армии в Корпус воспринял как личное оскорбление и два года не то что не разговаривал – руки не подавал сыну, несмотря на заступничество матушки… Старой закалки батюшка, старой… Кроме того, сильно волновал вопрос о том, кто из многочисленной титулованной родни, несомненно из самых лучших чувств, поспособствовал “родному человечку”. Если это дело рук (вернее, излишне длинного языка) Ленкиных теток, чересчур активных пятидесятилетних (с небольшим, ну с очень небольшим!) старых дев, вхожих к вдовствующей императрице-матери на правах доверенных подруг-конфиденток и по совместительству вечных лейб-фрейлин, то становится ясна причина столь поспешного ее отъезда… Черт, нет, завтра после операции. А смысл? Светский “телеграф”, конечно, сработал безотказно, как всегда намного опередив официальное решение.
Безусловно, ротмистр покривил душой, сыграв перед стариком Корбут-Каменецким недоумение. Кому еще, как не ему, было знать, что вездесущая “дурь” уже давно и прочно проникла в святая святых Империи – Зимний дворец. Большинство представителей высшей знати для обострения чувств эпизодически – одни чаще, другие реже – прибегали к тому или другому “средству для расширения сознания”. Слава богу, употребления героина и прочих тяжелых снадобий пока не отмечено, но “травка”, “снежок” и прочая, и прочая, и прочая… Поговаривали, что нюхивал даже сам светлейший, в перерывах между неустанными заботами о благе Отечества… Да что там светлейший… А что говорить о фрейлинах, камер-юнкерах и прочей сиятельной дребедени? Слава богу, о цесаревиче и великих княжнах ничего такого не слышно…
Кивнув удивленно вытянувшемуся во фрунт встречному вахмистру-вестовому, Александр наконец остановился на площадке десятого этажа и все-таки вызвал лифт. Переживания переживаниями, а время действительно деньги. Да и нижних чинов лишний раз смущать не стоит. Новые веяния новыми веяниями, демократия демократией, но…
* * *
– Саша! А не закатиться ли нам по старой памяти… – отвлек Александра от невеселых раздумий неунывающий Бекбулатов.– Ваше сиятельство, Вольдемар, как вы можете приставать ко мне с такими пошлыми предложениями? Вы разве не в курсе, что штаб-ротмистр Бежецкий, горький пьяница и б…н, не так давно преставился, перед безвременной кончиной все свое состояние оставив тезке и однофамильцу, убежденному трезвеннику и примерному семьянину ротмистру Бежецкому?
– Все понял, начальник! Так куда подбросить трезвенника и примерного семьянина: домой или…
Александр повернул к другу голову и пристально посмотрел в наглые карие, с заметной раскосинкой глаза экс-гусара.
– Слушай, Володя, надеюсь, ты не раззвонишь по этому поводу в своей гусарско-б…ской среде?
– Ротмистр, как вам не стыдно матерно выражаться в присутствии робкого и наивного, почти что девственно чистого…
– Слушай, девственник, брось трепаться! Достал уже.
– Ну что за плебейские выражения, граф! Так куда: домой или…
– Или.
– Поздравляю, ротмистр! Неужели мадам N уже не сердится на ветреного ротмистра?
Александр, снова отвернувшись к окну, чтобы не расхохотаться, начал старательно, нарочито выдерживая архаичный стиль, цитировать дуэльный кодекс. Володька с готовностью подхватил:
– А поелику упомянутая персона зело…
Дурачась, они мчались по ночному городу, и Александр все откладывал, не мог сообщить другу, что скоро тому придется привыкать к другому шефу. Конечно, дружить им никто не запретит, но… Что ни говори, между Дворцовой набережной и Охтой дистанция огромного размера.
“Вятка-Вездеход”, скрипнув тормозами, затормозила у знакомого дома. Александр толкнул мягко чмокнувшую дверь автомобиля и, шутливо кинув к воображаемому козырьку два пальца, не оборачиваясь, зашагал в пахнущую сиренью темноту.
Пройдя недлинной аллеей, он остановился у высокого крыльца в стиле прошлого века. Предательское сердце, словно после давешнего сна, колотилось, как у сопливого кадета. Не решаясь, Александр постоял, глубоко дыша и стараясь хоть немного успокоиться…
Короткий автомобильный сигнал разрезал ночную тишину подобно кинжалу, вонзившемуся в незащищенную спину. Обернувшись, Александр увидел, как, разворачиваясь, Володька адресует ему, опустив стекло, не очень пристойный в приличном обществе жест. Погрозив паршивцу кулаком, ротмистр решительно вдавил кнопку старомодного звонка.
* * *
Маргарита, как и раньше, принимала гостя в будуаре. Александр всегда поражался этому дому, словно сошедшему со страниц классического романа, вышколенной прислуге в старомодных ливреях, неслышно скользящей призраками осьмнадцатого столетия по сверкающему паркету, да и самой хозяйке. Попадая сюда, он как будто в уэллсовской машине времени перескакивал на пару столетий назад. Впервые эта дверь открылась перед Александром еще в бытность оного поручиком, и как будто не было прошедшего десятка лет. Снова трепет в груди и предательская слабость в ногах. И она…– Вы еще не забыли меня, граф?
Небольшого роста, хрупкая, неброская женщина средних лет, тихий голос, мягкий акцент. Почему эта женщина имеет такую власть над ним, Александром Бежецким, мужчиной, на которого заглядываются многие светские львицы, признанные красавицы и серцеедки, удачливым, довольно знатным, далеко не нищим… Сколько раз после бурных сцен он уходил отсюда, наотмашь хлопнув дверью, давая себе страшную клятву, что никогда, никогда… И всегда возвращался. Возвращался, как побитый щенок. И она всегда принимала его так, как будто не было обид, не звучали слова, после которых душевные раны не затягиваются никогда… Наверное, только эта женщина, кроме матушки, по-настоящему его любила.
Александр знал о ней все и не знал ничего. Естественно, в свое время ротмистр Бежецкий изучил все, что имелось на баронессу фон Штайнберг, уроженку Лифляндской губернии, происходившую из захудалой ветви многочисленных остзейских баронов, в доступных ему материалах архива Корпуса (а доступно ему было весьма-а многое), но никогда Саша Бежецкий не признался бы в этом Маргарите… А в душу ее пробиться он так и не сумел. Темным, покрытым первым хрупким ледком осенним омутом иногда казалась ему душа этой женщины, опасной и влекущей бездной…
– Ну что же вы стоите у порога, граф, проходите, в ногах правды нет.
Второй раз за день услышав эту сермяжную мудрость, Александр, пронзенный прихотливым зигзагом ассоциаций, вдруг похолодел: “А если она?…”
А что? Баронесса фон Штайнберг вполне могла оказать ему эту услугу. Она достаточно влиятельная женщина, лет пятнадцать назад играла не последнюю роль при дворе “Божьей Милостью Александра Четвертого, Императора и Самодержца Всероссийского, Царя Польского, Великого Князя Финляндского и прочая, и прочая”, и прочая, упокой господи его грешную душу. Не только по рассказам старших, но и по собственным впечатлениям кадетской поры Александр помнил бурную и полную интриг эпоху, стремительного, как метеор, правления своего августейшего тезки, прожившего целую жизнь в ожидании своей очереди на престол Российской Империи и едва успевшего им насладиться. Конечно, времена проходят, но связи при дворе у нее могли остаться. Ревность знакомо сжала сердце.
Баронесса закрыла пухлый роман, который читала перед приходом Александра, подошла, положила свою узкую, прохладную ладонь на его запястье и заглянула снизу вверх в глаза:
– Мой бог, Александр, я не узнаю вас сегодня. У вас был тяжелый день?
Насильно усадив Бежецкого в кресло, баронесса хлопотала, как провинциальная тетушка, отдавая приказания одной прибежавшей на звонок горничной, деятельно руководя другой, накрывавшей небольшой столик, успевая что-то шепнуть на ушко третьей и одновременно расспрашивая о том и о сем дорогого гостя.
А потом они сидели рядом, пили темное сладкое вино и говорили обо всем и ни о чем. Изредка позвякивало серебро столовых приборов и хрусталь бокалов, поскрипывала старинная мебель, жившая своей собственной жизнью… А за окном пел соловей. Совсем летняя, душная ночь. Отвлечься немного – и уже не верится, что вокруг спокойно спит пятнадцати миллионный мегаполис.
Хорошее выдержанное вино незаметно, не вульгарно по-водочному, а изысканно и вкрадчиво начинало дурманить утомленную долгими дневными хлопотами голову. Куда-то отступила неловкость, скованность первых минут, и Александру уже казалось, что он так никуда отсюда и не уходил, не было почти двухгодичного тайм-аута, взятого обоими. Опять милый абрис лица, нежные локоны на висках, огромные глаза Риты так близко. В их светлой северной глубине, кажется, снова горит тот самый огонь, что всегда сжигал без остатка все благие намерения…
Александр внезапно очнулся и понял, что в благоуханном воздухе будуара давно висит тишина и даже соловей за окном, словно устыдившись своей нетактичности, замолчал. Бежецкий вдруг остро всем сердцем осознал всю никчемность сегодняшнего визита. Все было сказано еще два года назад, пора было уходить. Уходить прямо сейчас, иначе…
– Так в чем же, граф, скрытая причина вашего визита к скромной затворнице?
Александр вдруг, сам не ожидая того, неловко поднялся и шагнул к баронессе. Качнулся хрупкий столик, зазвенели падающие бокалы…
– Граф, вы стали таким неловким… – Ее глаза смеялись и манили.
“Бежать, бежать отсюда!” Но стоило коснуться легкого шелка на плече баронессы – и последние сомнения отлетели прочь. Александр обнял свою Маргариту, мимолетно подумав, что кобуру с револьвером нужно было бы предварительно снять.
– Граф, что вы делаете? – Голос ее звучал томно, с придыханием.
“Что я делаю?” – Сознание еще пыталось сопротивляться.
Душная ночь, наконец сломав все препоны, рекой хлынула в комнату, сразу ставшую маленькой и тесной, неумолимым потоком подхватила истосковавшиеся друг по другу тела. “Что я делаю?” – Еще раз мелькнула в голове Александра последняя связная мысль, и он захлебнулся сладкой волной ночного прилива, больше не пытаясь сопротивляться…
А потом их качал прибой, и полная луна светила в ставшие юными и беспечными лица. “Что вы делаете, граф?” – шептала задыхающаяся от страсти ночь на тысячу голосов… При чем здесь высокие материи, при чем какие-то там соображения, когда разыгрывается древнейшая из пьес, когда двое наконец находят друг друга…
* * *
Варшавский вокзал, как обычно, поражал царящей повсюду суетой. Этому “окну в Европу” явно недоставало чопорности Финляндского или основательности Московского. Несмотря на все предупреждения и запрещения, вокзал кишел азиатскими и еврейскими лоточниками, вечно куда-то кочующими цыганами, подозрительными шустрыми личностями, проститутками и прочим криминальным элементом. Хотя то тут, то там сторожевыми башнями возвышались мордастые городовые, с высоты своих, не ниже высочайше предписанных, одного метра восьмидесяти пяти сантиметров невозмутимо озирая толпу, живущую своей особенной жизнью, никого, похоже, это обстоятельство не смущало. Конечно же всем, включая начальство, было известно, что этим вчера еще деревенским парням, набираемым по преимуществу из финнов и эстляндцев, понемногу приплачивает вся местная шпана, но открытого беспорядка они не допускают, и на том спасибо.Озирая перекатывающуюся перед ним жрущую, орущую, матерящуюся толпу, ротмистр Бежецкий тоскливо вспоминал чистенькие и ухоженные вокзалы Германии, Франции, Швейцарии, да хотя бы и того же Царства Польского. Неужели такой беспорядок, хамство и грязь – удел одной многострадальной России? Расстилавшееся перед ним живописное полотно напоминало ротмистру скорее печальной памяти рыночную площадь Герата, чем вокзал крупнейшей из европейских столиц…
Ага, а вот и Володька, наряженный, как и ожидалось, под приблатненного. Кургузая кожаная безрукавка (голые руки покрыты со знанием дела выполненными наколками), широченные шаровары, синяя кепка-джине козырьком назад, круглые темные очки, к губе прилипла папироска. Шпана да и только. Даже клипсу к уху приспособил, стервец. Жуя смолку, руки в карманах, мастерски имитируя криминального типчика, он, казалось бесцельно, шатался по перрону. Вот о чем-то заговорил с двумя казаками, тоже лениво томящимися на солнцепеке. Молодые парни в камуфляжных “распашонках” лениво покуривали в сторонке над огромной грудой стандартных вещмешков и набитых под завязку баулов, крохотные синие бескозырки с красными околышами донцов непонятно на чем держатся на чубатых головах, сдвинутые куда-то на ухо. Видимо, прижимистые станичники охраняют багаж остальных, подавшихся, скорее всего, за водкой. Можно понять служивых: через пару дней им заступать в караул где-нибудь под Краковом… Чего он к ним привязался, обращает ведь на себя внимание! Запрещено казачкам со шпаной якшаться – всем известно. Вот и городовой уже туда направляется. Ишь как трещит черный мундир на чухонских телесах, раскормленных на каком-то крепком эстляндском хуторе. Отсюда видно, как пот с него градом катит: жарко и муторно этакому слону под не по-весеннему и не по-питерски горячим солнышком.
Володька что-то примирительно говорит полицейскому, по-блатному растопырив пальцы на левой руке, но при том не вынимая правую из кармана. Александру кажется, будто он слышит: “Ша, господин городовой, я уже ухожу… а што это-таки у вас?…” Шея почти двухметрового амбала-городового, и без того уже пунцовая, кажется, начинает дымиться. Он угрожающе отстегивает от пояса дубинку, но Володьки там уже нет, он растворился в толпе, да и служивые бочком-бочком отодвигаются подальше.
Александр подносит к губам “шмеля”:
– Хан, слышишь меня? Давай без самодеятельности, как понял?
– Ладненько, ладненько…
– Клоун!
– Так точно, вашбродь!
Александр досадливо “прихлопнул” его волну и провел перекличку:
– Первый.
– Есть.
– Второй.
– Есть.
– Ерш…
Все, как и ожидалось, были на своих постах. Операция подходила к кульминации. Словно в соответствии с планом над головой раздалось:
– Дамы и господа, скорый поезд “Варшава – Санкт-Петербург” прибывает к первой платформе. Повторяю…
Александр понаблюдал на экране графического процессора за перемещением цветных точек, стягивающихся к месту остановки пятого мягкого вагона, отметив слаженность действий оперативников, которые этими точками и были обозначены. Все, пора! Кивнув водителю, Александр начал потихоньку продвигаться к автостоянке.
Поезд уже подползал к перрону. Вот он замер строго у надлежащей отметки, и кондукторы каждого вагона сделали отрепетированный шаг наружу. Александру с детских лет нравилось наблюдать за этими почти балетными движениями. О безоблачные детские годы… С трудом уговорив свою няню, Сашенька готов был часами торчать на перроне, встречая поезда из Варшавы, Парижа… Полузабытые воспоминания, улетевшие грезы…
Толпа встречающих уже подступила вплотную к вагонам. Александр видел, как курьер, известный по донесениям варшавских коллег как Куля (“пуля” по-польски), подтверждая свою кличку, стремительно выскочил на перрон. Его сопровождали два крепких, одетых по варшавской моде типчика…“Предусмотрительно”, – отметил про себя Бежецкий. Кто же его встречает? Ага, вот и они. Один из прилично одетых господ через головы встречающих помахал Куле зажатым в кулаке пучком гвоздик. “Конспираторы х…” – куражливо пискнул напоминальник Володькиным голосом.
Ротмистр видел, как Кулю с эскортом и четверых встречающих технично взяли в “коробочку” и повели к автостоянке. Оставалось только захлопнуть мышеловку, взяв и гастролеров и местных под белы ручки в относительно безопасном закутке перед стоянкой, загороженном со всех сторон ларьками, и операцию можно было бы считать законченной. “Закладку” в туалете вагона подменили еще в Вильно, а пальчики Кули надежно зафиксировали. Сейчас в поезде должны брать человека, скорее всего уборщика вагонов, который извлечет завернутую в полиэтиленовую пленку “куклу” из водяного бачка.
“Шмель” снова пискнул, и Александр, следя за обстановкой на перроне, не глядя нажал клавишу.
Володька уже подобрался к Куле, чтобы контролировать его правую руку (Куля заслужил свою кличку не только быстротой передвижения, но и виртуозной стрельбой). Осталось совсем немного…
– Шеф, адресата взяли. Все…
Александр повернулся к своей машине и… Многоголосый женский визг и треск выстрелов заставили его стремительно обернуться.
Как всегда вмешался Его Величество Случай. Оказывается, давешний городовой тоже заметил Володьку, и все это время непреклонно двигался к нему через весь перрон, на ходу вызывая подмогу по карманной рации. Комичный в общем-то случай обернулся драмой: уголовники, завидев представителя власти, направляющегося к ним, всполошились.
“Коробочка” среагировала профессионально, но двое поляков все же успели открыть огонь. Полицейский, пронзенный сразу десятком пуль (как промахнуться-то в такую мишень), еще оседал с несказанным удивлением на липе, стремительно теряющем свою цветущую окраску, а оперативники уже профессионально стреножили почти всех, припечатав жесткими от надетых под куртки бронежилетов телами к горячему асфальту. Почти всех.
Молодой спутник-телохранитель встречающего лихо вывернулся из рук оперативника и в упор прошил его короткой очередью из пистолета-пулемета. Ротмистр с болью увидел, как из спины Лешки Голицына полетели клочья куртки и кровавые ошметки: на таком расстоянии да из такого калибра…
Поляк, размахивая оружием, отскочил в сторону и, профессионально сбив с ног прилично одетого господина, прижал к себе его спутницу.
– Стоять, курвы! – истошно заверещал молодой и перетрусивший, но все же опасный, как гадюка, “шакаленок”. – Пристрелю эту 6…! Броню на землю!
Волей случая, не подозревая врага в замершем у дверцы солидного авто господине, он оказался спиной к Бежецкому. Александр, не думая, автоматически выхватил из кобуры револьвер. Инстинкт, опережая разум, диктовал телу наиболее удобное положение для стрельбы, глаза намечали цель…
Оперативники, не торопясь подниматься со стреноженных бандюков, как бы в нерешительности переглядывались. Такая реакция, рассчитанная на усыпление бдительности преступника, отрабатывалась неделями. Володька по-крабьи, боком плавно двинулся по дуге, заходя с фланга, но бандит оказался совсем не дураком и среагировал быстрее. Прикрываясь обмершей от ужаса дамой, он резко выбросил руку с “машинкой” в сторону оперативника и, не целясь, нажал спуск…
Бекбулатова очередью крутануло на месте и плашмя кинуло на асфальт…
“Володька!” – Александру показалось, что он крикнул это на весь вокзал…
Револьвер дважды прыгнул в руке, и Бежецкий, не глядя на рухнувших женщину и бандита, кинулся к упавшему другу. За спиной затопали разом ожившие оперативники, кругом слышались свистки городовых и сирены подъезжавших полицейских машин, вызванных еще злополучным чухонцем. Страшась, Александр схватил лежавшего ничком штаб-ротмистра за плечи, против всех правил оказания первой помощи, рывком перевернул на спину и… получил шутливый тычок в грудь.
– Я же говорил, что наши кирасы – говно! Во, шведский! – Володька распахнул разорванную слева в клочья куртку, открыв бронежилет “Карл-Густав” камуфляжного цвета, впрочем, тоже вспоротый страшными “ингрэмовскими” пулями. Из прорехи весело торчала “солома” порванного верхнего слоя кевлара.
Бежецкий в сердцах плюнул и поднялся на дрожащие ноги.
На месте происшествия уже кипела работа. Невредимую, но находящуюся в глубоком обмороке даму, пробывшую тридцать секунд заложницей, уже укладывали на носилки, бережно пристегивая страховочными ремнями. Над стонущим (слава Всевышнему!) Голицыным склонились врачи, шестерку арестованных запихивали в “воронок”, а цепочка полицейских оттесняла напирающую толпу, в которой уже крутились, щелкая блицами, вездесущие стервятники-репортеры.
Александр постоял немного над бездыханным чухонцем. Голубые глаза того уже потускнели, короткие, раньше бесцветные, а теперь яркие по сравнению с восковым лицом волосы постепенно намокали в огромной луже крови. Перекрестившись, Александр наклонился и прикрыл лицо вчерашнего деревенского парня свалившейся фуражкой. Скоро где-нибудь под Юрьевом завоет мать, а может быть, и невеста или жена…
Володька сзади хлопнул Бежецкого по плечу:
– Смотри! Просверлю и на шею повешу! – Бекбулатов с гордостью протягивал на ладони слегка деформированную пулю, похожую на толстенький цилиндрик, наверное выковырнутую из распоротого кевлара. – Во! Чуть-чуть нижний слой не пробила. Еще чуток – и кранты котенку!
Александр покатал тупоносую, отливающую латунью, тяжелую вещицу между пальцами и, размахнувшись, не глядя запулил ее в пространство.
– Тебе из них уже и так ожерелье впору делать. Как папуасу. Все, я сказал! Галопом в машину!
* * *
Александр сидел перед телевизором и потягивал через соломинку коктейль “Релаксация”: водка с водкой и льдом. На экране разворачивался сюжет нового германского, соперничающего с ханжонковскими, фантастического боевика. Здоровенный австрияк Шварценеггер, изображающий робота, мчался на огромном мотоцикле по улицам города, изредка постреливая из помповушки в своего преследователя, тоже робота, но более совершенного (уже наш “качок” Севостьянов). Первая серия этого захватывающего фильма под интригующим названием “Беендер” (“Уничтожитель”) собрала в Европе больше полумиллиарда крон, и Кэмерон, не так давно перебравшийся из-за океана в процветающую Саксонию, теперь плодил своих “Беендеров” под порядковыми номерами каждые два года с регулярностью крупповского гидравлического пресса.Несмотря на увлекательное зрелище, на душе было муторно. Скорее всего, поездку Бекбулатова в Екатеринбург придется отложить. Утром, после памятной перестрелки на Варшавском вокзале, по дороге в управление Володьке вдруг как-то сразу поплохело, он стал отвечать невпопад, позеленел и сник. У ворот клиники Вагнера, оказавшейся по дороге, он потерял сознание окончательно. Выскочившие санитары бодренько упаковали бесчувственного штаб-ротмистра в носилки и утащили куда-то в недра здания, а вышедший несколькими минутами позже очкастый и бородатый эскулап, профессионально потирая огромные, распаренные как у прачки лапы, радостно сообщил, что господин Бекбулатов, вероятно, задержится в их гостеприимном заведении “деньков на пятнадцать, батенька, ранее не обещаю”, так как у него кроме сотрясения мозга (интересно, где он у Володьки нашел этот орган, для гусара прямо-таки неприличный) наличествуют два раздробленных (!) ребра и обширное внутреннее кровоизлияние. В связи с этим оптимистическим заявлением доктор Волькенштейн, поправляя толстенные линзы на мясистом носу, вкрадчиво поинтересовался наличием у вышеозначенного господина медицинской страховки. На ворчливый совет Бежецкого выяснить данный вопрос у пациента (честно говоря, Александр мало интересовался финансовыми делами друга по причине врожденной деликатности) не в меру меркантильный слуга Гиппократа, разведя руками, сообщил, что еще несколько часов это будет затруднительно, так как пациент находится под общим наркозом в операционной.