Страница:
Однако вечеринка как-то не складывалась, ибо оба кавалера никак не могли отвлечься от животрепещущей темы. Николай с Жоркой немного, для порядка, выпили с девицами, слегка потанцевали, а затем галантно, но непреклонно, не оставляя никаких надежд на продолжение вечера в иной, более интимной обстановке, проводили их, немного разочарованных, по домам, благо недалеко, и долго еще сидели, непрерывно куря и разложив монеты и каталоги на столе прямо между неубранными закусками.
По словам Жорки, покойный Ефим Абрамович Пасечник, тоже давний знакомец капитана Александрова, правда, не такой добрый, позвонил ему как-то на работу и попросил срочно зайти. Дома он без обиняков показал коллекционеру эту самую загадочную монету и попросил ее определить. Жорка, естественно, с ходу этого сделать не смог и, высказав уже известные Александрову соображения, заявил, что должен тщательно исследовать непонятный экземпляр дома. Прижимистый старик не отказал, но потребовал денежный залог, и Конькевич скрепя сердце выложил всю только что полученную зарплату и квартальную премию. Это, конечно, раза в два превышало стоимость реальной царской десятки на черном рынке, но интерес пересилил.
Как раз в тот день, когда подошел срок возврата монеты, Жорка случайно услышал в курилке, что Пасечника ограбили и убили. Деньги, как говорится, гик-нулись, что само по себе было довольно прискорбно, однако монета перешла в полное Жоркино распоряжение. Естественно, в тот момент нумизмат в душе Конькевича уступил место обманутому трудяге, и так не бесящемуся с жиру, но вернуть свое без помощи потусторонних сил не представлялось никакой возможности, и мало-помалу он успокоился, философски смирившись с очередным пинком судьбы.
Как обычно, недопив, Жорка становился сонным и тупел прямо на глазах, поэтому Николай, сам почувствовав усталость, засобирался домой. Монету он оставил Конькевичу под честное слово, зная, что еврействующий интеллигент ужасно щепетилен в подобных делах. Напоследок, уже в дверях, Александров вспомнил, что совсем запамятовал спросить, почему на крыле орла расположен герб с полумесяцем – ведь это явно мусульманский символ, – на что Жорка рассеянно ответил, что полумесяц, еще до завоевания турками-османами являлся символом Константинополя. На том друзья и расстались...
Подойдя к своему подъезду, Николай вдруг услышал, как за его спиной вдруг скрипнул под чьей-то ногой наст. Резко обернувшись, он чисто инстинктивно нырнул головой в сторону, уходя от предполагаемого удара, и... никого не увидел. Впрочем, в их дворе всегда было темно как в яме. Фонари здесь канули в небытие еще в благополучные восьмидесятые, а теперь не упоминались даже в устно-матерном народном творчестве и фольклорных преданиях вечных скамеечных бабулек. Постояв, неудобно согнувшись, пару-другую минут, капитан пожал плечами, что в его позе не было лишено комизма, и распрямился.
«Надо меньше пить, – думал Александров, поднимаясь по лестнице, немногим более чистой, чем в подъезде Конькевича. – А то свихнешься, капитан. Или белочку словишь...»
Завтра, уже сегодня, наступало долгожданное воскресенье, и следовало отоспаться как следует перед трудовой неделей. А она, как подсказывала многострадальная часть тела, где, по устным преданиям, и заключается интуиция, обещала быть трудной.
Казалось, он только что прилег – за окном было темно и светать явно не собиралось. Однако, нащупав на тумбочке свои «командирские», Александров с удивлением убедился, что чувства его не обманули: светящиеся стрелки показывали без нескольких минут шесть утра.
Кинув часы обратно, капитан откинулся на смятую, с несвежей наволочкой подушку и снова закрыл глаза, но спугнутый сон уже улетучился. Во рту было гадостно, отдавало какой-то мерзкой кислятиной, голова гудела, как после солидного перепоя, хотя, как он отлично помнил, вчера едва-едва почали вторую бутылку «Столичной».
«Опять Жорка паленой водкой напоил, паразит! – ленивым угловатым булыжником прокатилось в голове. – Все экономит, зараза!» Хотя обвинять в экономии нищего инженера, к тому же чуть ли не всю мизерную зарплату всаживающего в пополнение коллекции (бывало, Жорка жил впроголодь месяцами, присмотрев какой-нибудь «перл» вроде пробного «марсовского» медного пятака 1723 года, например, эпопея с приобретением которого сама по себе была достойна романа) и в обольщение многочисленных подруг, было как-то неэтично, и Николай это знал лучше других, но...
Неохотно поднявшись, Александров некоторое время безуспешно шарил ногами по полу в поисках тапочек и, так и не найдя, протопал в кухню босиком. Вода из крана потекла с фырчанием, что говорило о ее недавнем отключении в целях ночной экономии, но оказалась холодной и вкусной. Напившись, прополоскав рот и умывшись уже по-настоящему ледяной влагой, Александров почувствовал себя значительно лучше. Чтобы потом не терять времени, да и не чертыхаться, обнаружив поутру, не дай бог, отсутствие воды в кране, он наполнил чайник и направился, было, снова к постели, но тут яростно зазвонил телефон в прихожей.
Вот оно что! Кто бы это в такую рань? Печальный опыт уныло напомнил Александрову, что ожидать от ранних звонков чего-либо хорошего по меньшей мере наивно.
Трубка была холодной, скользкой, и прикладывать ее к уху было неприятно.
– Александров, – нехотя буркнул капитан в мембрану.
– Какого хрена... ты там спишь, Александров?! – заорала трубка голосом начальника отдела подполковника Каминского. – Почему сразу не берешь? Нажрался опять, что ли?
Николай выдержал паузу.
– Сплю, как все нормальные люди, товарищ подполковник. У меня, если вы забыли невзначай, выходной, – с достоинством ответил он. – А что случилось?
Каминский в трубке, прежде чем ответить, матерился с минуту длинно и заковыристо, артистически нанизывая одну непристойность на другую. Несмотря на раздражение, Николай невольно заслушался, ибо подполковник слыл одним из лучших матерщинников не только управления, но и всего города.
Наконец нецензурное вдохновение начальника иссякло, и он сухо бросил:
– Крестники твои вчерашние в камере чего-то не поделили. Один холодный уже, а другой – в реанимации...
Николай даже задохнулся:
– Как же они в одной камере оказались-то? Я же специально...
Подполковник помолчал и буркнул раздраженно:
– А я почем знаю? Оказались, и все тут! Ладно, пять минут на сборы. Машину за тобой я уже выслал...
Как показали срочно допрошенные еще до приезда Александрова сокамерники убитого – двое наперсточников, задержанных утром на автовокзале, и местный агрессивный бомж Ксенофонтыч – поначалу ничего не предвещало трагедии. Клеща подселили часов в двенадцать ночи, и он, пугнув по праву бывалого урки, старых обитателей камеры и перекинувшись с подельщиком парой-другой слов, завалился спать. За ним уснули и остальные обитатели камеры. Проснулся первым, оттого что на него хлынула какая-то теплая жидкость, Ксенофонтыч, занимавший место как раз под киргизом. Соскочив с нар с целью «урыть узкопленочного зассанца», он сам чуть не наделал в штаны при виде страшной картины: азиат бился в агонии, разбрызгивая вокруг темные в тусклом свете лампочки-сороковки, светившей под потолком камеры, струи крови.
Еще больше бомж, повидавший в своей длинной жизни многое, ошалел при виде второго парнишки, Клеща, который, уже глубоко распоров в двух местах левое запястье, обливаясь кровью, резал лезвием безопасной бритвы, неизвестно каким образом пронесенным в камеру, вены на правой руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника, вызвали охрану.
Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил...
Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.
Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего...»
Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:
– Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет...»
– Кто-кто?
– Князь, говорит, достанет.
– Князь, это что – кличка?
В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.
– Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф... А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех...
– А еще что он говорил?
– Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло – ужас! Как водица бежала кровянка... Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то... Красная-красная...
Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет, валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.
На часах значилось восемь утра. Пора было наведаться в больницу. На звонок в реанимацию Николаю ответили, что, хотя поступивший ночью после попытки суицида пациент потерял очень много крови, он пребывает в сознании и может говорить. Жизни его уже ничего не угрожает.
– Только прошу вас, товарищ капитан, – гудел диаконским басом хирург, фирменным жестом (с помощью никелированного пинцета устрашающих размеров) выхватывая из суетливо предложенной Александровым пачки «Космоса» сигарету, – недолго. Парня едва вытащили, вы понимаете откуда, и он еще очень слаб... Перед дверью палаты сидел, держа на коленях тупорылый «АКСУ» молоденький сержант. Видимо, проштрафившийся дежурный решил перестраховаться, не дожидаясь распоряжения сверху. Завидев капитана, охранник вскочил и вытянулся, выдавая себя неистребимой повадкой вчерашнего солдата срочной службы.
– Товарищ капитан, за время...
Николай жестом осадил рьяного служаку и, кивнув хирургу, прошел в палату.
Клещ с закрытыми глазами лежал на стоящей у дальней стены крохотной, узкой как пенал койке укрытый сероватой простыней до самого горла. Под ткань уходили трубки установленной рядом капельницы и какие-то провода от малопонятных приборов. На синевато-белой левой щеке парнишки выделялся тускло-серой полоской старый шрам. Сначала Александрову показалось, что Клещ без сознания или спит, но веки глубоко запавших глаз дрогнули, и голова медленно повернулась на звук скрипнувшей двери.
Капитан поразился, как переменился за короткое время еще вчера цветущий и наглый парень. Лицо его приняло действительно какой-то мертвенный, даже не восковой, а стеариновый оттенок, под запавшими глазами залегли глубокие тени, схожие по цвету с честно заслуженными вчера синяками на лбу и скуле, на бледной коже казавшимися черными.
– Здравствуй, Леша! – Александров попытался придать своему голосу максимум теплоты, но, как ни старался, никакого сострадания к этому подонку, сажавшему на иглу подростков, а теперь вот хладнокровно прирезавшему, словно барана, своего сообщника, с которым вчера еще делил водку, постель и бабу, вызвать не смог.
– А... это вы... – чуть слышно прошелестел Клещ, разлепив сухие бескровные губы.
Глаза его опасно затуманились, зрачки плыли. Видно было, что Грушко балансирует на грани забытья и готов провалиться в беспамятство в любую секунду. Николай решил ковать железо, пока горячо, иначе могло оказаться поздно.
– Алексей, зачем ты сделал это?
В глазах Клеща мелькнуло непонимание, и Александров, вспомнив, что парня только что откачали и он вполне мог «заспать» недавние события, с досадой уточнил:
– Зачем ты убил Базарбаева?
Грушко приоткрыл рот и издал сиплый звук, похожий на придыхание. Николай вдруг с ужасом понял, что тот смеется.
– Чурка был слякоть, начальник. Он бы сдал всех, – неожиданно твердо, хотя и очень тихо, проговорил парень – Князь бы тогда...
Капитан непроизвольно подался вперед, но Клещ, поняв, что проговорился, прервался на полуслове.
Выматерив себя мысленно за неосмотрительность, Александров снова начал:
– А себя зачем порезал?.
Алексей с трудом повернул голову и снова упер глаза в потолок. Николай Ильич помолчал, не очень надеясь на продолжение, но Грушко неожиданно облизнул губы и прошептал, не глядя на собеседника:
– Слышь, капитан, раскрутись на дозу, а? Ломает всего... А я тебе все выложу, гадом буду, все равно мне хана!
Николай только открыл рот, чтобы ответить, как у Грушко закатились под веки зрачки водянисто-серых глаз и он весь как-то сразу осел на койке. Испугавшись, что Клещ умер, капитан откинул простыню, чтобы найти пульс. Под простыней оказались ремни, которыми пациент был профессионально пристегнут к раме. Видимо, врачи знали свое дело.
Александров нажал кнопку срочного вызова, и через секунду в палату влетела толстуха-медсестра со шприцем на изготовку. Капитана мгновенно и не слишком почтительно вытурили...
Разборка велась долго, умело и со вкусом. Непосредственный начальник Николая умыл руки, мудро посчитав, что заступаться за проштрафившегося подчиненного сейчас бесполезно – все равно капитана «дальше фронта не пошлют», – но положение усугублялось тем, что утром из Ферганы за своим земляком срочно прибыла целая делегация узбекских милиционеров, предъявить которым оказалось нечего... Если не считать бездыханного тела. Скандал набирал обороты, помаленьку выходя за пределы провинциального Хоревска.
Николай прервал грустные думы, плюнул и, махнув рукой на все и вся, поднялся и подошел к сейфу. Выговор обратно не вернешь, как ни крути – это из серии «мама, роди меня обратно», а с Жоркой они вчера все-таки перебрали изрядно. Затылок наливался тупой болью, руки противно подрагивали, а желудок время от времени, видимо, ревниво считая, что хозяин постоянно про него забывает, и совершая игривые кульбиты, напоминал о своем существовании.
Александров вынул из облезлого железного ящика початую бутылку «андроповки», тщательно сохраняемую на подобный случай, и мутный граненый стакан. Закуска, естественно, отсутствовала напрочь. Разве что сжевать хилый, медленно угасавший на северном окне кактус...
Николай в красках представил себе, как он тщательно очищает ни в чем не повинное тропическое растение, и так оплакивающее свое незавидное положение, от колючек, и нарезает его ломтиками. Не удержавшись, капитан фыркнул, забыв на секунду о неприятностях. Ни фига! Водичкой запьем, видывали и не такое. «С утра выпил – весь день свободен!» – ни к селу ни к городу вспомнился один из афоризмов покойного отца, практически не пившего, но подобных шуток-прибауток помнившего массу.
Процесс тушения горящих букс, к сожалению, был прерван в самом начале (вернее, еще до его начала), противным, как всегда в подобных ситуациях, телефонным звонком. Матюгнувшись не хуже подполковника Каминского – с трехэтажным заворотом и точным адресом того самого места, куда следовало спешно направляться звонившему, – Николай отставил в сторону сосуд с вожделенной жидкостью и поднял трубку.
– Капитан Александров! – рявкнул он, постаравшись придать своему голосу максимум неприязни, чтобы невидимый собеседник сразу понял, что попал не ко времени.
В трубке испуганно пискнуло, и прорезался срывающийся девичий голос:
– Здравствуйте... Это Аня...
Слышимость была такая, будто неведомая Аня говорила минимум из Австралии.
– Какая еще Аня?!
В трубке озадаченно помолчали.
– Алехина... – наконец осмелилась произнести девушка.
В ноющей от боли голове капитана со скрежетом провернулись несмазанные шестеренки, с некоторой заминкой выбросив на поверхность памяти, мутной от так и незагашенного похмелья, информацию об Алехиной Анне Петровне, 1980 года рождения, русской... Стоп! Николай весь подобрался:
– Что у тебя, Алехина?
– Товарищ милиционер, – зачастила Аня. – Я только что узнала, что Леша мой...
В трубке раздалось всхлипывание. Похоже, девица настраивалась на длительный рев.
– Короче.
– Леша в больнице, а ко мне вчера этот человек приходил.
Александров напрягся:
– Кто приходил?
– Он и раньше бывал у нас. Леша его очень боялся. Он вообще-то никого не боится, но этот...
– Как его зовут?
– Леша не говорил, но я слышала, что он его князем называл. Я еще подумала: «Какой еще князь? Князья же при царе были».
Николай перебил девчонку:
– Ты где сейчас?
– Дома. Я от соседки звоню. Меня в больницу не пустили-и-и... – зарыдала в голос Алехина Анна Петровна. – Мо-о-жет, вы...
– Сиди дома, запрись и никуда не выходи. Я у тебя буду через десять минут.
Капитан положил трубку и в недоумении уставился на пустой стакан, зажатый в левой руке. Мыслями он уже был далеко от кабинета и еще далее – от бутылки, стоявшей на краю служебного стола.
Слава богу, Анюта была дома, причем жива и здорова. Несмотря на волнение за своего ненаглядного Лешеньку, девица явно ждала капитана, так как приоделась и накрасилась. Из-за кричащей, не слишком умело наложенной косметики она теперь казалась гораздо старше и уже мало чем походила на вчерашнюю зареванную соплюшку. К слову сказать, сегодня она была не в пример разговорчивее и толковее.
После нескольких пресеченных, впрочем, Николаем в зародыше попыток перевести разговор на судьбу злосчастного Клеща, Алехина довольно внятно описала загадочного Князя, его внешность и манеры. Подробно пересказала она и содержание недавнего разговора с ним. Особенно насторожил капитана тот момент, что, едва узнав о плачевном состоянии Грушко, Князь сразу же потерял к девушке всяческий интерес и мгновенно исчез, даже не подумав проститься.
Николай кинулся к соседке, но той уже не было дома. Как назло, больше ни у кого в подъезде телефона не оказалось. Помянув мысленно всех соседкиных предков до седьмого колена, а также заодно весь старый район города, где аппараты были редки, как жемчужины в известном месте, капитан кубарем скатился по лестнице и прыгнул за руль.
Везение сегодня окончательно отвернулось от Александрова: выворачивая с улицы Куйбышева на Строителей, он едва не протаранил сияющий черным лаком борт чьей-то (но явно не простой) «волги». Хотя между ободранным бортом «жигулей» и сверкающей высокопоставленной тачкой явно имелся солидный просвет, Николаю пришлось волей-неволей вылезать из-за руля и сбивать пыл разъяренного водилы синими корочками. Одним словом, к больнице он подъехал уже затемно, ибо мартовский день короток, а природа не расположена нарушать свои законы даже для работников правоохранительных органов.
Отмахнувшись тем же удостоверением от вахтерши, встревоженной клушей пытавшейся загородить проход в храм Гиппократа, капитан на одном дыхании взлетел на хирургический этаж и еще с лестницы убедился в наличии в конце пустынного коридора постового, по-прежнему безмятежно сидевшего у дверей палаты, где обретался Клещ. Николай прислонился к выкрашенной веселенькой серо-голубой казенной краской стене и перевел дух, стараясь унять сердце, явно пытавшееся покинуть опостылевшую за три с увесистым хвостиком десятка лет александровскую грудную клетку. «Да, капитан, – попытался иронизировать над собой милиционер, – нервишки-то лечить надо, да-а-а. И моторчик пошаливает... Придется, наверное, пореже к Жорке-то бегать, а?..»
Дыхание постепенно восстанавливалось, и Николай, оправив одежду, уже обычным шагом направился к реанимации. Сержант снова вскочил со стула, проклиная, видимо, в душе настырного капитана. «Забыл чего, что ли?» – так и читалось в укоризненных глазах парня.
Клещ находился на месте, то есть спал, отвернувшись к стене и укрывшись одеялом чуть ли не с головой. От двери Александров видел стриженый затылок со счастливой, по полузабытому детскому поверью, двойной макушкой. "А ведь и впрямь счастливчик, – подумал Николай. – И вены себе резал, и
Князь этот страшненький к нему направлялся, а спит, засранец, как сурок".
Капитан вышел и, прикрыв за собой дверь, строго-настрого приказал постовому никого, кроме врачей и прочих медицинских работников, к арестованному не пускать. Он уже совсем направлялся к лестнице, когда от макушки (одинарной, то есть несчастливой, как и у подавляющего большинства) до пят его пронзила мысль: а каким таким образом Клещ сумел отвернуться к стене? Ведь он, капитан, отлично помнил, что Грушко был надежно прикреплен ремнями к раме койки. Неужели раззявы-врачи отвязали его? Это же...
Чуть не сшибив с ног сержанта, так и не успевшего усесться на свой табурет, Николай ворвался в палату и кинулся к койке. Мгновение – и казенное одеяло отлетело в сторону.
Арестованный Грушко Алексей Федорович, 1979 года рождения лежал по-прежнему на спине, так же как и раньше крепко пристегнутый ремнями к кровати. Однако широко открытые глаза его теперь уставились в грязно-голубую стену, будто любуясь похожим на старинную географическую карту узором трещин на бугристой краске. Клещ был давно и безнадежно мертв, тонкая его шея безжалостно свернута...
4
По словам Жорки, покойный Ефим Абрамович Пасечник, тоже давний знакомец капитана Александрова, правда, не такой добрый, позвонил ему как-то на работу и попросил срочно зайти. Дома он без обиняков показал коллекционеру эту самую загадочную монету и попросил ее определить. Жорка, естественно, с ходу этого сделать не смог и, высказав уже известные Александрову соображения, заявил, что должен тщательно исследовать непонятный экземпляр дома. Прижимистый старик не отказал, но потребовал денежный залог, и Конькевич скрепя сердце выложил всю только что полученную зарплату и квартальную премию. Это, конечно, раза в два превышало стоимость реальной царской десятки на черном рынке, но интерес пересилил.
Как раз в тот день, когда подошел срок возврата монеты, Жорка случайно услышал в курилке, что Пасечника ограбили и убили. Деньги, как говорится, гик-нулись, что само по себе было довольно прискорбно, однако монета перешла в полное Жоркино распоряжение. Естественно, в тот момент нумизмат в душе Конькевича уступил место обманутому трудяге, и так не бесящемуся с жиру, но вернуть свое без помощи потусторонних сил не представлялось никакой возможности, и мало-помалу он успокоился, философски смирившись с очередным пинком судьбы.
Как обычно, недопив, Жорка становился сонным и тупел прямо на глазах, поэтому Николай, сам почувствовав усталость, засобирался домой. Монету он оставил Конькевичу под честное слово, зная, что еврействующий интеллигент ужасно щепетилен в подобных делах. Напоследок, уже в дверях, Александров вспомнил, что совсем запамятовал спросить, почему на крыле орла расположен герб с полумесяцем – ведь это явно мусульманский символ, – на что Жорка рассеянно ответил, что полумесяц, еще до завоевания турками-османами являлся символом Константинополя. На том друзья и расстались...
Подойдя к своему подъезду, Николай вдруг услышал, как за его спиной вдруг скрипнул под чьей-то ногой наст. Резко обернувшись, он чисто инстинктивно нырнул головой в сторону, уходя от предполагаемого удара, и... никого не увидел. Впрочем, в их дворе всегда было темно как в яме. Фонари здесь канули в небытие еще в благополучные восьмидесятые, а теперь не упоминались даже в устно-матерном народном творчестве и фольклорных преданиях вечных скамеечных бабулек. Постояв, неудобно согнувшись, пару-другую минут, капитан пожал плечами, что в его позе не было лишено комизма, и распрямился.
«Надо меньше пить, – думал Александров, поднимаясь по лестнице, немногим более чистой, чем в подъезде Конькевича. – А то свихнешься, капитан. Или белочку словишь...»
Завтра, уже сегодня, наступало долгожданное воскресенье, и следовало отоспаться как следует перед трудовой неделей. А она, как подсказывала многострадальная часть тела, где, по устным преданиям, и заключается интуиция, обещала быть трудной.
* * *
Николай лежал с открытыми глазами и долго не мог понять, что его вырвало из тяжелого похмельного сна.Казалось, он только что прилег – за окном было темно и светать явно не собиралось. Однако, нащупав на тумбочке свои «командирские», Александров с удивлением убедился, что чувства его не обманули: светящиеся стрелки показывали без нескольких минут шесть утра.
Кинув часы обратно, капитан откинулся на смятую, с несвежей наволочкой подушку и снова закрыл глаза, но спугнутый сон уже улетучился. Во рту было гадостно, отдавало какой-то мерзкой кислятиной, голова гудела, как после солидного перепоя, хотя, как он отлично помнил, вчера едва-едва почали вторую бутылку «Столичной».
«Опять Жорка паленой водкой напоил, паразит! – ленивым угловатым булыжником прокатилось в голове. – Все экономит, зараза!» Хотя обвинять в экономии нищего инженера, к тому же чуть ли не всю мизерную зарплату всаживающего в пополнение коллекции (бывало, Жорка жил впроголодь месяцами, присмотрев какой-нибудь «перл» вроде пробного «марсовского» медного пятака 1723 года, например, эпопея с приобретением которого сама по себе была достойна романа) и в обольщение многочисленных подруг, было как-то неэтично, и Николай это знал лучше других, но...
Неохотно поднявшись, Александров некоторое время безуспешно шарил ногами по полу в поисках тапочек и, так и не найдя, протопал в кухню босиком. Вода из крана потекла с фырчанием, что говорило о ее недавнем отключении в целях ночной экономии, но оказалась холодной и вкусной. Напившись, прополоскав рот и умывшись уже по-настоящему ледяной влагой, Александров почувствовал себя значительно лучше. Чтобы потом не терять времени, да и не чертыхаться, обнаружив поутру, не дай бог, отсутствие воды в кране, он наполнил чайник и направился, было, снова к постели, но тут яростно зазвонил телефон в прихожей.
Вот оно что! Кто бы это в такую рань? Печальный опыт уныло напомнил Александрову, что ожидать от ранних звонков чего-либо хорошего по меньшей мере наивно.
Трубка была холодной, скользкой, и прикладывать ее к уху было неприятно.
– Александров, – нехотя буркнул капитан в мембрану.
– Какого хрена... ты там спишь, Александров?! – заорала трубка голосом начальника отдела подполковника Каминского. – Почему сразу не берешь? Нажрался опять, что ли?
Николай выдержал паузу.
– Сплю, как все нормальные люди, товарищ подполковник. У меня, если вы забыли невзначай, выходной, – с достоинством ответил он. – А что случилось?
Каминский в трубке, прежде чем ответить, матерился с минуту длинно и заковыристо, артистически нанизывая одну непристойность на другую. Несмотря на раздражение, Николай невольно заслушался, ибо подполковник слыл одним из лучших матерщинников не только управления, но и всего города.
Наконец нецензурное вдохновение начальника иссякло, и он сухо бросил:
– Крестники твои вчерашние в камере чего-то не поделили. Один холодный уже, а другой – в реанимации...
Николай даже задохнулся:
– Как же они в одной камере оказались-то? Я же специально...
Подполковник помолчал и буркнул раздраженно:
– А я почем знаю? Оказались, и все тут! Ладно, пять минут на сборы. Машину за тобой я уже выслал...
* * *
Как оказалось, ночью срочно потребовалась камера для одной бабы, пардон, женщины, подрезавшей по пьянке своего благоверного, а так как подходящих помещений в старом тесноватом здании горотдела было всего два, осатаневший от недосыпа дежурный, ничтоже сумняшеся, велел перевести запертого в одиночестве Клеща в общую камеру. Старлей, состарившийся на службе без какой-либо перспективы на повышение, понадеялся на русский авось, и в результате капитан Александров сидел теперь над телом киргизского паренька, который, казалось, с большим интересом изучал своими непроницаемо-азиатскими глазенками лабиринт трещин на давно не ремонтированном потолке. Однако результатов своего исследования он уже, увы, не мог сообщить никому, кроме своего Аллаха, по причине располосованного от уха до уха горла...Как показали срочно допрошенные еще до приезда Александрова сокамерники убитого – двое наперсточников, задержанных утром на автовокзале, и местный агрессивный бомж Ксенофонтыч – поначалу ничего не предвещало трагедии. Клеща подселили часов в двенадцать ночи, и он, пугнув по праву бывалого урки, старых обитателей камеры и перекинувшись с подельщиком парой-другой слов, завалился спать. За ним уснули и остальные обитатели камеры. Проснулся первым, оттого что на него хлынула какая-то теплая жидкость, Ксенофонтыч, занимавший место как раз под киргизом. Соскочив с нар с целью «урыть узкопленочного зассанца», он сам чуть не наделал в штаны при виде страшной картины: азиат бился в агонии, разбрызгивая вокруг темные в тусклом свете лампочки-сороковки, светившей под потолком камеры, струи крови.
Еще больше бомж, повидавший в своей длинной жизни многое, ошалел при виде второго парнишки, Клеща, который, уже глубоко распоров в двух местах левое запястье, обливаясь кровью, резал лезвием безопасной бритвы, неизвестно каким образом пронесенным в камеру, вены на правой руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника, вызвали охрану.
Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил...
Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.
Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего...»
Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:
– Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет...»
– Кто-кто?
– Князь, говорит, достанет.
– Князь, это что – кличка?
В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.
– Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф... А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех...
– А еще что он говорил?
– Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло – ужас! Как водица бежала кровянка... Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то... Красная-красная...
Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет, валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.
На часах значилось восемь утра. Пора было наведаться в больницу. На звонок в реанимацию Николаю ответили, что, хотя поступивший ночью после попытки суицида пациент потерял очень много крови, он пребывает в сознании и может говорить. Жизни его уже ничего не угрожает.
* * *
Накинув на плечи тесный, некогда белый, а теперь имеющий довольно-таки неопределенный цвет халат, Александров быстро шагал по коридору реанимационного отделения городской больницы, едва поспевая за бородатым здоровяком-врачом в зеленом хирургическом балахоне с развевающейся за плечом, словно знамя газавата, повязкой. Завидев чернобородого великана, попадающиеся навстречу ходячие больные и медсестры почтительно липли к стенам, уступая дорогу местному «царю, богу и воинскому начальнику» в одном лице.– Только прошу вас, товарищ капитан, – гудел диаконским басом хирург, фирменным жестом (с помощью никелированного пинцета устрашающих размеров) выхватывая из суетливо предложенной Александровым пачки «Космоса» сигарету, – недолго. Парня едва вытащили, вы понимаете откуда, и он еще очень слаб... Перед дверью палаты сидел, держа на коленях тупорылый «АКСУ» молоденький сержант. Видимо, проштрафившийся дежурный решил перестраховаться, не дожидаясь распоряжения сверху. Завидев капитана, охранник вскочил и вытянулся, выдавая себя неистребимой повадкой вчерашнего солдата срочной службы.
– Товарищ капитан, за время...
Николай жестом осадил рьяного служаку и, кивнув хирургу, прошел в палату.
Клещ с закрытыми глазами лежал на стоящей у дальней стены крохотной, узкой как пенал койке укрытый сероватой простыней до самого горла. Под ткань уходили трубки установленной рядом капельницы и какие-то провода от малопонятных приборов. На синевато-белой левой щеке парнишки выделялся тускло-серой полоской старый шрам. Сначала Александрову показалось, что Клещ без сознания или спит, но веки глубоко запавших глаз дрогнули, и голова медленно повернулась на звук скрипнувшей двери.
Капитан поразился, как переменился за короткое время еще вчера цветущий и наглый парень. Лицо его приняло действительно какой-то мертвенный, даже не восковой, а стеариновый оттенок, под запавшими глазами залегли глубокие тени, схожие по цвету с честно заслуженными вчера синяками на лбу и скуле, на бледной коже казавшимися черными.
– Здравствуй, Леша! – Александров попытался придать своему голосу максимум теплоты, но, как ни старался, никакого сострадания к этому подонку, сажавшему на иглу подростков, а теперь вот хладнокровно прирезавшему, словно барана, своего сообщника, с которым вчера еще делил водку, постель и бабу, вызвать не смог.
– А... это вы... – чуть слышно прошелестел Клещ, разлепив сухие бескровные губы.
Глаза его опасно затуманились, зрачки плыли. Видно было, что Грушко балансирует на грани забытья и готов провалиться в беспамятство в любую секунду. Николай решил ковать железо, пока горячо, иначе могло оказаться поздно.
– Алексей, зачем ты сделал это?
В глазах Клеща мелькнуло непонимание, и Александров, вспомнив, что парня только что откачали и он вполне мог «заспать» недавние события, с досадой уточнил:
– Зачем ты убил Базарбаева?
Грушко приоткрыл рот и издал сиплый звук, похожий на придыхание. Николай вдруг с ужасом понял, что тот смеется.
– Чурка был слякоть, начальник. Он бы сдал всех, – неожиданно твердо, хотя и очень тихо, проговорил парень – Князь бы тогда...
Капитан непроизвольно подался вперед, но Клещ, поняв, что проговорился, прервался на полуслове.
Выматерив себя мысленно за неосмотрительность, Александров снова начал:
– А себя зачем порезал?.
Алексей с трудом повернул голову и снова упер глаза в потолок. Николай Ильич помолчал, не очень надеясь на продолжение, но Грушко неожиданно облизнул губы и прошептал, не глядя на собеседника:
– Слышь, капитан, раскрутись на дозу, а? Ломает всего... А я тебе все выложу, гадом буду, все равно мне хана!
Николай только открыл рот, чтобы ответить, как у Грушко закатились под веки зрачки водянисто-серых глаз и он весь как-то сразу осел на койке. Испугавшись, что Клещ умер, капитан откинул простыню, чтобы найти пульс. Под простыней оказались ремни, которыми пациент был профессионально пристегнут к раме. Видимо, врачи знали свое дело.
Александров нажал кнопку срочного вызова, и через секунду в палату влетела толстуха-медсестра со шприцем на изготовку. Капитана мгновенно и не слишком почтительно вытурили...
* * *
Капитан Александров сидел, запершись в собственном кабинете, и остывал после начальственного «фитиля».Разборка велась долго, умело и со вкусом. Непосредственный начальник Николая умыл руки, мудро посчитав, что заступаться за проштрафившегося подчиненного сейчас бесполезно – все равно капитана «дальше фронта не пошлют», – но положение усугублялось тем, что утром из Ферганы за своим земляком срочно прибыла целая делегация узбекских милиционеров, предъявить которым оказалось нечего... Если не считать бездыханного тела. Скандал набирал обороты, помаленьку выходя за пределы провинциального Хоревска.
Николай прервал грустные думы, плюнул и, махнув рукой на все и вся, поднялся и подошел к сейфу. Выговор обратно не вернешь, как ни крути – это из серии «мама, роди меня обратно», а с Жоркой они вчера все-таки перебрали изрядно. Затылок наливался тупой болью, руки противно подрагивали, а желудок время от времени, видимо, ревниво считая, что хозяин постоянно про него забывает, и совершая игривые кульбиты, напоминал о своем существовании.
Александров вынул из облезлого железного ящика початую бутылку «андроповки», тщательно сохраняемую на подобный случай, и мутный граненый стакан. Закуска, естественно, отсутствовала напрочь. Разве что сжевать хилый, медленно угасавший на северном окне кактус...
Николай в красках представил себе, как он тщательно очищает ни в чем не повинное тропическое растение, и так оплакивающее свое незавидное положение, от колючек, и нарезает его ломтиками. Не удержавшись, капитан фыркнул, забыв на секунду о неприятностях. Ни фига! Водичкой запьем, видывали и не такое. «С утра выпил – весь день свободен!» – ни к селу ни к городу вспомнился один из афоризмов покойного отца, практически не пившего, но подобных шуток-прибауток помнившего массу.
Процесс тушения горящих букс, к сожалению, был прерван в самом начале (вернее, еще до его начала), противным, как всегда в подобных ситуациях, телефонным звонком. Матюгнувшись не хуже подполковника Каминского – с трехэтажным заворотом и точным адресом того самого места, куда следовало спешно направляться звонившему, – Николай отставил в сторону сосуд с вожделенной жидкостью и поднял трубку.
– Капитан Александров! – рявкнул он, постаравшись придать своему голосу максимум неприязни, чтобы невидимый собеседник сразу понял, что попал не ко времени.
В трубке испуганно пискнуло, и прорезался срывающийся девичий голос:
– Здравствуйте... Это Аня...
Слышимость была такая, будто неведомая Аня говорила минимум из Австралии.
– Какая еще Аня?!
В трубке озадаченно помолчали.
– Алехина... – наконец осмелилась произнести девушка.
В ноющей от боли голове капитана со скрежетом провернулись несмазанные шестеренки, с некоторой заминкой выбросив на поверхность памяти, мутной от так и незагашенного похмелья, информацию об Алехиной Анне Петровне, 1980 года рождения, русской... Стоп! Николай весь подобрался:
– Что у тебя, Алехина?
– Товарищ милиционер, – зачастила Аня. – Я только что узнала, что Леша мой...
В трубке раздалось всхлипывание. Похоже, девица настраивалась на длительный рев.
– Короче.
– Леша в больнице, а ко мне вчера этот человек приходил.
Александров напрягся:
– Кто приходил?
– Он и раньше бывал у нас. Леша его очень боялся. Он вообще-то никого не боится, но этот...
– Как его зовут?
– Леша не говорил, но я слышала, что он его князем называл. Я еще подумала: «Какой еще князь? Князья же при царе были».
Николай перебил девчонку:
– Ты где сейчас?
– Дома. Я от соседки звоню. Меня в больницу не пустили-и-и... – зарыдала в голос Алехина Анна Петровна. – Мо-о-жет, вы...
– Сиди дома, запрись и никуда не выходи. Я у тебя буду через десять минут.
Капитан положил трубку и в недоумении уставился на пустой стакан, зажатый в левой руке. Мыслями он уже был далеко от кабинета и еще далее – от бутылки, стоявшей на краю служебного стола.
* * *
На город опускались ранние сумерки. Капитан Александров второй раз за сегодняшний сумасшедший день приближался к городской больнице. Несмотря на оставленный Жоркиным пойлом солидный выхлоп, могущий сшибить с ног любого неподготовленного гаишника, пришлось все-таки брать машину.Слава богу, Анюта была дома, причем жива и здорова. Несмотря на волнение за своего ненаглядного Лешеньку, девица явно ждала капитана, так как приоделась и накрасилась. Из-за кричащей, не слишком умело наложенной косметики она теперь казалась гораздо старше и уже мало чем походила на вчерашнюю зареванную соплюшку. К слову сказать, сегодня она была не в пример разговорчивее и толковее.
После нескольких пресеченных, впрочем, Николаем в зародыше попыток перевести разговор на судьбу злосчастного Клеща, Алехина довольно внятно описала загадочного Князя, его внешность и манеры. Подробно пересказала она и содержание недавнего разговора с ним. Особенно насторожил капитана тот момент, что, едва узнав о плачевном состоянии Грушко, Князь сразу же потерял к девушке всяческий интерес и мгновенно исчез, даже не подумав проститься.
Николай кинулся к соседке, но той уже не было дома. Как назло, больше ни у кого в подъезде телефона не оказалось. Помянув мысленно всех соседкиных предков до седьмого колена, а также заодно весь старый район города, где аппараты были редки, как жемчужины в известном месте, капитан кубарем скатился по лестнице и прыгнул за руль.
Везение сегодня окончательно отвернулось от Александрова: выворачивая с улицы Куйбышева на Строителей, он едва не протаранил сияющий черным лаком борт чьей-то (но явно не простой) «волги». Хотя между ободранным бортом «жигулей» и сверкающей высокопоставленной тачкой явно имелся солидный просвет, Николаю пришлось волей-неволей вылезать из-за руля и сбивать пыл разъяренного водилы синими корочками. Одним словом, к больнице он подъехал уже затемно, ибо мартовский день короток, а природа не расположена нарушать свои законы даже для работников правоохранительных органов.
Отмахнувшись тем же удостоверением от вахтерши, встревоженной клушей пытавшейся загородить проход в храм Гиппократа, капитан на одном дыхании взлетел на хирургический этаж и еще с лестницы убедился в наличии в конце пустынного коридора постового, по-прежнему безмятежно сидевшего у дверей палаты, где обретался Клещ. Николай прислонился к выкрашенной веселенькой серо-голубой казенной краской стене и перевел дух, стараясь унять сердце, явно пытавшееся покинуть опостылевшую за три с увесистым хвостиком десятка лет александровскую грудную клетку. «Да, капитан, – попытался иронизировать над собой милиционер, – нервишки-то лечить надо, да-а-а. И моторчик пошаливает... Придется, наверное, пореже к Жорке-то бегать, а?..»
Дыхание постепенно восстанавливалось, и Николай, оправив одежду, уже обычным шагом направился к реанимации. Сержант снова вскочил со стула, проклиная, видимо, в душе настырного капитана. «Забыл чего, что ли?» – так и читалось в укоризненных глазах парня.
Клещ находился на месте, то есть спал, отвернувшись к стене и укрывшись одеялом чуть ли не с головой. От двери Александров видел стриженый затылок со счастливой, по полузабытому детскому поверью, двойной макушкой. "А ведь и впрямь счастливчик, – подумал Николай. – И вены себе резал, и
Князь этот страшненький к нему направлялся, а спит, засранец, как сурок".
Капитан вышел и, прикрыв за собой дверь, строго-настрого приказал постовому никого, кроме врачей и прочих медицинских работников, к арестованному не пускать. Он уже совсем направлялся к лестнице, когда от макушки (одинарной, то есть несчастливой, как и у подавляющего большинства) до пят его пронзила мысль: а каким таким образом Клещ сумел отвернуться к стене? Ведь он, капитан, отлично помнил, что Грушко был надежно прикреплен ремнями к раме койки. Неужели раззявы-врачи отвязали его? Это же...
Чуть не сшибив с ног сержанта, так и не успевшего усесться на свой табурет, Николай ворвался в палату и кинулся к койке. Мгновение – и казенное одеяло отлетело в сторону.
Арестованный Грушко Алексей Федорович, 1979 года рождения лежал по-прежнему на спине, так же как и раньше крепко пристегнутый ремнями к кровати. Однако широко открытые глаза его теперь уставились в грязно-голубую стену, будто любуясь похожим на старинную географическую карту узором трещин на бугристой краске. Клещ был давно и безнадежно мертв, тонкая его шея безжалостно свернута...
4
Князь каким-то шестым чувством почувствовал чужое присутствие за спиной.
Он еще не понял, кто именно за ним идет, профессионально или нет пасет, представляет ли угрозу вообще, но сразу интуитивно начал отрабатывать хвост и уже через несколько минут точно знал, что двое преследователей – настоящие дилетанты, никакие не филеры, а совсем даже наоборот... Они не следили за ним, то есть не производили, говоря на профессиональном жаргоне топтунов, наружного наблюдения, а попросту ломились нагло и тупо, скорее всего стремясь загнать куда-то, где ждет засада из таких же тупиц, и «опустить», по привычке дворовой шпаны, неумностью и жестокостью своей одинаковой во всех мирах и временах.
Князь скупо улыбнулся. Если бы эта парочка, висящая у него на хвосте, знала, в какой именно карамболь влипает...
Но, как ни крути, просвещение придурков никогда не входило в число его любимых занятий, а альтруизмом он, увы, не страдал вообще. Как и приступами жалости.
Он еще не понял, кто именно за ним идет, профессионально или нет пасет, представляет ли угрозу вообще, но сразу интуитивно начал отрабатывать хвост и уже через несколько минут точно знал, что двое преследователей – настоящие дилетанты, никакие не филеры, а совсем даже наоборот... Они не следили за ним, то есть не производили, говоря на профессиональном жаргоне топтунов, наружного наблюдения, а попросту ломились нагло и тупо, скорее всего стремясь загнать куда-то, где ждет засада из таких же тупиц, и «опустить», по привычке дворовой шпаны, неумностью и жестокостью своей одинаковой во всех мирах и временах.
Князь скупо улыбнулся. Если бы эта парочка, висящая у него на хвосте, знала, в какой именно карамболь влипает...
Но, как ни крути, просвещение придурков никогда не входило в число его любимых занятий, а альтруизмом он, увы, не страдал вообще. Как и приступами жалости.