бы оттолкнуться, не пушшает, голову зажало. Когда вынырнул, мужики глядят,
уши у меня в крови и щека -- ободрал, из тесноты лезучи. Рыбу все-таки в
омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
Щекотно было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,
как кисточкой, гладит, смех... Налим нам нипочем... Рыба легкая -- лед
гладкий, -- не укусит по-щучьи, не уколет по-ершиному, а пальцы у нас
шероховатые, ухватят, не отпустят...
Все-таки налима упустили. Левитан так ругался, точно рыба была его
собственная, добытая с большим трудом. Чехов подтравливал и баском
похохатывал. Плотники извинялись. Только один рискнул робко оспорить
художника.
-- Налим, он хуже змеи, -- сказал большой дядя в прилипших к телу
домотканых серых портах, -- взять трудно. Вы бы, как знать, не хуже нашего
обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине
он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,
оригинальные мотивы Левитану.
Однажды вечером у Киселевых была разыграна первоначальная чеховская
"Хирургия".
Антон Павлович представлял зубного врача, Левитан -- горничную,
посетителей -- Чеховы и Киселевы. Приходившие пациенты так ухаживали за
горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду
каменный, неприступный, весь в своей игре, хмурился. Но в конце концов
горничная, принимая посетителя-заику Николая Чехова, так неудержимо
засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.
Земский начальник Киселев имел под руками камеру со всеми необходимыми
судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую
подходящую для развлечения оказию. Любимой потехой стали суды. Попеременно
судили всех.
Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:
"Ссудная касса купца Исаака Левитана". Купец Левитан обвинялся: в
уклонении от воинской повинности, в тайном винокурении, содержании тайной
кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.
И вот преступника ввели в камеру. В киселевской кладовой нашлись
старинные, шитые золотом, мундиры. Антон Павлович и Киселев облачились в
них. Киселев был председателем суда, Чехов -- прокурором. В небольшой каморе
не оставалось пустых мест. Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги,
гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия заседания.
Защитник Левитана Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с
длинными волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от
судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться
за подсудимого, подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке,
пожимал плечами и снисходительно усмехался. Он так походил на привычного
защитника, которого видел почти каждый из зрителей, что одно это
хорохористое прохаживание уже смешило. Николай Чехов разыгрывал скромного
дурачка-свидетеля, сидел ни жив ни мертв, не знал, куда девать руки, и
наконец стал крепко держаться за стул, точно боялся свалиться с него от
страха.
-- Суд идет! -- заорал сторож камеры, обученный Киселевым произносить
эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.
Антон Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные злодеяния,
мыслимые только в воображении. В невероятности их и был главный козырь
прокурорской обвинительной речи. Публика так хохотала, что прокурора
становилось не слышно. Только что сказанное, вызвавшее такое шумное
удовольствие, он повторял снова, совершенно искажал, перевирал, доводя зал
до исступления. Председатель суда хохотал вместе со всем" и позабывал
звонить в колокольчик. Николай Чехов давал косноязычные показания,
наполненные невероятным вздором. Удержаться от смеха мог только глухой.
Защитник прыгал и катался по камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник
бил себя в грудь обеими руками, ерошил рыжие волосы, язвительно показывал
длинным пальцем на прокурора, который безмолвным золотым истуканом застывал
на своем месте. Александр Чехов говорил высокопарно, хватал за горлышко
графин, чтобы налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал
графином, то стаскивал с головы парик, то надевал снова. Этого было
достаточно, чтобы смеяться впокатку, не говоря уж о защитительной речи.
Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко
и остроумно, высмеивая председателя суда, прокурора, свидетеля и своего
собственного защитника. Публика ценила остроумие художника и при особо
удачных ответах рукоплескала. Суд оправдывал Левитана. Антон Павлович в
ярости срывал с себя шитый золотом мундир и швырял его на председательский
стол. Под мундиром на прокуроре была полосатая, как шкура зебры, жилетка.
Левитан стремительно надевал брошенный мундир и, заняв место прокурора,
произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими
девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры,
-- все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить.
Левитан умел из этого извлечь пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не
унимался. Оратора в золотом мундире качали.
Веселились порой без меры и переступали через край. Чеховы были
жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они
беспокоили Исаака Ильича больше, чем он мог выдержать.'Приходил день, в
который художнику начинало казаться, что дружеские насмешки, вышучивания
задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его
равным себе. Исаак Ильич делался подозрительным, неприятным, невыносимым,
придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и
где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие
поводы для своих страданий. Никто не мог помочь Исааку Ильичу, пока буря в
нем не утихала сама. На художника не сердились. Антон Павлович хорошо
понимал, что с другом творилось неладное, что больное сердце подавало
тревожные знаки, что шла будущая болезнь, что темные настроения рождались
изнутри. Левитану не мешали. Его оставляли одного. Уныние проходило.
Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть
бледный и еще более красивый. Антон Павлович, как женщина, любовался
прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...
Иногда они выходили на Истру с рассветом -- Мария Владимировна,
Левитан, Чехов с сестрой Машей.
-- Сегодня будет клевать, -- шептала Киселева.
-- Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,-- подхватывал Антон Павлович.
-- Не говорите вперед -- я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.
-- Да, -- подтвердил художник. -- Я заметил: если прихожу на лов и
сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.
Левитан ступал какими-то неслышными кошачьими шагами. Он опережал
товарищей.
-- Исаак Ильич желает занять лучшее место, -- сказал Антон Павлович, --
а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.
Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал. Художник кинулся за ним.
Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел
какой-то старичок с трубкой, другое место занимал рослый парень в дырявых
валенках, в одной рубахе, с засученными рукавами до локтей. На веревочных
куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.
-- Экая досада, -- прошептал Левитан.
Ветерок еле-еле тронул прибрежные кусты, набежала мелкая рябь, и река
снова стала как замерзшая. Левитан быстро осмотрел небо. Оно ничем не
грозило. Ни облачка, ни серой мути -- предвестницы дождя, ни красных перьев
в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом. Места
были на выбор, удобные, рыбные.
И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся
на крючке рыбы. Розовое солнце светило сзади. Левитан боялся его. Он
подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок. Художник ловил плохо.
Он слишком много слушал, как журчала на ближнем перекате быстрая Истра,
шептался кустарник, кричали кулики, пели птицы в заливных лугах. Левитан
пропускал клевки. Мария Владимировна и Чехов успевали вполголоса
разговаривать о литературе, о музыке, о театре, вовремя подсекали и уже
наполнили свои сажалки крупными ершами.
-- Ресторанный, тестовский, -- провозглашал Антон Павлович, снимая с
крючка колючеперого. -- Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин
платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.
Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна,
покрытого желтым песком, мелким цветным гравием, причудливой узорной
травкой. Река меняла краски с подъемом солнца.. Она то голубела, то все
русло ее устилал золотистый фон, то в блещущую сталь заковывало широкое
гладкое плесо. В деревнях просыпались. Невдалеке показалась стая ребятишек
-- человек десять.
Они выскочили на высокий берег против переката, на мгновение замерли,
воровато огляделись и быстро начали раздеваться. В брод они пошли гуськом,
высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.
-- За перекатом глубоко, -- сказал Левитан, -- течение... Придется
плыть... Как бы не утонули...
-- Они как моржи плавают, -- небрежно произнесла Мария Владимировна.
Голые, темно-коричневые от загара, с лучащимися росинками на мокром
теле, ребята передохнули на перекате, стоя по колено. По ту сторону глубь
начиналась сразу обрывом. Ребята погрузились. Их стало почти не видно.
Только сносило по реке ныряющие над водой охапки цветных рубашонок и
штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.
Песчаную широкую косу обрамляла густая ива, дальше росло несколько
молодых березок и большои угол осины и ольхи. Ребята стремглав пустились
таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на солнце,
пламя не походило на обычное. Левитан подумал о новом сочетании красок.
Голые ребятишки что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и принялись
у огня грызть. Обволакиваемые серыми копнами дыма, освещаемые солнцем и
пламенем костра, они сидели на корточках.
-- Наворовали моркови, -- сказал Антон Павлович, -- и лакомятся.
Ребята подкрепились. Они хлопали себя ладошками по вздутым животам и
весело смеялись. Потом стали с разбега прыгать через костер, потом взялись
за руки и повели хоровод.
-- Чем не дикари, -- сказал Левитан задумчиво, -- как будто кого-то
поймали и поджаривают. Но как они красивы! Посмотрите, посмотрите, они
подбросили сухого хвороста, искры большим фонтаном, огонь совершенно
малиновый, головешки в руках точно мечи!
Ребята теперь скакали у потухающего костра с головнями, размахивая ими
и заставляя их от резкого и сильного движения вспыхивать на ветру и гореть
яркой-яркой свечой.
-- Очень хорошо, -- согласился Антон Павлович, -- кстати, и рыбе
выгодно. Не тревожимая художником Левитаном, она преспокойно обгладывает
насадку. Тащи же, клюет!
Левитан дернул и зацепил крупного головля. Подсеченная испуганным
рывком, рыба никогда от него не уходила. Исаак Ильич вдруг перестал
волноваться, спокойно, уверенно, долго, наслаждаясь, вываживал ее на
вытянутой лесе, пока утомленная рыба не сдавалась. Он вытащил головля,
самодовольно посмеиваясь и язвительно бормоча:
-- Кому ерши, кому головли...
За ловлей головля не заметили, как ребята опять переправились на свой
берег. Они напомнили о себе. Над головой Левитана прожужжал камень и упал
около поплавка. Потом послышался торопливый, убегающий топот босых ног.
Ближе и ближе полдень. Клевало все реже. Перебрались в тень. Левитан
воткнул удочки в берег. Поплавки покачивались на течении. Как будто все небо
пело жаворонками. Шелестела под тихим суховеем полусожженная и звонкая
листва. На мелях били щука, жерех, гоняясь за уклеей. Мелочь выскакивала над
водой, сверкая на солнце серебристыми язычками, вслед выпрыгивали огромные,
как поленья, хищники. На Левитана сходило элегическое настроение. Ему
хотелось читать стихи. Художник сначала бормотал их про себя, потом все
слышнее и слышнее. Голос декламатора дрожал и срывался, делая
несвоевременную цезуру.
Шли домой по солнцу, дружные, довольные, все вокруг казалось еще
красивее, чем было, одухотвореннее, глубже, значительнее, ближе. Веста
встречала Левитана, мчась с невероятной быстротой через луг перед главным
домом Бабкина. Исаак Ильич давал ей поноску -- сажалку с рыбой. Веста несла
бережно, словно боясь растрясти корзинку, замирала; когда сажалка сильно
раскачивалась, собака ворчала, давала остановиться поноске и следовала
дальше.
Женщины находили лицо Левитана прекрасным. Исаак Ильич входил в партер
Большого театра, и сразу входящего замечало много удивленных и раскрытых
глаз. На Левитана оглядывались на улице. Исаак Ильич позировал Поленову для
Христа в известной поленовской картине "Христос и грешница". Левитан знал об
очаровании, которое вызывало его лицо, не мог превозмочь маленькой слабости
и кокетничал перед женщинами. Почти неотразимый для них, он сам был влюбчив
до смешного, увлекался часто, бурно, забывая об окружающем его обществе и
нередко шокируя очередную избранницу слишком пламенным проявлением своих
чувств. Некоторые благоразумные женщины, втайне питая к нему нежность,
остерегались и подчеркнуто чуждались его. Романы заходили далеко. Подчас они
угрожали самой жизни художника.
У Киселевых гостила одна их хорошая знакомая. Левитан влюбился в нее.
Она тоже была неравнодушна к нему. Но страсть Исаака Ильича напугала
женщину. Однажды вечером в доме при людях он встал перед женщиной на колени.
Левитан как будто никого не видел, кроме нее, говорил с немыслимой
откровенностью, называя ее словами, полными интимности. Она не выдержала и
убежала из комнаты. Всем было неловко и стыдно. Левитан поднялся со слезами
обиды на глазах. Дня два женщина не показывалась. Наконец они встретились в
парке. Левитан повторил свое безумство. Садовник Василий Иванович
торжествовал: предусмотрительность его оправдалась. Посреди мокрой после
дождя дорожки художник стоял на коленях перед маленькой нарядной гостьей
Киселевых. Когда она, заметив садовника, резко подхватила платье и помчалась
прочь, Левитан вскочил с широкими желтыми пятнами глины на брюках и кинулся
вдогонку.
Утром женщина уехала в Москву, и Левитан сейчас же собрался следом.
Художник пропадал две недели. Антон Павлович послал своего младшего брата на
поиски. Левитан всюду преследовал женщину. На одном из симфонических
концертов, куда художник привел с собой Михаила Павловича Чехова,
должна была быть и она с мужем. В антракте взбешенный Левитан подошел к
Чехову и просил быть его секундантом: муж только что вызвал
неудачника-влюбленного на дуэль. Поединку помешали. Левитан долго мучился.
Левитан любил, не отставал от друзей в дурачествах и потехах, удил
рыбу, охотился, собирал грибы, с упоением играл в крокет, запоем работал, не
был молчальником в спорах о литературе, живописи, музыке, театре. Они
происходили почти ежедневно. После ужина у Киселевых зажигались все лампы.
Часто приезжали знакомые певцы, музыканты, актрисы. Чеховы и Левитан
усаживались вокруг Марии Владимировны. Она умела рассказывать. Запас ее
повестей был неистощим. Рассказчица не скользила поверху, умея передавать о
людях и страстях глубоко, остро, со вкусом.
И Чехов и Левитан в Бабкине развили в себе любовь к музыке. Частый
гость Киселевых, старый, когда-то знаменитый тенор Владиславлев, пел на этих
вечерах.
Иногда взамен Марии Владимировны собирал вокруг себя кружок молодежи
сам Бегичев. Он превосходил свою дочь в мастерстве рассказчика.
В Бабкине почитали Тургенева и Писемского. Левитан хорошо читал.
Почтарь Микешка доставлял Киселевым все толстые журналы. Скучающий Болеслав
Маркевич встречал Микешку еще далеко от имения в лесу. Болеслав Маркевич
раньше всех поспевал прочитывать журналы. Старик молчаливо тыкал пальцем в
понравившуюся ему вещь; Исаак Ильич в угоду ему принимался за чтение.
Левитан провел вместе с Чеховыми три лета подряд. Зимой 1885 года
Мамонтов для своей частной оперы заказал декорации Поленову. Художник один
не мог справиться. Он пригласил своих учеников -- Левитана, Коровина,
Николая Чехова, Симова.
Исаак Ильич написал лес, деревню на берегу реки и монастырские ворота к
"Жизни за царя", сад к "Фаусту", несколько декораций к "Русалке" и
"Виндзорским кумушкам", зиму и Ярилину долину к "Снегурочке" по эскизам В.
М. Васнецова. Антон Павлович часто навещал низкую, сырую полуподвальную
мастерскую на Первой Мещанской, где работали художники. Трудились день и
ночь, заказчик гнал, назначая премьеры в ближайшее время. Юмор и остроумие
гостя прогоняли усталость.
Антон Павлович хвалил работу Левитана. Художник усвоил красочную манеру
Поленова, я декорации радовали Чехова их благородным колоритом. Это был
первый крупный заказ, он сулил несколько сот рублей, почти фантастические
деньги, до сих пор не бывавшие в скудном кошельке Левитана. Получив их,
Исаак Ильич не задержался в Москве ни на один лишний час. Художник давно
хотел посмотреть юг.
Яркие крымские краски, море, солнце произвели на Исаака Ильича сильное
впечатление, они оживили немного до того глуховатую, с безрадостной чернотой
и рыжим цветом палитру художника. Он стал смелее, увереннее, цветистее,
свежее.
Пробыл Левитан в Крыму недолго, работал с обычной для него жадностью и
увез в Москву несколько небольших картин и много этюдов. На периодической
выставке Общества любителей художеств они привлекли всеобщее внимание: как
колориста Левитана еще знали мало.
Была ранняя весна, были деньги, было восхищение перед красотой южной
природы, но Бабкино оставалось милее, и художник торопился туда. Здесь он
для М. В. Киселевой написал маленький этюд -- мотив бабкинских окрестностей.
На крохотном пространстве, на клочке бумаги берег речки, зеленый луг, кромка
леса... Но над этим чисто северным пейзажем словно светило невидимое
крымское солнце, насыщало и пропитывало этюдик. В крымскую поездку Левитан
еще глубже понял барбизонцев, чудесную силу колорита, света, понял как бы
наглядно, работая под знойным солнцем юга и делая заказную копию с Коро. В
тот год Исаак Ильич изучал французский язык, чтобы прочесть в подлиннике
книгу Руже Милле о жизни великого француза.
Весной 1886 года Чеховы приехали в Бабкино одни. Левитан отправился на
Волгу. Давнишнее желание его исполнилось. Великая русская река с самых юных
лет часто снилась художнику, он видел с нее тысячи снимков, он создал свою
особую воображаемую Волгу. Левитан ожидал чего-то потрясающего, неизгладимых
художественных впечатлений на всю жизнь. Он подъехал к могучей реке, держа
на сердце руку. День был пасмурный, накрапывал дождь, правый нагорный берег,
покрытый чахлыми мокрыми кустарниками, с серыми обрывами, как лишаями,
показался унылым, однообразным, а левый, низкий, лесной, сплошь залитый
вешней полой водой, еще печальнее. Тоскливая картина! Огромное сизое
грозовое небо громыхало, дождь то усиливался, то стихал, но совсем не
кончался, он обдавал холодной пылью, дул сильный свежий ветер с
северо-востока.
Исаак Ильич почувствовал себя одиноким с глазу на глаз с громадным
водным пространством и затосковал. Очарование исчезло. Никакой
величественной красавицы реки не существовало. Была Волга плачущая,
заурядная, некрасивая, мрачная. Левитан с унынием огляделся. Вода, вода,
вода... Лес, лес, лес...
Художник, пригорюнясь, сел на большой камень, которого с одной стороны
касалась волна. Вдруг Левитану захотелось, несмотря ни на что, все-таки
умыться в Волге. Он с нежностью в душе зачерпнул полные пригоршни еще не
прогретой солнцем, ледяной воды. Порыв прошел через мгновение. Вода в Волге
была мутная, как квас. Левитан подумал, что он не захочет писать ее. Не
поворотить ли обратно? Неужели под Москвою нельзя найти достойного
материала? Уж столько лет подмосковные рощи, ручья, озерки, деревни
изображались на его этюдах и картинах! Левитан вспомнил о Бабкине: издалека
оно показалось еще прелестнее. Там так хорошо работалось. И никогда он не
чувствовал одиночества. Исаак Ильич едва не уехал.
Дурная погода мешала ему работать. Он почти не спал. За стеной мирно
храпели две старушки, хозяйки. Исаак Ильич прислушивался и завидовал
беззаботной жизни людской, безмятежному сну простых, скромных женщин.
Некстати настигла Левитана незванная гостья -- привычная отчаянная тоска.
Она смешала все планы и надежды художника. Всякий раз, как он страдал от
нее, и после того, как наконец безумие проходило, Исаак Ильич думал, что
больше не повторятся тяжелые дни.
Однажды бабкинский Микешка принес почту. Конверт на имя Антона
Павловича был надписан акварельной кисточкой. Чехов нетерпеливо вскрыл
письмо и стал хмуриться. Левитан жаловался:
"Нервы расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем!
Когда же я перестану носиться с собой? Но что же делать, я ие могу быть хоть
немного счастлив, покоен, ну, словом, не понимаю себя вне живописи. Я
никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так
сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не
всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму,
анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный
художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором --
пускай! Они благоразумные... Но это мое прозрение для меня источник глубоких
страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее, как чувствовать бесконечную
красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну и не уметь, сознавая свое
бессилие, выразить эти большие ощущения... Господи, когда же не будет у меня
разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не
будет. Вот в чем мое проклятие... Не скажу, чтобы в моей поездке не было
ничего интересного, но все это поглощается тоской одиночества, такого,
которое только понятно здесь в глуши. Не писал вам все это время, не
хотелось вновь говорить о моем беспрерывном бесплодном разладе, а отрадного
ничего не было. Меня не ждите -- я не приеду. Не приеду потому, что нахожусь
в состоянии, в котором не могу видеть людей. Не приеду потому, что я один.
Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести, потому что
чем хуже, тем лучше и тем скорее приду к одному знаменателю. И все
хорошо..."
Антон Павлович аккуратно сложил по сгибам листочки, убрал в конверт,
отклеил марку для Сережи и Саши и спрятал письмо в томик Лескова, лежавший
на столе. Чехов нарисовал воображаемый профиль Левитана, потом Весту, потом
пейзаж Волги и глубоко задумался. Вечером Левитану послали шуточное письмо,
покрытое подписями, приглашая срочно прибыть в бабкинский курятник. Антон
Павлович особо от себя приписал несколько строк, угрожая, что левитановский
сарайчик сдадут другому художнику, что трава в Бабкине пахнет, птицы поют,
каждая ветка ждет Левитана и требует его кисти. Исаак Ильич скоро приехал.
Он привез с собой картины "Вечер на Волге", "Пасмурный день на Волге",
"Плоты", <Разлив на Суре" и десятки волжских этюдов. Печальные настроения
мешали, но творчество художника подчас не зависит от него, повелевая и
принуждая. Исаак Ильич сделал много. Художественное развитие мастера шло
безостановочно к подъему.
Несмотря на отчаяние Левитана перед трудностью выражения в красках
увиденного им в природе, картины на волжские мотивы удались. В них строгая,
почти суровая краткость, скупой отбор только тех изобразительных средств,
которые давали нужный эффект. Исаак Ильич уже добился от себя умения
передавать в пейзаже главное, опуская все лишние подробности. Внимание
зрителя, помимо его воли, сосредоточивалось на основном. Разочарованный в
Волге, Левитан все-таки угадал характерное для ее пейзажа. Он сам еще не был
вполне доволен -- да и когда Левитан испытывал полное удовлетворение!
Взыскательность его к себе была чрезвычайная. Впоследствии Исаак Ильич
возвращался к тем же волжским мотивам. Окончательное выражение пришло в годы
зрелости и расцвета. В картинах "Разлив на Суре", "Пасмурный день на Волге",
"Вечер на Волге" -- то непререкаемо левитановское, своеобразное, лирическое,
интимное, какого не найдешь у другого русского художника. Картины эти и без
подписи Левитана был" бы узнаны. К ним притягивала особенная поэтическая
взволнованность чувства, безупречно переданное настроение.
В волжской глуши Исаак Ильич еще глубже продумал законы прекрасного,
яснее
понял, как с помощью их выражать большие ощущения. Вскоре после поездки
появилась картина "Осеннее утро. Туман". Вещь выделялась на выставке среди
произведений многих мастеров.
В. В. Верещагин, знаменитый художник, был на вернисаже. Он остановился
перед ней, пораженный я растроганный. Верещагин тотчас же купил ее. Позднее
Василий Васильевич принес "Осеннее утро" в дар Третьяковской галерее.
Недалеко от Хитрова рынка, притона отверженных и преступников,
уши у меня в крови и щека -- ободрал, из тесноты лезучи. Рыбу все-таки в
омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
Щекотно было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,
как кисточкой, гладит, смех... Налим нам нипочем... Рыба легкая -- лед
гладкий, -- не укусит по-щучьи, не уколет по-ершиному, а пальцы у нас
шероховатые, ухватят, не отпустят...
Все-таки налима упустили. Левитан так ругался, точно рыба была его
собственная, добытая с большим трудом. Чехов подтравливал и баском
похохатывал. Плотники извинялись. Только один рискнул робко оспорить
художника.
-- Налим, он хуже змеи, -- сказал большой дядя в прилипших к телу
домотканых серых портах, -- взять трудно. Вы бы, как знать, не хуже нашего
обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине
он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,
оригинальные мотивы Левитану.
Однажды вечером у Киселевых была разыграна первоначальная чеховская
"Хирургия".
Антон Павлович представлял зубного врача, Левитан -- горничную,
посетителей -- Чеховы и Киселевы. Приходившие пациенты так ухаживали за
горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду
каменный, неприступный, весь в своей игре, хмурился. Но в конце концов
горничная, принимая посетителя-заику Николая Чехова, так неудержимо
засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.
Земский начальник Киселев имел под руками камеру со всеми необходимыми
судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую
подходящую для развлечения оказию. Любимой потехой стали суды. Попеременно
судили всех.
Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:
"Ссудная касса купца Исаака Левитана". Купец Левитан обвинялся: в
уклонении от воинской повинности, в тайном винокурении, содержании тайной
кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.
И вот преступника ввели в камеру. В киселевской кладовой нашлись
старинные, шитые золотом, мундиры. Антон Павлович и Киселев облачились в
них. Киселев был председателем суда, Чехов -- прокурором. В небольшой каморе
не оставалось пустых мест. Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги,
гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия заседания.
Защитник Левитана Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с
длинными волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от
судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться
за подсудимого, подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке,
пожимал плечами и снисходительно усмехался. Он так походил на привычного
защитника, которого видел почти каждый из зрителей, что одно это
хорохористое прохаживание уже смешило. Николай Чехов разыгрывал скромного
дурачка-свидетеля, сидел ни жив ни мертв, не знал, куда девать руки, и
наконец стал крепко держаться за стул, точно боялся свалиться с него от
страха.
-- Суд идет! -- заорал сторож камеры, обученный Киселевым произносить
эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.
Антон Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные злодеяния,
мыслимые только в воображении. В невероятности их и был главный козырь
прокурорской обвинительной речи. Публика так хохотала, что прокурора
становилось не слышно. Только что сказанное, вызвавшее такое шумное
удовольствие, он повторял снова, совершенно искажал, перевирал, доводя зал
до исступления. Председатель суда хохотал вместе со всем" и позабывал
звонить в колокольчик. Николай Чехов давал косноязычные показания,
наполненные невероятным вздором. Удержаться от смеха мог только глухой.
Защитник прыгал и катался по камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник
бил себя в грудь обеими руками, ерошил рыжие волосы, язвительно показывал
длинным пальцем на прокурора, который безмолвным золотым истуканом застывал
на своем месте. Александр Чехов говорил высокопарно, хватал за горлышко
графин, чтобы налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал
графином, то стаскивал с головы парик, то надевал снова. Этого было
достаточно, чтобы смеяться впокатку, не говоря уж о защитительной речи.
Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко
и остроумно, высмеивая председателя суда, прокурора, свидетеля и своего
собственного защитника. Публика ценила остроумие художника и при особо
удачных ответах рукоплескала. Суд оправдывал Левитана. Антон Павлович в
ярости срывал с себя шитый золотом мундир и швырял его на председательский
стол. Под мундиром на прокуроре была полосатая, как шкура зебры, жилетка.
Левитан стремительно надевал брошенный мундир и, заняв место прокурора,
произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими
девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры,
-- все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить.
Левитан умел из этого извлечь пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не
унимался. Оратора в золотом мундире качали.
Веселились порой без меры и переступали через край. Чеховы были
жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они
беспокоили Исаака Ильича больше, чем он мог выдержать.'Приходил день, в
который художнику начинало казаться, что дружеские насмешки, вышучивания
задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его
равным себе. Исаак Ильич делался подозрительным, неприятным, невыносимым,
придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и
где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие
поводы для своих страданий. Никто не мог помочь Исааку Ильичу, пока буря в
нем не утихала сама. На художника не сердились. Антон Павлович хорошо
понимал, что с другом творилось неладное, что больное сердце подавало
тревожные знаки, что шла будущая болезнь, что темные настроения рождались
изнутри. Левитану не мешали. Его оставляли одного. Уныние проходило.
Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть
бледный и еще более красивый. Антон Павлович, как женщина, любовался
прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...
Иногда они выходили на Истру с рассветом -- Мария Владимировна,
Левитан, Чехов с сестрой Машей.
-- Сегодня будет клевать, -- шептала Киселева.
-- Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,-- подхватывал Антон Павлович.
-- Не говорите вперед -- я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.
-- Да, -- подтвердил художник. -- Я заметил: если прихожу на лов и
сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.
Левитан ступал какими-то неслышными кошачьими шагами. Он опережал
товарищей.
-- Исаак Ильич желает занять лучшее место, -- сказал Антон Павлович, --
а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.
Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал. Художник кинулся за ним.
Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел
какой-то старичок с трубкой, другое место занимал рослый парень в дырявых
валенках, в одной рубахе, с засученными рукавами до локтей. На веревочных
куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.
-- Экая досада, -- прошептал Левитан.
Ветерок еле-еле тронул прибрежные кусты, набежала мелкая рябь, и река
снова стала как замерзшая. Левитан быстро осмотрел небо. Оно ничем не
грозило. Ни облачка, ни серой мути -- предвестницы дождя, ни красных перьев
в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом. Места
были на выбор, удобные, рыбные.
И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся
на крючке рыбы. Розовое солнце светило сзади. Левитан боялся его. Он
подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок. Художник ловил плохо.
Он слишком много слушал, как журчала на ближнем перекате быстрая Истра,
шептался кустарник, кричали кулики, пели птицы в заливных лугах. Левитан
пропускал клевки. Мария Владимировна и Чехов успевали вполголоса
разговаривать о литературе, о музыке, о театре, вовремя подсекали и уже
наполнили свои сажалки крупными ершами.
-- Ресторанный, тестовский, -- провозглашал Антон Павлович, снимая с
крючка колючеперого. -- Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин
платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.
Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна,
покрытого желтым песком, мелким цветным гравием, причудливой узорной
травкой. Река меняла краски с подъемом солнца.. Она то голубела, то все
русло ее устилал золотистый фон, то в блещущую сталь заковывало широкое
гладкое плесо. В деревнях просыпались. Невдалеке показалась стая ребятишек
-- человек десять.
Они выскочили на высокий берег против переката, на мгновение замерли,
воровато огляделись и быстро начали раздеваться. В брод они пошли гуськом,
высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.
-- За перекатом глубоко, -- сказал Левитан, -- течение... Придется
плыть... Как бы не утонули...
-- Они как моржи плавают, -- небрежно произнесла Мария Владимировна.
Голые, темно-коричневые от загара, с лучащимися росинками на мокром
теле, ребята передохнули на перекате, стоя по колено. По ту сторону глубь
начиналась сразу обрывом. Ребята погрузились. Их стало почти не видно.
Только сносило по реке ныряющие над водой охапки цветных рубашонок и
штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.
Песчаную широкую косу обрамляла густая ива, дальше росло несколько
молодых березок и большои угол осины и ольхи. Ребята стремглав пустились
таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на солнце,
пламя не походило на обычное. Левитан подумал о новом сочетании красок.
Голые ребятишки что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и принялись
у огня грызть. Обволакиваемые серыми копнами дыма, освещаемые солнцем и
пламенем костра, они сидели на корточках.
-- Наворовали моркови, -- сказал Антон Павлович, -- и лакомятся.
Ребята подкрепились. Они хлопали себя ладошками по вздутым животам и
весело смеялись. Потом стали с разбега прыгать через костер, потом взялись
за руки и повели хоровод.
-- Чем не дикари, -- сказал Левитан задумчиво, -- как будто кого-то
поймали и поджаривают. Но как они красивы! Посмотрите, посмотрите, они
подбросили сухого хвороста, искры большим фонтаном, огонь совершенно
малиновый, головешки в руках точно мечи!
Ребята теперь скакали у потухающего костра с головнями, размахивая ими
и заставляя их от резкого и сильного движения вспыхивать на ветру и гореть
яркой-яркой свечой.
-- Очень хорошо, -- согласился Антон Павлович, -- кстати, и рыбе
выгодно. Не тревожимая художником Левитаном, она преспокойно обгладывает
насадку. Тащи же, клюет!
Левитан дернул и зацепил крупного головля. Подсеченная испуганным
рывком, рыба никогда от него не уходила. Исаак Ильич вдруг перестал
волноваться, спокойно, уверенно, долго, наслаждаясь, вываживал ее на
вытянутой лесе, пока утомленная рыба не сдавалась. Он вытащил головля,
самодовольно посмеиваясь и язвительно бормоча:
-- Кому ерши, кому головли...
За ловлей головля не заметили, как ребята опять переправились на свой
берег. Они напомнили о себе. Над головой Левитана прожужжал камень и упал
около поплавка. Потом послышался торопливый, убегающий топот босых ног.
Ближе и ближе полдень. Клевало все реже. Перебрались в тень. Левитан
воткнул удочки в берег. Поплавки покачивались на течении. Как будто все небо
пело жаворонками. Шелестела под тихим суховеем полусожженная и звонкая
листва. На мелях били щука, жерех, гоняясь за уклеей. Мелочь выскакивала над
водой, сверкая на солнце серебристыми язычками, вслед выпрыгивали огромные,
как поленья, хищники. На Левитана сходило элегическое настроение. Ему
хотелось читать стихи. Художник сначала бормотал их про себя, потом все
слышнее и слышнее. Голос декламатора дрожал и срывался, делая
несвоевременную цезуру.
Шли домой по солнцу, дружные, довольные, все вокруг казалось еще
красивее, чем было, одухотвореннее, глубже, значительнее, ближе. Веста
встречала Левитана, мчась с невероятной быстротой через луг перед главным
домом Бабкина. Исаак Ильич давал ей поноску -- сажалку с рыбой. Веста несла
бережно, словно боясь растрясти корзинку, замирала; когда сажалка сильно
раскачивалась, собака ворчала, давала остановиться поноске и следовала
дальше.
Женщины находили лицо Левитана прекрасным. Исаак Ильич входил в партер
Большого театра, и сразу входящего замечало много удивленных и раскрытых
глаз. На Левитана оглядывались на улице. Исаак Ильич позировал Поленову для
Христа в известной поленовской картине "Христос и грешница". Левитан знал об
очаровании, которое вызывало его лицо, не мог превозмочь маленькой слабости
и кокетничал перед женщинами. Почти неотразимый для них, он сам был влюбчив
до смешного, увлекался часто, бурно, забывая об окружающем его обществе и
нередко шокируя очередную избранницу слишком пламенным проявлением своих
чувств. Некоторые благоразумные женщины, втайне питая к нему нежность,
остерегались и подчеркнуто чуждались его. Романы заходили далеко. Подчас они
угрожали самой жизни художника.
У Киселевых гостила одна их хорошая знакомая. Левитан влюбился в нее.
Она тоже была неравнодушна к нему. Но страсть Исаака Ильича напугала
женщину. Однажды вечером в доме при людях он встал перед женщиной на колени.
Левитан как будто никого не видел, кроме нее, говорил с немыслимой
откровенностью, называя ее словами, полными интимности. Она не выдержала и
убежала из комнаты. Всем было неловко и стыдно. Левитан поднялся со слезами
обиды на глазах. Дня два женщина не показывалась. Наконец они встретились в
парке. Левитан повторил свое безумство. Садовник Василий Иванович
торжествовал: предусмотрительность его оправдалась. Посреди мокрой после
дождя дорожки художник стоял на коленях перед маленькой нарядной гостьей
Киселевых. Когда она, заметив садовника, резко подхватила платье и помчалась
прочь, Левитан вскочил с широкими желтыми пятнами глины на брюках и кинулся
вдогонку.
Утром женщина уехала в Москву, и Левитан сейчас же собрался следом.
Художник пропадал две недели. Антон Павлович послал своего младшего брата на
поиски. Левитан всюду преследовал женщину. На одном из симфонических
концертов, куда художник привел с собой Михаила Павловича Чехова,
должна была быть и она с мужем. В антракте взбешенный Левитан подошел к
Чехову и просил быть его секундантом: муж только что вызвал
неудачника-влюбленного на дуэль. Поединку помешали. Левитан долго мучился.
Левитан любил, не отставал от друзей в дурачествах и потехах, удил
рыбу, охотился, собирал грибы, с упоением играл в крокет, запоем работал, не
был молчальником в спорах о литературе, живописи, музыке, театре. Они
происходили почти ежедневно. После ужина у Киселевых зажигались все лампы.
Часто приезжали знакомые певцы, музыканты, актрисы. Чеховы и Левитан
усаживались вокруг Марии Владимировны. Она умела рассказывать. Запас ее
повестей был неистощим. Рассказчица не скользила поверху, умея передавать о
людях и страстях глубоко, остро, со вкусом.
И Чехов и Левитан в Бабкине развили в себе любовь к музыке. Частый
гость Киселевых, старый, когда-то знаменитый тенор Владиславлев, пел на этих
вечерах.
Иногда взамен Марии Владимировны собирал вокруг себя кружок молодежи
сам Бегичев. Он превосходил свою дочь в мастерстве рассказчика.
В Бабкине почитали Тургенева и Писемского. Левитан хорошо читал.
Почтарь Микешка доставлял Киселевым все толстые журналы. Скучающий Болеслав
Маркевич встречал Микешку еще далеко от имения в лесу. Болеслав Маркевич
раньше всех поспевал прочитывать журналы. Старик молчаливо тыкал пальцем в
понравившуюся ему вещь; Исаак Ильич в угоду ему принимался за чтение.
Левитан провел вместе с Чеховыми три лета подряд. Зимой 1885 года
Мамонтов для своей частной оперы заказал декорации Поленову. Художник один
не мог справиться. Он пригласил своих учеников -- Левитана, Коровина,
Николая Чехова, Симова.
Исаак Ильич написал лес, деревню на берегу реки и монастырские ворота к
"Жизни за царя", сад к "Фаусту", несколько декораций к "Русалке" и
"Виндзорским кумушкам", зиму и Ярилину долину к "Снегурочке" по эскизам В.
М. Васнецова. Антон Павлович часто навещал низкую, сырую полуподвальную
мастерскую на Первой Мещанской, где работали художники. Трудились день и
ночь, заказчик гнал, назначая премьеры в ближайшее время. Юмор и остроумие
гостя прогоняли усталость.
Антон Павлович хвалил работу Левитана. Художник усвоил красочную манеру
Поленова, я декорации радовали Чехова их благородным колоритом. Это был
первый крупный заказ, он сулил несколько сот рублей, почти фантастические
деньги, до сих пор не бывавшие в скудном кошельке Левитана. Получив их,
Исаак Ильич не задержался в Москве ни на один лишний час. Художник давно
хотел посмотреть юг.
Яркие крымские краски, море, солнце произвели на Исаака Ильича сильное
впечатление, они оживили немного до того глуховатую, с безрадостной чернотой
и рыжим цветом палитру художника. Он стал смелее, увереннее, цветистее,
свежее.
Пробыл Левитан в Крыму недолго, работал с обычной для него жадностью и
увез в Москву несколько небольших картин и много этюдов. На периодической
выставке Общества любителей художеств они привлекли всеобщее внимание: как
колориста Левитана еще знали мало.
Была ранняя весна, были деньги, было восхищение перед красотой южной
природы, но Бабкино оставалось милее, и художник торопился туда. Здесь он
для М. В. Киселевой написал маленький этюд -- мотив бабкинских окрестностей.
На крохотном пространстве, на клочке бумаги берег речки, зеленый луг, кромка
леса... Но над этим чисто северным пейзажем словно светило невидимое
крымское солнце, насыщало и пропитывало этюдик. В крымскую поездку Левитан
еще глубже понял барбизонцев, чудесную силу колорита, света, понял как бы
наглядно, работая под знойным солнцем юга и делая заказную копию с Коро. В
тот год Исаак Ильич изучал французский язык, чтобы прочесть в подлиннике
книгу Руже Милле о жизни великого француза.
Весной 1886 года Чеховы приехали в Бабкино одни. Левитан отправился на
Волгу. Давнишнее желание его исполнилось. Великая русская река с самых юных
лет часто снилась художнику, он видел с нее тысячи снимков, он создал свою
особую воображаемую Волгу. Левитан ожидал чего-то потрясающего, неизгладимых
художественных впечатлений на всю жизнь. Он подъехал к могучей реке, держа
на сердце руку. День был пасмурный, накрапывал дождь, правый нагорный берег,
покрытый чахлыми мокрыми кустарниками, с серыми обрывами, как лишаями,
показался унылым, однообразным, а левый, низкий, лесной, сплошь залитый
вешней полой водой, еще печальнее. Тоскливая картина! Огромное сизое
грозовое небо громыхало, дождь то усиливался, то стихал, но совсем не
кончался, он обдавал холодной пылью, дул сильный свежий ветер с
северо-востока.
Исаак Ильич почувствовал себя одиноким с глазу на глаз с громадным
водным пространством и затосковал. Очарование исчезло. Никакой
величественной красавицы реки не существовало. Была Волга плачущая,
заурядная, некрасивая, мрачная. Левитан с унынием огляделся. Вода, вода,
вода... Лес, лес, лес...
Художник, пригорюнясь, сел на большой камень, которого с одной стороны
касалась волна. Вдруг Левитану захотелось, несмотря ни на что, все-таки
умыться в Волге. Он с нежностью в душе зачерпнул полные пригоршни еще не
прогретой солнцем, ледяной воды. Порыв прошел через мгновение. Вода в Волге
была мутная, как квас. Левитан подумал, что он не захочет писать ее. Не
поворотить ли обратно? Неужели под Москвою нельзя найти достойного
материала? Уж столько лет подмосковные рощи, ручья, озерки, деревни
изображались на его этюдах и картинах! Левитан вспомнил о Бабкине: издалека
оно показалось еще прелестнее. Там так хорошо работалось. И никогда он не
чувствовал одиночества. Исаак Ильич едва не уехал.
Дурная погода мешала ему работать. Он почти не спал. За стеной мирно
храпели две старушки, хозяйки. Исаак Ильич прислушивался и завидовал
беззаботной жизни людской, безмятежному сну простых, скромных женщин.
Некстати настигла Левитана незванная гостья -- привычная отчаянная тоска.
Она смешала все планы и надежды художника. Всякий раз, как он страдал от
нее, и после того, как наконец безумие проходило, Исаак Ильич думал, что
больше не повторятся тяжелые дни.
Однажды бабкинский Микешка принес почту. Конверт на имя Антона
Павловича был надписан акварельной кисточкой. Чехов нетерпеливо вскрыл
письмо и стал хмуриться. Левитан жаловался:
"Нервы расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем!
Когда же я перестану носиться с собой? Но что же делать, я ие могу быть хоть
немного счастлив, покоен, ну, словом, не понимаю себя вне живописи. Я
никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так
сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не
всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму,
анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный
художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором --
пускай! Они благоразумные... Но это мое прозрение для меня источник глубоких
страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее, как чувствовать бесконечную
красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну и не уметь, сознавая свое
бессилие, выразить эти большие ощущения... Господи, когда же не будет у меня
разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не
будет. Вот в чем мое проклятие... Не скажу, чтобы в моей поездке не было
ничего интересного, но все это поглощается тоской одиночества, такого,
которое только понятно здесь в глуши. Не писал вам все это время, не
хотелось вновь говорить о моем беспрерывном бесплодном разладе, а отрадного
ничего не было. Меня не ждите -- я не приеду. Не приеду потому, что нахожусь
в состоянии, в котором не могу видеть людей. Не приеду потому, что я один.
Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести, потому что
чем хуже, тем лучше и тем скорее приду к одному знаменателю. И все
хорошо..."
Антон Павлович аккуратно сложил по сгибам листочки, убрал в конверт,
отклеил марку для Сережи и Саши и спрятал письмо в томик Лескова, лежавший
на столе. Чехов нарисовал воображаемый профиль Левитана, потом Весту, потом
пейзаж Волги и глубоко задумался. Вечером Левитану послали шуточное письмо,
покрытое подписями, приглашая срочно прибыть в бабкинский курятник. Антон
Павлович особо от себя приписал несколько строк, угрожая, что левитановский
сарайчик сдадут другому художнику, что трава в Бабкине пахнет, птицы поют,
каждая ветка ждет Левитана и требует его кисти. Исаак Ильич скоро приехал.
Он привез с собой картины "Вечер на Волге", "Пасмурный день на Волге",
"Плоты", <Разлив на Суре" и десятки волжских этюдов. Печальные настроения
мешали, но творчество художника подчас не зависит от него, повелевая и
принуждая. Исаак Ильич сделал много. Художественное развитие мастера шло
безостановочно к подъему.
Несмотря на отчаяние Левитана перед трудностью выражения в красках
увиденного им в природе, картины на волжские мотивы удались. В них строгая,
почти суровая краткость, скупой отбор только тех изобразительных средств,
которые давали нужный эффект. Исаак Ильич уже добился от себя умения
передавать в пейзаже главное, опуская все лишние подробности. Внимание
зрителя, помимо его воли, сосредоточивалось на основном. Разочарованный в
Волге, Левитан все-таки угадал характерное для ее пейзажа. Он сам еще не был
вполне доволен -- да и когда Левитан испытывал полное удовлетворение!
Взыскательность его к себе была чрезвычайная. Впоследствии Исаак Ильич
возвращался к тем же волжским мотивам. Окончательное выражение пришло в годы
зрелости и расцвета. В картинах "Разлив на Суре", "Пасмурный день на Волге",
"Вечер на Волге" -- то непререкаемо левитановское, своеобразное, лирическое,
интимное, какого не найдешь у другого русского художника. Картины эти и без
подписи Левитана был" бы узнаны. К ним притягивала особенная поэтическая
взволнованность чувства, безупречно переданное настроение.
В волжской глуши Исаак Ильич еще глубже продумал законы прекрасного,
яснее
понял, как с помощью их выражать большие ощущения. Вскоре после поездки
появилась картина "Осеннее утро. Туман". Вещь выделялась на выставке среди
произведений многих мастеров.
В. В. Верещагин, знаменитый художник, был на вернисаже. Он остановился
перед ней, пораженный я растроганный. Верещагин тотчас же купил ее. Позднее
Василий Васильевич принес "Осеннее утро" в дар Третьяковской галерее.
Недалеко от Хитрова рынка, притона отверженных и преступников,