скрепленные черные доски, нары и двое козелков.
-- Побратим у меня гостил, -- сказал солдат, -- ему изготовил.
Пригодилось. Раскладывай сам. Сумеешь?
Левитан поставил немудреное сооружение на пол. Землянкин бросил на нары
свой огромный овчинный тулуп.
-- На ем спи, -- пробурчал Землянкин, -- окутываться у меня нечем.
-- Я пальто накроюсь, -- поспешил ответить юноша, полный благодарности
к своему
покровителю.
Когда козелки были устроены, Землянкин сам проверил их устойчивость,
посидел на середине, с силой подвигался из стороны в сторону и одобрил.
-- Стоят -- и ладно, -- сказал он. -- Невзыскательные люди спят,
нахвалиться не
могут.
Левитан не сводил глаз с мрачного и неприветливого лица "Нечистой
силы". Тот ни разу не взглянул на своего постояльца. Юноша на одно мгновение
даже подумал, что старик, пожалуй, может внезапно перерешить и выгнать его
на улицу. Левитан поскорее улегся и притворился спящим.
-- Кушал ты сегодня? -- спросил Землянкин, трогая художника за плечо.
Левитан голодал уже третьи сутки но, покраснев, волнуясь, скороговоркой
ответил:
-- Да, спасибо, я сыт, я много ел...
-- Вот я врешь, -- перебил солдат. -- Вставай-ка, тебе самовар
разводить, а я почищу картошки, мы с тобой селедочки закусим и почаевничаем.
Богат будешь, может, мне, старику, милостыню за это подашь, когда я
побираться стану перед смертью по Москве.
С тех пор Левитан иногда по нескольку дней ночевал у Землянкина. Будучи
не в духе, солдат отказывал ему в приюте. Зато на следующий день непременно
звал сам..
Левитан выдавался среди молодых художников необыкновенным трудолюбием.
Он почти не покидал мастерских, работая много и упорно. И товарищи и
профессора заметили Левитана с первых лет пребывания его в училище. Скоро
этюды и эскизы юноши привлекли к себе пристальное внимание. Левитана уже
считали талантом, ожидая от него в будущем больших успехов.
Особенно это укрепилось в тот день, когда юношей заинтересовался
Алексей Кондратьевич Саврасов. Появившаяся на первой передвижной выставке в
1871 году картина "Грани прилетели" Саврасова произвела огромное
впечатление. Поэтический пейзаж художника, глубокий по мысли и лирическому
настроению, поразил совершенно новым отношением к природе, какого не найти
до Саврасова ни у кого из русских пейзажистов. Будучи событием в
художественной жизни России,
картина имела еще большее значение для национальной русской школы
живописи. Реалистическое искусство обогатилось подлинным шедевром. Алексей
Кондратьевич Саврасов выдвинулся в первые ряды художников, в его пейзажную
мастерскую в Школе живописи, ваяния и зодчества мечтал попасть каждый
ученик. Знаменитый пейзажист пользовался влиянием и любовью в передовом
русском обществе, наравне с неукротимым и страстным жанристом-обличителем
Перовым.
Как-то раз в обычный школьный день -- а его Левитан запомнил на всю
жизнь -- в мастерскую Перова, где первоначально учился юноша, скорее вбежал,
чем вошел, крупный и грузный человек, в мешковатой и давно выцветшей
бархатной куртке. Он явно не заботился о своей внешности. Густые с легкой
проседью черные волосы его были всклокочены и торчали во все стороны,
большая вьющаяся борода не расчесана, лицо и руки перепачканы углем. В мелу
и пуху была куртка, вдобавок забрызганная свежими и засохшими красками
разных цветов. На самом видном месте, на широкой груди, болталась, еле
держась, пуговица, пришитая белой ниткой. Алексей Кондратьевич Саврасов
вбежал, улыбаясь и жадно нюхая веточку пушистой вербы.
-- Уже распустилась? -- опросил Перов, переставая указывать Левитану на
какие-то
ошибки в его этюде и повернув голову к вошедшему.
-- Да, -- восторженно ответил Саврасов, -- я сейчас из Останкина. Все
пошло... Все двинулось. Верба первая... Ольха в лиловых сережках... Скоро
всей мастерской поедем за город... Я присмотрел хорошие и удобные местечки
для работы. Вдохните, Василий Григорьевич!
Перов наклонился к вербе.
-- Она же ничем не пахнет...
-- Как не пахнет! -- воскликнул Саврасов. -- Вы не слышите сладкого
свежего запаха дерева? Оно уже полно соков и благоухает! По-вашему, этот
серый барашек мертвый?
Алексей Кондратьевич размял в пальцах барашек и протянул его Перову.
-- Э, да вы совсем лишены обоняния! -- недовольно протянул Саврасов. --
От вербы же нектар на весь класс! Вот что нам на это молодой человек скажет?
Алексей Кондратьевич дал понюхать вербу Левитану. Юноша вдохнул,
покраснел и восхищенно пробормотал:
-- Я слышу... Верба в Сокольниках распустилась еще третьего дня...
-- Ну вот, единомышленник и нашелся, -- весело подхватил Перов. --
Посмотрите-ка на его работу. Может быть, я пейзажистов выращиваю, а не
сатириков.
Алексей Кондратьевич постоял сзади смущенного Левитана.
-- Поглядите, Василий Григорьевич, -- шепнул Саврасов, --- уши-то у
мальчика горят, как угли.
Юноша сидел неловко сгорбясь. Присутствие за спиной двух знаменитых
художников стесняло его. Рука невольно делала неверные мазки. Ему было
неприятно показаться учителям беспомощным. Левитан морщился, старался
исправлять ошибки и нагромождал новые. Когда наконец Перов и Саврасов отошли
и остановились далеко, у крайнего окна мастерской, юноша испытал большое и
приятное облегчение. Овладев собой, он продолжал работать уже гораздо
удачнее. Теперь ему даже хотелось показать этюд Саврасову.
Левитан украдкой несколько раз взглядывал на профессоров. Они
разговаривали впол голоса.
Алексей Кондратьевич в чем-то убеждал Перова, тот не соглашался,
отрицательно качая головой. Саврасов сердился, общипывая барашки. В конце
концов Саврасов раздраженно начал обдирать с вербы кожицу. Иногда он
забывался и произносил слова отрывисто и громко. Перов удерживал
горячившегося собеседника. Алексей Кондратьевич сидел на подоконнике,
Василий Григорьевич стоял напротив, вплотную. Саврасову было тесно,
неудобно, он привставал и хотел выпрямиться. Перов, посмеиваясь, клал руки
на плечи художника и не пускал его.
Вдруг сильно зазвенело и осыпалось оконное стекло. Левитан вздрогнул и
вскочил от неожиданности. Он увидел совершенно растерянного Саврасова.
Алексей Кондратьевич так и держал локоть в том месте, куда угодил при
неловком движении. Мелкие и крупные осколки блестели на куртке, попали в
бороду. Василий Григорьевич отступил на шаг и неудержимо смеялся. Ученики
подхватили его смех. Алексей Кондратьевич осторожно взял два самых больших
куска стекла и попробовал их вставить обратно в раму. Хохоча, Перов вынул из
его бороды несколько стеклышек.
-- Ну, стекла, Василий Григорьевич, бьют к счастью, -- сказал Саврасов,
приходя в себя. -- А кто виноват? Вы. Из-за вас я выбил. Я прошу отпустить
меня на три недели. Я себя знаю... Это не каприз, Вы не соглашаетесь. Мне
ничего не остается, как буянить.
Василий Григорьевич подумал и ответил:
-- Так и быть. Пусть по-вашему.
Алексей Кондратьевич повеселел, сунул в нагрудный карманчик остатки
своей вербы и устремился из мастерской. Левитан не сводил с него глаз.
Саврасов задержался на минутку около юноши, улыбнулся ему, ткнул пальцем в
ту часть этюда, которая казалась самому ученику слабой и еще неудавшейся, и
сказал:
-- Так бы весь холстик надо написать... Тут от души... А правая-то
половинка -- умничанье... Душа в холодном погребку... Краска -- и больше
ничего.
В перерыве между занятиями Левитана окружила толпа учеников. Он должен
был
двадцать раз повторить, что сказал Саврасов. Юноша сразу вырос в глазах
всех. Завистники постарались умалить похвалы Алексея Кондратьевича,
посмеиваясь над его слабостью к спиртным напиткам.
-- Слышали, -- сказал один из таких недоброжелателей, каких всегда
особенно много в художественной среде, -- Саврасов у Перова просился в
отпуск. Запьют "Грачи"! Прощай, весна! Самое лучшее время для пейзажистов
Алексей Кондратьевич прогуляет.
-- Исаак, -- подхватил другой, -- ты бы тоже к водке пристрастился. Ну,
тогда в глазах Саврасова тебе бы цены не было.
Они злословили. Более правдивые ученики открыто укоряли их в зависти и
принимали сторону Левитана. А он молчал, полный задумчивости, гордый
общением с Саврасовым, хотя бы мимолетным и случайным.
Снова Алексей Кондратьевич появился в школе раньше, чем рассчитывали
зложелатели. Следы огромной усталости лежали на его лице, желтом,
дергающемся и поцарапанном. Левитан неожиданно столкнулся со Саврасовым в
коридоре. Алексей Кондратьевич знакомой стремительной походкой пробегал к
своей мастерской, узнал Левитана, весело закивал на его поклон, шутливо и
ласково растрепал аккуратную прическу юноши и помчался. Левитан смотрел
вслед, счастливый, красный и растроганный.
На другое утро Василий Григорьевич Перов сел рядом с юношей,
внимательно посмотрел его этюд и сказал:
-- А вам, Левитан, не хочется поработать у Алексея Кондратьевича
Саврасова?
Ответа можно было не спрашивать. Юноша вспыхнул и спрятал глаза, как
прячут их влюбленные. Он очень похорошел. Василий Григорьевич залюбовался
им. Левитан вообще отличался редкой красотой. Черты его смуглого лица, точно
загоревшего от солнца, были удивительной правильности и тонкости. Темные
полосы юноши вились. Но главное обаяние Левитана заключалась в его огромных,
глубоких, черных и грустных глазах. Таких редких по красоте и
выразительности глаз нельзя было не заметить даже в большой толпе.
Накануне немного пьяный Саврасов был у Перова в гостях и сравнивал
этого изящного мальчика еврея с мальчиками итальянцами, что встречают
путешественников на Санта-Лючиа в Неаполе или у Санта-Мария Новелла во
Флоренции.
-- Вы понравились Саврасову, -- сказал Василий Григорьевич. -- Он
просил меня перевести вас в пейзажную мастерскую. Да я и сам нахожу, что вам
следует работать именно там.
Юноша выслушал, ничего не ответил, но вскочил с табуретки, торопливо
снял этюд с мольберта, уронил кисти и краски. Перов звонко засмеялся.
-- Вы уже укладываетесь?
Юноша быстро стал одним из любимых учеников Алексея Кондратьевича.
Саврасов до сих пор очень ценил пылкого, восторженного и наивного Сергея
Коровина, которому прочили необыкновенную, блестящую будущность. Левитан был
на три года моложе. Казалось -- почти невозможно соперничество с более
опытным и старшим учеником. Но Саврасов пришел в восхищение от первых же
работ Левитана. Вскоре у Сергея Коровина появился второй конкурент -- его
младший брат Константин.
Алексей Кондратьевич выделил всех троих: они должны были поддерживать
славу саврасовской мастерской. Иногда Левитан опережал успехами обоих
братьев, хотя Константин Коровин и превосходил его своим живописным
талантом.
Художественные успехи Левитана пока ничего ему не давали, кроме
хорошего расположения Саврасова, постоянной его поддержки, теплой и
душевной. Несколько лет подряд юноша ходил в скромном клетчатом пиджачке и в
коротеньких брюках, забрызганных красками, залатанных, утративших свой
первоначальный цвет. Левитан не мог даже подумать о постоянном обеде и
ужине. В Школе живописи, ваяния и зодчества было достаточно бедняков.
Левитан даже среди них считался нищим.
Во дворе, во флигеле, помещалась ученическая столовая. Содержали ее
старик со старухой. Звали их "Моисеич" и "Моисеевна", единственную дочку
Веру -- "молодой Моисеевной". Столовая была открыта с часу до трех по
будням, в воскресенье Моисеевичи отдыхали. Обед из двух блюд с говядиной
стоил семнадцать копеек, без говядины -- одиннадцать копеек. Но и такие
расходы для Левитана были велики. Юноша часто приходил сюда с пустым
карманом.
В двух сводчатых комнатах, занимаемых столовой, стояли простые
деревянные столы. К часу дня Моисеевичи так выскребали и начищали их, что
они блестели и всегда казались новыми. Голодный Левитан еще издали втягивал
в себя запах свеженарезанного черного хлеба. На столах его лежали горки. В
дни безденежные, безвыходные, долго не решаясь, мучаясь от стыда, став
боком, чтобы было незаметнее, юноша потихоньку брал хлеб. Сжав его в руке,
потолкавшись для отвода глаз в толпе более счастливых учеников, несущих
тарелки с горячими щами, котлетами, Левитан осторожно выходил на улицу.
Здесь он мог уже открыто есть, как бы дожевывая на ходу последний обеденный
кусок.
Старики пользовались всеобщим уважением молодежи, которая постоянно у
них одолжалась, никогда никому не отказывали в трудную минуту, -- попросту
забывали должников. Их было так много, что неграмотные Моисеевичи,
понадеявшись на память, путали одного ученика с другим. По неписаным законам
в школе обмануть Моисеевичей считалось позором. Товарищи осудили бы даже
голодного Левитана за его поступок. Левитан давал себе слово, что больше он
не будет красть, но недолго держал его.
В один из весенних дней, вскоре после начала занятий у Алексея
Кондратьевича, обласканный за удачную работу в мастерской, Левитан вышел в
коридор. Голова кружилась. Юноша почти ничего не ел пятые сутки. Сейчас он
был так переполнен восторженными чувствами от похвалы Саврасова, что все
другое на свете как будто бы не интересовало его. Землянкин еще звонил, а
мимо уже пронеслась веселая, шумная, радостная молодежь, спешившая к
Моисеевичам, и школа почти опустела.
Левитан видел в окно, как товарищи, обгоняя друг друга, мчались к
флигелю. Юноша немного даже презирал их. Маленькие, ничтожные интересы
руководили этими людьми. Они старались попасть первыми, чтобы до сутолоки
схватить с буфетной стойки тарелку, металлическую ложку, подбежать к горячей
плите, на которой дымились в котле щи, и получить свою порцию. Здесь
Моисеевна щедро зачерпывала большой поварешкой кушанье, ловко до краев
заполняла подставлен-ную посуду. Вера получала деньги. Моисеич выдавал
тарелки и ложки и почти не выпускал из рук широкого блестящего ножа,
которым, окунув его в ведро с водой, резал хлеб. Горки его на столах быстро
убывали, и приходилось часто подбавлять, не жалея заготовленных с ночи
караваев.
Левитан сосредоточился на всем этом помимо своей воли. Вдруг с
поразительной ясностью мимо губ Левитана проплыл по воздуху поджаренный
румяный кусок мяса, запахло остро и сладко луком, маслом, картофелем...
Юноша закрыл глаза. Все очарование искусства, которое за минуту до этого
видения точно насыщало Левитана, бесследно исчезло. Он уж не мог отвлечь
себя от соблазнов, завладевавших им все сильнее и настойчивее. Глаза, не
отрываясь, смотрели на красный флигель, куда больше никто не входил, а между
зданием школы и столовой стайка отъевшихся воробьев ненасытно подбирала
крошки.
Юноша тоскливо подумал, что пропустит время, товарищи кончат обедать, в
сводчатых комнатах, пропитанных вкусными запахами, поредеет и нельзя будет
взять ломоть хлеба. Левитан заторопился. Выскочив на двор, вспугивая
воробьев, юноша побежал. Запыхавшись, он переступил порог, и вся решимость
пропала. Моисеич смотрел ему прямо в глаза, заметив позднего посетителя.
Юноша был должен за три обеда. Просить ли снова? Страшно получить отказ и
неловко злоупотреблять доверием старика. Но на буфете лежала последняя
стопочка чистых тарелок. Скоро их не останется. Левитан застенчиво подошел к
Моисеичу.
-- Сколько за тобой? -- спросил он.
-- Тридцать три копейки.
-- О, дружок, -- вздохнул Моисеич, -- это ведь много. Трудно тебе будет
отдавать.
Левитан пообещал расплатиться на ближайшей неделе. Моисеич не поверил,
что должник его так быстро разбогатеет.
-- Ну, уж разве клюквенного киселя дам,-- сказал старик, -- щи у нас
нынче выкипели, за деньги не хватит. Помни, еще пятачок прирос к твоему
долгу.
-- Тридцать восемь копеек... -- прошептал Левитан.
-- Бабка, -- крикнул Моисеич жене, -- отпусти кисельку Исааку. Деньги
получены.
Левитан бережно понес тарелку ярко-багрового густого киселя и стакан
молока. Вид у художника был угрюмый, почти отчаянный: Левитан боялся
расплескать свои сокровища.
Тридцать восемь копеек уплачивались сегодня. Завтра он начинал должать
опять. И так до тех пор, пока художник не окончил школу.
Однажды Левитан только что взял кусок и спрятал его в карман. В это
время с улицы вошел в хорошем пальто, в широкополой черной шляпе, какие
тогда носили художники, незнакомый человек. По своему виду он резко
выделялся среди присутствующих. Молодежь с любопытством разглядывала его,
оставив свои тарелки. Левитан заметил, что незнакомец был взволнован. Он
подошел к плите, поздоровался с Моисеевной и протянул ей несколько кредиток.
Старуха удивленно посмотрела на нарядного художника, на деньги, отложила в
сторону поварешку, кстати поправила на седой голове белоснежный чепчик и
смахнула со лба крупные капли пота. Как будто Моисеевна сама обрадовалась
передышке.
-- Не понимаю, батюшка, -- сказала она, -- за что же это? Обед у нас
семнадцать копеек, а у тебя полна горсть... Да и давать ли тебе? Ты ровно
бы... не наш...
-- Бери, Моисеевна, должен тебе, -- ответил незнакомец, улыбаясь и
настаивая, -- за щи, за кашу, за кисель, за хлеб, за груды хлеба, что съел у
тебя даром.
Он насильно положил ей в руку деньги. Моисеевна наклонилась поближе к
лицу должника и вдруг радостно воскликнула:
-- Узнала, узнала!.. Володька! Ах ты, батюшки! Совсем барин!
Расфранченный-то какой! Про картинки твои слыхали! Как же можно! В газетах
было! Вот рада, вот рада! Садись. Отобедай по старой памяти. Котлеты нынче у
нас отменные. Мясо черкасское. Все в жирку. Язык проглотишь.
Художник поблагодарил, отказался и быстро вышел. Моисеевна долго не
могла успокоиться.
-- Ах ты, соколик! -- громко произносила она. -- Какой человек честный!
И позабыла, и не попросила бы, сам принес!
Впоследствии Левитан сделал то же, придя сюда знаменитым мастером.
Юноша стыдился своей бедности и скрывал ее от всех. Он притворялся
веселым, довольным, беспечным. Никто никогда не слыхал от него жалоб, даже
самые близкие друзья. Многие из учеников щеголяли бедностью. Они презирали
"крахмальные воротнички", как назывались прилично одетые люди. Эти нищие
"щеголи" ходили с подчеркнутым пренебрежением к своему ветхому, нечищенному
платью, не заботились залатать его, не починяли сапог, из которых смотрели
пальцы. Левитан старался одеваться опрятнее. И ему как-то удавалось
поддерживать свой многолетний клетчатый пиджак и короткие брюки в порядке.
Но бедность была вопиюща и ясна и никого не могла обмануть. О бедствиях и
скрытности Левитана ходили по школе фантастические слухи, как и об его
необыкновенном даровании, которое заметили и товарищи и учителя еще в первых
робких ученических работах. Левитан не просил помощи. Но помочь ему хотели.
Недалеко от Школы живописи, ваяния и зодчества, на углу Уланского
переулка и Сретенского бульвара, помещался извозчичий трактир "Низок".
Повыше, на Сретенке, другой, называвшийся "Колокола". В обоих собирались
художники, когда были заработки и заводились деньги в кармане. Все друг
друга знали, угощал тот, у кого появлялся лишний рубль. Особенно оживлялись
"Низок" и
"Колокола" в начале осени. Весной, после окончания занятий в школе,
ученики разъезжались из Москвы кто куда -- на летние этюды. Коренные
москвичи работали в окрестностях столицы, по ближайшим дачам, бегали по
урокам, делали церковные росписи. Сорок сороков московских по летам
чинились, подчищались -- заказов хватало. Художники, любители выпить,
открывая веселую осеннюю пирушку в "Колоколах" или "Низке", так и
провозглашали к общему удовольствию:
-- Хлебнем во славу божию1
Удачная летняя работа обеспечивала иногда существование предприимчивого
ученика на всю зиму.
Однажды в осенний вечер Левитан проходил мимо трактира "Низок". Лил
дождь. Но и сквозь шум его из одноэтажного знакомого домика доносилась
песня. В одной половине трактира пели, в другой плясали. Юноша не
сомневался, что это гуляли свои. Левитан не расписывал церковных стен,
доходы его за лето свелись к нескольким рублям, которые были уже на исходе,
и художник дорожил каждой копейкой. Непогода, однако, загнала его под крышу.
За двумя столами, составленными вместе, пировали ученики школы. Два
графина водки, батарея пивных бутылок, большая тарелка оранжевых раков,
распластанная вобла, желтый горох, ситный и черный хлеб тесно и беспорядочно
занимали всю столешницу. Веселились человек десять. Кроме учеников, в
трактире были два-три извозчика. Середину помещения освободили от столов и
стульев, сдвинув их в стороны. На свободном месте, выделывая невероятной
ловкости плясовые "номера", в одной жилетке, с выпущенной из-под нее длинной
в пестрых цветах рубахе, носился, присядал и прыгал стриженный "горшочком",
молодой извозчик.
В паре с ним, в очках, в кургузом пиджаке, задыхаясь, смешно махая
руками, неумело топтался Николай Павлович Чехов. Среди восседавших за столом
и распевающих песни Левитан увидел обоих братьев Коровиных, Нестерова и
несколько учеников саврасовской и перовской мастерских.
Вместе с художниками был под сильным хмельком пожилой иконописец
Бобров, бывший ученик школы. Он много зарабатывал, благоволил к молодым
художникам, напившись, вспоминал свою молодость и жаловался на злосчастную
судьбу, которая будто бы обманула все его юные надежды. Левитан понял, что
для Боброва наступили дни запоя, который повторялся три-четыре раза в год, и
богомаз сегодня угощал.
-- Исаак! -- первым закричал Чехов, словно радуясь случаю выйти из
неудачной пляски, подбежал, схватил за руки и потащил к столу.
-- Какой такой Исаак? -- громко и важно, но с приветливой усмешкой
спросил Бобров, чувствуя себя хозяином пирушки. -- Довольно Исааков! Я их
пять штук написал за год!
Все засмеялись, и стали тянуть Левитана каждый к себе. Чехов,
пошатываясь, принес стул и усадил товарища.
-- Эй, половой! -- приказал Бобров. -- Подай сковородку с мясом!
Сначала кормить, потом поить!
Компания начала снова петь. Сергей Коровин дирижировал бутылкой,
извозчик и Чехов почему-то неудобно поместились на одном стуле, обнимались и
чокались зелеными стаканчиками с водкой. О Левитане забыли, как будто он
явился сюда вместе со всеми. Он спокойно поел, выпил пива. Хмель
подействовал быстро. Постоянное недоедание ослабляло. После третьего стакана
Левитан уже порядочно охмелел.
Он любил русские народные песни. Даже нестройный хор, в котором певцы
пели кто в лес, . кто по дрова, взволновал его. Юноша пригорюнился. В
красивых глазах блеснули слезы. Левитан попытался сдержаться и не совладал с
собой. Вдруг он положил руки на стол, уткнулся в них лицом и всхлипнул.
Заметил это один Бобров.. Он перетащил к нему стул, близко подсел и обнял
юношу за плечи.
-- Плачь, Исаак, плачь, -- заплетаясь, пробормотал богомаз, -- я тебя
понимаю. Я тоже навзрыд плачу. Кто рано разобрался в жизни, тот потом не
ошибется. Мальчик, ты слышишь Ивана Боброва? Иван Бобров золотую медаль
получил в Школе живописи и ваяния. Ивану Боброву писать бы Ивана Грозного,
Петра Великого! Иван Бобров с головы до ног и-сто-ри-чес-кий жи-во-пи-сец!..
А кто он сейчас? Маляр! Поповский прихвостень! И-ко-но-де-ла-тель, сатана
всех побери! Я тля, я ремесленник, я ничтожество!
Иван Бобров долго и путанно проклинал свою незадачливую судьбу,
заставил Левитана выпить с ним водки, бросил на стол панцирь очищенного рака
и с размаху ударил по нему кулаком. Юноша не успел схватить богомаза. Алая
кровь брызнула из руки. В мякоти ладони торчали безобразные мелкие куски
раздавленной скорлупы.
Бывший исторический живописец долго, безудержно плакал. Подружившаяся
пара через полчаса рассорилась.
-- На! Бери деньги! -- кричал Бобров. -- Как ты смеешь оскорблять
старого художника?
-- Я вам уже сказал, -- с трудом выговорил Левитан, отодвигаясь вместе
со стулом от богомаза. -- Я не беру подачек... Я сам на себя заработаю... Я
у вас не просил...
-- Молчать, щенок! -- гаркнул во весь голос Бобров и в ярости столкнул
локтем графин и тарелку, которые разлетелись вдребезги. -- Я не тебе, я на
искусство даю! Во-он из-за стола, если ты мне не товарищ!
И оба они вскочили, с громом двигая стульями. Бобров скомкал в кулаке
несколько бумажных рублей, сунул их на блюдо с селедкой и, высоко поднимая
бутылку, залил пивом.
-- Пильзенский соус! -- протянул он, презрительно кривя губами. --
Никому не нужны, тут им место!
Убегавшего Левитана схватил сзади Чехов и не пускал, уговаривая не
сердиться и взять деньги.
-- Он, брат Исаак, настоящий мастер своего дела... Обижаешь зря Ивана
Ивановича. Мы тебя ему хвалили, а ты фокусничаешь.
Левитан вырвался. Он долго бродил по мокрым улицам. Ливень кончился. Но
дождь еще не прошел. Мелкий, упорный, холодный, он сыпался, покрывая платье
какой-то серой сплошной сеткой. Левитан промок, озяб, но лицо у него горело
и от спиртных напитков и от стыда. Юноша хотел во всем обвинить одного себя,
старался думать хорошо о Боброве и почему-то не мог. Все доводы рассудка
были бессильны победить внутреннее чупство непонятной обиды и униженной
гордости.
Дня через два Чехов пригласил Левитана к себе на Грачевку. Квартира
Чеховых помещалась в полусыром подвале. Меньше всего можно было удивить
Левитана бедностью. Левитан сразу почувствовал себя просто и свободно. Мать
-- Побратим у меня гостил, -- сказал солдат, -- ему изготовил.
Пригодилось. Раскладывай сам. Сумеешь?
Левитан поставил немудреное сооружение на пол. Землянкин бросил на нары
свой огромный овчинный тулуп.
-- На ем спи, -- пробурчал Землянкин, -- окутываться у меня нечем.
-- Я пальто накроюсь, -- поспешил ответить юноша, полный благодарности
к своему
покровителю.
Когда козелки были устроены, Землянкин сам проверил их устойчивость,
посидел на середине, с силой подвигался из стороны в сторону и одобрил.
-- Стоят -- и ладно, -- сказал он. -- Невзыскательные люди спят,
нахвалиться не
могут.
Левитан не сводил глаз с мрачного и неприветливого лица "Нечистой
силы". Тот ни разу не взглянул на своего постояльца. Юноша на одно мгновение
даже подумал, что старик, пожалуй, может внезапно перерешить и выгнать его
на улицу. Левитан поскорее улегся и притворился спящим.
-- Кушал ты сегодня? -- спросил Землянкин, трогая художника за плечо.
Левитан голодал уже третьи сутки но, покраснев, волнуясь, скороговоркой
ответил:
-- Да, спасибо, я сыт, я много ел...
-- Вот я врешь, -- перебил солдат. -- Вставай-ка, тебе самовар
разводить, а я почищу картошки, мы с тобой селедочки закусим и почаевничаем.
Богат будешь, может, мне, старику, милостыню за это подашь, когда я
побираться стану перед смертью по Москве.
С тех пор Левитан иногда по нескольку дней ночевал у Землянкина. Будучи
не в духе, солдат отказывал ему в приюте. Зато на следующий день непременно
звал сам..
Левитан выдавался среди молодых художников необыкновенным трудолюбием.
Он почти не покидал мастерских, работая много и упорно. И товарищи и
профессора заметили Левитана с первых лет пребывания его в училище. Скоро
этюды и эскизы юноши привлекли к себе пристальное внимание. Левитана уже
считали талантом, ожидая от него в будущем больших успехов.
Особенно это укрепилось в тот день, когда юношей заинтересовался
Алексей Кондратьевич Саврасов. Появившаяся на первой передвижной выставке в
1871 году картина "Грани прилетели" Саврасова произвела огромное
впечатление. Поэтический пейзаж художника, глубокий по мысли и лирическому
настроению, поразил совершенно новым отношением к природе, какого не найти
до Саврасова ни у кого из русских пейзажистов. Будучи событием в
художественной жизни России,
картина имела еще большее значение для национальной русской школы
живописи. Реалистическое искусство обогатилось подлинным шедевром. Алексей
Кондратьевич Саврасов выдвинулся в первые ряды художников, в его пейзажную
мастерскую в Школе живописи, ваяния и зодчества мечтал попасть каждый
ученик. Знаменитый пейзажист пользовался влиянием и любовью в передовом
русском обществе, наравне с неукротимым и страстным жанристом-обличителем
Перовым.
Как-то раз в обычный школьный день -- а его Левитан запомнил на всю
жизнь -- в мастерскую Перова, где первоначально учился юноша, скорее вбежал,
чем вошел, крупный и грузный человек, в мешковатой и давно выцветшей
бархатной куртке. Он явно не заботился о своей внешности. Густые с легкой
проседью черные волосы его были всклокочены и торчали во все стороны,
большая вьющаяся борода не расчесана, лицо и руки перепачканы углем. В мелу
и пуху была куртка, вдобавок забрызганная свежими и засохшими красками
разных цветов. На самом видном месте, на широкой груди, болталась, еле
держась, пуговица, пришитая белой ниткой. Алексей Кондратьевич Саврасов
вбежал, улыбаясь и жадно нюхая веточку пушистой вербы.
-- Уже распустилась? -- опросил Перов, переставая указывать Левитану на
какие-то
ошибки в его этюде и повернув голову к вошедшему.
-- Да, -- восторженно ответил Саврасов, -- я сейчас из Останкина. Все
пошло... Все двинулось. Верба первая... Ольха в лиловых сережках... Скоро
всей мастерской поедем за город... Я присмотрел хорошие и удобные местечки
для работы. Вдохните, Василий Григорьевич!
Перов наклонился к вербе.
-- Она же ничем не пахнет...
-- Как не пахнет! -- воскликнул Саврасов. -- Вы не слышите сладкого
свежего запаха дерева? Оно уже полно соков и благоухает! По-вашему, этот
серый барашек мертвый?
Алексей Кондратьевич размял в пальцах барашек и протянул его Перову.
-- Э, да вы совсем лишены обоняния! -- недовольно протянул Саврасов. --
От вербы же нектар на весь класс! Вот что нам на это молодой человек скажет?
Алексей Кондратьевич дал понюхать вербу Левитану. Юноша вдохнул,
покраснел и восхищенно пробормотал:
-- Я слышу... Верба в Сокольниках распустилась еще третьего дня...
-- Ну вот, единомышленник и нашелся, -- весело подхватил Перов. --
Посмотрите-ка на его работу. Может быть, я пейзажистов выращиваю, а не
сатириков.
Алексей Кондратьевич постоял сзади смущенного Левитана.
-- Поглядите, Василий Григорьевич, -- шепнул Саврасов, --- уши-то у
мальчика горят, как угли.
Юноша сидел неловко сгорбясь. Присутствие за спиной двух знаменитых
художников стесняло его. Рука невольно делала неверные мазки. Ему было
неприятно показаться учителям беспомощным. Левитан морщился, старался
исправлять ошибки и нагромождал новые. Когда наконец Перов и Саврасов отошли
и остановились далеко, у крайнего окна мастерской, юноша испытал большое и
приятное облегчение. Овладев собой, он продолжал работать уже гораздо
удачнее. Теперь ему даже хотелось показать этюд Саврасову.
Левитан украдкой несколько раз взглядывал на профессоров. Они
разговаривали впол голоса.
Алексей Кондратьевич в чем-то убеждал Перова, тот не соглашался,
отрицательно качая головой. Саврасов сердился, общипывая барашки. В конце
концов Саврасов раздраженно начал обдирать с вербы кожицу. Иногда он
забывался и произносил слова отрывисто и громко. Перов удерживал
горячившегося собеседника. Алексей Кондратьевич сидел на подоконнике,
Василий Григорьевич стоял напротив, вплотную. Саврасову было тесно,
неудобно, он привставал и хотел выпрямиться. Перов, посмеиваясь, клал руки
на плечи художника и не пускал его.
Вдруг сильно зазвенело и осыпалось оконное стекло. Левитан вздрогнул и
вскочил от неожиданности. Он увидел совершенно растерянного Саврасова.
Алексей Кондратьевич так и держал локоть в том месте, куда угодил при
неловком движении. Мелкие и крупные осколки блестели на куртке, попали в
бороду. Василий Григорьевич отступил на шаг и неудержимо смеялся. Ученики
подхватили его смех. Алексей Кондратьевич осторожно взял два самых больших
куска стекла и попробовал их вставить обратно в раму. Хохоча, Перов вынул из
его бороды несколько стеклышек.
-- Ну, стекла, Василий Григорьевич, бьют к счастью, -- сказал Саврасов,
приходя в себя. -- А кто виноват? Вы. Из-за вас я выбил. Я прошу отпустить
меня на три недели. Я себя знаю... Это не каприз, Вы не соглашаетесь. Мне
ничего не остается, как буянить.
Василий Григорьевич подумал и ответил:
-- Так и быть. Пусть по-вашему.
Алексей Кондратьевич повеселел, сунул в нагрудный карманчик остатки
своей вербы и устремился из мастерской. Левитан не сводил с него глаз.
Саврасов задержался на минутку около юноши, улыбнулся ему, ткнул пальцем в
ту часть этюда, которая казалась самому ученику слабой и еще неудавшейся, и
сказал:
-- Так бы весь холстик надо написать... Тут от души... А правая-то
половинка -- умничанье... Душа в холодном погребку... Краска -- и больше
ничего.
В перерыве между занятиями Левитана окружила толпа учеников. Он должен
был
двадцать раз повторить, что сказал Саврасов. Юноша сразу вырос в глазах
всех. Завистники постарались умалить похвалы Алексея Кондратьевича,
посмеиваясь над его слабостью к спиртным напиткам.
-- Слышали, -- сказал один из таких недоброжелателей, каких всегда
особенно много в художественной среде, -- Саврасов у Перова просился в
отпуск. Запьют "Грачи"! Прощай, весна! Самое лучшее время для пейзажистов
Алексей Кондратьевич прогуляет.
-- Исаак, -- подхватил другой, -- ты бы тоже к водке пристрастился. Ну,
тогда в глазах Саврасова тебе бы цены не было.
Они злословили. Более правдивые ученики открыто укоряли их в зависти и
принимали сторону Левитана. А он молчал, полный задумчивости, гордый
общением с Саврасовым, хотя бы мимолетным и случайным.
Снова Алексей Кондратьевич появился в школе раньше, чем рассчитывали
зложелатели. Следы огромной усталости лежали на его лице, желтом,
дергающемся и поцарапанном. Левитан неожиданно столкнулся со Саврасовым в
коридоре. Алексей Кондратьевич знакомой стремительной походкой пробегал к
своей мастерской, узнал Левитана, весело закивал на его поклон, шутливо и
ласково растрепал аккуратную прическу юноши и помчался. Левитан смотрел
вслед, счастливый, красный и растроганный.
На другое утро Василий Григорьевич Перов сел рядом с юношей,
внимательно посмотрел его этюд и сказал:
-- А вам, Левитан, не хочется поработать у Алексея Кондратьевича
Саврасова?
Ответа можно было не спрашивать. Юноша вспыхнул и спрятал глаза, как
прячут их влюбленные. Он очень похорошел. Василий Григорьевич залюбовался
им. Левитан вообще отличался редкой красотой. Черты его смуглого лица, точно
загоревшего от солнца, были удивительной правильности и тонкости. Темные
полосы юноши вились. Но главное обаяние Левитана заключалась в его огромных,
глубоких, черных и грустных глазах. Таких редких по красоте и
выразительности глаз нельзя было не заметить даже в большой толпе.
Накануне немного пьяный Саврасов был у Перова в гостях и сравнивал
этого изящного мальчика еврея с мальчиками итальянцами, что встречают
путешественников на Санта-Лючиа в Неаполе или у Санта-Мария Новелла во
Флоренции.
-- Вы понравились Саврасову, -- сказал Василий Григорьевич. -- Он
просил меня перевести вас в пейзажную мастерскую. Да я и сам нахожу, что вам
следует работать именно там.
Юноша выслушал, ничего не ответил, но вскочил с табуретки, торопливо
снял этюд с мольберта, уронил кисти и краски. Перов звонко засмеялся.
-- Вы уже укладываетесь?
Юноша быстро стал одним из любимых учеников Алексея Кондратьевича.
Саврасов до сих пор очень ценил пылкого, восторженного и наивного Сергея
Коровина, которому прочили необыкновенную, блестящую будущность. Левитан был
на три года моложе. Казалось -- почти невозможно соперничество с более
опытным и старшим учеником. Но Саврасов пришел в восхищение от первых же
работ Левитана. Вскоре у Сергея Коровина появился второй конкурент -- его
младший брат Константин.
Алексей Кондратьевич выделил всех троих: они должны были поддерживать
славу саврасовской мастерской. Иногда Левитан опережал успехами обоих
братьев, хотя Константин Коровин и превосходил его своим живописным
талантом.
Художественные успехи Левитана пока ничего ему не давали, кроме
хорошего расположения Саврасова, постоянной его поддержки, теплой и
душевной. Несколько лет подряд юноша ходил в скромном клетчатом пиджачке и в
коротеньких брюках, забрызганных красками, залатанных, утративших свой
первоначальный цвет. Левитан не мог даже подумать о постоянном обеде и
ужине. В Школе живописи, ваяния и зодчества было достаточно бедняков.
Левитан даже среди них считался нищим.
Во дворе, во флигеле, помещалась ученическая столовая. Содержали ее
старик со старухой. Звали их "Моисеич" и "Моисеевна", единственную дочку
Веру -- "молодой Моисеевной". Столовая была открыта с часу до трех по
будням, в воскресенье Моисеевичи отдыхали. Обед из двух блюд с говядиной
стоил семнадцать копеек, без говядины -- одиннадцать копеек. Но и такие
расходы для Левитана были велики. Юноша часто приходил сюда с пустым
карманом.
В двух сводчатых комнатах, занимаемых столовой, стояли простые
деревянные столы. К часу дня Моисеевичи так выскребали и начищали их, что
они блестели и всегда казались новыми. Голодный Левитан еще издали втягивал
в себя запах свеженарезанного черного хлеба. На столах его лежали горки. В
дни безденежные, безвыходные, долго не решаясь, мучаясь от стыда, став
боком, чтобы было незаметнее, юноша потихоньку брал хлеб. Сжав его в руке,
потолкавшись для отвода глаз в толпе более счастливых учеников, несущих
тарелки с горячими щами, котлетами, Левитан осторожно выходил на улицу.
Здесь он мог уже открыто есть, как бы дожевывая на ходу последний обеденный
кусок.
Старики пользовались всеобщим уважением молодежи, которая постоянно у
них одолжалась, никогда никому не отказывали в трудную минуту, -- попросту
забывали должников. Их было так много, что неграмотные Моисеевичи,
понадеявшись на память, путали одного ученика с другим. По неписаным законам
в школе обмануть Моисеевичей считалось позором. Товарищи осудили бы даже
голодного Левитана за его поступок. Левитан давал себе слово, что больше он
не будет красть, но недолго держал его.
В один из весенних дней, вскоре после начала занятий у Алексея
Кондратьевича, обласканный за удачную работу в мастерской, Левитан вышел в
коридор. Голова кружилась. Юноша почти ничего не ел пятые сутки. Сейчас он
был так переполнен восторженными чувствами от похвалы Саврасова, что все
другое на свете как будто бы не интересовало его. Землянкин еще звонил, а
мимо уже пронеслась веселая, шумная, радостная молодежь, спешившая к
Моисеевичам, и школа почти опустела.
Левитан видел в окно, как товарищи, обгоняя друг друга, мчались к
флигелю. Юноша немного даже презирал их. Маленькие, ничтожные интересы
руководили этими людьми. Они старались попасть первыми, чтобы до сутолоки
схватить с буфетной стойки тарелку, металлическую ложку, подбежать к горячей
плите, на которой дымились в котле щи, и получить свою порцию. Здесь
Моисеевна щедро зачерпывала большой поварешкой кушанье, ловко до краев
заполняла подставлен-ную посуду. Вера получала деньги. Моисеич выдавал
тарелки и ложки и почти не выпускал из рук широкого блестящего ножа,
которым, окунув его в ведро с водой, резал хлеб. Горки его на столах быстро
убывали, и приходилось часто подбавлять, не жалея заготовленных с ночи
караваев.
Левитан сосредоточился на всем этом помимо своей воли. Вдруг с
поразительной ясностью мимо губ Левитана проплыл по воздуху поджаренный
румяный кусок мяса, запахло остро и сладко луком, маслом, картофелем...
Юноша закрыл глаза. Все очарование искусства, которое за минуту до этого
видения точно насыщало Левитана, бесследно исчезло. Он уж не мог отвлечь
себя от соблазнов, завладевавших им все сильнее и настойчивее. Глаза, не
отрываясь, смотрели на красный флигель, куда больше никто не входил, а между
зданием школы и столовой стайка отъевшихся воробьев ненасытно подбирала
крошки.
Юноша тоскливо подумал, что пропустит время, товарищи кончат обедать, в
сводчатых комнатах, пропитанных вкусными запахами, поредеет и нельзя будет
взять ломоть хлеба. Левитан заторопился. Выскочив на двор, вспугивая
воробьев, юноша побежал. Запыхавшись, он переступил порог, и вся решимость
пропала. Моисеич смотрел ему прямо в глаза, заметив позднего посетителя.
Юноша был должен за три обеда. Просить ли снова? Страшно получить отказ и
неловко злоупотреблять доверием старика. Но на буфете лежала последняя
стопочка чистых тарелок. Скоро их не останется. Левитан застенчиво подошел к
Моисеичу.
-- Сколько за тобой? -- спросил он.
-- Тридцать три копейки.
-- О, дружок, -- вздохнул Моисеич, -- это ведь много. Трудно тебе будет
отдавать.
Левитан пообещал расплатиться на ближайшей неделе. Моисеич не поверил,
что должник его так быстро разбогатеет.
-- Ну, уж разве клюквенного киселя дам,-- сказал старик, -- щи у нас
нынче выкипели, за деньги не хватит. Помни, еще пятачок прирос к твоему
долгу.
-- Тридцать восемь копеек... -- прошептал Левитан.
-- Бабка, -- крикнул Моисеич жене, -- отпусти кисельку Исааку. Деньги
получены.
Левитан бережно понес тарелку ярко-багрового густого киселя и стакан
молока. Вид у художника был угрюмый, почти отчаянный: Левитан боялся
расплескать свои сокровища.
Тридцать восемь копеек уплачивались сегодня. Завтра он начинал должать
опять. И так до тех пор, пока художник не окончил школу.
Однажды Левитан только что взял кусок и спрятал его в карман. В это
время с улицы вошел в хорошем пальто, в широкополой черной шляпе, какие
тогда носили художники, незнакомый человек. По своему виду он резко
выделялся среди присутствующих. Молодежь с любопытством разглядывала его,
оставив свои тарелки. Левитан заметил, что незнакомец был взволнован. Он
подошел к плите, поздоровался с Моисеевной и протянул ей несколько кредиток.
Старуха удивленно посмотрела на нарядного художника, на деньги, отложила в
сторону поварешку, кстати поправила на седой голове белоснежный чепчик и
смахнула со лба крупные капли пота. Как будто Моисеевна сама обрадовалась
передышке.
-- Не понимаю, батюшка, -- сказала она, -- за что же это? Обед у нас
семнадцать копеек, а у тебя полна горсть... Да и давать ли тебе? Ты ровно
бы... не наш...
-- Бери, Моисеевна, должен тебе, -- ответил незнакомец, улыбаясь и
настаивая, -- за щи, за кашу, за кисель, за хлеб, за груды хлеба, что съел у
тебя даром.
Он насильно положил ей в руку деньги. Моисеевна наклонилась поближе к
лицу должника и вдруг радостно воскликнула:
-- Узнала, узнала!.. Володька! Ах ты, батюшки! Совсем барин!
Расфранченный-то какой! Про картинки твои слыхали! Как же можно! В газетах
было! Вот рада, вот рада! Садись. Отобедай по старой памяти. Котлеты нынче у
нас отменные. Мясо черкасское. Все в жирку. Язык проглотишь.
Художник поблагодарил, отказался и быстро вышел. Моисеевна долго не
могла успокоиться.
-- Ах ты, соколик! -- громко произносила она. -- Какой человек честный!
И позабыла, и не попросила бы, сам принес!
Впоследствии Левитан сделал то же, придя сюда знаменитым мастером.
Юноша стыдился своей бедности и скрывал ее от всех. Он притворялся
веселым, довольным, беспечным. Никто никогда не слыхал от него жалоб, даже
самые близкие друзья. Многие из учеников щеголяли бедностью. Они презирали
"крахмальные воротнички", как назывались прилично одетые люди. Эти нищие
"щеголи" ходили с подчеркнутым пренебрежением к своему ветхому, нечищенному
платью, не заботились залатать его, не починяли сапог, из которых смотрели
пальцы. Левитан старался одеваться опрятнее. И ему как-то удавалось
поддерживать свой многолетний клетчатый пиджак и короткие брюки в порядке.
Но бедность была вопиюща и ясна и никого не могла обмануть. О бедствиях и
скрытности Левитана ходили по школе фантастические слухи, как и об его
необыкновенном даровании, которое заметили и товарищи и учителя еще в первых
робких ученических работах. Левитан не просил помощи. Но помочь ему хотели.
Недалеко от Школы живописи, ваяния и зодчества, на углу Уланского
переулка и Сретенского бульвара, помещался извозчичий трактир "Низок".
Повыше, на Сретенке, другой, называвшийся "Колокола". В обоих собирались
художники, когда были заработки и заводились деньги в кармане. Все друг
друга знали, угощал тот, у кого появлялся лишний рубль. Особенно оживлялись
"Низок" и
"Колокола" в начале осени. Весной, после окончания занятий в школе,
ученики разъезжались из Москвы кто куда -- на летние этюды. Коренные
москвичи работали в окрестностях столицы, по ближайшим дачам, бегали по
урокам, делали церковные росписи. Сорок сороков московских по летам
чинились, подчищались -- заказов хватало. Художники, любители выпить,
открывая веселую осеннюю пирушку в "Колоколах" или "Низке", так и
провозглашали к общему удовольствию:
-- Хлебнем во славу божию1
Удачная летняя работа обеспечивала иногда существование предприимчивого
ученика на всю зиму.
Однажды в осенний вечер Левитан проходил мимо трактира "Низок". Лил
дождь. Но и сквозь шум его из одноэтажного знакомого домика доносилась
песня. В одной половине трактира пели, в другой плясали. Юноша не
сомневался, что это гуляли свои. Левитан не расписывал церковных стен,
доходы его за лето свелись к нескольким рублям, которые были уже на исходе,
и художник дорожил каждой копейкой. Непогода, однако, загнала его под крышу.
За двумя столами, составленными вместе, пировали ученики школы. Два
графина водки, батарея пивных бутылок, большая тарелка оранжевых раков,
распластанная вобла, желтый горох, ситный и черный хлеб тесно и беспорядочно
занимали всю столешницу. Веселились человек десять. Кроме учеников, в
трактире были два-три извозчика. Середину помещения освободили от столов и
стульев, сдвинув их в стороны. На свободном месте, выделывая невероятной
ловкости плясовые "номера", в одной жилетке, с выпущенной из-под нее длинной
в пестрых цветах рубахе, носился, присядал и прыгал стриженный "горшочком",
молодой извозчик.
В паре с ним, в очках, в кургузом пиджаке, задыхаясь, смешно махая
руками, неумело топтался Николай Павлович Чехов. Среди восседавших за столом
и распевающих песни Левитан увидел обоих братьев Коровиных, Нестерова и
несколько учеников саврасовской и перовской мастерских.
Вместе с художниками был под сильным хмельком пожилой иконописец
Бобров, бывший ученик школы. Он много зарабатывал, благоволил к молодым
художникам, напившись, вспоминал свою молодость и жаловался на злосчастную
судьбу, которая будто бы обманула все его юные надежды. Левитан понял, что
для Боброва наступили дни запоя, который повторялся три-четыре раза в год, и
богомаз сегодня угощал.
-- Исаак! -- первым закричал Чехов, словно радуясь случаю выйти из
неудачной пляски, подбежал, схватил за руки и потащил к столу.
-- Какой такой Исаак? -- громко и важно, но с приветливой усмешкой
спросил Бобров, чувствуя себя хозяином пирушки. -- Довольно Исааков! Я их
пять штук написал за год!
Все засмеялись, и стали тянуть Левитана каждый к себе. Чехов,
пошатываясь, принес стул и усадил товарища.
-- Эй, половой! -- приказал Бобров. -- Подай сковородку с мясом!
Сначала кормить, потом поить!
Компания начала снова петь. Сергей Коровин дирижировал бутылкой,
извозчик и Чехов почему-то неудобно поместились на одном стуле, обнимались и
чокались зелеными стаканчиками с водкой. О Левитане забыли, как будто он
явился сюда вместе со всеми. Он спокойно поел, выпил пива. Хмель
подействовал быстро. Постоянное недоедание ослабляло. После третьего стакана
Левитан уже порядочно охмелел.
Он любил русские народные песни. Даже нестройный хор, в котором певцы
пели кто в лес, . кто по дрова, взволновал его. Юноша пригорюнился. В
красивых глазах блеснули слезы. Левитан попытался сдержаться и не совладал с
собой. Вдруг он положил руки на стол, уткнулся в них лицом и всхлипнул.
Заметил это один Бобров.. Он перетащил к нему стул, близко подсел и обнял
юношу за плечи.
-- Плачь, Исаак, плачь, -- заплетаясь, пробормотал богомаз, -- я тебя
понимаю. Я тоже навзрыд плачу. Кто рано разобрался в жизни, тот потом не
ошибется. Мальчик, ты слышишь Ивана Боброва? Иван Бобров золотую медаль
получил в Школе живописи и ваяния. Ивану Боброву писать бы Ивана Грозного,
Петра Великого! Иван Бобров с головы до ног и-сто-ри-чес-кий жи-во-пи-сец!..
А кто он сейчас? Маляр! Поповский прихвостень! И-ко-но-де-ла-тель, сатана
всех побери! Я тля, я ремесленник, я ничтожество!
Иван Бобров долго и путанно проклинал свою незадачливую судьбу,
заставил Левитана выпить с ним водки, бросил на стол панцирь очищенного рака
и с размаху ударил по нему кулаком. Юноша не успел схватить богомаза. Алая
кровь брызнула из руки. В мякоти ладони торчали безобразные мелкие куски
раздавленной скорлупы.
Бывший исторический живописец долго, безудержно плакал. Подружившаяся
пара через полчаса рассорилась.
-- На! Бери деньги! -- кричал Бобров. -- Как ты смеешь оскорблять
старого художника?
-- Я вам уже сказал, -- с трудом выговорил Левитан, отодвигаясь вместе
со стулом от богомаза. -- Я не беру подачек... Я сам на себя заработаю... Я
у вас не просил...
-- Молчать, щенок! -- гаркнул во весь голос Бобров и в ярости столкнул
локтем графин и тарелку, которые разлетелись вдребезги. -- Я не тебе, я на
искусство даю! Во-он из-за стола, если ты мне не товарищ!
И оба они вскочили, с громом двигая стульями. Бобров скомкал в кулаке
несколько бумажных рублей, сунул их на блюдо с селедкой и, высоко поднимая
бутылку, залил пивом.
-- Пильзенский соус! -- протянул он, презрительно кривя губами. --
Никому не нужны, тут им место!
Убегавшего Левитана схватил сзади Чехов и не пускал, уговаривая не
сердиться и взять деньги.
-- Он, брат Исаак, настоящий мастер своего дела... Обижаешь зря Ивана
Ивановича. Мы тебя ему хвалили, а ты фокусничаешь.
Левитан вырвался. Он долго бродил по мокрым улицам. Ливень кончился. Но
дождь еще не прошел. Мелкий, упорный, холодный, он сыпался, покрывая платье
какой-то серой сплошной сеткой. Левитан промок, озяб, но лицо у него горело
и от спиртных напитков и от стыда. Юноша хотел во всем обвинить одного себя,
старался думать хорошо о Боброве и почему-то не мог. Все доводы рассудка
были бессильны победить внутреннее чупство непонятной обиды и униженной
гордости.
Дня через два Чехов пригласил Левитана к себе на Грачевку. Квартира
Чеховых помещалась в полусыром подвале. Меньше всего можно было удивить
Левитана бедностью. Левитан сразу почувствовал себя просто и свободно. Мать