чудачества старика.
Левитан жил в полном уединении. Никто не мешал ему, никто не бывал у
него. С Переплетчиковым они встречались только по вечерам, расходясь с утра
в разные стороны, да еще ненастье соединяло их в одной избе. Исаак Ильич
старался переждать дождь в лесу, в поле, укрываясь под стогами, в сеновалах,
под крутым речным берегом, где не тронет ни одна дождинка косо бьющего
ливня. В Саввиной слободе, тихой, уютной, красивой, в ее далеких и близких
окрестностях Левитану нравилось все. Он никогда еще так сосредоточенно и
глубоко не думал над своим творчеством, над творчеством своих товарищей,
старших, молодых, прославленных и никому не известных. Здесь ему стали еще
ближе и понятнее великие барбизонцы. Они создали национальный французский
пейзаж. У них следовало учиться техническому мастерству, больше того,
упорному, непоколебимому стремлению к созданию национальной пейзажной
живописи. Барбизонцы своим правдивым, искренним, реальным, тонким искусством
укрепили в душе Исаака Ильича уверенность, что он стоит на прямой и
правильной дороге, относясь так же, как они, к простому, без крикливых и
парадных красок, скромному русскому пейзажу. Его как бы очень долго не
замечали зоркие глаза художников. Условное, академическое, комнатное
искусство не могло изобразить живой трепет листвы, тающий весенний снег,
осоку в озере, пашни и луга при тех взглядах на изображаемое, каких оно
придерживалось. Кто пришел после них, Тем стало легче. Перед самым отъездом
в Саввину слободу в каком-то разговоре с Николаем Павловичем Чеховым Исаак
Ильич спросил:
-- Как ты думаешь, если бы я жил во Франции, к какому бы направлению я
там принадлежал?
Они сидели в "Восточных номерах", где жил Николай Чехов. Антон Павлович
был тут же. Он поправлял гранки какого-то своего рассказа, не вмешивался в
разговор и расположился спиной к брату и гостю. Николай Павлович ответил
шумно и быстро:
-- Черт их, у них сто направлений! Да сколько мы еще не знаем! Куда бы
тебя качнуло, угадать трудно...
-- Как ты меня мало понял, -- сказал грустно Левитан.
-- А я думаю, совсем не трудно найти полочку Исаака, -- неожиданно
произнес Антон Павлович, не отрываясь от работы. -- Мы медики, а и то
наслышаны, за кем по пятам в Париже гонятся. Находясь в великом мировом
городе, -- протяжно, бесстрастно, как судейский чтец, продолжал Чехов, --
голодный житель холодной мансарды меланхолик Исаак Левитан, прозванный
барбизонцем, был бы одним из основателей этого художественного, то бишь
преступного, сообщества...
Исаак Ильич довольно заулыбался и с особой нежностью посмотрел на
сутулую спину напряженно работающего Антона Павловича.
-- Коро! Коро! -- воскликнул Левитан. -- Какие краски он находил в
природе! Как мудро умел писать! Мы не годимся ему в подмастерья. Разве
подрамники делать для маэстро...
В Саввиной слободе Исаак Ильич бесповоротно понял, что в самом
заурядном, незаметном мотиве можно глубже, ярче и правдивее передать
типичное русского пейзажа. Теперь художника интересует пасека, освещенная
весенним солнцем, самодельные деревенские колоды ульев, деревянный ветхий
мостик через ручей с отраженными в нем голыми стволами деревьев, вешний снег
у сеновалов, улица в слободе с часовенкой и колодцем, -- все интимное,
скромное, смиренное, ничем не примечательное, пока художник не сумеет внести
в изображаемое всю теплоту своей души, лирический трепет, пока не
опоэтизирует видимое.
Эти излюбленные левитановские мотивы были новыми в русской пейзажной
живописи. Они увлекали целое поколение художников. Оно во сне и наяву
грезило найти ключ к подлинному живописанию русского пейзажа, который
наконец увидели, но каждый истолковывал по-своему. Изображение близкой,
родной красоты оказывалось не таким легким и доступным. Левитан жил
окруженный товарищами, которые чаще всего произносили магические для всех
художников его круга слова: "русский дух", "русские мотивы", "русский
национальный пейзаж", "наше", "собственное", "русское откровение"... Исаак
Ильич, не гонясь за поисками только ему одному принадлежащих мотивов,
подхватил недоговоренное, в намеке, подчас ленивое и случайное, глубоко
проник в него, изучил, развернул шире, исчерпал. Не так ли работают крупные
люди, используя всю добытую до них руду. До них и для них.
В Саввиной слободе Исааку Ильичу принадлежали в избе три стены,
завешанные еще не засохшими этюдами, Переплетчикову -- четвертая.
Но и тут настигала Левитана непрошеная и незваная печаль. Тогда весь
мир вдруг становился тусклым, неинтересным, даже раздражающим, руки не
держали кистей, да и нечего было имя делать -- вдохновение отлетало, мозг
спал.
Исаак Ильич трое суток проскитался где-то с ружьем в лесах.
Перепуганный Переплетчиков отправился в Звенигород и заявил в полиции о
безвестно пропавшем художнике. Пока там собирались его искать, он вернулся
домой, бодрый, здоровый, с убитой уткой, немного припахивавшей. Три дня
Левитан питался одними лесными ягодами. Он мечтал об утке за обедом.
Переплетчиков понюхал ее и отказался есть. Исаак Ильич застрелил птицу в
первый день своих скитаний. Хозяйка не пожелала готовить дохлятину, и
охотник был очень огорчен.
Под смех Переплетчикова Исаак Ильич пошел в звенигородскую полицию с
просьбой прекратить поиски здравствующего и нашедшегося жителя Саввиной
слободы. В полиции могли не поверить, и он взял с собой хозяина. Тот
удостоверил своего жильца. Оба они показались подозрительными, их задержали
и посадили в холодную.
Переплетчиков прождал до вечера, почуял что-то неблагополучное и явился
на выручку. Полиция была уже закрыта. Сторожиха в подоткнутой за пояс
красной юбке мыла помещение. Холодная выходила в общую ожидальню для
посетителей небольшим глазком-оконцем, закрытым черной решеткой. Левитан
окликнул Переплетчикова и успел сказать ему адрес квартиры пристава, который
узнал раньше от сторожихи. Женщина, потрясая мокрой мочальной шваброй,
отогнала Переплетчикова. Он кинулся к приставу.
-- В общем порядке, -- сказал пристав строго и внушительно, -- я
прибуду в присутствие завтра к одиннадцати и прикажу выпустить тех, за кого
вы ходатайствуете.
Больше разговаривать не стал, не слушал резонов Переплетчикова,
надвигался на него грудью и бесцеремонно теснил к двери.
-- Между прочим, -- вдруг хмуро произнес пристав, -- надо бы и вас
посадить, беспокоите меня вне служебных занятий да еще и на моей квартире...
Дверь в холодной отомкнули на другой день только к вечеру. Исаак Ильич
вынужден был купить водки своему безвинно пострадавшему хозяину. Они
вернулись домой уже в сумерках.
Левитан был безудержным, исступленным охотником. В Саввину слободу его
манила не только художественная работа, но и охота. Недаром здесь жил
царь-охотник двести лет назад. Леса помельчали с тех пор, человек уничтожил
раздолье для зверей и птиц, разогнал стаи и табуны их, но всех не перевел, и
Левитану осталось довольно и озер, и болот, и лесных зарослей, и дичи, и
зайцев. Исаак Ильич почти скопидомно отказывал себе в самых необходимых
расходах, он не каждый день обедал и пил чай, за искусство его еще платили
дешево... Он отдавал последнее своей охотничьей собаке -- она никогда не
бывала голодна.
Левитан-художник и Левитан-охотник неразделимы. Охота давала художнику
новые богатые запасы художественных впечатлений. Когда, долго не
обновляемые, они оскудевали, усталый художник брал ружье, собака виляла
хвостом, неслась впереди хозяина вдоль слободы, навстречу дул желанный ветер
с заливных лугов, пряно и сладко пахло у сеновалов на задворках, коршун
плавал в синеве над лесом, высматривая жертву. Наставало приятное,
заработанное, выстраданное безделье -- отдых. Чем дальше от слободы, тем
быстрее шагал охотник. Он почти бежал, не спуская глаз с покорной и умной
собаки. Она у него знала счет до десяти. Исаак Ильич спрашивал:
-- Веста, пять, восемь, три...
И собака лаяла столько раз, сколько следовало.
Левитан разговаривал с Вестой, как с близким ему человеком. Она
смотрела удивленными своими преданными глазами, которые словно понимали все,
что происходило с ее хозяином. Бормоча стихи, любуясь лесной опушкой на
закате, ромашкой и маками на уединенной полянке, заросшим прудом с
колыхающимися при ветерке бело-желтыми чашечками ненюфар, вбирая в себя
тысячи картин природы, Исаак Ильич переваливал с горки на горку, скрывался в
осоках, камышах, в хлебном поле, ложась на меже и подстерегая легковерную
птицу. Кажется, Веста уставала раньше. Она бежала около охотника, высунув
красный, как кусок семги, влажный язык.
-- Ах, Веста, Веста, -- укорял и жалел Левитан, -- ты мнoro бегаешь.
Собачий век восемнадцать лет. Год собачий равен пяти человеческим. Значит,
ты все-таки проживешь до девяноста, а я, может быть, половину только...
Они много разговаривали, считали до десяти, забавлялись. Птица часто
улетала в недоступную высоту. Белый дымок выстрела опаздывал. Веста неслась
на своих упругих, точно летучих ногах, возвращалась разочарованная. Ей
некого было подбирать, даже искать.
Переплетчиков привык к уходам Левитана и больше не беспокоился за
судьбу товарища. Веста прибегала первая домой и ложилась у крыльца,
измученная, худая, с подтянутыми боками, с завивающейся, полупросохшей
шерстью от долгого купанья в озерках и болотах.
-- Хозяйка, -- кричал Переплетчиков, -- поставьте самоварчик. Охотничий
конь прискакал -- значит, всадник у околицы. Пить будет до седьмого пота.
В Саввиной слободе была поздняя осень. Великолепный убор звенигородских
краев, пламенеющий, яркий, резкий, потухал. Надвигалось в природе то, чего
Левитан не любил. Художник начал готовиться к отъезду. Одна осенняя охота
привязывала Левитана к порядком надоевшей избе. Исаак Ильич пропадал
дотемна. Оставалось немного пороху и дроби. И он решил все расстрелять.
Однажды пошел такой безнадежный, беспросветный, надолго дождь, что
Левитан с досадой вернулся домой к полудню, промокший и озябший, из
ружейного дула пришлось выливать воду, и Веста жалобно и горько скулила,
дрожа и ежась. Только художник немного опомнился, как дверь отворилась, и в
избу вошел в черном плаще с капюшоном Каменев. Он до сих пор, чуждаясь и
сторонясь, кланялся при встречах, не произнося ни одного слова, и Левитан
растерялся, увидев его у себя. На столе стояла плошка со вчерашней холодной
зайчатиной.
-- Ага, охотнички, -- сказал весело Каменев, -- мы зайчиков покупаем, у
них свои собственные. Под зайчика с чесночком очень приятно пить перцовку...
Ч-черт ее, не могу объяснить почему. Смерть люблю зайчатину. Напрашиваюсь,
напрашиваюсь, батюшка. Приглашайте скорее старика к столу.
Левитан засуетился. Чем-то неожиданно симпатичным, добрым,
привлекательным повеяло от Саввинского дичка. Усадив его, Исаак Ильич
помялся, покраснел и виновато извинился:
-- Простите, ни перцовки, ни водки у меня нет...
Старик удивленно поднял брови.
-- А... а зачем? -- пробормотал он.
-- Вы же... говорили... перцовку закусывают зайцем...
Каменев звонко засмеялся и нежно погладил Левитана по спине.
-- Я, милый коллега, не всегда хлещу водку. Нынче мне ее насильно не
вольете в рот. Я бы увидал у вас, не стал пить. Когда Каменев не в запое, он
трезвость проповедует.
Старик с аппетитом съел почти всю зайчатину из плошки, без умолку
говорил, хохотал, смешил и даже пел старинные песни, которые теперь
вывелись, а когда-то их пели в Саввиной слободе. Старик овладел Левитаном.
Они не хотели расставаться и через три часа. Каменев осмотрел дотошно,
молча, серьезно все этюды Левитана, альбомы с рисунками, быстро начал
собираться домой, неловко надел свой не просохший за долгий день плащ и
неожиданно обнял Исаака Ильича.
-- Профессором будете, -- пробормотал он вполголоса, -- а нам...
умирать пора.
Он всхлипнул, выскочил в сени, громко хлопнул дверью и побежал по
гремучему полу на крылечко. По грому дверей Левитан понял: старик не хотел,
чтобы его провожали.
Через неделю Исаак Ильич уехал. Он нарочно трое суток бродил по полям,
пока не убил зайца. Накануне отъезда художник пришел к знакомой каменевской
двери. Попрощаться не удалось так, как представлял себе это прощанье
Левитан. На стук старик опять приоткрыл дверь, в щель пахнуло сильно и резко
спиртом, луком, глаза неприятно мигали. Молча Каменев просунул руку,
выдернул зайца из-под мышки у Левитана и заложил крюк осторожно, потихоньку,
чтобы не звякнул.
Наутро подали лошадей. Мужик-кучер перетаскал вещи художников, усадил
Переплетчикова и Левитана, закутал грязным брезентом и только после этого
снял шапку-вязанку и достал с донышка ее записку. Каменев дрожащей рукой
написал Левитану на обороте отрывного календаря за вчерашний день:
"Зову вас в Саввину слободу на весну. Вы едете с сыном того ямщика,
который когда-то привез меня сюда. Он и передаст..."
Левитан долго оглядывался на Саввину слободу, покуда не скрылась за
горой.
С мечтой о Саввиной слободе встречал Исаак Ильич зиму. До сих пор она
бывала для него самым трудным временем года. Художник кочевал по
меблированным комнатам, дешевым, неказистым. Безденежье гнало его из одной
"меблирашки" в другую. Они были набиты битком. Везде окружал чужой,
беспокойный, часто скандальный люд. Тихое искусство Левитана требовало
деревенского покоя, тишины. Исаак Ильич работал, затыкая уши ватой,
навешивая на дверь изнутри все, что у него было мягкого и приглушающего.
В тот год он обосновался в меблированных комнатах "Англия" на Тверской,
прижился здесь, стал оставлять номерок за собой на лето, как это при скудных
средствах художника ни стесняло его. В "Англии" жило еще несколько
необеспеченных живописцев. Среди них общий любимец Школы живописи, ваяния и
зодчества талантливый анималист Алексей Степанович Степанов. В левитановской
комнате по вечерам частенько собирались друзья его -- братья Чеховы,
Степанов, Переплетчиков, Шехтель, Нестеров, Константин Коровин.
Довольно большой номер о трех окнах на Тверскую, но с перегородкой для
кровати и приплюснутым низким потолком мало походил на удобную студию. С
узкой улицы свет падал скупо. В полях, за городом, еще продолжался светлый и
ясный день, в "Англии" уже становилось сумеречно. Левитан пододвигал
мольберт к самому окну. Здесь художник усидчиво проводил все светлые часы.
Работу спасали летние этюды. Они вдохновляли как сама природа, сейчас
недоступная сквозь замерзшее зимнее окно. Исаак Ильич создавал при жалком
этом освещении свои лучшие картины. Антон Павлович Чехов назвал жизнь
Левитана в номерах "Англии" "английским периодом". Друзья художника охотно
подхватили эту шутку.
Зимний день короток, его недоставало Левитану, слишком быстро наступало
то время, когда краски переставали сверкать и гасли, словно потушенная
лампа. Зима выдалась облачная, темная, по неделям стояла серая мгла, нельзя
было взять в руки кистей. Исаак Ильич ходил между трех своих мольбертов с
начатыми на них картинами и скучал от безделья. Художники жаловались друг
другу на "убыточную" зиму.
Левитан год от году, чем становился совершеннее, работал медленнее. Он
подолгу не снимал с мольберта новой вещи, прежде чем она не удовлетворяла
его вполне. Передвижники часто обвиняли художника в "незаконченности"
пейзажей. Передвижники возвращали Левитану некоторые произведения, не
допуская их на выставки. "Незаконченность" была кажущейся. Левитан в картине
стремился к обобщению, к гармонии всего. Отдельные подробности пейзажа могли
и не выписываться до той "окончательности", по слову И. Н. Крамского, какая
требовалась по взглядам на пейзаж передвижников. Редкий из них понимал, что
проще отделать каждую деталь, чем выразить обобщенное.
Исаак Ильич "делал" свои вещи трудно, и бессолнечная зима стоила ему
дорого. Антон Павлович Чехов приносил заказы на рисунки из сатирических и
юмористических журналов "Стрекоза", "Будильник", "Зритель". Левитан был
блестящим рисовальщиком. Ему охотно давали работу. Антон Павлович придумывал
тексты под рисунками и самые темы их. В веселую минуту он позировал для
рисунков Левитана и брата. Впоследствии Левитан написал хороший и сердечный
портрет Антона Павловича. Чехову платили в журналах копейки за рассказы, еще
меньше -- художникам.
Исаак Ильич трудился, как поденщик, и не мог прокормиться. В поисках
заработка он принял заказ написать этюд Москвы-реки с замерзшими в ней
баржами у Краснохолмского моста. Левитан писал в сильные морозы, на ветру,
плохо одетый и простудился. Болезнь нашла слабое место: с воспалением
надкостницы художника уложили в лечебницу Кни. Потом близкие друзья
перевезли его в номера "Англии". Художники Степанов, Нестеров, архитектор
Шехтель, братья Чеховы попеременно дежурили у постели больного. Терпеливого
и гордого Левитана болезнь сломила. Он громко стонал от невыносимой боли и
оправдывался перед товарищами в своей слабости.
Когда Исаак Ильич поднялся, ему не на что было купить хлеба. Давно было
занято-перезанято у всех. Шатающийся после болезни художник пошел в один
богатый дом, где раз в неделю по четвергам принимали художников, писателей,
актеров. Левитан пользовался особыми милостям" хозяйки. Его допускали в
"салон" среди немногих гостей, еще не успевших стать знаменитыми.
Был только вторник, и неурочное появление художника к обеду удивило. Но
он принес несколько этюдов, как будто желая узнать мнение о них хозяйки.
Польщенная любительница искусств вещей не купила, но Левитана из вежливости
оставили "откушать".
Исаак Ильич протянул кое-как с неделю. Работа не ладилась. Художник
явился на аукцион Общества любителей художеств с недоконченными вещами.
Кроме выставок и частной продажи с рук, только здесь могли сбыть нуждающиеся
художники свои произведения, сбыть за бесценок, при удаче -- скоро, и
Левитан рассчитывал на быстроту. Исаак Ильич приходил ежедневно справляться.
Но вещи залежались. День на пятый художник покраснел и опустил глаза. Над
частым посетителем улыбнулась молоденькая девчонка, дававшая справки.
На Арбате жил учитель рисования Ревуцкий. Левитан уныло пошел к нему, в
ту отвратительную по воспоминаниям квартиру, которую приходилось посещать в
самые безвыходные дни своей школьной жизни. Ревуцкий поденно нанимал молодых
художников, задавая им тему картины. Делец пользовался большой известностью
в мещанских и обывательских кругах, сбывая им дешевый товар.
Поденщик-художник заканчивал свой безрадостный труд. Ревуцкий расплачивался,
подписывал своим именем картины и отправлялся по невзыскательным клиентам.
Вещи Ревуцкого висели во многих купеческих особняках, по трактирам, даже в
борделях.
Левитан не работал у Ревуцкого уже больше двух лет. Упитанное сладкое
лицо мошенника самодовольно засияло при виде знакомого художника, об успехах
которого он знал из газет.
-- А-а-а, -- протянул он насмешливо, -- я думал, вы забыли, в каком
арбатском переулке проживает некто, спасающий художников от голодной
смерти... Москва, ведь она неприветливая, черствая, скопидомная... Один
Ревуцкий готов служить искусству.
-- Давайте тему, -- перебил его Левитан.
-- Ах, что вы! -- выкрикнул Ревуцкий манерно. -- Ах, посмею ли
признанному мастеру докучать подсказками! Да и подойдете ли вы теперь к
моему ателье? Не знаю, не знаю... У вас свои почитатели, у нас, бедных, тоже
свои... Впрочем... раздевайтесь... Предупреждаю; плата у меня та же. Может
быть, вы задорожитесь? Вы же на пороге к знаменитости... А знаменитость, это
значит куши, кушики, кушищи...
Левитан сказал резко и прямо:
-- Платите - что хотите. Тему?
Он торопливо скинул свое пальто, размотал шарф с шеи и начал тереть
руки, разогревая их с мороза. Ревуцкий задумался, поднял глаза на старинную
хрустальную люстру и кстати оправил на ней одну висюльку, выбившуюся из
ряда. Исаак Ильич невольно подумал, что, наверно, чьими-то слезами облита
эта люстра, попавшая от разорившегося человека в грязное гнездо хищника.
-- Слушайте, -- приказал Ревуцкий, -- речка, на бережку домик, вокруг
домика плетень, развешано разноцветное белье, сушится на солнышке, кругом
лес... Ах да, по воде плывет лебедь с лебедятами. Это ходкий мотивчик у моих
покупателей. Старушка с корзинкой идет по грибы от домика. За углом его, в
кустах, молодая красавица обнимает и целует молодого человека,
подстриженного горшочком... Понимаете, купеческий признак, домостройчик,
намек-с на сословие... Нанимаю на три дня. Размер -- аршин с четвертью на
три четверги. Да, да... Небо делайте фиолетовое, воду темную, у
девицы-красавицы пышные груди, каравайчиками, чтобы из-под кофточки
выпирали. Прошу к мольберту. Эй, Степка, -- крикнул он прислуживающему в
мастерской рыжему веснушчатому парню, -- принеси господину Левитану из
кладовой подрамник с натянутым холстом. Да осторожнее, гляди, дуралей, не
продави холст лапой, как с тобой это бывает.
В конце третьего дня Левитан закончил картину. По привычке он чуть не
подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком взглянул, стал искать
свою кисть и недовольно забормотал:
-- Какая несмелая рука! Никакого размаха! Вы раньше писали более
подходяще. Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой
человек, что значит опытность.
Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску и отвращение к развязному
нанимателю. Художник невольно вспомнил продающего картины на Сухаревском
рынке Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан получил деньги и
опрометью бросился на улицу.
Он убежал не простившись, чего не следовало делать. Ревуцкий не забыл
этого. Он любил почтительность. Когда нужда снова привела Исаака Ильича в
знакомый переулок на Арбате, Ревуцкий сначала не узнал Левитана, потом
попросил прийти завтра, на следующий день повторилось то же, и только пятый
скромный визит удовлетворил прощелыгу.
-- А что бы вы делали без меня, господа начинающие художники? --
спросил этот нагло прищурившийся человек. -- Я настоящий меценат, а не
какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь
марать умеет. Попробуйте, господин Левитан, c картинкой прогуляться в
Лаврушинский переулок. Знаете, как Третьяков составляет галерею? По
с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком,
в алфавитном порядке. Третьяков заглянет в эти святцы, вас там нет, ну,
значит, не висеть вам в галерее, нос не дорос, приходите с бородкой, с
чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да я с улицы любого пущу и
дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон.
Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На
ней сидит барыня в белом платье, собачка рядом, на коленях возле скамьи
стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне руки, а она собачку
кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
-- Я согласен на любой сюжет, -- поспешил сказать Левитан, заметив
недовольство на лице заказчика.
-- Ах вы... неловкий! -- воскликнул Ревуцкий. -- Да вещицу такую с
руками оторвет
покупатель! Он ведь любит лунные ночи, любовные сцены, холодную
барыню... Он ведь понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то все
горит... Ночью пришла.., Павильон сзади... Дверка туда гостеприимно
отворена... Пожалуйте, милости просим...
Левитан взял кисти и смотрел в пол.
-- А то валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон висит с
него копия моей работы. -- Он показал на стену. -- Лес, конечно, надо
изменить. У него ели, вы на память катните сосны, у него медведи, вы
напустите свору волков. Для эффекта под сосной поместите плачущую девочку
лет десяти с корзиной, полной грибов. Пускай из корзины торчат навалом
краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь
съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается, а нам деньги. Запузыривайте
Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было
уже обходиться без "мецената" Ревуцкого. Этюды хорошо покупались. Исаак
Ильич сумел даже скопить немного денег на лето. Но все чаще и чаще
повторялись приступы беспричинной тоски, отчаяния. Левитану казалось, что
так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от
природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
Жизнь утрачивала привлекательность для того, кто в искусстве находил
смысл и цель существования. В один из чудесных весенних дней, которые так
вдохновляли Левитана к творчеству, художника настигла беда. Он не справился
с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком
долго угнетенным художником.
Пережитое потрясение забыть было трудно. Левитан испытывал стыд перед
самим собой, краснел при встречах с знакомыми. Словно боясь себя, почти не
отходил от Николая Павловича и Антона Павловича Чеховых. Ближе этой семьи
никого у него не было. Там верили в талант художника, любили его, берегли,
Антон Павлович больше и лучше других.
Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную
Левитан жил в полном уединении. Никто не мешал ему, никто не бывал у
него. С Переплетчиковым они встречались только по вечерам, расходясь с утра
в разные стороны, да еще ненастье соединяло их в одной избе. Исаак Ильич
старался переждать дождь в лесу, в поле, укрываясь под стогами, в сеновалах,
под крутым речным берегом, где не тронет ни одна дождинка косо бьющего
ливня. В Саввиной слободе, тихой, уютной, красивой, в ее далеких и близких
окрестностях Левитану нравилось все. Он никогда еще так сосредоточенно и
глубоко не думал над своим творчеством, над творчеством своих товарищей,
старших, молодых, прославленных и никому не известных. Здесь ему стали еще
ближе и понятнее великие барбизонцы. Они создали национальный французский
пейзаж. У них следовало учиться техническому мастерству, больше того,
упорному, непоколебимому стремлению к созданию национальной пейзажной
живописи. Барбизонцы своим правдивым, искренним, реальным, тонким искусством
укрепили в душе Исаака Ильича уверенность, что он стоит на прямой и
правильной дороге, относясь так же, как они, к простому, без крикливых и
парадных красок, скромному русскому пейзажу. Его как бы очень долго не
замечали зоркие глаза художников. Условное, академическое, комнатное
искусство не могло изобразить живой трепет листвы, тающий весенний снег,
осоку в озере, пашни и луга при тех взглядах на изображаемое, каких оно
придерживалось. Кто пришел после них, Тем стало легче. Перед самым отъездом
в Саввину слободу в каком-то разговоре с Николаем Павловичем Чеховым Исаак
Ильич спросил:
-- Как ты думаешь, если бы я жил во Франции, к какому бы направлению я
там принадлежал?
Они сидели в "Восточных номерах", где жил Николай Чехов. Антон Павлович
был тут же. Он поправлял гранки какого-то своего рассказа, не вмешивался в
разговор и расположился спиной к брату и гостю. Николай Павлович ответил
шумно и быстро:
-- Черт их, у них сто направлений! Да сколько мы еще не знаем! Куда бы
тебя качнуло, угадать трудно...
-- Как ты меня мало понял, -- сказал грустно Левитан.
-- А я думаю, совсем не трудно найти полочку Исаака, -- неожиданно
произнес Антон Павлович, не отрываясь от работы. -- Мы медики, а и то
наслышаны, за кем по пятам в Париже гонятся. Находясь в великом мировом
городе, -- протяжно, бесстрастно, как судейский чтец, продолжал Чехов, --
голодный житель холодной мансарды меланхолик Исаак Левитан, прозванный
барбизонцем, был бы одним из основателей этого художественного, то бишь
преступного, сообщества...
Исаак Ильич довольно заулыбался и с особой нежностью посмотрел на
сутулую спину напряженно работающего Антона Павловича.
-- Коро! Коро! -- воскликнул Левитан. -- Какие краски он находил в
природе! Как мудро умел писать! Мы не годимся ему в подмастерья. Разве
подрамники делать для маэстро...
В Саввиной слободе Исаак Ильич бесповоротно понял, что в самом
заурядном, незаметном мотиве можно глубже, ярче и правдивее передать
типичное русского пейзажа. Теперь художника интересует пасека, освещенная
весенним солнцем, самодельные деревенские колоды ульев, деревянный ветхий
мостик через ручей с отраженными в нем голыми стволами деревьев, вешний снег
у сеновалов, улица в слободе с часовенкой и колодцем, -- все интимное,
скромное, смиренное, ничем не примечательное, пока художник не сумеет внести
в изображаемое всю теплоту своей души, лирический трепет, пока не
опоэтизирует видимое.
Эти излюбленные левитановские мотивы были новыми в русской пейзажной
живописи. Они увлекали целое поколение художников. Оно во сне и наяву
грезило найти ключ к подлинному живописанию русского пейзажа, который
наконец увидели, но каждый истолковывал по-своему. Изображение близкой,
родной красоты оказывалось не таким легким и доступным. Левитан жил
окруженный товарищами, которые чаще всего произносили магические для всех
художников его круга слова: "русский дух", "русские мотивы", "русский
национальный пейзаж", "наше", "собственное", "русское откровение"... Исаак
Ильич, не гонясь за поисками только ему одному принадлежащих мотивов,
подхватил недоговоренное, в намеке, подчас ленивое и случайное, глубоко
проник в него, изучил, развернул шире, исчерпал. Не так ли работают крупные
люди, используя всю добытую до них руду. До них и для них.
В Саввиной слободе Исааку Ильичу принадлежали в избе три стены,
завешанные еще не засохшими этюдами, Переплетчикову -- четвертая.
Но и тут настигала Левитана непрошеная и незваная печаль. Тогда весь
мир вдруг становился тусклым, неинтересным, даже раздражающим, руки не
держали кистей, да и нечего было имя делать -- вдохновение отлетало, мозг
спал.
Исаак Ильич трое суток проскитался где-то с ружьем в лесах.
Перепуганный Переплетчиков отправился в Звенигород и заявил в полиции о
безвестно пропавшем художнике. Пока там собирались его искать, он вернулся
домой, бодрый, здоровый, с убитой уткой, немного припахивавшей. Три дня
Левитан питался одними лесными ягодами. Он мечтал об утке за обедом.
Переплетчиков понюхал ее и отказался есть. Исаак Ильич застрелил птицу в
первый день своих скитаний. Хозяйка не пожелала готовить дохлятину, и
охотник был очень огорчен.
Под смех Переплетчикова Исаак Ильич пошел в звенигородскую полицию с
просьбой прекратить поиски здравствующего и нашедшегося жителя Саввиной
слободы. В полиции могли не поверить, и он взял с собой хозяина. Тот
удостоверил своего жильца. Оба они показались подозрительными, их задержали
и посадили в холодную.
Переплетчиков прождал до вечера, почуял что-то неблагополучное и явился
на выручку. Полиция была уже закрыта. Сторожиха в подоткнутой за пояс
красной юбке мыла помещение. Холодная выходила в общую ожидальню для
посетителей небольшим глазком-оконцем, закрытым черной решеткой. Левитан
окликнул Переплетчикова и успел сказать ему адрес квартиры пристава, который
узнал раньше от сторожихи. Женщина, потрясая мокрой мочальной шваброй,
отогнала Переплетчикова. Он кинулся к приставу.
-- В общем порядке, -- сказал пристав строго и внушительно, -- я
прибуду в присутствие завтра к одиннадцати и прикажу выпустить тех, за кого
вы ходатайствуете.
Больше разговаривать не стал, не слушал резонов Переплетчикова,
надвигался на него грудью и бесцеремонно теснил к двери.
-- Между прочим, -- вдруг хмуро произнес пристав, -- надо бы и вас
посадить, беспокоите меня вне служебных занятий да еще и на моей квартире...
Дверь в холодной отомкнули на другой день только к вечеру. Исаак Ильич
вынужден был купить водки своему безвинно пострадавшему хозяину. Они
вернулись домой уже в сумерках.
Левитан был безудержным, исступленным охотником. В Саввину слободу его
манила не только художественная работа, но и охота. Недаром здесь жил
царь-охотник двести лет назад. Леса помельчали с тех пор, человек уничтожил
раздолье для зверей и птиц, разогнал стаи и табуны их, но всех не перевел, и
Левитану осталось довольно и озер, и болот, и лесных зарослей, и дичи, и
зайцев. Исаак Ильич почти скопидомно отказывал себе в самых необходимых
расходах, он не каждый день обедал и пил чай, за искусство его еще платили
дешево... Он отдавал последнее своей охотничьей собаке -- она никогда не
бывала голодна.
Левитан-художник и Левитан-охотник неразделимы. Охота давала художнику
новые богатые запасы художественных впечатлений. Когда, долго не
обновляемые, они оскудевали, усталый художник брал ружье, собака виляла
хвостом, неслась впереди хозяина вдоль слободы, навстречу дул желанный ветер
с заливных лугов, пряно и сладко пахло у сеновалов на задворках, коршун
плавал в синеве над лесом, высматривая жертву. Наставало приятное,
заработанное, выстраданное безделье -- отдых. Чем дальше от слободы, тем
быстрее шагал охотник. Он почти бежал, не спуская глаз с покорной и умной
собаки. Она у него знала счет до десяти. Исаак Ильич спрашивал:
-- Веста, пять, восемь, три...
И собака лаяла столько раз, сколько следовало.
Левитан разговаривал с Вестой, как с близким ему человеком. Она
смотрела удивленными своими преданными глазами, которые словно понимали все,
что происходило с ее хозяином. Бормоча стихи, любуясь лесной опушкой на
закате, ромашкой и маками на уединенной полянке, заросшим прудом с
колыхающимися при ветерке бело-желтыми чашечками ненюфар, вбирая в себя
тысячи картин природы, Исаак Ильич переваливал с горки на горку, скрывался в
осоках, камышах, в хлебном поле, ложась на меже и подстерегая легковерную
птицу. Кажется, Веста уставала раньше. Она бежала около охотника, высунув
красный, как кусок семги, влажный язык.
-- Ах, Веста, Веста, -- укорял и жалел Левитан, -- ты мнoro бегаешь.
Собачий век восемнадцать лет. Год собачий равен пяти человеческим. Значит,
ты все-таки проживешь до девяноста, а я, может быть, половину только...
Они много разговаривали, считали до десяти, забавлялись. Птица часто
улетала в недоступную высоту. Белый дымок выстрела опаздывал. Веста неслась
на своих упругих, точно летучих ногах, возвращалась разочарованная. Ей
некого было подбирать, даже искать.
Переплетчиков привык к уходам Левитана и больше не беспокоился за
судьбу товарища. Веста прибегала первая домой и ложилась у крыльца,
измученная, худая, с подтянутыми боками, с завивающейся, полупросохшей
шерстью от долгого купанья в озерках и болотах.
-- Хозяйка, -- кричал Переплетчиков, -- поставьте самоварчик. Охотничий
конь прискакал -- значит, всадник у околицы. Пить будет до седьмого пота.
В Саввиной слободе была поздняя осень. Великолепный убор звенигородских
краев, пламенеющий, яркий, резкий, потухал. Надвигалось в природе то, чего
Левитан не любил. Художник начал готовиться к отъезду. Одна осенняя охота
привязывала Левитана к порядком надоевшей избе. Исаак Ильич пропадал
дотемна. Оставалось немного пороху и дроби. И он решил все расстрелять.
Однажды пошел такой безнадежный, беспросветный, надолго дождь, что
Левитан с досадой вернулся домой к полудню, промокший и озябший, из
ружейного дула пришлось выливать воду, и Веста жалобно и горько скулила,
дрожа и ежась. Только художник немного опомнился, как дверь отворилась, и в
избу вошел в черном плаще с капюшоном Каменев. Он до сих пор, чуждаясь и
сторонясь, кланялся при встречах, не произнося ни одного слова, и Левитан
растерялся, увидев его у себя. На столе стояла плошка со вчерашней холодной
зайчатиной.
-- Ага, охотнички, -- сказал весело Каменев, -- мы зайчиков покупаем, у
них свои собственные. Под зайчика с чесночком очень приятно пить перцовку...
Ч-черт ее, не могу объяснить почему. Смерть люблю зайчатину. Напрашиваюсь,
напрашиваюсь, батюшка. Приглашайте скорее старика к столу.
Левитан засуетился. Чем-то неожиданно симпатичным, добрым,
привлекательным повеяло от Саввинского дичка. Усадив его, Исаак Ильич
помялся, покраснел и виновато извинился:
-- Простите, ни перцовки, ни водки у меня нет...
Старик удивленно поднял брови.
-- А... а зачем? -- пробормотал он.
-- Вы же... говорили... перцовку закусывают зайцем...
Каменев звонко засмеялся и нежно погладил Левитана по спине.
-- Я, милый коллега, не всегда хлещу водку. Нынче мне ее насильно не
вольете в рот. Я бы увидал у вас, не стал пить. Когда Каменев не в запое, он
трезвость проповедует.
Старик с аппетитом съел почти всю зайчатину из плошки, без умолку
говорил, хохотал, смешил и даже пел старинные песни, которые теперь
вывелись, а когда-то их пели в Саввиной слободе. Старик овладел Левитаном.
Они не хотели расставаться и через три часа. Каменев осмотрел дотошно,
молча, серьезно все этюды Левитана, альбомы с рисунками, быстро начал
собираться домой, неловко надел свой не просохший за долгий день плащ и
неожиданно обнял Исаака Ильича.
-- Профессором будете, -- пробормотал он вполголоса, -- а нам...
умирать пора.
Он всхлипнул, выскочил в сени, громко хлопнул дверью и побежал по
гремучему полу на крылечко. По грому дверей Левитан понял: старик не хотел,
чтобы его провожали.
Через неделю Исаак Ильич уехал. Он нарочно трое суток бродил по полям,
пока не убил зайца. Накануне отъезда художник пришел к знакомой каменевской
двери. Попрощаться не удалось так, как представлял себе это прощанье
Левитан. На стук старик опять приоткрыл дверь, в щель пахнуло сильно и резко
спиртом, луком, глаза неприятно мигали. Молча Каменев просунул руку,
выдернул зайца из-под мышки у Левитана и заложил крюк осторожно, потихоньку,
чтобы не звякнул.
Наутро подали лошадей. Мужик-кучер перетаскал вещи художников, усадил
Переплетчикова и Левитана, закутал грязным брезентом и только после этого
снял шапку-вязанку и достал с донышка ее записку. Каменев дрожащей рукой
написал Левитану на обороте отрывного календаря за вчерашний день:
"Зову вас в Саввину слободу на весну. Вы едете с сыном того ямщика,
который когда-то привез меня сюда. Он и передаст..."
Левитан долго оглядывался на Саввину слободу, покуда не скрылась за
горой.
С мечтой о Саввиной слободе встречал Исаак Ильич зиму. До сих пор она
бывала для него самым трудным временем года. Художник кочевал по
меблированным комнатам, дешевым, неказистым. Безденежье гнало его из одной
"меблирашки" в другую. Они были набиты битком. Везде окружал чужой,
беспокойный, часто скандальный люд. Тихое искусство Левитана требовало
деревенского покоя, тишины. Исаак Ильич работал, затыкая уши ватой,
навешивая на дверь изнутри все, что у него было мягкого и приглушающего.
В тот год он обосновался в меблированных комнатах "Англия" на Тверской,
прижился здесь, стал оставлять номерок за собой на лето, как это при скудных
средствах художника ни стесняло его. В "Англии" жило еще несколько
необеспеченных живописцев. Среди них общий любимец Школы живописи, ваяния и
зодчества талантливый анималист Алексей Степанович Степанов. В левитановской
комнате по вечерам частенько собирались друзья его -- братья Чеховы,
Степанов, Переплетчиков, Шехтель, Нестеров, Константин Коровин.
Довольно большой номер о трех окнах на Тверскую, но с перегородкой для
кровати и приплюснутым низким потолком мало походил на удобную студию. С
узкой улицы свет падал скупо. В полях, за городом, еще продолжался светлый и
ясный день, в "Англии" уже становилось сумеречно. Левитан пододвигал
мольберт к самому окну. Здесь художник усидчиво проводил все светлые часы.
Работу спасали летние этюды. Они вдохновляли как сама природа, сейчас
недоступная сквозь замерзшее зимнее окно. Исаак Ильич создавал при жалком
этом освещении свои лучшие картины. Антон Павлович Чехов назвал жизнь
Левитана в номерах "Англии" "английским периодом". Друзья художника охотно
подхватили эту шутку.
Зимний день короток, его недоставало Левитану, слишком быстро наступало
то время, когда краски переставали сверкать и гасли, словно потушенная
лампа. Зима выдалась облачная, темная, по неделям стояла серая мгла, нельзя
было взять в руки кистей. Исаак Ильич ходил между трех своих мольбертов с
начатыми на них картинами и скучал от безделья. Художники жаловались друг
другу на "убыточную" зиму.
Левитан год от году, чем становился совершеннее, работал медленнее. Он
подолгу не снимал с мольберта новой вещи, прежде чем она не удовлетворяла
его вполне. Передвижники часто обвиняли художника в "незаконченности"
пейзажей. Передвижники возвращали Левитану некоторые произведения, не
допуская их на выставки. "Незаконченность" была кажущейся. Левитан в картине
стремился к обобщению, к гармонии всего. Отдельные подробности пейзажа могли
и не выписываться до той "окончательности", по слову И. Н. Крамского, какая
требовалась по взглядам на пейзаж передвижников. Редкий из них понимал, что
проще отделать каждую деталь, чем выразить обобщенное.
Исаак Ильич "делал" свои вещи трудно, и бессолнечная зима стоила ему
дорого. Антон Павлович Чехов приносил заказы на рисунки из сатирических и
юмористических журналов "Стрекоза", "Будильник", "Зритель". Левитан был
блестящим рисовальщиком. Ему охотно давали работу. Антон Павлович придумывал
тексты под рисунками и самые темы их. В веселую минуту он позировал для
рисунков Левитана и брата. Впоследствии Левитан написал хороший и сердечный
портрет Антона Павловича. Чехову платили в журналах копейки за рассказы, еще
меньше -- художникам.
Исаак Ильич трудился, как поденщик, и не мог прокормиться. В поисках
заработка он принял заказ написать этюд Москвы-реки с замерзшими в ней
баржами у Краснохолмского моста. Левитан писал в сильные морозы, на ветру,
плохо одетый и простудился. Болезнь нашла слабое место: с воспалением
надкостницы художника уложили в лечебницу Кни. Потом близкие друзья
перевезли его в номера "Англии". Художники Степанов, Нестеров, архитектор
Шехтель, братья Чеховы попеременно дежурили у постели больного. Терпеливого
и гордого Левитана болезнь сломила. Он громко стонал от невыносимой боли и
оправдывался перед товарищами в своей слабости.
Когда Исаак Ильич поднялся, ему не на что было купить хлеба. Давно было
занято-перезанято у всех. Шатающийся после болезни художник пошел в один
богатый дом, где раз в неделю по четвергам принимали художников, писателей,
актеров. Левитан пользовался особыми милостям" хозяйки. Его допускали в
"салон" среди немногих гостей, еще не успевших стать знаменитыми.
Был только вторник, и неурочное появление художника к обеду удивило. Но
он принес несколько этюдов, как будто желая узнать мнение о них хозяйки.
Польщенная любительница искусств вещей не купила, но Левитана из вежливости
оставили "откушать".
Исаак Ильич протянул кое-как с неделю. Работа не ладилась. Художник
явился на аукцион Общества любителей художеств с недоконченными вещами.
Кроме выставок и частной продажи с рук, только здесь могли сбыть нуждающиеся
художники свои произведения, сбыть за бесценок, при удаче -- скоро, и
Левитан рассчитывал на быстроту. Исаак Ильич приходил ежедневно справляться.
Но вещи залежались. День на пятый художник покраснел и опустил глаза. Над
частым посетителем улыбнулась молоденькая девчонка, дававшая справки.
На Арбате жил учитель рисования Ревуцкий. Левитан уныло пошел к нему, в
ту отвратительную по воспоминаниям квартиру, которую приходилось посещать в
самые безвыходные дни своей школьной жизни. Ревуцкий поденно нанимал молодых
художников, задавая им тему картины. Делец пользовался большой известностью
в мещанских и обывательских кругах, сбывая им дешевый товар.
Поденщик-художник заканчивал свой безрадостный труд. Ревуцкий расплачивался,
подписывал своим именем картины и отправлялся по невзыскательным клиентам.
Вещи Ревуцкого висели во многих купеческих особняках, по трактирам, даже в
борделях.
Левитан не работал у Ревуцкого уже больше двух лет. Упитанное сладкое
лицо мошенника самодовольно засияло при виде знакомого художника, об успехах
которого он знал из газет.
-- А-а-а, -- протянул он насмешливо, -- я думал, вы забыли, в каком
арбатском переулке проживает некто, спасающий художников от голодной
смерти... Москва, ведь она неприветливая, черствая, скопидомная... Один
Ревуцкий готов служить искусству.
-- Давайте тему, -- перебил его Левитан.
-- Ах, что вы! -- выкрикнул Ревуцкий манерно. -- Ах, посмею ли
признанному мастеру докучать подсказками! Да и подойдете ли вы теперь к
моему ателье? Не знаю, не знаю... У вас свои почитатели, у нас, бедных, тоже
свои... Впрочем... раздевайтесь... Предупреждаю; плата у меня та же. Может
быть, вы задорожитесь? Вы же на пороге к знаменитости... А знаменитость, это
значит куши, кушики, кушищи...
Левитан сказал резко и прямо:
-- Платите - что хотите. Тему?
Он торопливо скинул свое пальто, размотал шарф с шеи и начал тереть
руки, разогревая их с мороза. Ревуцкий задумался, поднял глаза на старинную
хрустальную люстру и кстати оправил на ней одну висюльку, выбившуюся из
ряда. Исаак Ильич невольно подумал, что, наверно, чьими-то слезами облита
эта люстра, попавшая от разорившегося человека в грязное гнездо хищника.
-- Слушайте, -- приказал Ревуцкий, -- речка, на бережку домик, вокруг
домика плетень, развешано разноцветное белье, сушится на солнышке, кругом
лес... Ах да, по воде плывет лебедь с лебедятами. Это ходкий мотивчик у моих
покупателей. Старушка с корзинкой идет по грибы от домика. За углом его, в
кустах, молодая красавица обнимает и целует молодого человека,
подстриженного горшочком... Понимаете, купеческий признак, домостройчик,
намек-с на сословие... Нанимаю на три дня. Размер -- аршин с четвертью на
три четверги. Да, да... Небо делайте фиолетовое, воду темную, у
девицы-красавицы пышные груди, каравайчиками, чтобы из-под кофточки
выпирали. Прошу к мольберту. Эй, Степка, -- крикнул он прислуживающему в
мастерской рыжему веснушчатому парню, -- принеси господину Левитану из
кладовой подрамник с натянутым холстом. Да осторожнее, гляди, дуралей, не
продави холст лапой, как с тобой это бывает.
В конце третьего дня Левитан закончил картину. По привычке он чуть не
подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком взглянул, стал искать
свою кисть и недовольно забормотал:
-- Какая несмелая рука! Никакого размаха! Вы раньше писали более
подходяще. Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой
человек, что значит опытность.
Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску и отвращение к развязному
нанимателю. Художник невольно вспомнил продающего картины на Сухаревском
рынке Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан получил деньги и
опрометью бросился на улицу.
Он убежал не простившись, чего не следовало делать. Ревуцкий не забыл
этого. Он любил почтительность. Когда нужда снова привела Исаака Ильича в
знакомый переулок на Арбате, Ревуцкий сначала не узнал Левитана, потом
попросил прийти завтра, на следующий день повторилось то же, и только пятый
скромный визит удовлетворил прощелыгу.
-- А что бы вы делали без меня, господа начинающие художники? --
спросил этот нагло прищурившийся человек. -- Я настоящий меценат, а не
какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь
марать умеет. Попробуйте, господин Левитан, c картинкой прогуляться в
Лаврушинский переулок. Знаете, как Третьяков составляет галерею? По
с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком,
в алфавитном порядке. Третьяков заглянет в эти святцы, вас там нет, ну,
значит, не висеть вам в галерее, нос не дорос, приходите с бородкой, с
чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да я с улицы любого пущу и
дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон.
Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На
ней сидит барыня в белом платье, собачка рядом, на коленях возле скамьи
стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне руки, а она собачку
кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
-- Я согласен на любой сюжет, -- поспешил сказать Левитан, заметив
недовольство на лице заказчика.
-- Ах вы... неловкий! -- воскликнул Ревуцкий. -- Да вещицу такую с
руками оторвет
покупатель! Он ведь любит лунные ночи, любовные сцены, холодную
барыню... Он ведь понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то все
горит... Ночью пришла.., Павильон сзади... Дверка туда гостеприимно
отворена... Пожалуйте, милости просим...
Левитан взял кисти и смотрел в пол.
-- А то валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон висит с
него копия моей работы. -- Он показал на стену. -- Лес, конечно, надо
изменить. У него ели, вы на память катните сосны, у него медведи, вы
напустите свору волков. Для эффекта под сосной поместите плачущую девочку
лет десяти с корзиной, полной грибов. Пускай из корзины торчат навалом
краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь
съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается, а нам деньги. Запузыривайте
Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было
уже обходиться без "мецената" Ревуцкого. Этюды хорошо покупались. Исаак
Ильич сумел даже скопить немного денег на лето. Но все чаще и чаще
повторялись приступы беспричинной тоски, отчаяния. Левитану казалось, что
так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от
природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
Жизнь утрачивала привлекательность для того, кто в искусстве находил
смысл и цель существования. В один из чудесных весенних дней, которые так
вдохновляли Левитана к творчеству, художника настигла беда. Он не справился
с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком
долго угнетенным художником.
Пережитое потрясение забыть было трудно. Левитан испытывал стыд перед
самим собой, краснел при встречах с знакомыми. Словно боясь себя, почти не
отходил от Николая Павловича и Антона Павловича Чеховых. Ближе этой семьи
никого у него не было. Там верили в талант художника, любили его, берегли,
Антон Павлович больше и лучше других.
Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную