Страница:
Историк ордена иезуитов принял меня, как и в первый раз, с вежливым интересом. Мой переход от кардинала XVI века к кардиналам ХХ осуществился без осложнений. Такки-Вентури долго просвещал меня по поводу того, сколько пользы принесло Италии соглашение между церковью и государством, а также между римским папой и Муссолини. До конца моего визита святой отец не дал мне возможности раскрыть рот. И Александр Фарнезе, и его любимец святой Игнатий Лайола, я думаю, выслушали бы монолог историка с большим одобрением. Это был шедевр тонких намеков. Несколько раз Такко-Вентури подчеркивал, каких замечательных результатов добился нынешний папа, Пий ХII, проводя политику сотрудничества с Муссолини и фашизмом; он рассказал мне и о том, что Ватикан очень рассчитывает на то, что конкордат, который недавно обсуждался с правительством Германии, даст аналогичные результаты. Такко-Вентури намекнул, что орден иезуитов никогда в течение всей его весьма непростой истории не подчинялся полностью и безоговорочно одному какому-нибудь режиму или форме правления, но всегда стремился сотрудничать в первую очередь с молодежью. Из этого намека можно было сделать кое-какие выводы. Я покинул духовника Муссолини весьма приободренным; аналогичную поддержку получил я и от сотрудников архивов Ватикана, библиотеки Ватикана и Компосанто-Тевтонико, с которыми я обсуждал мои намерения.
1 февраля 1934 года я вступил в партию и получил билет за номером 3402541. Не знаю, какой номер имел партбилет господина фон Хасселя, но я до сих пор не могу понять, какие мотивы заставили его вступить в нацистскую партию. Я глубоко уважаю его за благородное поведение во время суда в 1944 году и за то мужество, с каким он встретил свою смерть. С другой стороны, если он и вправду испытывал к Адольфу Гитлеру и его режиму такую сильную ненависть, почему он не сделал из этого нужных выводов в 1933 году и не помог многим немцам, жившим в Италии, выбрать правильный путь?
Передо мной лежит папка с двумя факсимильными копиями писем от посла. Первый, документ за номером 11, представляет собой письмо Хасселя Герману Герингу, датированное 23 декабря 1937 года. В нем он пишет:
Второе письмо, документ за номером 30, также адресовано Герингу и датировано 18 апреля 1938 года, то есть оно было написано после того, как Хассель был освобожден от занимаемой должности, и озаглавлено «Хаус-Тирпиц, Фельдоринг (Верхняя Бавария)».
Первая встреча двух диктаторов в Стра и Венеции в июне 1934 года потерпела полный провал и только усилила намерение дуче относиться к Гитлеру как к германскому губернатору в римской провинции. Последовавшее вскоре после этой встречи жестокое подавление путча Рема, а также убийство Дольфуса, любимца Рима, случившееся 25 июля, не улучшили отношений между двумя диктаторами. И хотя министерство пропаганды в Риме подвергало все газеты цензуре, итальянская пресса могла позволить себе называть немцев «нацией педерастов и убийц».
Отношения между двумя странами начали улучшаться только во время абиссинской войны 1935–1936 годов и сразу же после нее. Италия, оказавшаяся в результате этой войны в международной изоляции, получила моральную поддержку от одной только Германии. В начале мая 1936 года Бенито Муссолини был в зените своей славы. Я видел, как Рим чествовал его на Пьяцца Венеция в ту ночь, когда было объявлено о победе и о провозглашении Imperio. В отличие от организованных и обязательных демонстраций это был искренний душевный порыв масс. Все горожане по своему собственному желанию пришли посмотреть на дуче и послушать его речь. Если бы в эту минуту милосердные боги вознесли его с балкона палаццо на небо, сколько горя удалось бы избежать и ему самому, и всей Италии!
Это был его звездный час, хотя я слышал, как он сам говорил – всего за несколько дней до своей казни в 1945 году, – что самым счастливым днем в его жизни была Мюнхенская конференция 1938 года.
«Вся страна участвовала в этой войне… Вдохновленные словами, которыми наш любимый король напутствовал нас, отправляя на подвиг, руководимые дуче во всех боевых действиях, мы чувствовали, что горячая душа нашего народа всегда с нами.
Все наши дети, наша Балилла и Организация итальянских девушек, все правительство, вся партия, все органы управления, весь народ – все были с нами.
И весь этот конгломерат сил, называемый фашистской нацией, быстро помог нам завершить войну полным разгромом врага».
Такими словами заканчивается книга «Абиссинская война», написанная Пьетро Бадольо, маршалом Италии, герцогом Аддис-Абебским, которую я перевел на немецкий язык. Это была моя первая встреча с человеком, который возглавлял тогда Генеральный штаб итальянской армии. Я и не знал тогда, что мне снова придется столкнуться с ним в июле и сентябре 1943 года, только на этот раз в качестве смертельного врага фашизма и преемника Муссолини, которого он когда-то превозносил до небес. Я думаю, что был единственным немцем, который по-настоящему знал его – в той мере, в какой можно познать истинного пьемонтца. Позже мне пришлось часто встречаться с другим пьемонтцем, которого победная кампания Бадольо в Абиссинии возвела в ранг императора, а именно с его величеством королем Виктором-Эммануилом III. Я хочу только подчеркнуть тот факт, что немцы прекрасно знали Флоренцию и Тоскану, словно оттуда были родом их бабушки; что еще со времен Гёте и Вин-кельмана они поддерживали тесную связь с Римом, как будто сами родились в нем; а благодаря императорам из рода Гогенштауфенов смотрели на Апулию и Сицилию как на немецкое имперское владение, однако они ничего не знали о Пьемонте.
Король и его маршал были бережливы до скупости, проницательны и хитры, любили блеск и пышность во всех их видах, больше думали о своей личной власти, чем о выполнении обязанностей перед государством, оба были прирожденными солдафонами и ненавидели любую форму диктатуры. Впрочем, они держали свои мысли при себе, и в 1936 году один из них спокойно позволил правящему диктатору короновать себя в качестве императора Абиссинии, а другой получил все высшие титулы и награды Италии.
Мои беседы с победителем Аддис-Абебы во время перевода его книги напоминали разговоры, которые мог бы вести Юлий Цезарь с германским историком, которому он поручил бы перевести его «Галльскую войну» – если бы в ту пору существовали историки. Германцев той поры чаще всего ассоциируют с тростниковыми хижинами, рогами, из которых они пили мед, и жизнью в лесу.
Бадольо был скуп на слова и держал себя с достоинством, как и полагается истинному пьемонтцу. Он признавал военные дарования немцев, но побаивался их. Он считал, что все наши битвы были выиграны потому, что немецкие полководцы никогда не жалели солдат, и я с трудом удержался от того, чтобы не заметить ему, что во время абиссинской войны случились одна или две весьма кровопролитные битвы, в которых пало огромное число солдат негуса. Когда я, в конце нашего совместного предприятия, протянул ему последнюю пачку гранок в здании Генерального штаба в Риме, он пожал мне руку крепким солдатским пожатием и подарил свою фотографию с надписью – без рамки, кстати сказать.
– Надеюсь, вы понимаете, что приобрели в лице маршала Бадольо друга, – произнес он.
Я тоже думал, что приобрел. На это же надеялись в 1943 году и многие другие немцы, в особенности фельдмаршал Кессельринг, Верховный главнокомандующий Средиземноморским фронтом. Но наши надежды не оправдались. Вечером 25 июля 1943 года его императорское и королевское величество назначил маршала Пьетро Бадольо главой нового правительства Италии и преемником дуче. Пьемонтец торжествовал. Первый указ нового премьера сообщал, что война продолжается. Все на это надеялись, но я был настроен более скептически. Переводя книгу Пьетро Бадольо, я хорошо изучил его.
Таков был первый результат, с моей точки зрения, войны против Иудейского Льва, как с незапамятных времен называл себя негус. Второй был совсем другого рода и находился в тесной связи с моим прощальным обедом в Неаполе, о котором я уже писал.
Я хорошо запомнил очень приятных, истинно неаполитанских господ, которые заставили меня принять рекомендательное письмо для Артуро Боккини, шефа итальянской полиции. В конце лета 1936 года мне позвонили и спросили, готов ли я явиться на прием к его превосходительству в министерство внутренних дел.
Конечно, я был готов. Многие «герои» станут теперь заявлять, что они ни за что бы не пошли туда, подобно тому как тысячи и десятки тысяч утверждают, что они никогда не состояли в нацистской партии, а если и состояли, то вступили в нее по принуждению.
Я пошел добровольно. Время приближалось к полудню, и приемная его превосходительства была забита, словно покои французского короля во время его утреннего выхода, людьми разного положения – высокого и низкого, офицерами, префектами, квесторами, владельцами фабрик и красивыми женщинами. Его превосходительство был не только влиятельным человеком, но и большим любителем женщин. Я вписал свое имя в список посетителей и приготовился к долгому ожиданию. Кто я такой, в конце концов? Уж конечно, меня вызвали совсем не потому, что я был обладателем партбилета с семизначным номером, скорее всего, это дело рук моих неаполитанцев, с которыми я изредка встречался на макаронных оргиях в Риме и которые всегда сожалели, что военные проблемы не дают дону Артуро возможности встретиться со мной.
Однако мне пришлось ждать всего несколько минут. К огорчению и досаде присутствующих, появился помощник дона Артуро и прошептал мне, чтобы я следовал за ним. Я любезно улыбнулся и прошел за ним в кабинет шефа полиции, большую, полную воздуха комнату с огромным столом, стоявшим у стены. У человека, сидевшего за ним, было совсем молодое лицо, на котором, впрочем, бургундское и омары оставили весьма заметные следы. Он вежливо протянул мне мягкую, ухоженную руку, выставив небольшой животик. Я отметил, как хорошо он одет, и вспомнил, что его друзья говорили мне об этом. У него было семьсот галстуков, восемьдесят костюмов от Сарачени, самого дорогого портного в Риме, и бесчисленное множество туфель, изготовленных на заказ сапожником, который был не менее дорогим и столь же хорошо известным.
Он вовлек меня в разговор, полный очарования и остроумия. Дон Артуро сказал мне, как сильно обрадовало его старых друзей из Неаполя мое восхищение их городом. Далее он сообщил мне, что маршал Бадольо очень доволен моим переводом. Он спросил, нравится ли мне Италия и как продвигается работа над книгой о Фарнезе. Он был очень хорошо информирован, но я понимал, что он вызвал меня не за этим. Приемная была полна людей гораздо более важных, чем я. Наконец он заговорил о деле.
Его превосходительство решил доверить мне большую тайну. Узнав о моем веселом вечере в Неаполе и о моем таланте переводчика, он проникся ко мне доверием. Он также знал, что я был уже «molto italianizzato», то есть «очень итальянизированным» человеком. Кроме того, – и этот момент стал кульминацией всего риторического представления его превосходительства, – я, вероятно, собираюсь остаться в Италии надолго, а ничто не доставит ему такого удовольствия, как стремление сделать мое пребывание здесь как можно более приятным. Двери его дома всегда будут открыты для меня. Для иностранца в фашистской Италии это была весьма приятная весть. Я сказал, что понимаю, и вежливо попросил открыть свою тайну. Короче, дуче собирался послать его в Германию. Боккини должен был стать чем-то вроде личного посланца Муссолини, и его задача заключалась в том, чтобы изучить положение и взгляды лидеров национал-социалистической партии, поскольку поведение Германии во время абиссинской войны значительно улучшило отношения между двумя странами. Предлогом для его путешествия должна будет стать организация совместного крестового похода против коммунизма, что входит в задачу полиции обеих стран и различных ее организаций.
Все это было очень интересно, но я по-прежнему не понимал, какое отношение ко всему этому имею я. Дон Артуро спросил, знаю ли я синьора Гиммлера, но я вынужден был разочаровать его. Когда же он спросил, встречался ли я с синьором Гитлером, я, по крайней мере, мог пересказать ему то, что сообщил мне генерал Лоссов.
Дон Артуро очень развеселился. Затем он попросил меня о том, о чем ни один немецкий начальник полиции никогда бы не позволил себе попросить. Дон Артуро заявил, что хотел бы узнать побольше о моих соотечественниках – что они любят, что им хочется услышать и что им лучше не рассказывать вовсе. Короче, он попросил меня дать современную версию знаменитого труда Тацита Germania, de origine, situ, moribus ac populis Germanorum.
Он открыто признал – и это навсегда расположило его ко мне, – что, не слишком доверяя докладам посольства и министерства иностранных дел, он пытался познать Германию и немцев с помощью книг, но то, что ему удалось прочитать, представляло собой большей частью литературные или журналистские сплетни.
Соответственно, я прочел ему лекцию о своей родной стране. Я подозреваю, что, как всякий неотрепетированный и не написанный заранее рассказ, мое повествование было весьма занимательным, по крайней мере с точки зрения итальянца. Не зная, с чего начать, я ухватился за привычную палочку-выручалочку, Гёте. Что он сказал когда-то канцлеру фон Мюллеру? К счастью, я быстро вспомнил слова великого поэта, поскольку в студенческие годы они произвели на меня неизгладимое впечатление: «Разве кто-нибудь решится иметь чувство юмора, зная, какое множество обязанностей лежит на его плечах и плечах других людей?»
На дона Артуро эти слова произвели огромное впечатление. Он был знаменит на весь Рим не только своим острым чувством юмора, но и множеством обязанностей, среди которых была и обязанность следить за тем, чтобы жизнь Бенито Муссолини находилась в безопасности.
Начав со свидетельства о том, что Гёте, как и все немцы, был лишен чувства юмора, я посоветовал дону Артуро извлечь максимум пользы из того, что он родился в Беневенто, городе, который находится рядом со знаменитым полем боя, где доблестный Манфред, любимый сын императора Фридриха II из рода Гогенштауфенов, потерял не только трон, но и саму жизнь. То, что этому событию посвятил свое произведение сам Данте, должно было произвести неизгладимое впечатление на моих сограждан, с большим почтением относящихся к культуре. Далее я предостерег его от чрезмерной вежливости и слишком бурного проявления дружеских чувств. То, что считается необходимым условием социального взаимодействия в его стране, будет воспринято северянами как слабость, женоподобие, проявление подобострастия и отсутствие надлежащей внушительности. Однако он не должен бояться говорить. Всем известно, что его превосходительство прекрасный рассказчик и любитель послеобеденных разговоров. В Берлине он сможет до конца раскрыть все таланты. В Германии главным ключом к успеху являются ссылки на творения Гёте, а за ним идет умение произносить речи.
В таком духе я и говорил. Ситуация показалась мне весьма забавной, хотя я был уверен, что благородные господа, ждавшие в прихожей, не разделяют моего мнения. Слушая меня, дон Артуро постоянно хмыкал. Мы разговаривали целый час; наконец он протянул мне украшенную бриллиантами руку:
– Мы провели с вами незабываемый час, будьте уверены, что я его не забуду, синьор доктор. Когда я вернусь из вашей непростой страны, я хочу, чтобы вы пришли ко мне, только не сюда, в министерство. Большое, большое спасибо.
Он нажал одну из многочисленных кнопок на своем столе, и в комнате появился слуга, который привел меня сюда. Я поразился тому, как изменилось отношение ко мне. Проходя через приемную, я чувствовал себя весьма неловко, но все прошло замечательно. Меня разглядывали с нескрываемым любопытством, завистью и уважением. Но, несмотря на это, я вздохнул с облегчением, выбравшись наружу. Нанося визит начальнику полиции, никогда не знаешь, уйдешь ли от него по своей воле или тебя уведут.
Вскоре после этого его превосходительство посетил Берлин. Здесь у него состоялась строго официальная встреча с синьором Гитлером. Боккини также встретился с синьором Гиммлером, на которого произвел огромное впечатление. Он произнес несколько удачных речей и завоевал сердца немецких полицейских всех рангов, поскольку был совершенно не похож на них. Этот визит проложил дорогу для того, что позже получило название ось Берлин – Рим, но вряд ли можно винить в этом меня – мой вклад в создание этого союза был совсем крошечным.
Единые в своем стремлении искоренить коммунизм, Боккини и Гиммлер часами обсуждали международное положение, и во время всего срока пребывания Боккини в Берлине между ними царило полное взаимопонимание.
Дон Артуро сообщил мне об этом, когда мы после его возвращения обедали с ним вдвоем. Впервые, да еще из уст представителя итальянского высшего света, я услышал рассказ о новых правителях моей родины. Я также получил не менее интересные сведения об итальянской кухне такого качества, о котором я до этого не мог и мечтать, учитывая состояние моего кошелька. Чего я не знал, так это того, что моя странная дружба с шефом римской полиции окажется позже очень полезной для меня.
Вскоре после этого я получил элегантную карточку, приглашавшую меня посетить пославшую ее даму. «Я слышала, что вы играете в бридж и занимаетесь переводами. Я буду рада, если мы сможем встретиться, чтобы заняться первым и обсудить второе в самом ближайшем будущем. Виттория Каэтани, герцогиня ди Сермонета».
Я и вправду любил играть в бридж, но игрок из меня был совсем никудышный. Надеюсь, что мои переводы были лучше. Я так никогда и не узнал, почему одна из звезд женского общества в Риме пригласила меня в свой изумительный дворец на развалинах Театро Марчелло, расположенного в самом сердце императорского Рима, но тем не менее я был приглашен. Театр, строительство которого было начато при Юлии Цезаре и завершено императором Августом, вмещал в себя двадцать тысяч зрителей. Теперь здесь размещались донна Виттория и ее гости, которых был целый легион.
Донна Виттория, урожденная княгиня Колонна, по мужу была связана с английской аристократией. Ее брак с доном Леоне Каэтани, герцогом Сермонетой, связал ее с другим кланом, который входил в римскую «черную аристократию». Подобно тому как другие собирали картины, фарфор, книги или ковры, донна Виттория коллекционировала людей – новых, интересных людей. «Заполучив» Анатоля Франса, Габриеле Д’Аннунцио и старшего Моммзена, она теперь присоединила к своей коллекции дочь Муссолини Эдду и ее мужа Галеаццо Чиано, министра иностранных дел в правительстве Муссолини. Все кинозвезды того времени, в особенности мужского пола, пили очень сухое мартини среди ее сокровищ искусства древних веков и демонстрировали свою покорность правящей королеве римских салонов.
Она беседовала и с самим Муссолини (он так очарователен!), но, к сожалению, дуче с презрением относился к болтовне княгинь и герцогинь. Впрочем, ему же хуже – он не знал, какие дьявольские коктейли готовились в покоях донны Виттории, чтобы навредить ему.
Синьор Гитлер пока еще не попался в сети донны Вит-тории, но она не теряла надежды познакомиться с ним. Удивительно, но в те годы, да и в более поздние тоже, многие женщины разных национальностей разделяли ее надежды.
Герцог, супруг донны Виттории, глубоко презиравший все светские развлечения, посвятил себя исследованию ислама. Его обширные познания в этой области принесли ему всеобщее признание в кругу профессионалов. Он также владел семью с половиной тысячами акров земли.
Хочу привести цитату из моего перевода, который я позже сделал для герцогини:
«Обширные владения семьи Каэтани не были еще в те дни распроданы по частям; к ним больше подходило бы название маленького королевства, чем частного поместья. С одной стороны, они тянулись к югу от Рима до Фоче-Верде и Фольяно, простираясь вдоль побережья до самой горы Чирчео, а с другой – доходили до подножия Лепинских гор, на которых расположены крепость и город Сермонета, и оттуда шли до самой Террачины. В распоряжении моего тестя находились бесчисленные слуги и пастухи, скорее всего потомки средневековых вассалов дома Каэтани. Они носили синюю ливрею, украшенную небольшим серебряным значком, на котором был выгравирован герб Каэтани. Трудно было поверить, что совсем недалеко от Рима находится ландшафт, отличавшийся столь дикой красотой. Однако летом там было очень много малярийных комаров, и поэтому местность была почти незаселенной. На пустынных болотах никто не хотел жить, и те немногие служащие герцога, которым приходилось работать здесь, – пастухи, пасшие стада коров и буйволов, и охранники – страдали от приступов малярии.
Растительность была пышной, как в тропиках, и один из самых красивых уголков назывался «Конго». Семейству Каэтани принадлежало все побережье от Фоче-Верде до мыса Чирчео – это было место неописуемой красоты. На многие километры тянулись золотые пески, ограниченные с одной стороны зеленой стеной леса, а с другой – голубыми водами моря. После смерти тестя мой муж продал все свои обширные земли, которые его предок, папа Бонифаций VIII, с такой любовью собрал в XIV веке. Всю эту местность – бывшие Понтийские болота – государство превратило в пахотные земли. Там, где тянулись обширные болота и безлюдные леса, где бродили стада буйволов и коров, которых пасли пастухи, восседавшие на длинно-гривых лошадях, – эта картина до сих пор стоит у меня в памяти, – выросли города вроде Литтории и Сабаудини, с фермами и домами, полными крестьян. Осталась только крепость Сермонета, приткнувшаяся на вершине горы. Однажды папа из рода Каэтани, Бонифаций VIII, глядя с ее башни на бескрайнюю равнину, расстилавшуюся у его ног от горной гряды до самого моря, воскликнул: «Все, что я вижу, – мое!»
Таковы были древняя слава и нынешняя горькая доля рода Каэтани – хотя эта «доля» была вполне терпимой, даже в 1937 году. Дворец был похож на обиталище богов среди столичной суеты, а произведения искусства, собранные в нем, украсили бы любой музей. Нетрудно было представить себе высокомерную наглую светскую женщину, которую я встретил в ее королевстве, расположенном в Понтийских болотах. Она охотилась на диких уток и куропаток в сопровождении слуг, ездивших верхом на длинногривых лошадях и державших на луках своих седел длинные шесты, типичные для пастухов Римской Кампании.
1 февраля 1934 года я вступил в партию и получил билет за номером 3402541. Не знаю, какой номер имел партбилет господина фон Хасселя, но я до сих пор не могу понять, какие мотивы заставили его вступить в нацистскую партию. Я глубоко уважаю его за благородное поведение во время суда в 1944 году и за то мужество, с каким он встретил свою смерть. С другой стороны, если он и вправду испытывал к Адольфу Гитлеру и его режиму такую сильную ненависть, почему он не сделал из этого нужных выводов в 1933 году и не помог многим немцам, жившим в Италии, выбрать правильный путь?
Передо мной лежит папка с двумя факсимильными копиями писем от посла. Первый, документ за номером 11, представляет собой письмо Хасселя Герману Герингу, датированное 23 декабря 1937 года. В нем он пишет:
«Мой дорогой и уважаемый герр Геринг, статьи, приобретенные профессором Вайкертом, отправлены Вам с сегодняшним курьером. Я рад, что в Германии решили их напечатать. Нет нужды говорить о том, что не надо упоминать, в какой стране они появились.Внизу пометка, сделанная рукой Геринга: «Большое спасибо и наилучшие пожелания с Новым годом».
Я заплатил за них сто двадцать тысяч лир и был бы очень благодарен, если бы мне вернули эти деньги со следующим курьером, поскольку наличные суммы лир, которыми располагает посольство, весьма невелики.
С наилучшими пожеланиями, хайль Гитлер,
искренне Ваш,
Хассель».
Второе письмо, документ за номером 30, также адресовано Герингу и датировано 18 апреля 1938 года, то есть оно было написано после того, как Хассель был освобожден от занимаемой должности, и озаглавлено «Хаус-Тирпиц, Фельдоринг (Верхняя Бавария)».
«Дорогой и глубокоуважаемый господин Геринг, 11 марта, возвращаясь из Рима, я пересек Бреннер и проехал через всю Австрию, так что стал свидетелем великих событий, в которых, как мне известно лучше всех, Вы сыграли такую важную роль. Я также хорошо понимаю, какие чувства Вы испытывали в эти дни – я все время думал о Маутендорфе, и Вашей сестре, и бедном Ригеле, которым, к сожалению, не довелось увидеть всего этого. С политической точки зрения я был доволен позицией, занятой Муссолини, и верю, что моя работа в этой области оказалась полезной.Но из этих настойчивых просьб принять его ничего не вышло – Геринг просто подшивал его письма в папки. Я думаю, что, если бы прошение господина фон Хасселя о предоставлении ему новой должности в Третьем рейхе было удовлетворено, во внешней политике, возможно, произошли бы некоторые перемены к лучшему. Риббентроп вполне мог бы найти применение его дипломатическим талантам и знанию других стран. Для Хасселя, конечно, период с 1933 по 1937 год был очень трудным. Он презирал руководителей Третьего рейха, а к итальянским фашистам относился, в лучшем случае, с холодным уважением. Ему пришлось столкнуться, с одной стороны, с расколом немецкой колонии, вызванным приходом к власти Гитлера, который все более усиливался, и с открытой враждебностью со стороны Муссолини и его коллег по отношению к национал-социалистам – с другой.
Совершенно естественно, что события дня затмили мое дело. Однако новые почтовые сообщения были исчерпывающими. 5 февраля Вы сообщили мне, что никто не имеет ничего против меня, что фюрер хочет поручить мне другой пост и что я, без сомнения, вскоре получу новые известия и буду принят фюрером. За последние два с половиной месяца я не получал ничего, кроме пустячных указаний находиться в постоянной готовности. Считаю такое отношение к себе несправедливым. Не знаю, что мне сейчас делать, – моя мебель хранится в Мюнхене. Предполагаю прибыть в Берлин вечером 21-го, доложить о своем приезде господину Ф. Риббентропу и попросить аудиенции у фюрера. Я буду Вам очень признателен, если Вы оторветесь на некоторое время от своих дел и попросите кого-нибудь позвонить в отель «Алдон» и сообщить мне когда.
Преданный фюреру, хайль Гитлер!
Искренне Ваш,
Ульрих Хассель».
Первая встреча двух диктаторов в Стра и Венеции в июне 1934 года потерпела полный провал и только усилила намерение дуче относиться к Гитлеру как к германскому губернатору в римской провинции. Последовавшее вскоре после этой встречи жестокое подавление путча Рема, а также убийство Дольфуса, любимца Рима, случившееся 25 июля, не улучшили отношений между двумя диктаторами. И хотя министерство пропаганды в Риме подвергало все газеты цензуре, итальянская пресса могла позволить себе называть немцев «нацией педерастов и убийц».
Отношения между двумя странами начали улучшаться только во время абиссинской войны 1935–1936 годов и сразу же после нее. Италия, оказавшаяся в результате этой войны в международной изоляции, получила моральную поддержку от одной только Германии. В начале мая 1936 года Бенито Муссолини был в зените своей славы. Я видел, как Рим чествовал его на Пьяцца Венеция в ту ночь, когда было объявлено о победе и о провозглашении Imperio. В отличие от организованных и обязательных демонстраций это был искренний душевный порыв масс. Все горожане по своему собственному желанию пришли посмотреть на дуче и послушать его речь. Если бы в эту минуту милосердные боги вознесли его с балкона палаццо на небо, сколько горя удалось бы избежать и ему самому, и всей Италии!
Это был его звездный час, хотя я слышал, как он сам говорил – всего за несколько дней до своей казни в 1945 году, – что самым счастливым днем в его жизни была Мюнхенская конференция 1938 года.
«Вся страна участвовала в этой войне… Вдохновленные словами, которыми наш любимый король напутствовал нас, отправляя на подвиг, руководимые дуче во всех боевых действиях, мы чувствовали, что горячая душа нашего народа всегда с нами.
Все наши дети, наша Балилла и Организация итальянских девушек, все правительство, вся партия, все органы управления, весь народ – все были с нами.
И весь этот конгломерат сил, называемый фашистской нацией, быстро помог нам завершить войну полным разгромом врага».
Такими словами заканчивается книга «Абиссинская война», написанная Пьетро Бадольо, маршалом Италии, герцогом Аддис-Абебским, которую я перевел на немецкий язык. Это была моя первая встреча с человеком, который возглавлял тогда Генеральный штаб итальянской армии. Я и не знал тогда, что мне снова придется столкнуться с ним в июле и сентябре 1943 года, только на этот раз в качестве смертельного врага фашизма и преемника Муссолини, которого он когда-то превозносил до небес. Я думаю, что был единственным немцем, который по-настоящему знал его – в той мере, в какой можно познать истинного пьемонтца. Позже мне пришлось часто встречаться с другим пьемонтцем, которого победная кампания Бадольо в Абиссинии возвела в ранг императора, а именно с его величеством королем Виктором-Эммануилом III. Я хочу только подчеркнуть тот факт, что немцы прекрасно знали Флоренцию и Тоскану, словно оттуда были родом их бабушки; что еще со времен Гёте и Вин-кельмана они поддерживали тесную связь с Римом, как будто сами родились в нем; а благодаря императорам из рода Гогенштауфенов смотрели на Апулию и Сицилию как на немецкое имперское владение, однако они ничего не знали о Пьемонте.
Король и его маршал были бережливы до скупости, проницательны и хитры, любили блеск и пышность во всех их видах, больше думали о своей личной власти, чем о выполнении обязанностей перед государством, оба были прирожденными солдафонами и ненавидели любую форму диктатуры. Впрочем, они держали свои мысли при себе, и в 1936 году один из них спокойно позволил правящему диктатору короновать себя в качестве императора Абиссинии, а другой получил все высшие титулы и награды Италии.
Мои беседы с победителем Аддис-Абебы во время перевода его книги напоминали разговоры, которые мог бы вести Юлий Цезарь с германским историком, которому он поручил бы перевести его «Галльскую войну» – если бы в ту пору существовали историки. Германцев той поры чаще всего ассоциируют с тростниковыми хижинами, рогами, из которых они пили мед, и жизнью в лесу.
Бадольо был скуп на слова и держал себя с достоинством, как и полагается истинному пьемонтцу. Он признавал военные дарования немцев, но побаивался их. Он считал, что все наши битвы были выиграны потому, что немецкие полководцы никогда не жалели солдат, и я с трудом удержался от того, чтобы не заметить ему, что во время абиссинской войны случились одна или две весьма кровопролитные битвы, в которых пало огромное число солдат негуса. Когда я, в конце нашего совместного предприятия, протянул ему последнюю пачку гранок в здании Генерального штаба в Риме, он пожал мне руку крепким солдатским пожатием и подарил свою фотографию с надписью – без рамки, кстати сказать.
– Надеюсь, вы понимаете, что приобрели в лице маршала Бадольо друга, – произнес он.
Я тоже думал, что приобрел. На это же надеялись в 1943 году и многие другие немцы, в особенности фельдмаршал Кессельринг, Верховный главнокомандующий Средиземноморским фронтом. Но наши надежды не оправдались. Вечером 25 июля 1943 года его императорское и королевское величество назначил маршала Пьетро Бадольо главой нового правительства Италии и преемником дуче. Пьемонтец торжествовал. Первый указ нового премьера сообщал, что война продолжается. Все на это надеялись, но я был настроен более скептически. Переводя книгу Пьетро Бадольо, я хорошо изучил его.
Таков был первый результат, с моей точки зрения, войны против Иудейского Льва, как с незапамятных времен называл себя негус. Второй был совсем другого рода и находился в тесной связи с моим прощальным обедом в Неаполе, о котором я уже писал.
Я хорошо запомнил очень приятных, истинно неаполитанских господ, которые заставили меня принять рекомендательное письмо для Артуро Боккини, шефа итальянской полиции. В конце лета 1936 года мне позвонили и спросили, готов ли я явиться на прием к его превосходительству в министерство внутренних дел.
Конечно, я был готов. Многие «герои» станут теперь заявлять, что они ни за что бы не пошли туда, подобно тому как тысячи и десятки тысяч утверждают, что они никогда не состояли в нацистской партии, а если и состояли, то вступили в нее по принуждению.
Я пошел добровольно. Время приближалось к полудню, и приемная его превосходительства была забита, словно покои французского короля во время его утреннего выхода, людьми разного положения – высокого и низкого, офицерами, префектами, квесторами, владельцами фабрик и красивыми женщинами. Его превосходительство был не только влиятельным человеком, но и большим любителем женщин. Я вписал свое имя в список посетителей и приготовился к долгому ожиданию. Кто я такой, в конце концов? Уж конечно, меня вызвали совсем не потому, что я был обладателем партбилета с семизначным номером, скорее всего, это дело рук моих неаполитанцев, с которыми я изредка встречался на макаронных оргиях в Риме и которые всегда сожалели, что военные проблемы не дают дону Артуро возможности встретиться со мной.
Однако мне пришлось ждать всего несколько минут. К огорчению и досаде присутствующих, появился помощник дона Артуро и прошептал мне, чтобы я следовал за ним. Я любезно улыбнулся и прошел за ним в кабинет шефа полиции, большую, полную воздуха комнату с огромным столом, стоявшим у стены. У человека, сидевшего за ним, было совсем молодое лицо, на котором, впрочем, бургундское и омары оставили весьма заметные следы. Он вежливо протянул мне мягкую, ухоженную руку, выставив небольшой животик. Я отметил, как хорошо он одет, и вспомнил, что его друзья говорили мне об этом. У него было семьсот галстуков, восемьдесят костюмов от Сарачени, самого дорогого портного в Риме, и бесчисленное множество туфель, изготовленных на заказ сапожником, который был не менее дорогим и столь же хорошо известным.
Он вовлек меня в разговор, полный очарования и остроумия. Дон Артуро сказал мне, как сильно обрадовало его старых друзей из Неаполя мое восхищение их городом. Далее он сообщил мне, что маршал Бадольо очень доволен моим переводом. Он спросил, нравится ли мне Италия и как продвигается работа над книгой о Фарнезе. Он был очень хорошо информирован, но я понимал, что он вызвал меня не за этим. Приемная была полна людей гораздо более важных, чем я. Наконец он заговорил о деле.
Его превосходительство решил доверить мне большую тайну. Узнав о моем веселом вечере в Неаполе и о моем таланте переводчика, он проникся ко мне доверием. Он также знал, что я был уже «molto italianizzato», то есть «очень итальянизированным» человеком. Кроме того, – и этот момент стал кульминацией всего риторического представления его превосходительства, – я, вероятно, собираюсь остаться в Италии надолго, а ничто не доставит ему такого удовольствия, как стремление сделать мое пребывание здесь как можно более приятным. Двери его дома всегда будут открыты для меня. Для иностранца в фашистской Италии это была весьма приятная весть. Я сказал, что понимаю, и вежливо попросил открыть свою тайну. Короче, дуче собирался послать его в Германию. Боккини должен был стать чем-то вроде личного посланца Муссолини, и его задача заключалась в том, чтобы изучить положение и взгляды лидеров национал-социалистической партии, поскольку поведение Германии во время абиссинской войны значительно улучшило отношения между двумя странами. Предлогом для его путешествия должна будет стать организация совместного крестового похода против коммунизма, что входит в задачу полиции обеих стран и различных ее организаций.
Все это было очень интересно, но я по-прежнему не понимал, какое отношение ко всему этому имею я. Дон Артуро спросил, знаю ли я синьора Гиммлера, но я вынужден был разочаровать его. Когда же он спросил, встречался ли я с синьором Гитлером, я, по крайней мере, мог пересказать ему то, что сообщил мне генерал Лоссов.
Дон Артуро очень развеселился. Затем он попросил меня о том, о чем ни один немецкий начальник полиции никогда бы не позволил себе попросить. Дон Артуро заявил, что хотел бы узнать побольше о моих соотечественниках – что они любят, что им хочется услышать и что им лучше не рассказывать вовсе. Короче, он попросил меня дать современную версию знаменитого труда Тацита Germania, de origine, situ, moribus ac populis Germanorum.
Он открыто признал – и это навсегда расположило его ко мне, – что, не слишком доверяя докладам посольства и министерства иностранных дел, он пытался познать Германию и немцев с помощью книг, но то, что ему удалось прочитать, представляло собой большей частью литературные или журналистские сплетни.
Соответственно, я прочел ему лекцию о своей родной стране. Я подозреваю, что, как всякий неотрепетированный и не написанный заранее рассказ, мое повествование было весьма занимательным, по крайней мере с точки зрения итальянца. Не зная, с чего начать, я ухватился за привычную палочку-выручалочку, Гёте. Что он сказал когда-то канцлеру фон Мюллеру? К счастью, я быстро вспомнил слова великого поэта, поскольку в студенческие годы они произвели на меня неизгладимое впечатление: «Разве кто-нибудь решится иметь чувство юмора, зная, какое множество обязанностей лежит на его плечах и плечах других людей?»
На дона Артуро эти слова произвели огромное впечатление. Он был знаменит на весь Рим не только своим острым чувством юмора, но и множеством обязанностей, среди которых была и обязанность следить за тем, чтобы жизнь Бенито Муссолини находилась в безопасности.
Начав со свидетельства о том, что Гёте, как и все немцы, был лишен чувства юмора, я посоветовал дону Артуро извлечь максимум пользы из того, что он родился в Беневенто, городе, который находится рядом со знаменитым полем боя, где доблестный Манфред, любимый сын императора Фридриха II из рода Гогенштауфенов, потерял не только трон, но и саму жизнь. То, что этому событию посвятил свое произведение сам Данте, должно было произвести неизгладимое впечатление на моих сограждан, с большим почтением относящихся к культуре. Далее я предостерег его от чрезмерной вежливости и слишком бурного проявления дружеских чувств. То, что считается необходимым условием социального взаимодействия в его стране, будет воспринято северянами как слабость, женоподобие, проявление подобострастия и отсутствие надлежащей внушительности. Однако он не должен бояться говорить. Всем известно, что его превосходительство прекрасный рассказчик и любитель послеобеденных разговоров. В Берлине он сможет до конца раскрыть все таланты. В Германии главным ключом к успеху являются ссылки на творения Гёте, а за ним идет умение произносить речи.
В таком духе я и говорил. Ситуация показалась мне весьма забавной, хотя я был уверен, что благородные господа, ждавшие в прихожей, не разделяют моего мнения. Слушая меня, дон Артуро постоянно хмыкал. Мы разговаривали целый час; наконец он протянул мне украшенную бриллиантами руку:
– Мы провели с вами незабываемый час, будьте уверены, что я его не забуду, синьор доктор. Когда я вернусь из вашей непростой страны, я хочу, чтобы вы пришли ко мне, только не сюда, в министерство. Большое, большое спасибо.
Он нажал одну из многочисленных кнопок на своем столе, и в комнате появился слуга, который привел меня сюда. Я поразился тому, как изменилось отношение ко мне. Проходя через приемную, я чувствовал себя весьма неловко, но все прошло замечательно. Меня разглядывали с нескрываемым любопытством, завистью и уважением. Но, несмотря на это, я вздохнул с облегчением, выбравшись наружу. Нанося визит начальнику полиции, никогда не знаешь, уйдешь ли от него по своей воле или тебя уведут.
Вскоре после этого его превосходительство посетил Берлин. Здесь у него состоялась строго официальная встреча с синьором Гитлером. Боккини также встретился с синьором Гиммлером, на которого произвел огромное впечатление. Он произнес несколько удачных речей и завоевал сердца немецких полицейских всех рангов, поскольку был совершенно не похож на них. Этот визит проложил дорогу для того, что позже получило название ось Берлин – Рим, но вряд ли можно винить в этом меня – мой вклад в создание этого союза был совсем крошечным.
Единые в своем стремлении искоренить коммунизм, Боккини и Гиммлер часами обсуждали международное положение, и во время всего срока пребывания Боккини в Берлине между ними царило полное взаимопонимание.
Дон Артуро сообщил мне об этом, когда мы после его возвращения обедали с ним вдвоем. Впервые, да еще из уст представителя итальянского высшего света, я услышал рассказ о новых правителях моей родины. Я также получил не менее интересные сведения об итальянской кухне такого качества, о котором я до этого не мог и мечтать, учитывая состояние моего кошелька. Чего я не знал, так это того, что моя странная дружба с шефом римской полиции окажется позже очень полезной для меня.
Вскоре после этого я получил элегантную карточку, приглашавшую меня посетить пославшую ее даму. «Я слышала, что вы играете в бридж и занимаетесь переводами. Я буду рада, если мы сможем встретиться, чтобы заняться первым и обсудить второе в самом ближайшем будущем. Виттория Каэтани, герцогиня ди Сермонета».
Я и вправду любил играть в бридж, но игрок из меня был совсем никудышный. Надеюсь, что мои переводы были лучше. Я так никогда и не узнал, почему одна из звезд женского общества в Риме пригласила меня в свой изумительный дворец на развалинах Театро Марчелло, расположенного в самом сердце императорского Рима, но тем не менее я был приглашен. Театр, строительство которого было начато при Юлии Цезаре и завершено императором Августом, вмещал в себя двадцать тысяч зрителей. Теперь здесь размещались донна Виттория и ее гости, которых был целый легион.
Донна Виттория, урожденная княгиня Колонна, по мужу была связана с английской аристократией. Ее брак с доном Леоне Каэтани, герцогом Сермонетой, связал ее с другим кланом, который входил в римскую «черную аристократию». Подобно тому как другие собирали картины, фарфор, книги или ковры, донна Виттория коллекционировала людей – новых, интересных людей. «Заполучив» Анатоля Франса, Габриеле Д’Аннунцио и старшего Моммзена, она теперь присоединила к своей коллекции дочь Муссолини Эдду и ее мужа Галеаццо Чиано, министра иностранных дел в правительстве Муссолини. Все кинозвезды того времени, в особенности мужского пола, пили очень сухое мартини среди ее сокровищ искусства древних веков и демонстрировали свою покорность правящей королеве римских салонов.
Она беседовала и с самим Муссолини (он так очарователен!), но, к сожалению, дуче с презрением относился к болтовне княгинь и герцогинь. Впрочем, ему же хуже – он не знал, какие дьявольские коктейли готовились в покоях донны Виттории, чтобы навредить ему.
Синьор Гитлер пока еще не попался в сети донны Вит-тории, но она не теряла надежды познакомиться с ним. Удивительно, но в те годы, да и в более поздние тоже, многие женщины разных национальностей разделяли ее надежды.
Герцог, супруг донны Виттории, глубоко презиравший все светские развлечения, посвятил себя исследованию ислама. Его обширные познания в этой области принесли ему всеобщее признание в кругу профессионалов. Он также владел семью с половиной тысячами акров земли.
Хочу привести цитату из моего перевода, который я позже сделал для герцогини:
«Обширные владения семьи Каэтани не были еще в те дни распроданы по частям; к ним больше подходило бы название маленького королевства, чем частного поместья. С одной стороны, они тянулись к югу от Рима до Фоче-Верде и Фольяно, простираясь вдоль побережья до самой горы Чирчео, а с другой – доходили до подножия Лепинских гор, на которых расположены крепость и город Сермонета, и оттуда шли до самой Террачины. В распоряжении моего тестя находились бесчисленные слуги и пастухи, скорее всего потомки средневековых вассалов дома Каэтани. Они носили синюю ливрею, украшенную небольшим серебряным значком, на котором был выгравирован герб Каэтани. Трудно было поверить, что совсем недалеко от Рима находится ландшафт, отличавшийся столь дикой красотой. Однако летом там было очень много малярийных комаров, и поэтому местность была почти незаселенной. На пустынных болотах никто не хотел жить, и те немногие служащие герцога, которым приходилось работать здесь, – пастухи, пасшие стада коров и буйволов, и охранники – страдали от приступов малярии.
Растительность была пышной, как в тропиках, и один из самых красивых уголков назывался «Конго». Семейству Каэтани принадлежало все побережье от Фоче-Верде до мыса Чирчео – это было место неописуемой красоты. На многие километры тянулись золотые пески, ограниченные с одной стороны зеленой стеной леса, а с другой – голубыми водами моря. После смерти тестя мой муж продал все свои обширные земли, которые его предок, папа Бонифаций VIII, с такой любовью собрал в XIV веке. Всю эту местность – бывшие Понтийские болота – государство превратило в пахотные земли. Там, где тянулись обширные болота и безлюдные леса, где бродили стада буйволов и коров, которых пасли пастухи, восседавшие на длинно-гривых лошадях, – эта картина до сих пор стоит у меня в памяти, – выросли города вроде Литтории и Сабаудини, с фермами и домами, полными крестьян. Осталась только крепость Сермонета, приткнувшаяся на вершине горы. Однажды папа из рода Каэтани, Бонифаций VIII, глядя с ее башни на бескрайнюю равнину, расстилавшуюся у его ног от горной гряды до самого моря, воскликнул: «Все, что я вижу, – мое!»
Таковы были древняя слава и нынешняя горькая доля рода Каэтани – хотя эта «доля» была вполне терпимой, даже в 1937 году. Дворец был похож на обиталище богов среди столичной суеты, а произведения искусства, собранные в нем, украсили бы любой музей. Нетрудно было представить себе высокомерную наглую светскую женщину, которую я встретил в ее королевстве, расположенном в Понтийских болотах. Она охотилась на диких уток и куропаток в сопровождении слуг, ездивших верхом на длинногривых лошадях и державших на луках своих седел длинные шесты, типичные для пастухов Римской Кампании.