Выражаясь жестоко по поводу веры в мощь идолов, он тем самым безжалостно топчет святыни своей молодости.
Правда, в этих безудержных потоках панегириков можно было встретить порой какие-то странные аномалии, отклонения от звенящих восторгами нот, и было непонятно, что это: лишь злобные мазки на льстивой картине монгольских деяний, или же весьма своеобразный способ выразить особое восхищение. Вот слова Джамала ал-Карши, повествующего об эпизодах покорения Хорезма:
«Вслед за авангардом поскакал сам Чингис-хан с сыновьями, массой воинов и всадников, чтобы защитить тварей, живущих на суше и в воде. Они были похожи на хитрых бесов, которых интересовала охота за правителями и султанами. Они – настоящие демоны смерти, избранные из среды монголов и тюрок, любители пастбищ и скачек, разбойники, жаждущие крови, вооруженные ножами и пиками. Они бранились и входили туда, куда хотели, надевали шкуры без мантильи и не слушали назиданий. Их не останавливали слезы плачущих, они жестоко наказывали баловство детей и вмешательство взрослых» [Юрченко: 276].
Не правда ли, странный отрывок из текста?
А вот далее: Чингис-хан скончался, и его сын Угедей «взошел на царский престол в знаменательное утро четверга 18 ишвваля 626 [9 сентября 1229 года]. Он был щедр, как проливной дождь, во время встреч – как ревущий лев, и с его воцарением исчезли частые смуты. Возродились страны, получили поддержку несчастные, вышли на свободу узники, а бедные стали богатыми. Во время его правления волки и овцы паслись мирно. Столицей государства Афрасиаба был Кара-Курум» [Юрченко: 279].
На благостной картине, однако, появились некоторые «шероховатости», когда Менгу-хан, пробиваясь к верховной власти «победил и уничтожил сыновей Гуйука и других людей из рода Чингиз-хана в количестве более сорока амиров и около двух тысяч военачальников. Только после этого укрепилась его власть, и он почувствовал себя уверенно на троне своего государства».
Заметим здесь, что уничтожал Менгу-хан, в основном, своих родственников и бывших сподвижников. Но с его воцарением наступил истинный «золотой век»:
«После этого территория владений Манку-хана расширилась: от пределов восточных стран до самых далеких западных стран по долготе и от окрестностей ар-Рума, аль-Фаранджа до границ аль-Хинда и аз-Зинджа по широте. Это были территории, где … расцветала цивилизация в этот великий и прекрасный период. Все люди: и взрослые, и молодежь, даже низшие слои и базарный люд, – ездили верхом. Как будто они забыли, что можно ходить пешком. Люди не знали недостатка в одежде. Его эпоха, клянусь Аллахом, отличалась от других порядком, благополучием, как серебро для перстней в возвеличивании и как сакральный текст для религии при характеристике лика моего времени, сада моей молодости тех времен, свежести моей юности, благородства моего стана, ровного, как кипарис, моих щек, подобных цветам, лишенным колючек».
Джамал аль-Карши в панегирическом экстазе об ушедшей в прошлое и столь сладостной для него эпохе Менгу-хана уже не доверяет собственной прозе и в завершении жаждет, подобно Рашид ад-дину, перейти на ностальгические вирши:
Глава 6
Мы переносимся теперь на Восток, в горные степи Центральной Азии, откуда и вырвались те монгольские конные лавы, что вскорости поставили на дыбы едва ли не весь евразийский мир. Как же было там? Что говорили о беспощадных воинах кочевых народов на истинном Востоке? Ведь нам хорошо известно, что монгольские удары по Китаю – этому главному сопернику Чингисхана и его потомков – оказались во многих отношениях намного более сокрушительными и трагичными на фоне драм на западе Евразии. И здесь мы не можем сдержать своего удивления.
Тексты огромного числа китайских письменных документов, хроник, исторических записей, и главное, их тональность и эмоциональный настрой, крайне мало похожи на те, с которыми мы сталкиваемся в христианских или же исламских свидетельствах. Они, как правило, мало эмоциональны, суховаты. Их составители с той или иной мерой последовательности лишь перечисляют события, которые представляются им заслуживающим упоминания. За этими, часто крайне скупыми, строками встают зыбкие картины страшных катастроф, сокрушавших не только китайскую Поднебесную империю, но и сами кочевые орды.
Несколько слов об отце Иакинфе
Парадоксы восприятия монгольских нашествий
Тысячелетние войны Поднебесной
Пример первый: невольники злые или невольники почтительные
Правда, в этих безудержных потоках панегириков можно было встретить порой какие-то странные аномалии, отклонения от звенящих восторгами нот, и было непонятно, что это: лишь злобные мазки на льстивой картине монгольских деяний, или же весьма своеобразный способ выразить особое восхищение. Вот слова Джамала ал-Карши, повествующего об эпизодах покорения Хорезма:
«Вслед за авангардом поскакал сам Чингис-хан с сыновьями, массой воинов и всадников, чтобы защитить тварей, живущих на суше и в воде. Они были похожи на хитрых бесов, которых интересовала охота за правителями и султанами. Они – настоящие демоны смерти, избранные из среды монголов и тюрок, любители пастбищ и скачек, разбойники, жаждущие крови, вооруженные ножами и пиками. Они бранились и входили туда, куда хотели, надевали шкуры без мантильи и не слушали назиданий. Их не останавливали слезы плачущих, они жестоко наказывали баловство детей и вмешательство взрослых» [Юрченко: 276].
Не правда ли, странный отрывок из текста?
А вот далее: Чингис-хан скончался, и его сын Угедей «взошел на царский престол в знаменательное утро четверга 18 ишвваля 626 [9 сентября 1229 года]. Он был щедр, как проливной дождь, во время встреч – как ревущий лев, и с его воцарением исчезли частые смуты. Возродились страны, получили поддержку несчастные, вышли на свободу узники, а бедные стали богатыми. Во время его правления волки и овцы паслись мирно. Столицей государства Афрасиаба был Кара-Курум» [Юрченко: 279].
На благостной картине, однако, появились некоторые «шероховатости», когда Менгу-хан, пробиваясь к верховной власти «победил и уничтожил сыновей Гуйука и других людей из рода Чингиз-хана в количестве более сорока амиров и около двух тысяч военачальников. Только после этого укрепилась его власть, и он почувствовал себя уверенно на троне своего государства».
Заметим здесь, что уничтожал Менгу-хан, в основном, своих родственников и бывших сподвижников. Но с его воцарением наступил истинный «золотой век»:
«После этого территория владений Манку-хана расширилась: от пределов восточных стран до самых далеких западных стран по долготе и от окрестностей ар-Рума, аль-Фаранджа до границ аль-Хинда и аз-Зинджа по широте. Это были территории, где … расцветала цивилизация в этот великий и прекрасный период. Все люди: и взрослые, и молодежь, даже низшие слои и базарный люд, – ездили верхом. Как будто они забыли, что можно ходить пешком. Люди не знали недостатка в одежде. Его эпоха, клянусь Аллахом, отличалась от других порядком, благополучием, как серебро для перстней в возвеличивании и как сакральный текст для религии при характеристике лика моего времени, сада моей молодости тех времен, свежести моей юности, благородства моего стана, ровного, как кипарис, моих щек, подобных цветам, лишенным колючек».
Джамал аль-Карши в панегирическом экстазе об ушедшей в прошлое и столь сладостной для него эпохе Менгу-хана уже не доверяет собственной прозе и в завершении жаждет, подобно Рашид ад-дину, перейти на ностальгические вирши:
И мы последуем примеру персидского историографа-поэта, завершая на этом нашу главу. Ясно только, что дурман густой лести и безграничной роскоши обворожил и пленил совсем недавно неукротимых, стремительных степных воинов, истинных властителей евразийского мира.
О как жаль, что пора свежей юности прошла,
Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг.
Прошла юность мимо, а остались в ней мои желания,
О если бы ко мне случайно вернулась эта пора,
Достиг бы я цели, которая таится в юности моей.
Поистине я показал бы юности свои желания,
О если бы не эти мои стихи, сочиненные в старости.
Не осталось бы кроме них ничего, ведь молодость уже прошла.
Хотел бы вернуть молодость,
А взамен дать все, что ей полагается,
Но не могу найти замену юношеской поре.
[Юрченко: 282].
Глава 6
Китай и степные скотоводы
Мы переносимся теперь на Восток, в горные степи Центральной Азии, откуда и вырвались те монгольские конные лавы, что вскорости поставили на дыбы едва ли не весь евразийский мир. Как же было там? Что говорили о беспощадных воинах кочевых народов на истинном Востоке? Ведь нам хорошо известно, что монгольские удары по Китаю – этому главному сопернику Чингисхана и его потомков – оказались во многих отношениях намного более сокрушительными и трагичными на фоне драм на западе Евразии. И здесь мы не можем сдержать своего удивления.
Тексты огромного числа китайских письменных документов, хроник, исторических записей, и главное, их тональность и эмоциональный настрой, крайне мало похожи на те, с которыми мы сталкиваемся в христианских или же исламских свидетельствах. Они, как правило, мало эмоциональны, суховаты. Их составители с той или иной мерой последовательности лишь перечисляют события, которые представляются им заслуживающим упоминания. За этими, часто крайне скупыми, строками встают зыбкие картины страшных катастроф, сокрушавших не только китайскую Поднебесную империю, но и сами кочевые орды.
Несколько слов об отце Иакинфе
В настоящем месте автор хотел бы несколько замедлить свой рассказ и прервать его краткой ремаркой. Едва ли не все письменные свидетельства относительно номадов восточной половины Евразии с которыми мы встретимся не только в данной главе, но и во всей книге, извлечены из трудов
удивительного российского ученого синолога и одновременно православного монаха Н. Я. Бичурина, или же отца Иакинфа (1777–1853). Его жизнь и творчество не может не внушать глубокого восхищения, и по этой причине мы в нашей книге посвятим ему небольшое, но специальное Приложение 1. Переводы Н. Я. Бичурина, равно как и его комментарии китайских текстов, не только чрезвычайно любопытны и поучительны, но также исключительно важны для тех исследователей, которые пытаются вникнуть в черты и характер взаимосвязей миллионов обитателей коренных китайских царств и княжеств со своими степными кочевыми соседями. А ведь, кажется, именно это составляло у оседлого населения Великой Китайской равнины одну из главных, если вообще не главнейшую, и крайне болезненную заботу. Число примеров, которыми оперирует о. Иакинф, непостижимо велико. Естественно, что это вынуждает нас ограничивать изложение лишь единичными, порой весьма скупыми выдержками из его книг. Для начала мы приведем лишь одно краткое введение самого Н. Я. Бичурина в поразительно насыщенную фактами и событиями историю взаимоотношений китайских цивилизаций со своими степными соседями. Этим введением он открывает свою, пожалуй, важнейшую для нас книгу «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена»:
«Китайцы имеют историю и летопись. История называется Шу, т. е. историческое описание династии. Такая история отдельно составляется для каждой династии и потому называется династийною историею, Гошу. Летопись называется Ганму, содержание и описание. Содержание состоит из краткого предложения, обозначающего событие чего-либо; в описании излагаются подробности события. Предлагаемые известия о древних среднеазийских народах заимствованы из династийных историй, а пояснения на сии известия заимствованы из летописи… Читая китайскую историю в подлиннике, притом без предубеждения против азиятского невежества, ясно видишь, как современные очерки среднеазийских государств, уцелевшие на скрижалях китайской истории, оттеняют один народ от другого, и указывают их местопребывание, нередко даже с определением расстояния одних мест от других…»
Поэтому, завершает автор, все свидетельства должны быть «1) собраны в одно целое, 2) изложены в точном переводе текста и 3) пополнены примечаниями с указанием на обычаи и установления Китая. Вот что влекло меня приступить к сему труду!» [Бичурин 1950: 10, 12].
удивительного российского ученого синолога и одновременно православного монаха Н. Я. Бичурина, или же отца Иакинфа (1777–1853). Его жизнь и творчество не может не внушать глубокого восхищения, и по этой причине мы в нашей книге посвятим ему небольшое, но специальное Приложение 1. Переводы Н. Я. Бичурина, равно как и его комментарии китайских текстов, не только чрезвычайно любопытны и поучительны, но также исключительно важны для тех исследователей, которые пытаются вникнуть в черты и характер взаимосвязей миллионов обитателей коренных китайских царств и княжеств со своими степными кочевыми соседями. А ведь, кажется, именно это составляло у оседлого населения Великой Китайской равнины одну из главных, если вообще не главнейшую, и крайне болезненную заботу. Число примеров, которыми оперирует о. Иакинф, непостижимо велико. Естественно, что это вынуждает нас ограничивать изложение лишь единичными, порой весьма скупыми выдержками из его книг. Для начала мы приведем лишь одно краткое введение самого Н. Я. Бичурина в поразительно насыщенную фактами и событиями историю взаимоотношений китайских цивилизаций со своими степными соседями. Этим введением он открывает свою, пожалуй, важнейшую для нас книгу «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена»:
«Китайцы имеют историю и летопись. История называется Шу, т. е. историческое описание династии. Такая история отдельно составляется для каждой династии и потому называется династийною историею, Гошу. Летопись называется Ганму, содержание и описание. Содержание состоит из краткого предложения, обозначающего событие чего-либо; в описании излагаются подробности события. Предлагаемые известия о древних среднеазийских народах заимствованы из династийных историй, а пояснения на сии известия заимствованы из летописи… Читая китайскую историю в подлиннике, притом без предубеждения против азиятского невежества, ясно видишь, как современные очерки среднеазийских государств, уцелевшие на скрижалях китайской истории, оттеняют один народ от другого, и указывают их местопребывание, нередко даже с определением расстояния одних мест от других…»
Поэтому, завершает автор, все свидетельства должны быть «1) собраны в одно целое, 2) изложены в точном переводе текста и 3) пополнены примечаниями с указанием на обычаи и установления Китая. Вот что влекло меня приступить к сему труду!» [Бичурин 1950: 10, 12].
Парадоксы восприятия монгольских нашествий
Когда монголы нацелили бег своих туменов на юго-восток, территория коренного Китая была разделена между тремя государствами. Север Китая оказался под господством сравнительно недавно захвативших власть маньчжуров династии Цзинь (Гин у Н. Я. Бичурина). На юге Китая владычествовали императоры страдавшей от маньчжуров династии Сун. Наконец, северо-западный Китай находился под властью тангутских вождей, утверждавших себя в качестве династии Ся.
Первый удар Чингис-хан нанес по уделам северной державы Цзинь. Долгая война завершилась падением маньчжурской династии в 1234 году. Параллельно с этим завершил свою историю и дом Ся. В конце концов, в 1279 году пресеклась также линия оказавшейся наиболее удаленной от степняков и потому самой устойчивой из них южной династии Сун. Не дожидаясь завершающей финальной монгольской «зачистки» юга китайских пространств, великий хан Хубилай еще в 1259 году объявил себя императором и основателем новой – монголо-китайской династии Юань (мы уже упоминали об этом). Однако очнувшиеся, наконец, от бесчисленных поражений китайцы Срединных царств через 73 года сумели сокрушить вновь порожденную господствующую элиту Юань. Власть монголов на землях Китая быстро сошла на нет.
Бесконечное перечисление передвижений войск и бесчисленных сражений в этих источниках преподносится в стиле воистину телеграфном. По этой причине мы ограничимся здесь лишь парой кратких выдержек из проделанных Н. Я. Бичуриным переводов «Истории первых четырех ханов из дома Чингисова». Так, к примеру, документировались в китайских хрониках события 1213 года:
«Гуй-ю, восьмое лето. Елюй-люгэ объявил себя королем в Ляо и правление назвал Юань-шхун. Осенью, в седьмой месяц, хан [Чингис] взял Сюань– дэ-фу, а потом осадил Дэ-син-фу.
Царевич Тулуй и ханский зять Чики первые взошли на стену и взяли город, Чингисхан пошел к Хуай-лай, разбил нючженьских генералов Ваньяня-гин и Гао-ци и преследовал их до Гу-бэй-кхэу. Нючженьские войска укрепились в Цзюй-юн. Чингисхан предписал генералу Хэтэбци наблюдать за ними, а сам пошел в Чжо-лу. Хушаху, главнокомандующий в Западной нючженьской столице, оставил город. Чингисхан пошел на Цзы-цзин-гуань, разбил войска нючженьские при горе Ву-хой-лин и взял города Чжо-чжоу и И-чжоу. Киданьский генерал Улань-бар сдал крепость Гу-бэй-кхэу. После этого Чжебэ, зашедши с южной стороны, взял крепость Цзюй-юн и соединился с Хэшебци. В восьмой месяц нючженьскии Хушаху убил своего государя Юн-цзи и возвел на престол князя Сюнь. Осенью, разделив армию на три части, приказал царевичам Джучи, Джагатаю и Угэдэю с западной армией следовать на юг, по направлению хребта Тхай-хан…» [Бичурин 2005: 49].
И еще одна, уже совсем краткая, но весьма выразительная выдержка из описания событий последнего – 1227 – года жизни Чингис-хана:
«Ли-цюанъ целый год находился в осаде. Осажденные войска уже съели волов, лошадей и даже всех граждан. Дошла очередь есть солдат. Ли-цюанъ хотел покориться, но боялся, что войска будут противного мнения, почему, возжеими благовонные курительные свечи и обратившись лицом к югу, учинил поклонение и хотел зарезаться, а между тем уже научил своих сообщников спасти его, советуя испытать счастья в подданстве северу» [Бичурин 2005: 103].
Не правда ли, звучит страшновато: «съели всех граждан и дошла очередь есть солдат»; и это впечатление особенно усиливает крайний лаконизм сообщения.
И наряду с этими кошмарными жестокостями хроники сообщают, что в «…восьмое лето Бин-шень [1236 год], весной, в первый месяц, князья построили себе дома в Хорине /Хар-Хорине, символической столице Чингизидов] по случаю съезда во дворец Вань-ань-гун к пиршеству. Хан [Угедей] указал ввести ассигнации за казенной печатью. Во второй месяц предписал генералам Гошену Фу-чжури, Цзючжу и Чжао-цян следовать за передовым корпусом Куйтына на Южный Китай. В третий месяц снова поправили храм философа Конфуция и обсерваторию. Летом, в 6-й месяц, учинили снова опись народонаселению в Чжун-чжоу и нашли около 1100 ООО семейств. По представлению Елюй-чуцая учреждено Историческое общество; в пособие взяты исторические книги из городов Ян-цзин и Пхин-ян; ученый Лян-чже определен историографом; Ван-вань-цин и Чжао-чжо – его помощниками» [Бичурин 2005: 182].
Опять-таки крайне странно и любопытно: идет бесконечная и жестокая война монголов с Китаем, но великий хан отдает распоряжение «вновь поправить» храм великого философа Конфуция, а также учредить в Китае историческое общество. Наверное, именно этому обществу мы и обязаны теми сообщениями, которые были только что процитированы выше.
Китайские сообщения о монгольских войнах и покорениях Поднебесной удивляют своей краткостью и своеобразной отстраненностью от трагических событий; они весьма не похожи на боль и гнев ранних мусульманских авторов. Но вот и сообщения уже тибетского буддистского историка XVIII века о монгольских завоеваниях Тибета – этой чрезвычайно труднодоступной истинной «крыши Мира» столь же лапидарны и, пожалуй, даже более сухи;
«…в год земли-свиньи IVрабч-жуна (1239 г.) Сакьяпа, Бригонба, Пагдуба и Цалпа каждый в отдельности «узрели лик» соответствующего монгольского хана, в следующем году (1240 г.), ставшем смутным, появился в Тибете монгольский Дорта, который разрушил монастыри Радэн и Чжаллхакхан, после чего в год дерева-дракона (1244 г.) Сакья-пандита отправился в Монголию и умер в год железа-свиньи (1251 г.). В следующем году монгольский Годан-хан прибыл в Тибет во главе сформированного войска, в год железа-свиньи (1251 г.) победил самого Монкхар-Гонбо и убил много людей, после чего также умертвил Чжал-Чо-Жобара. В год дерева– зайца (1255 г.) Карма-бакши Манипа прибыл в Монголию и стал учителем Мункхэ-хана, а в год дерева-мыши (1264 г.) вернулся обратно. В год огня– зайца V рабджуна (1267 г.) монгольские войска убили Данма-Рибу, в год огня-коровы (1277 г.) – Зан-чэнпа, а в следующем после смерти Пагба-ламы году железа-дракона (1281 г.) – правителя Сакьяпы Гунсана и победили Джарог-цзон. Затем на пятом году – в год дерева-курицы (1285 г.) – войска Бригонбы сожгли монастырь Джа-юл, убили Цзантона, после чего снова Бригонба привел войска верхних монголов против Сакьяпы, но войска Тимур-Бхокхайя, сына Сэчэн-хана (Хубилая) и цзанская армия сакьяского Анлэна победили их. Несмотря на это, снова стянули десятитысячное войско Сакьяпы в Гампо в восточном Двагпо, в год железа-тигра (1290 г.) предали огню монастырь Бригон и т. д. Во время разрушения монастыря Бригон было убито 10 тысяч человек» [Пагсам-джонсан: 40–41].
Попытаемся, однако, вникнуть в суть причин столь резких отличий в эмоциональном настрое китайских (да и тибетских) хроник от текстов и историографических сочинений западной половины Евразии.
Первый удар Чингис-хан нанес по уделам северной державы Цзинь. Долгая война завершилась падением маньчжурской династии в 1234 году. Параллельно с этим завершил свою историю и дом Ся. В конце концов, в 1279 году пресеклась также линия оказавшейся наиболее удаленной от степняков и потому самой устойчивой из них южной династии Сун. Не дожидаясь завершающей финальной монгольской «зачистки» юга китайских пространств, великий хан Хубилай еще в 1259 году объявил себя императором и основателем новой – монголо-китайской династии Юань (мы уже упоминали об этом). Однако очнувшиеся, наконец, от бесчисленных поражений китайцы Срединных царств через 73 года сумели сокрушить вновь порожденную господствующую элиту Юань. Власть монголов на землях Китая быстро сошла на нет.
Бесконечное перечисление передвижений войск и бесчисленных сражений в этих источниках преподносится в стиле воистину телеграфном. По этой причине мы ограничимся здесь лишь парой кратких выдержек из проделанных Н. Я. Бичуриным переводов «Истории первых четырех ханов из дома Чингисова». Так, к примеру, документировались в китайских хрониках события 1213 года:
«Гуй-ю, восьмое лето. Елюй-люгэ объявил себя королем в Ляо и правление назвал Юань-шхун. Осенью, в седьмой месяц, хан [Чингис] взял Сюань– дэ-фу, а потом осадил Дэ-син-фу.
Царевич Тулуй и ханский зять Чики первые взошли на стену и взяли город, Чингисхан пошел к Хуай-лай, разбил нючженьских генералов Ваньяня-гин и Гао-ци и преследовал их до Гу-бэй-кхэу. Нючженьские войска укрепились в Цзюй-юн. Чингисхан предписал генералу Хэтэбци наблюдать за ними, а сам пошел в Чжо-лу. Хушаху, главнокомандующий в Западной нючженьской столице, оставил город. Чингисхан пошел на Цзы-цзин-гуань, разбил войска нючженьские при горе Ву-хой-лин и взял города Чжо-чжоу и И-чжоу. Киданьский генерал Улань-бар сдал крепость Гу-бэй-кхэу. После этого Чжебэ, зашедши с южной стороны, взял крепость Цзюй-юн и соединился с Хэшебци. В восьмой месяц нючженьскии Хушаху убил своего государя Юн-цзи и возвел на престол князя Сюнь. Осенью, разделив армию на три части, приказал царевичам Джучи, Джагатаю и Угэдэю с западной армией следовать на юг, по направлению хребта Тхай-хан…» [Бичурин 2005: 49].
И еще одна, уже совсем краткая, но весьма выразительная выдержка из описания событий последнего – 1227 – года жизни Чингис-хана:
«Ли-цюанъ целый год находился в осаде. Осажденные войска уже съели волов, лошадей и даже всех граждан. Дошла очередь есть солдат. Ли-цюанъ хотел покориться, но боялся, что войска будут противного мнения, почему, возжеими благовонные курительные свечи и обратившись лицом к югу, учинил поклонение и хотел зарезаться, а между тем уже научил своих сообщников спасти его, советуя испытать счастья в подданстве северу» [Бичурин 2005: 103].
Не правда ли, звучит страшновато: «съели всех граждан и дошла очередь есть солдат»; и это впечатление особенно усиливает крайний лаконизм сообщения.
И наряду с этими кошмарными жестокостями хроники сообщают, что в «…восьмое лето Бин-шень [1236 год], весной, в первый месяц, князья построили себе дома в Хорине /Хар-Хорине, символической столице Чингизидов] по случаю съезда во дворец Вань-ань-гун к пиршеству. Хан [Угедей] указал ввести ассигнации за казенной печатью. Во второй месяц предписал генералам Гошену Фу-чжури, Цзючжу и Чжао-цян следовать за передовым корпусом Куйтына на Южный Китай. В третий месяц снова поправили храм философа Конфуция и обсерваторию. Летом, в 6-й месяц, учинили снова опись народонаселению в Чжун-чжоу и нашли около 1100 ООО семейств. По представлению Елюй-чуцая учреждено Историческое общество; в пособие взяты исторические книги из городов Ян-цзин и Пхин-ян; ученый Лян-чже определен историографом; Ван-вань-цин и Чжао-чжо – его помощниками» [Бичурин 2005: 182].
Опять-таки крайне странно и любопытно: идет бесконечная и жестокая война монголов с Китаем, но великий хан отдает распоряжение «вновь поправить» храм великого философа Конфуция, а также учредить в Китае историческое общество. Наверное, именно этому обществу мы и обязаны теми сообщениями, которые были только что процитированы выше.
Китайские сообщения о монгольских войнах и покорениях Поднебесной удивляют своей краткостью и своеобразной отстраненностью от трагических событий; они весьма не похожи на боль и гнев ранних мусульманских авторов. Но вот и сообщения уже тибетского буддистского историка XVIII века о монгольских завоеваниях Тибета – этой чрезвычайно труднодоступной истинной «крыши Мира» столь же лапидарны и, пожалуй, даже более сухи;
«…в год земли-свиньи IVрабч-жуна (1239 г.) Сакьяпа, Бригонба, Пагдуба и Цалпа каждый в отдельности «узрели лик» соответствующего монгольского хана, в следующем году (1240 г.), ставшем смутным, появился в Тибете монгольский Дорта, который разрушил монастыри Радэн и Чжаллхакхан, после чего в год дерева-дракона (1244 г.) Сакья-пандита отправился в Монголию и умер в год железа-свиньи (1251 г.). В следующем году монгольский Годан-хан прибыл в Тибет во главе сформированного войска, в год железа-свиньи (1251 г.) победил самого Монкхар-Гонбо и убил много людей, после чего также умертвил Чжал-Чо-Жобара. В год дерева– зайца (1255 г.) Карма-бакши Манипа прибыл в Монголию и стал учителем Мункхэ-хана, а в год дерева-мыши (1264 г.) вернулся обратно. В год огня– зайца V рабджуна (1267 г.) монгольские войска убили Данма-Рибу, в год огня-коровы (1277 г.) – Зан-чэнпа, а в следующем после смерти Пагба-ламы году железа-дракона (1281 г.) – правителя Сакьяпы Гунсана и победили Джарог-цзон. Затем на пятом году – в год дерева-курицы (1285 г.) – войска Бригонбы сожгли монастырь Джа-юл, убили Цзантона, после чего снова Бригонба привел войска верхних монголов против Сакьяпы, но войска Тимур-Бхокхайя, сына Сэчэн-хана (Хубилая) и цзанская армия сакьяского Анлэна победили их. Несмотря на это, снова стянули десятитысячное войско Сакьяпы в Гампо в восточном Двагпо, в год железа-тигра (1290 г.) предали огню монастырь Бригон и т. д. Во время разрушения монастыря Бригон было убито 10 тысяч человек» [Пагсам-джонсан: 40–41].
Попытаемся, однако, вникнуть в суть причин столь резких отличий в эмоциональном настрое китайских (да и тибетских) хроник от текстов и историографических сочинений западной половины Евразии.
Тысячелетние войны Поднебесной
Две важнейшие причины, на взгляд автора, лежат в основе такого рода различий. Если для Запада появление всесокрушающих монгольских ратей явилось едва ли не той абсолютно нежданной катастрофой, которую по велению Господню обрушили на исламские или христианские страны орды из таинственного и жуткого зазеркалья обитателей Тартар, то для Китая битвы с кочевым миром являлись событием вовсе не из ряда вон выходящим, но делом едва ли не обыкновенным.
Рис. 6.1. Древние китайские философы. Слева: Конфуций со своим юным учеником на прогулке. Справа: Лао-цзы на буйволе отправляется к западным границам Поднебесной [Chromk: 107]
Ко времени появления чингизовых ратей на границах китайских царств эта, по сути, бесконечная битва насчитывала уже не менее трех тысячелетий. И об этом мы поведем речь уже во второй части книги, когда на первый план выступят не исторические документы, но памятники археологические. Так что никаких особых новшеств для Китая в этих злоключениях не наблюдалось: в долгой истории его царств и княжеств нечто похожее уже бывало и не единожды. В том состоит суть первой причины.
Вторая причина заключалась, на мой взгляд, уже в канонах того мировоззрения, что господствовало в государствах, входивших в непостоянный и мятущийся блок сообществ Поднебесной империи. Чаще всего полагают, что три важнейшие системы взглядов определяли базовые основы духовной жизни китайцев того времени: конфуцианство, даосизм и буддизм. Из них лишь буддизм, на мой взгляд, мог претендовать на то, чтобы считаться причисленным к разряду религиозных систем. И конфуцианство, и соперничающий с ним даосизм относились, скорее всего, к системам нравственно– философского, – но вряд ли – религиозного характера. Наиболее «заземленным» в этой триаде предстает, без сомнения, учение конфуцианства. По существу, эта система мировоззрения признает в числе наиболее значимых ценностей лишь культ «совершенномудрых» предков, а не культ земных правителей, следующих наставлениям «совершенномудрых».
Рис. 6.2. Буддийская архитектура. Вверху центральная пагода знаменитого ансамбля «Три пагоды» в города Дали, Внизу: деталь храма-дворца в городе Личан. Провинция Юнань, Китай
Сам Конфуций полагал, что его основной функцией являлось лишь передавать высшую мудрость Неба, но не выдумывать собственную, и, кроме того, верить древности и любить ее [Духовная культура: 280].
Вслушайтесь, к примеру, в звучание строф своеобразной философской поэмы «Вопросы к Небу» из антологии древнейшей китайской поэзии «Ши цзин»: порой кажется даже, что уже одного этого будет достаточно для понимания отличий китайского мировоззрения от религиозных канонов далекого Запада. Такой вывод кажется тем более весомым, поскольку традиция связывает инициативу создания данной антологии с именем самого Конфуция.
«Если буддизм рассматривать только как религию, то она покажется странной. Эта религия никогда не знала ни единой церковной организации (даже в рамках одного государства), ни других централизующих социальных институтов и тем не менее сохранила до сего дня большую часть своих внешних форм, но главное – содержание, центром которого спустя и 25 веков остается человек, а отнюдь не Бог и не идея. Каждый из нас является творцом не только собственной судьбы, но и всей Вселенной, поскольку лишь совокупность наших дел, слов и мыслей вершит круговорот жизней индивида и мировой процесс. Для этого не надо приносить жертвы, а стоит лишь научиться жить, сообразуясь со здравым смыслом, т. е. находить во всем «золотую середину». Будда назвал свое открытие Срединным Путем, пролегающим между крайностями человеческого существования (например, между жаждой наслаждений и полным отказом от них)» [Андросов: 7].
В буддизме совершенно отсутствуют даже сами понятия о Божестве– Демиурге, о Творце всего сущего, о том всеведущем Всевышнем, который ежеминутно с величайшей и непостижимой для смертных мудростью управляет всем необъятным миром.
В переведенной с санскрита на тибетский язык «Маньджушри-мулатантре» дается изначальная картина мира, как ее понимали буддисты тибетского (ламаистского) толка:
«Во время эпохи «крита-юга» человек собственной силой полон был, на всем небе жил, от старости и смерти полностью был свободен.
В то время созвездий не было. Солнца не было, не было и звезд. Богов не было, и мира ассуриев не было.
Первая эпоха – это вершина времени. Племя же без людей существования не имело. Продолжительности жизни не имелось. И рождения не было. Религиозного долга не было, сокровенных заклинаний не было. От добродетелей и грехов были свободны. Собственная радость полностью осуществлялась. Их (людей) поведения и деяний тоже не было. Они были чисты и своего Я не имели» [Пагсам-джонсан: 205–206].
В религии буддизма высшее постижение духа – это стремление достичь истинного совершенства, что подвластно лишь буддам. В основе этой религиозно-философской системы лежит учение о «Четырех благородных истинах», о человеческих страданиях, о тех путях к совершенству, о ступенях к высотам добродетели, что в конечном итоге могут привести человека к блаженству и к желанной Нирване. Боги не в состоянии соперничать с Буддой, они страшатся его совершенства, и в своем совершенстве Будда достигает статуса Великого Правителя жизни. Вот, например, постиимий в своих исканиях и трудах истинные вершины Будда объявляет ученикам о своем переходе из земного мира в нирвану: «В тот момент боги были не способны выдержать блеск Будды, отшельника, наделенного особыми знаками сверхсущества, и бежали» [Будон Ринчендуб: 164].
В целом, по многим базовым деталям своих канонов буддизм оказывается, кроме того, весьма близок учению Дао.
Последнее, но чрезвычайно важное отличие восточных мировоззренческих систем от религий западных заключено в том, что в их канонах полностью отсутствует понятие «первородного греха», – ведь именно это является одной из фундаментальных основ религий, распространенных на противоположной половине Евразийского континента. Согласно канонам Запада, даже только что появившееся на свет человеческое существо уже несет в себе зачатки греха и вины перед Создателем, и потому человек обязан ни на минуту не забывать о божественной милости Создателя, ежечасно вознося ему благодарения и хвалу. Именно поэтому все западные религии, включая и их корневую систему взглядов – иудаизм, расценивают собственные бедствия как результат коллективной греховности народов перед ликом Вседержителя.
По всей видимости, именно такого рода причинами легче всего объяснять весьма контрастные отличия в документах Запада и Востока, когда мы обнаруживаем в них оценку кочевых завоеваний.
Рис. 6.1. Древние китайские философы. Слева: Конфуций со своим юным учеником на прогулке. Справа: Лао-цзы на буйволе отправляется к западным границам Поднебесной [Chromk: 107]
Ко времени появления чингизовых ратей на границах китайских царств эта, по сути, бесконечная битва насчитывала уже не менее трех тысячелетий. И об этом мы поведем речь уже во второй части книги, когда на первый план выступят не исторические документы, но памятники археологические. Так что никаких особых новшеств для Китая в этих злоключениях не наблюдалось: в долгой истории его царств и княжеств нечто похожее уже бывало и не единожды. В том состоит суть первой причины.
Вторая причина заключалась, на мой взгляд, уже в канонах того мировоззрения, что господствовало в государствах, входивших в непостоянный и мятущийся блок сообществ Поднебесной империи. Чаще всего полагают, что три важнейшие системы взглядов определяли базовые основы духовной жизни китайцев того времени: конфуцианство, даосизм и буддизм. Из них лишь буддизм, на мой взгляд, мог претендовать на то, чтобы считаться причисленным к разряду религиозных систем. И конфуцианство, и соперничающий с ним даосизм относились, скорее всего, к системам нравственно– философского, – но вряд ли – религиозного характера. Наиболее «заземленным» в этой триаде предстает, без сомнения, учение конфуцианства. По существу, эта система мировоззрения признает в числе наиболее значимых ценностей лишь культ «совершенномудрых» предков, а не культ земных правителей, следующих наставлениям «совершенномудрых».
Рис. 6.2. Буддийская архитектура. Вверху центральная пагода знаменитого ансамбля «Три пагоды» в города Дали, Внизу: деталь храма-дворца в городе Личан. Провинция Юнань, Китай
Сам Конфуций полагал, что его основной функцией являлось лишь передавать высшую мудрость Неба, но не выдумывать собственную, и, кроме того, верить древности и любить ее [Духовная культура: 280].
Вслушайтесь, к примеру, в звучание строф своеобразной философской поэмы «Вопросы к Небу» из антологии древнейшей китайской поэзии «Ши цзин»: порой кажется даже, что уже одного этого будет достаточно для понимания отличий китайского мировоззрения от религиозных канонов далекого Запада. Такой вывод кажется тем более весомым, поскольку традиция связывает инициативу создания данной антологии с именем самого Конфуция.
Да и буддизм столь разительно отличается от западных религий, что многие вполне справедливо не решаются размещать его фундаментальные положения в одном и том же ряду с теми, что являются базовыми для религиозных учений ислама, христианства или же исходного для них иудаизма.
Каким был довременный мир, —
С чьих слов до нас дошло преданье?
Не выделялись «верх» и «низ», —
Как нам досталось это знанье?
Великий Хаос был безмолвно пуст,
– Кто смог установить его пределы?
Ничто не обретало свойств и форм,
– Как разобраться в этом мы сумели?
Вдруг появился свет, отдельно – тьма,
– Как то случилось и в какое время?…
[Кравцова: 76–77]
«Если буддизм рассматривать только как религию, то она покажется странной. Эта религия никогда не знала ни единой церковной организации (даже в рамках одного государства), ни других централизующих социальных институтов и тем не менее сохранила до сего дня большую часть своих внешних форм, но главное – содержание, центром которого спустя и 25 веков остается человек, а отнюдь не Бог и не идея. Каждый из нас является творцом не только собственной судьбы, но и всей Вселенной, поскольку лишь совокупность наших дел, слов и мыслей вершит круговорот жизней индивида и мировой процесс. Для этого не надо приносить жертвы, а стоит лишь научиться жить, сообразуясь со здравым смыслом, т. е. находить во всем «золотую середину». Будда назвал свое открытие Срединным Путем, пролегающим между крайностями человеческого существования (например, между жаждой наслаждений и полным отказом от них)» [Андросов: 7].
В буддизме совершенно отсутствуют даже сами понятия о Божестве– Демиурге, о Творце всего сущего, о том всеведущем Всевышнем, который ежеминутно с величайшей и непостижимой для смертных мудростью управляет всем необъятным миром.
В переведенной с санскрита на тибетский язык «Маньджушри-мулатантре» дается изначальная картина мира, как ее понимали буддисты тибетского (ламаистского) толка:
«Во время эпохи «крита-юга» человек собственной силой полон был, на всем небе жил, от старости и смерти полностью был свободен.
В то время созвездий не было. Солнца не было, не было и звезд. Богов не было, и мира ассуриев не было.
Первая эпоха – это вершина времени. Племя же без людей существования не имело. Продолжительности жизни не имелось. И рождения не было. Религиозного долга не было, сокровенных заклинаний не было. От добродетелей и грехов были свободны. Собственная радость полностью осуществлялась. Их (людей) поведения и деяний тоже не было. Они были чисты и своего Я не имели» [Пагсам-джонсан: 205–206].
В религии буддизма высшее постижение духа – это стремление достичь истинного совершенства, что подвластно лишь буддам. В основе этой религиозно-философской системы лежит учение о «Четырех благородных истинах», о человеческих страданиях, о тех путях к совершенству, о ступенях к высотам добродетели, что в конечном итоге могут привести человека к блаженству и к желанной Нирване. Боги не в состоянии соперничать с Буддой, они страшатся его совершенства, и в своем совершенстве Будда достигает статуса Великого Правителя жизни. Вот, например, постиимий в своих исканиях и трудах истинные вершины Будда объявляет ученикам о своем переходе из земного мира в нирвану: «В тот момент боги были не способны выдержать блеск Будды, отшельника, наделенного особыми знаками сверхсущества, и бежали» [Будон Ринчендуб: 164].
В целом, по многим базовым деталям своих канонов буддизм оказывается, кроме того, весьма близок учению Дао.
Последнее, но чрезвычайно важное отличие восточных мировоззренческих систем от религий западных заключено в том, что в их канонах полностью отсутствует понятие «первородного греха», – ведь именно это является одной из фундаментальных основ религий, распространенных на противоположной половине Евразийского континента. Согласно канонам Запада, даже только что появившееся на свет человеческое существо уже несет в себе зачатки греха и вины перед Создателем, и потому человек обязан ни на минуту не забывать о божественной милости Создателя, ежечасно вознося ему благодарения и хвалу. Именно поэтому все западные религии, включая и их корневую систему взглядов – иудаизм, расценивают собственные бедствия как результат коллективной греховности народов перед ликом Вседержителя.
По всей видимости, именно такого рода причинами легче всего объяснять весьма контрастные отличия в документах Запада и Востока, когда мы обнаруживаем в них оценку кочевых завоеваний.
Пример первый: невольники злые или невольники почтительные
В хрониках Срединного царства в числе весьма подробно охарактеризованных номадов, с которыми в течение более десяти столетий сражались коренные китайцы, были знаменитые гунны. Их роль в противостоянии Китая с северными степями и пустынями была исключительно велика и значима. Первоначально в китайских документах они чаще всего именовались какхун-ну (либо жуны), что в переводе с китайского буквально значило «злой невольник». Однако после ряда тяжких поражений номадов китайские сановники предложили их шаньюю (ишньюй – это великий хан) переменить наименование народа на гун-ну, что значило уже «невольник почтительный». Так хун-ну превратились в конечном итоге в гуннов, чья злая слава докатилась в конечном итоге, благодаря ратям знаменитого Аттилы, до самых западных окраин Евразийского континента.
Гунны «обитая за северными пределами Китая, переходят со своим скотом с одних пастбищ на другие. Из домашнего скота более содержат лошадей, крупный и мелкий рогатый скот; частью разводят верблюдов, ослов, лошаков и лошадей лучших пород. Перекочевывают с места на место, смотря по приволью в траве и воде. Не имеют ни городов, ни оседлости, ни земледелия; но у каждого есть отделенный участок земли. Письма нет, а законы словесно объявляются. Мальчик, как скоро может верхом сидеть на баране, стреляет из лука пташек и зверков; а несколько подросши стреляет лисиц и зайцев, и употребляют их в пищу. Могущие владеть луком все поступают в латную контачу. Во время приволья, по обыкновению следуя за своим скотом, занимаются полевою охотою, и тем пропитываются; а в крайности каждый занимается воинскими упражнениями, чтобы производить набеги. Таковы суть врожденные их свойства. Длинное их оружие есть лук с стрелами, короткое оружие сабля и копье. При удаче идут вперед; при неудаче отступают, и бегство не поставляют в стыд себе. Где видят корысть, там ни благоприличия, ни справедливости не знают. Начиная с владетелей, все питаются мясом домашнего скота, одеваются кожами его, прикрываются шерстяным и меховым одеянием. Сильные едят жирное и лучшее; устаревшие питаются остатками после них. Молодых и крепких уважают; устаревших и слабых мало почитают. По смерти отца женятся на мачехе; по смерти братьев женятся на невестках. Обыкновенно называют друг друга именами; прозваний и проименований не имеют» [Бичурин 1950: 39–40].
Гунны «обитая за северными пределами Китая, переходят со своим скотом с одних пастбищ на другие. Из домашнего скота более содержат лошадей, крупный и мелкий рогатый скот; частью разводят верблюдов, ослов, лошаков и лошадей лучших пород. Перекочевывают с места на место, смотря по приволью в траве и воде. Не имеют ни городов, ни оседлости, ни земледелия; но у каждого есть отделенный участок земли. Письма нет, а законы словесно объявляются. Мальчик, как скоро может верхом сидеть на баране, стреляет из лука пташек и зверков; а несколько подросши стреляет лисиц и зайцев, и употребляют их в пищу. Могущие владеть луком все поступают в латную контачу. Во время приволья, по обыкновению следуя за своим скотом, занимаются полевою охотою, и тем пропитываются; а в крайности каждый занимается воинскими упражнениями, чтобы производить набеги. Таковы суть врожденные их свойства. Длинное их оружие есть лук с стрелами, короткое оружие сабля и копье. При удаче идут вперед; при неудаче отступают, и бегство не поставляют в стыд себе. Где видят корысть, там ни благоприличия, ни справедливости не знают. Начиная с владетелей, все питаются мясом домашнего скота, одеваются кожами его, прикрываются шерстяным и меховым одеянием. Сильные едят жирное и лучшее; устаревшие питаются остатками после них. Молодых и крепких уважают; устаревших и слабых мало почитают. По смерти отца женятся на мачехе; по смерти братьев женятся на невестках. Обыкновенно называют друг друга именами; прозваний и проименований не имеют» [Бичурин 1950: 39–40].