Страница:
– А почему бы ей не стать моей секретаршей независимо от ваших взаимоотношений? – спросил Сэм.
– Взаимоотношений пока нет, – ответил немец, – но я имел бы гораздо больше шансов завоевать ее расположение, если бы она не проводила столько времени возле вас.
– «Пусть победит достойнейший!», – усмехнулся Клеменс.
– Я тоже так думаю, но мне не нравится, что вы будете зря тратить ее время, водя ее за нос. Вы же знаете, что не сблизитесь ни с одной женщиной, пока рядом будет жить Ливи.
– Ливи нечего сказать по этому поводу! – твердо выговорил Сэм. – Не забывайте об этом!
Лотар слегка улыбнулся и произнес:
– Конечно, конечно, Сэм.
Гвиневра обычно следовала за ним по пятам, делая записи, отсылая и получая послания. Она составляла расписание его рабочего дня и назначала время встреч. Несмотря на то, что он был очень занят, он всегда находил возможность поговорить и пошутить с ней, и каждый раз, когда смотрел на нее, у него становилось теплее на душе. Гвиневра же, казалось, просто обожала его.
Прошло два дня. Круглосуточные работы по завершению вездехода дали свои результаты. Еще два дня, и боевая машина будет готова. Делегация из Соул-сити шныряла вокруг под наблюдением двух человек из окружения короля Джона. Гигант, вынужденный слечь после битвы, заявил, что он снова здоров. Теперь рядом с Сэмом всегда находились Гвиневра и Джо Миллер, и мир стал казаться Клеменсу гораздо уютнее, хотя до Утопии еще было очень далеко. Барабанный телеграф принес сообщение о том, что Одиссей загрузил свои суда кремнем и вернется через месяц. Он был командиром флота из десяти судов, который отправился к владычице Селинайо, надеясь выменять у нее кремень. На Земле она была графиней Хантингтон, Селиной Гастингс, родившейся в 1707 и умершей в 1791 году. На этой планете она стала приверженцем Церкви Второго Шанса и торговала кремнем с Пароландо только потому, что там разрешалась деятельность миссионеров Геринга. В обмен на кремень ей был обещан металлический пароходик, на котором она предполагала путешествовать по Реке, проповедуя свою религию. Сэм считал, что она выжила из ума. В первом же месте, где она причалит к берегу, ей перережут глотку и завладеют судном. Но это было ее личным делом.
Члены Совета встретились с делегацией из Соул-сити за круглым столом в самой большой комнате дворца короля Джона. Сэму хотелось бы отложить эту встречу, поскольку у Джона было куда более мрачное, чем обычно, настроение. Одна из его женщин пыталась убить его, так, во всяком случае, он заявил. Она ударила его ножом в бок, прежде чем он сломал ей челюсть и проломил голову об угол стола. Женщина умерла через час, не приходя в сознание, и пришлось поверить Джону на слово, что она первая напала на него. Сэму хотелось бы иметь показания непредвзятых свидетелей, но таковых не было.
Джона страшно мучила боль от раны в боку, он надрался виски для обезболивания и тяжко мучился из-за того, что женщина посмела оказать ему неповиновение. Он тяжело опустился в большое дубовое кресло с высокой резной спинкой, обитое красной кожей. Одна рука его сжимала глиняную чашку, наполненную виски, с губ свисала недокуренная сигарета. Он был зол на все и вся. Файбрас заговорил.
– Некогда Хаскинг верил в полную сегрегацию белых и цветных. Он был убежден, яростно убежден в том, что белые никогда не смогут, во всяком случае в глубине души, воспринять как равных себе небелых – то есть, негров, монголов, полинезийцев, индейцев. Единственный путь к достижению достойной жизни, к тому, чтобы не терять собственное достоинство и ощущать себя личностями – это путь сегрегации, полного обособления. Путь равенства, но отдельного.
Но вскоре его идейный руководитель, Малкольм Акмаль, покинул Черных Мусульман. Он понял, что ошибался. Не все белые были дьяволами и извергами-расистами. Хаскинг внял слову своего учителя и тоже покинул Штаты. Он отправился в Алжир и там увидел, что корни расизма лежат в образе мыслей, а не в цвете кожи. И он понял это.
«Едва ли это было оригинальное или даже неожиданное открытие», – отметил про себя Сэм. Но вслух он ничего не сказал, решив не перебивать посла.
– А затем белая молодежь США или, вернее, ее значительная часть отвергла предрассудки родителей и стала поддерживать черных в их борьбе за равенство. Они выходили на улицы и участвовали в демонстрациях, мятежах. Они даже отдавали свои жизни ради черных друзей. Они, казалось, искренне относились к неграм, не потому, что просто внушили себе, будто так следует поступать, а потому, что поняли, что черные – такие же люди и их тоже можно возлюбить.
Несмотря на это, Хаскинг все же не мог чувствовать себя непринужденным в присутствии белых, хотя и старался изо всех сил думать о них, как просто о людях. Он был испорчен. Его уже нельзя было переделать, так же, впрочем, как и большинство белых, особенно пожилых, которых уже нельзя было заставить любить черных. Но он старался любить тех белых, которые были на его стороне. Он уважал молодых людей, которые говорили своим родителям, своему белому расистскому обществу, чтобы оно убиралось ко всем чертям. Через некоторое время, как и все, независимо от цвета кожи, он умер. Здесь он оказался среди древних китайцев и был несчастлив, поскольку оказалось, что эти люди считали всех, кроме китайцев, низшими существами.
Сэму вспомнились китайцы из Невады и Калифорнии начала шестидесятых годов, выполняющие самую тяжелую работу. Бережливые, кроткие, добродушные маленькие мужчины и женщины. Они терпеливо переносили брань, с которой большинство людей не обращалось бы даже к ослу. На них плевали, их проклинали, мучили, били камнями, грабили, насиловали, приписывали им всяческие пороки и преступления. Они были абсолютно бесправны, и никто никогда их не защищал. А они никогда не роптали, никогда не бунтовали. Они просто терпели. Какие мысли скрывались за их непроницаемыми, похожими на маски лицами? Они тоже были убеждены в превосходстве китайца над любым белым дьяволом? Если так, то почему же они не сопротивлялись, ни разу не нанесли ответного удара? Их, конечно, вырезали бы всех до единого, но зато они, как и подобает людям, хоть некоторое время стояли бы с высоко поднятой головой!
Но китайцы верили во время. Время было их союзником. Если не хватит времени у отца сколотить состояние, то хватит у сына. Или у внука…
– Поэтому, – продолжил Файбрас, – Хаскинг взял челнок и отправился вниз по Реке. Проплыв много тысяч миль, он осел среди каких-то черных африканцев семнадцатого века. Это были предки зулусов до их переселения в Южную Африку. Через некоторое время он покинул их, так как их обычаи были слишком отталкивающими, а сами они слишком кровожадными, и он не смог этого вытерпеть.
Затем он жил в местности, где смешались гунны и смуглые белые из неолита. Жители этих мест приняли Хаскинга вполне прилично, но ему очень не хватало своих сородичей – африканских негров. Поэтому он снова пустился в путь. Вскоре его захватили в плен и обратили в рабство древние моавиты. Он бежал. Затем был схвачен древними евреями, стал чашным рабом, снова бежал, нашел небольшую общину негров, бывших рабов в США перед Гражданской Войной. Там он некоторое время жил счастливо. Но их мировоззрение в стиле дяди Тома и суеверия действовали ему на нервы. Он покинул и их. Недолго Хаскинг прожил среди представителей некоторых других народов. Затем, однажды, на людей, среди которых он жил, напали огромные светловолосые белые – кто-то вроде древних германцев. Он сражался и был убит.
Воскрес Хаскинг здесь. Теперь он убежден в том, что по-настоящему счастливые государства на Реке могут быть созданы только людьми одного и того же цвета кожи, с одинаковыми вкусами и из одного и того же периода земной истории. Все остальное не срабатывает. Люди на этой планете не хотят меняться. Когда-то на Земле он мог верить в прогресс, поскольку умы молодежи были более гибкими. Старики постепенно умирали, а дети молодых белых были еще в большей степени свободны от расовых предрассудков. Но здесь этот процесс был попросту неосуществим. Каждый человек живет по-своему, сохранив приобретенный на Земле склад ума. Поэтому, если только Хаскингу не посчастливится найти общину белых людей конца двадцатого века, он никогда не отыщет белых без расовой ненависти или предубеждений. Конечно, древние белые ничего не имеют против черных, но они слишком чужды цивилизованному человеку.
– К чему такое длинное предисловие? – перебил посла Сэм.
– Мы хотим создать на этой планете однородную нацию. Мы не можем собрать здесь всех негров конца двадцатого века, но мы можем, насколько это возможно, создать государство только чернокожих. Нам известно, что в настоящее время в Пароландо проживает около трех тысяч негров. Мы бы хотели обменять наших дравидов, арабов и всех других нечерных на ваших негров. Хаскинг сделал аналогичные предложения вашим соседям, но пока не получил от них никаких известий. Пока что ему нечем на них воздействовать.
Король Джон приподнялся и громко произнес:
– Вы имеете в виду, что ему нечего предложить им в обмен?
Файбрас спокойно посмотрел на него:
– Примерно так. – Он кивнул головой. – Но когда-нибудь у нас будет такой рычаг, который на них подействует.
– Вы имеете в виду то время, когда у вас будет достаточно стального оружия? – уточнил Сэм.
Файбрас пожал плечами.
Джон стукнул о стол пустой чашей.
– Так вот, нам не нужны ни ваши арабы, ни ваши дравиды, никакие другие ошметки вашего Соул-сити! – закричал он. – Но я скажу вам, что мы сделаем! За каждую тонну бокситов или криолита, или за каждую унцию платины мы дадим вам одного из наших черных граждан! А своих неверных сарацинов можете оставить себе, выслать или даже утопить – нам это безразлично.
– Подождите-ка минутку, – вмешался Сэм. – Мы не можем просто отдавать своих граждан. Если они захотят добровольно, то пожалуйста. Но мы не будем заниматься торговлей людьми. Не забывайте, что мы – демократическое государство.
– Я же не предлагаю, чтобы вы кого-нибудь продавали! – воскликнул Файбрас. – Мы не работорговцы, вы же это знаете. Мы хотим одного – добровольного обмена одного за одного. Арабы, которых представляют ар-Рахман и Фазгули, ощущают в Соул-сити прохладное отношение, и им хотелось бы отправиться куда-нибудь, где они могли бы создать свою собственную общину типа Казбаха.
Сэму показалось это весьма подозрительным. С таким же успехом они могли бы создать подобную общину в своем Соул-сити? Или почему они не могут просто собраться и уехать оттуда? Одной из прелестей этого мира было то, что здесь не существовало уз собственности или зависимости от источника дохода. Любой человек может унести все, что ему принадлежит, на своей спине, а соорудить новый дом на планете, где бамбук отрастает со скоростью двух дюймов в день, не составляло особого труда.
Возможно, Хаскинг хотел внедрить своих людей в Пароландо, чтобы те шпионили здесь. А когда они нападут, то и подняли бы восстание!
– Мы доведем ваше предложение об обмене до каждого из наших граждан, – кивнул Сэм. – Это пока все, что мы можем сделать. А теперь скажите, намерен ли сеньор Хаскинг продолжать снабжать нас минералами и древесиной?
– До тех пор, пока вы будете продолжать посылать нам руду и стальное оружие, – ответил Файбрас. – Но он сейчас размышляет над тем, чтобы поднять цену.
Кулак Джона снова обрушился на стол.
– Мы не позволим, чтобы нас грабили! Мы и так платим слишком много! Не вынуждайте нас, сеньор Файбрас, силой забрать у вас все, что нам нужно! Включая и ваши жизни!
– Спокойнее, Ваше Величество, – тихо произнес Сэм.
Обернувшись к послу, он сказал:
– Джон неважно себя чувствует. Извините его, пожалуйста. Но тем не менее, он прав. Не вынуждайте нас принимать крайние меры.
Абдулла Акмаль, очень высокий и очень черный негр, вскочил на ноги и указывая большим пальцем на Клеменса, сказал по-английски:
– Вам самим было бы лучше не раздражать нас своими грязными словами. Мы не верим ни единому вашему слову, Мистер Белый! Ни единому!!! Особенно из уст человека, который написал книгу о ниггере Джиме! Мы терпеть не можем белых расистов и имеем с ними дело только потому, что к этому нас вынуждают обстоятельства.
– Успокойся, Абдулла, – остановил его Файбрас. – Успокойся.
Он улыбнулся, и Сэму снова пришло в голову: а не является ли речь Абдуллы вторым номером хорошо отрепетированной программы? Вероятно, Файбрас подобным же образом задумывается – а не являются ли заранее подготовленными яростные вспышки Джона. Актерам не нужно быть политиками, а вот политикам приходится быть актерами.
Сэм тяжело вздохнул и сказал:
– Вы читали «Гекльберри Финна», сеньор Акмаль?
Абдулла, поморщившись, ответил:
– Я не читаю макулатуру.
– Значит, вы не знаете, о чем говорите, не так ли?
Лицо Акмаля помрачнело. Файбрас ухмыльнулся.
– Мне не нужно было читать весь этот расистский вздор! – закричал Абдулла. – Хаскинг рассказал мне. И этого для меня вполне достаточно.
– Вы все же прочтите эту книгу. И тогда возвращайтесь, и мы обсудим ее, – предложил Клеменс.
– Вы что, сумасшедший? – удивился Абдулла. – Вы же знаете, что на этой планете нет книг!
– Значит, вы проиграли, не так ли? – произнес Сэм. Он чуточку дрожал, ему было очень непривычно разговаривать в такой манере с негром. – В любом случае, мы не группа критиков, обсуждающая за чашкой чая вопросы литературы. Давайте вернемся к главному.
Однако Абдулла продолжал кричать о книгах, которые написал Сэм. И тогда Джон, потеряв контроль над собой, вскочил и заревел:
– А ну, замолчи, черномазый!???
Джон использовал для обращения к негру слово на эсперанто, прибавив к нему пренебрежительный суффикс. И проделал это великолепно.
На какое-то мгновенье все были потрясены и притихли. Рот Абдуллы Акмаля при этом остался открытым. Через некоторое время он его закрыл и взгляд его стал торжествующим, почти счастливым. Файбрас прикусил губу. Джон облокотился кулаками о стол и бросил сердитый взгляд. Сэм сделал несколько глубоких затяжек сигаретой. Он знал, что это слово Джону подсказало присущее ему презрение ко всему человечеству. У него не было расовых предрассудков, да и за всю свою жизнь на Земле он вряд ли видел более полудюжины негров. Но он определенно знал, как можно унизить и оскорбить другого человека. И это знание было его второй натурой.
– Я ухожу! – произнес Абдулла Акмаль. – Возможно, я отправлюсь домой, и тогда можете быть уверены, что вам придется чертовски дорого платить за то, чтобы получить хоть немного алюминия или платины, Мистер Чарли!
Сэм поспешно встал:
– Одну минуту! Если вы жаждете извинений, то я приношу их от имени всего Пароландо!
Абдулла посмотрел в сторону Файбраса, но тот отвел взгляд.
– Я хочу извинения от него и сейчас же!
Он указал на короля Джона.
Сэм склонился над англичанином и мягко сказал:
– Слишком большие ставки, чтобы разыгрывать из себя гордого монарха, Ваше Величество. Своей вспышкой вы, возможно, играете им на руку. Бьюсь об заклад, что они что-то замышляют. Извинитесь.
Джон выпрямился и произнес:
– Еще ни перед одним человеком король Джон не извинялся, тем более перед простолюдином. К тому же перед сарацином!
Сэм фыркнул и заговорил, размахивая сигаретой:
– Неужели до вашей толстокожей башки Плантагенета до сих пор не дошло, что больше не существует таких понятий, как королевская кровь или священные права королей. Что теперь мы все здесь простолюдины! Или, может быть, все короли?
Джон ничего не ответил и вышел из комнаты. Абдулла посмотрел на Файбраса, и тот кивнул. Тогда негр тоже вышел.
– Ну, сеньор посол, что дальше? – спросил Клеменс. – Вы все возвращаетесь домой?
Файбрас покачал головой.
– Нет, я не сторонник поспешных решений. Однако наша делегация приостанавливает конференцию. Пока Джон Безземельный не извинится. Я дам вам срок подумать до завтрашнего обеда.
И Файбрас повернулся, чтобы выйти.
– Я поговорю с Джоном, – поспешно согласился Сэм, – но он упрям, как мул из Миссури.
– Мне очень не хотелось, чтобы наши переговоры прервались только потому, что один человек не может держать свои оскорбления при себе. Мне также не хотелось бы, чтобы прекратилась наша торговля, ибо это означает, что вы не построите свое Судно.
– Не выводите меня из себя, сеньор Файбрас. Я не собираюсь вам угрожать. Но меня ничто не остановит, учтите это. Я добуду алюминий, даже если для этого мне собственноручно придется вышвырнуть Джона из этой страны. Или – как другой выход из создавшегося положения – я вынужден буду отправиться в Соул-сити и постараюсь сам добыть нужные минералы.
– Я отлично понимаю вас, мистер Клеменс. Но вы не учитываете то, что Хаскинг вовсе не стремится к власти. Он только хочет создать хорошо укрепленное государство, граждане которого могли бы наслаждаться жизнью. И все они будут довольны этой жизнью, поскольку у них будут схожие вкусы и одни и те же цели. Другими словами – все они будут неграми.
Сэм проворчал:
– Очень хорошо. – Он замолчал, но прежде чем посол вышел, окликнул его: – Одну минуту, скажите, вы читали «Гекльберри Финна»?
Файбрас обернулся.
– Конечно. Мальчишкой я думал, что это одна из самых замечательных книг. Я перечитывал ее, даже когда учился в колледже. Правда, тогда я мог видеть и ее недостатки. Но несмотря на это, я получил от нее еще большее удовольствие.
– И вас сильно беспокоил тот факт, что Джим назывался «ниггером Джимом»?
– Вам следует вспомнить, что я родился в 1975 году на ферме поблизости от Сиракуз, штат Нью-Йорк. К тому времени положение в расовом вопросе сильно изменилось. Я вырос на ферме, первоначально принадлежавшей моему пра-пра-прадеду, который переехал из Джорджии по так называемой «подпольной железной дороге» и после Гражданской Войны приобрел эту ферму. Нет, я не был оскорблен тем, что вы в своей книге употребляли это слово. В те времена, о которых вы писали, негров открыто называли ниггерами и никто не обращал на это внимание, хотя, конечно, это было оскорбительно. Но, описывая людей того времени, вы, естественно, наделяли их той речью, какой они говорили на самом деле. А этической концепцией вашего романа – борьбой гражданского долга Гека с его чувствами к Джиму как к человеку и, в конечном итоге, победой именно человеческих чувств – я был просто очарован. Вся ваша книга была обвинительным актом против рабовладения, против того полуфеодального общества, которое в те времена расцветало на Миссисипи. Это была книга против суеверий и всех глупостей того времени! Почему же эта книга должна была меня оскорбить?
– Тогда почему…
– Абдулла – его настоящее имя Джордж Роберт Ли – родился в 1925 году, а Хаскинг в 1938! Для множества белых в те времена чернокожие были только ниггерами, хотя, если говорить правду, не для всех. Негры того времени считали, что насилие или угроза насилия – то, что использовали белые для подавления негров – это единственный способ получить реальные права наравне с остальными гражданами США. Вы умерли в 1910 году, не так ли? Но вам, должно быть, многие рассказывали о том, что произошло с миром после вашей смерти.
Сэм кивнул.
– В это трудно поверить. Не в ярость бунтов. И при моей жизни было много бунтов, и я думаю, что ничто не может сравниться с известным бунтом в Нью-Йорке во время Гражданской Войны. Нет, я имею в виду, что даже трудно вообразить себе падение нравов в конце двадцатого века.
Файбрас рассмеялся:
– Сейчас вы живете в обществе, которое более свободно и распущено с точки зрения девятнадцатого столетия, чем любое другое общество в двадцатом веке. И тем не менее вы адаптировались к нему.
– Вы, пожалуй, правы, – согласился Клеменс. – Но первые две недели абсолютной наготы после Воскрешения дали понять, что человечество больше уже никогда не будет таким, как прежде. И сам факт Воскрешения, который нельзя отрицать, расшатал многие сложившиеся представления и системы взаимоотношений. Хотя до сих пор среди нас еще есть особо консервативные люди, вроде ваших мусульман.
– Скажите мне, сеньор Клеменс, только одно. Вы были одним из самых первых либералов. Вы во многом довольно сильно опережали свое время. Вы подняли голос против рабства и ратовали за равенство. И когда вы подписывали Великую Хартию Вольностей для Пароландо, вы настаивали, что политическое равенство должно быть обеспечено для всех людей независимо от цвета кожи и пола. Я заметил, что почти рядом с вами живут вместе черный мужчина и белая женщина. Будьте честным – не беспокоит ли вас это зрелище?
Сэм затянулся, выдохнул дым и сказал:
– Если честно, то да. Это очень беспокоит меня! Однако то, что говорил мне мой разум, и то, что говорили мне мои рефлексы – это совершенно разные вещи. Я ненавидел это. Но взял себя в руки и познакомился с этой парой. И я научился хорошо относиться к ним. И вот теперь, через год, это меня почти не беспокоит. Еще немного – и это чувство исчезнет бесследно.
– Разница между вами, представителями белых либералов, и молодежью эпохи Хаскинга и моей в том, что нас это не беспокоило вообще. Мы допускали подобное.
Файбрас вышел из комнаты. Сэм остался один. Еще довольно долго он сидел задумавшись, потом встал и вышел наружу. Первым, кого он встретил, был Герман Геринг. Его голова все еще была обмотана полотнищем, но лицо уже не было таким бледным, да и глаза приобрели обычное выражение.
– Ну, как ваша голова? – поинтересовался Сэм.
– Все еще болит. Но я теперь могу ходить, не ощущая, будто при каждом шаге меня протыкают раскаленным острием.
– Я очень не люблю видеть, как люди страдают, – покачал головой Клеменс. – Поэтому я предлагаю вам покинуть Пароландо. Чтобы вы могли избежать новых страданий в будущем, а может, даже и просто физических мучений.
– Вы мне угрожаете?
– Лично я против вас ничего не предприму. Но здесь есть множество людей, которым вы до того намозолили глаза, что они готовы гнать вас отсюда палкой. Они жаждут оттащить вас к Реке и утопить. Почти каждому из них вы уже успели досадить своими проповедями. Наше государство основано только ради одной цели – постройки Судна. Сейчас любой человек, не нарушая закона, может говорить все, что ему взбредет в голову. Но у нас есть люди, иногда пренебрегающие законом, и мне очень не хотелось бы их наказывать из-за того, что вы спровоцировали их на необдуманные действия. Я предлагаю вам исполнить свой долг христианина и перестать искушать людей. Я не хочу, что вы искушали добропорядочных мужчин и женщин совершить над вами насилие.
– Но я не христианин! – твердо сказал Геринг.
– Я восхищен человеком, который может признаться в этом, и не думаю, что когда-нибудь встречу проповедника, который скажет мне это столь красноречиво.
– Сеньор Клеменс! Я читал ваши книги, когда был молодым, сначала на немецком, а затем и на английском. Но легкомысленность и мягкая ирония вряд ли помогут нам куда-нибудь прийти. Я не христианин, хотя стараюсь соблюдать лучшие добродетели учения Христа. Я – миссионер Церкви Второго Шанса! Все земные религии дискредитированы, хотя некоторые из них не признают этого. Наша Церковь – первая религия, возникшая на этой планете. Она одна имеет шанс выжить. Она…
– Избавьте меня от лекций, – сказал Сэм. – Я их достаточно наслушался и от вас и от ваших предшественников. То, что я говорил вам, я говорил по доброте душевной и из желания уберечь вас от возможных страданий и, если говорить честно, то и из желания больше никогда вас не видеть среди своих людей. Вам следует убраться отсюда подобру-поздорову. Прямо сейчас. Иначе вас убьют.
– В этом случае завтра я воскресну где-нибудь в другом месте и буду там проповедовать Истину! Понимаете, здесь, так же как и на Земле, кровь мученика – это семя Церкви. Человек, убивающий одного из нас, только способствует тому, что Истина – возможность вечного спасения – будет услышана большим числом людей. Убийство разносит нашу веру по берегам этой Реки быстрее, чем любое доступное для нас средство передвижения.
– Поздравляю вас, – раздраженно бросил Сэм, перейдя на английский, как он делал всегда, когда был рассержен. – И все же скажите, разве вас не беспокоит тот факт, что ваших миссионеров беспрестанно убивают? Разве вы не боитесь оторваться от тела?
– Что вы имеете в виду?
– Вашу доктрину. – Ответом был лишь удивленный взгляд. – Одним из ваших главных принципов, если мне не изменяет память, является то, что Человек воскрешен вовсе не для того, чтобы наслаждаться здесь вечной жизнью. Ему дан ограниченный срок, хотя большинству он может показаться долгим. Особенно тем, кто не получает удовольствия от здешней жизни. Вы утверждаете, что существует нечто подобное душе, то, что вы называете «психоморфом», правильно? Или иногда как называли это древние египтяне – «ка». Вам приходится делать такое допущение, в противном случае нечего говорить о целостности личности человека. Без «души» человек, который умер, просто мертв, даже если его тело точно воспроизведено и снова живет. Но второе тело – это только копия. У воскресшего разум и память умершего человека и поэтому он думает, что он и есть тот человек, который умер. Но он им не является. Он просто живая копия. Смерть вычеркивает вас навечно из жизни. С вами покончено.
– Взаимоотношений пока нет, – ответил немец, – но я имел бы гораздо больше шансов завоевать ее расположение, если бы она не проводила столько времени возле вас.
– «Пусть победит достойнейший!», – усмехнулся Клеменс.
– Я тоже так думаю, но мне не нравится, что вы будете зря тратить ее время, водя ее за нос. Вы же знаете, что не сблизитесь ни с одной женщиной, пока рядом будет жить Ливи.
– Ливи нечего сказать по этому поводу! – твердо выговорил Сэм. – Не забывайте об этом!
Лотар слегка улыбнулся и произнес:
– Конечно, конечно, Сэм.
Гвиневра обычно следовала за ним по пятам, делая записи, отсылая и получая послания. Она составляла расписание его рабочего дня и назначала время встреч. Несмотря на то, что он был очень занят, он всегда находил возможность поговорить и пошутить с ней, и каждый раз, когда смотрел на нее, у него становилось теплее на душе. Гвиневра же, казалось, просто обожала его.
Прошло два дня. Круглосуточные работы по завершению вездехода дали свои результаты. Еще два дня, и боевая машина будет готова. Делегация из Соул-сити шныряла вокруг под наблюдением двух человек из окружения короля Джона. Гигант, вынужденный слечь после битвы, заявил, что он снова здоров. Теперь рядом с Сэмом всегда находились Гвиневра и Джо Миллер, и мир стал казаться Клеменсу гораздо уютнее, хотя до Утопии еще было очень далеко. Барабанный телеграф принес сообщение о том, что Одиссей загрузил свои суда кремнем и вернется через месяц. Он был командиром флота из десяти судов, который отправился к владычице Селинайо, надеясь выменять у нее кремень. На Земле она была графиней Хантингтон, Селиной Гастингс, родившейся в 1707 и умершей в 1791 году. На этой планете она стала приверженцем Церкви Второго Шанса и торговала кремнем с Пароландо только потому, что там разрешалась деятельность миссионеров Геринга. В обмен на кремень ей был обещан металлический пароходик, на котором она предполагала путешествовать по Реке, проповедуя свою религию. Сэм считал, что она выжила из ума. В первом же месте, где она причалит к берегу, ей перережут глотку и завладеют судном. Но это было ее личным делом.
Члены Совета встретились с делегацией из Соул-сити за круглым столом в самой большой комнате дворца короля Джона. Сэму хотелось бы отложить эту встречу, поскольку у Джона было куда более мрачное, чем обычно, настроение. Одна из его женщин пыталась убить его, так, во всяком случае, он заявил. Она ударила его ножом в бок, прежде чем он сломал ей челюсть и проломил голову об угол стола. Женщина умерла через час, не приходя в сознание, и пришлось поверить Джону на слово, что она первая напала на него. Сэму хотелось бы иметь показания непредвзятых свидетелей, но таковых не было.
Джона страшно мучила боль от раны в боку, он надрался виски для обезболивания и тяжко мучился из-за того, что женщина посмела оказать ему неповиновение. Он тяжело опустился в большое дубовое кресло с высокой резной спинкой, обитое красной кожей. Одна рука его сжимала глиняную чашку, наполненную виски, с губ свисала недокуренная сигарета. Он был зол на все и вся. Файбрас заговорил.
– Некогда Хаскинг верил в полную сегрегацию белых и цветных. Он был убежден, яростно убежден в том, что белые никогда не смогут, во всяком случае в глубине души, воспринять как равных себе небелых – то есть, негров, монголов, полинезийцев, индейцев. Единственный путь к достижению достойной жизни, к тому, чтобы не терять собственное достоинство и ощущать себя личностями – это путь сегрегации, полного обособления. Путь равенства, но отдельного.
Но вскоре его идейный руководитель, Малкольм Акмаль, покинул Черных Мусульман. Он понял, что ошибался. Не все белые были дьяволами и извергами-расистами. Хаскинг внял слову своего учителя и тоже покинул Штаты. Он отправился в Алжир и там увидел, что корни расизма лежат в образе мыслей, а не в цвете кожи. И он понял это.
«Едва ли это было оригинальное или даже неожиданное открытие», – отметил про себя Сэм. Но вслух он ничего не сказал, решив не перебивать посла.
– А затем белая молодежь США или, вернее, ее значительная часть отвергла предрассудки родителей и стала поддерживать черных в их борьбе за равенство. Они выходили на улицы и участвовали в демонстрациях, мятежах. Они даже отдавали свои жизни ради черных друзей. Они, казалось, искренне относились к неграм, не потому, что просто внушили себе, будто так следует поступать, а потому, что поняли, что черные – такие же люди и их тоже можно возлюбить.
Несмотря на это, Хаскинг все же не мог чувствовать себя непринужденным в присутствии белых, хотя и старался изо всех сил думать о них, как просто о людях. Он был испорчен. Его уже нельзя было переделать, так же, впрочем, как и большинство белых, особенно пожилых, которых уже нельзя было заставить любить черных. Но он старался любить тех белых, которые были на его стороне. Он уважал молодых людей, которые говорили своим родителям, своему белому расистскому обществу, чтобы оно убиралось ко всем чертям. Через некоторое время, как и все, независимо от цвета кожи, он умер. Здесь он оказался среди древних китайцев и был несчастлив, поскольку оказалось, что эти люди считали всех, кроме китайцев, низшими существами.
Сэму вспомнились китайцы из Невады и Калифорнии начала шестидесятых годов, выполняющие самую тяжелую работу. Бережливые, кроткие, добродушные маленькие мужчины и женщины. Они терпеливо переносили брань, с которой большинство людей не обращалось бы даже к ослу. На них плевали, их проклинали, мучили, били камнями, грабили, насиловали, приписывали им всяческие пороки и преступления. Они были абсолютно бесправны, и никто никогда их не защищал. А они никогда не роптали, никогда не бунтовали. Они просто терпели. Какие мысли скрывались за их непроницаемыми, похожими на маски лицами? Они тоже были убеждены в превосходстве китайца над любым белым дьяволом? Если так, то почему же они не сопротивлялись, ни разу не нанесли ответного удара? Их, конечно, вырезали бы всех до единого, но зато они, как и подобает людям, хоть некоторое время стояли бы с высоко поднятой головой!
Но китайцы верили во время. Время было их союзником. Если не хватит времени у отца сколотить состояние, то хватит у сына. Или у внука…
– Поэтому, – продолжил Файбрас, – Хаскинг взял челнок и отправился вниз по Реке. Проплыв много тысяч миль, он осел среди каких-то черных африканцев семнадцатого века. Это были предки зулусов до их переселения в Южную Африку. Через некоторое время он покинул их, так как их обычаи были слишком отталкивающими, а сами они слишком кровожадными, и он не смог этого вытерпеть.
Затем он жил в местности, где смешались гунны и смуглые белые из неолита. Жители этих мест приняли Хаскинга вполне прилично, но ему очень не хватало своих сородичей – африканских негров. Поэтому он снова пустился в путь. Вскоре его захватили в плен и обратили в рабство древние моавиты. Он бежал. Затем был схвачен древними евреями, стал чашным рабом, снова бежал, нашел небольшую общину негров, бывших рабов в США перед Гражданской Войной. Там он некоторое время жил счастливо. Но их мировоззрение в стиле дяди Тома и суеверия действовали ему на нервы. Он покинул и их. Недолго Хаскинг прожил среди представителей некоторых других народов. Затем, однажды, на людей, среди которых он жил, напали огромные светловолосые белые – кто-то вроде древних германцев. Он сражался и был убит.
Воскрес Хаскинг здесь. Теперь он убежден в том, что по-настоящему счастливые государства на Реке могут быть созданы только людьми одного и того же цвета кожи, с одинаковыми вкусами и из одного и того же периода земной истории. Все остальное не срабатывает. Люди на этой планете не хотят меняться. Когда-то на Земле он мог верить в прогресс, поскольку умы молодежи были более гибкими. Старики постепенно умирали, а дети молодых белых были еще в большей степени свободны от расовых предрассудков. Но здесь этот процесс был попросту неосуществим. Каждый человек живет по-своему, сохранив приобретенный на Земле склад ума. Поэтому, если только Хаскингу не посчастливится найти общину белых людей конца двадцатого века, он никогда не отыщет белых без расовой ненависти или предубеждений. Конечно, древние белые ничего не имеют против черных, но они слишком чужды цивилизованному человеку.
– К чему такое длинное предисловие? – перебил посла Сэм.
– Мы хотим создать на этой планете однородную нацию. Мы не можем собрать здесь всех негров конца двадцатого века, но мы можем, насколько это возможно, создать государство только чернокожих. Нам известно, что в настоящее время в Пароландо проживает около трех тысяч негров. Мы бы хотели обменять наших дравидов, арабов и всех других нечерных на ваших негров. Хаскинг сделал аналогичные предложения вашим соседям, но пока не получил от них никаких известий. Пока что ему нечем на них воздействовать.
Король Джон приподнялся и громко произнес:
– Вы имеете в виду, что ему нечего предложить им в обмен?
Файбрас спокойно посмотрел на него:
– Примерно так. – Он кивнул головой. – Но когда-нибудь у нас будет такой рычаг, который на них подействует.
– Вы имеете в виду то время, когда у вас будет достаточно стального оружия? – уточнил Сэм.
Файбрас пожал плечами.
Джон стукнул о стол пустой чашей.
– Так вот, нам не нужны ни ваши арабы, ни ваши дравиды, никакие другие ошметки вашего Соул-сити! – закричал он. – Но я скажу вам, что мы сделаем! За каждую тонну бокситов или криолита, или за каждую унцию платины мы дадим вам одного из наших черных граждан! А своих неверных сарацинов можете оставить себе, выслать или даже утопить – нам это безразлично.
– Подождите-ка минутку, – вмешался Сэм. – Мы не можем просто отдавать своих граждан. Если они захотят добровольно, то пожалуйста. Но мы не будем заниматься торговлей людьми. Не забывайте, что мы – демократическое государство.
– Я же не предлагаю, чтобы вы кого-нибудь продавали! – воскликнул Файбрас. – Мы не работорговцы, вы же это знаете. Мы хотим одного – добровольного обмена одного за одного. Арабы, которых представляют ар-Рахман и Фазгули, ощущают в Соул-сити прохладное отношение, и им хотелось бы отправиться куда-нибудь, где они могли бы создать свою собственную общину типа Казбаха.
Сэму показалось это весьма подозрительным. С таким же успехом они могли бы создать подобную общину в своем Соул-сити? Или почему они не могут просто собраться и уехать оттуда? Одной из прелестей этого мира было то, что здесь не существовало уз собственности или зависимости от источника дохода. Любой человек может унести все, что ему принадлежит, на своей спине, а соорудить новый дом на планете, где бамбук отрастает со скоростью двух дюймов в день, не составляло особого труда.
Возможно, Хаскинг хотел внедрить своих людей в Пароландо, чтобы те шпионили здесь. А когда они нападут, то и подняли бы восстание!
– Мы доведем ваше предложение об обмене до каждого из наших граждан, – кивнул Сэм. – Это пока все, что мы можем сделать. А теперь скажите, намерен ли сеньор Хаскинг продолжать снабжать нас минералами и древесиной?
– До тех пор, пока вы будете продолжать посылать нам руду и стальное оружие, – ответил Файбрас. – Но он сейчас размышляет над тем, чтобы поднять цену.
Кулак Джона снова обрушился на стол.
– Мы не позволим, чтобы нас грабили! Мы и так платим слишком много! Не вынуждайте нас, сеньор Файбрас, силой забрать у вас все, что нам нужно! Включая и ваши жизни!
– Спокойнее, Ваше Величество, – тихо произнес Сэм.
Обернувшись к послу, он сказал:
– Джон неважно себя чувствует. Извините его, пожалуйста. Но тем не менее, он прав. Не вынуждайте нас принимать крайние меры.
Абдулла Акмаль, очень высокий и очень черный негр, вскочил на ноги и указывая большим пальцем на Клеменса, сказал по-английски:
– Вам самим было бы лучше не раздражать нас своими грязными словами. Мы не верим ни единому вашему слову, Мистер Белый! Ни единому!!! Особенно из уст человека, который написал книгу о ниггере Джиме! Мы терпеть не можем белых расистов и имеем с ними дело только потому, что к этому нас вынуждают обстоятельства.
– Успокойся, Абдулла, – остановил его Файбрас. – Успокойся.
Он улыбнулся, и Сэму снова пришло в голову: а не является ли речь Абдуллы вторым номером хорошо отрепетированной программы? Вероятно, Файбрас подобным же образом задумывается – а не являются ли заранее подготовленными яростные вспышки Джона. Актерам не нужно быть политиками, а вот политикам приходится быть актерами.
Сэм тяжело вздохнул и сказал:
– Вы читали «Гекльберри Финна», сеньор Акмаль?
Абдулла, поморщившись, ответил:
– Я не читаю макулатуру.
– Значит, вы не знаете, о чем говорите, не так ли?
Лицо Акмаля помрачнело. Файбрас ухмыльнулся.
– Мне не нужно было читать весь этот расистский вздор! – закричал Абдулла. – Хаскинг рассказал мне. И этого для меня вполне достаточно.
– Вы все же прочтите эту книгу. И тогда возвращайтесь, и мы обсудим ее, – предложил Клеменс.
– Вы что, сумасшедший? – удивился Абдулла. – Вы же знаете, что на этой планете нет книг!
– Значит, вы проиграли, не так ли? – произнес Сэм. Он чуточку дрожал, ему было очень непривычно разговаривать в такой манере с негром. – В любом случае, мы не группа критиков, обсуждающая за чашкой чая вопросы литературы. Давайте вернемся к главному.
Однако Абдулла продолжал кричать о книгах, которые написал Сэм. И тогда Джон, потеряв контроль над собой, вскочил и заревел:
– А ну, замолчи, черномазый!???
Джон использовал для обращения к негру слово на эсперанто, прибавив к нему пренебрежительный суффикс. И проделал это великолепно.
На какое-то мгновенье все были потрясены и притихли. Рот Абдуллы Акмаля при этом остался открытым. Через некоторое время он его закрыл и взгляд его стал торжествующим, почти счастливым. Файбрас прикусил губу. Джон облокотился кулаками о стол и бросил сердитый взгляд. Сэм сделал несколько глубоких затяжек сигаретой. Он знал, что это слово Джону подсказало присущее ему презрение ко всему человечеству. У него не было расовых предрассудков, да и за всю свою жизнь на Земле он вряд ли видел более полудюжины негров. Но он определенно знал, как можно унизить и оскорбить другого человека. И это знание было его второй натурой.
– Я ухожу! – произнес Абдулла Акмаль. – Возможно, я отправлюсь домой, и тогда можете быть уверены, что вам придется чертовски дорого платить за то, чтобы получить хоть немного алюминия или платины, Мистер Чарли!
Сэм поспешно встал:
– Одну минуту! Если вы жаждете извинений, то я приношу их от имени всего Пароландо!
Абдулла посмотрел в сторону Файбраса, но тот отвел взгляд.
– Я хочу извинения от него и сейчас же!
Он указал на короля Джона.
Сэм склонился над англичанином и мягко сказал:
– Слишком большие ставки, чтобы разыгрывать из себя гордого монарха, Ваше Величество. Своей вспышкой вы, возможно, играете им на руку. Бьюсь об заклад, что они что-то замышляют. Извинитесь.
Джон выпрямился и произнес:
– Еще ни перед одним человеком король Джон не извинялся, тем более перед простолюдином. К тому же перед сарацином!
Сэм фыркнул и заговорил, размахивая сигаретой:
– Неужели до вашей толстокожей башки Плантагенета до сих пор не дошло, что больше не существует таких понятий, как королевская кровь или священные права королей. Что теперь мы все здесь простолюдины! Или, может быть, все короли?
Джон ничего не ответил и вышел из комнаты. Абдулла посмотрел на Файбраса, и тот кивнул. Тогда негр тоже вышел.
– Ну, сеньор посол, что дальше? – спросил Клеменс. – Вы все возвращаетесь домой?
Файбрас покачал головой.
– Нет, я не сторонник поспешных решений. Однако наша делегация приостанавливает конференцию. Пока Джон Безземельный не извинится. Я дам вам срок подумать до завтрашнего обеда.
И Файбрас повернулся, чтобы выйти.
– Я поговорю с Джоном, – поспешно согласился Сэм, – но он упрям, как мул из Миссури.
– Мне очень не хотелось, чтобы наши переговоры прервались только потому, что один человек не может держать свои оскорбления при себе. Мне также не хотелось бы, чтобы прекратилась наша торговля, ибо это означает, что вы не построите свое Судно.
– Не выводите меня из себя, сеньор Файбрас. Я не собираюсь вам угрожать. Но меня ничто не остановит, учтите это. Я добуду алюминий, даже если для этого мне собственноручно придется вышвырнуть Джона из этой страны. Или – как другой выход из создавшегося положения – я вынужден буду отправиться в Соул-сити и постараюсь сам добыть нужные минералы.
– Я отлично понимаю вас, мистер Клеменс. Но вы не учитываете то, что Хаскинг вовсе не стремится к власти. Он только хочет создать хорошо укрепленное государство, граждане которого могли бы наслаждаться жизнью. И все они будут довольны этой жизнью, поскольку у них будут схожие вкусы и одни и те же цели. Другими словами – все они будут неграми.
Сэм проворчал:
– Очень хорошо. – Он замолчал, но прежде чем посол вышел, окликнул его: – Одну минуту, скажите, вы читали «Гекльберри Финна»?
Файбрас обернулся.
– Конечно. Мальчишкой я думал, что это одна из самых замечательных книг. Я перечитывал ее, даже когда учился в колледже. Правда, тогда я мог видеть и ее недостатки. Но несмотря на это, я получил от нее еще большее удовольствие.
– И вас сильно беспокоил тот факт, что Джим назывался «ниггером Джимом»?
– Вам следует вспомнить, что я родился в 1975 году на ферме поблизости от Сиракуз, штат Нью-Йорк. К тому времени положение в расовом вопросе сильно изменилось. Я вырос на ферме, первоначально принадлежавшей моему пра-пра-прадеду, который переехал из Джорджии по так называемой «подпольной железной дороге» и после Гражданской Войны приобрел эту ферму. Нет, я не был оскорблен тем, что вы в своей книге употребляли это слово. В те времена, о которых вы писали, негров открыто называли ниггерами и никто не обращал на это внимание, хотя, конечно, это было оскорбительно. Но, описывая людей того времени, вы, естественно, наделяли их той речью, какой они говорили на самом деле. А этической концепцией вашего романа – борьбой гражданского долга Гека с его чувствами к Джиму как к человеку и, в конечном итоге, победой именно человеческих чувств – я был просто очарован. Вся ваша книга была обвинительным актом против рабовладения, против того полуфеодального общества, которое в те времена расцветало на Миссисипи. Это была книга против суеверий и всех глупостей того времени! Почему же эта книга должна была меня оскорбить?
– Тогда почему…
– Абдулла – его настоящее имя Джордж Роберт Ли – родился в 1925 году, а Хаскинг в 1938! Для множества белых в те времена чернокожие были только ниггерами, хотя, если говорить правду, не для всех. Негры того времени считали, что насилие или угроза насилия – то, что использовали белые для подавления негров – это единственный способ получить реальные права наравне с остальными гражданами США. Вы умерли в 1910 году, не так ли? Но вам, должно быть, многие рассказывали о том, что произошло с миром после вашей смерти.
Сэм кивнул.
– В это трудно поверить. Не в ярость бунтов. И при моей жизни было много бунтов, и я думаю, что ничто не может сравниться с известным бунтом в Нью-Йорке во время Гражданской Войны. Нет, я имею в виду, что даже трудно вообразить себе падение нравов в конце двадцатого века.
Файбрас рассмеялся:
– Сейчас вы живете в обществе, которое более свободно и распущено с точки зрения девятнадцатого столетия, чем любое другое общество в двадцатом веке. И тем не менее вы адаптировались к нему.
– Вы, пожалуй, правы, – согласился Клеменс. – Но первые две недели абсолютной наготы после Воскрешения дали понять, что человечество больше уже никогда не будет таким, как прежде. И сам факт Воскрешения, который нельзя отрицать, расшатал многие сложившиеся представления и системы взаимоотношений. Хотя до сих пор среди нас еще есть особо консервативные люди, вроде ваших мусульман.
– Скажите мне, сеньор Клеменс, только одно. Вы были одним из самых первых либералов. Вы во многом довольно сильно опережали свое время. Вы подняли голос против рабства и ратовали за равенство. И когда вы подписывали Великую Хартию Вольностей для Пароландо, вы настаивали, что политическое равенство должно быть обеспечено для всех людей независимо от цвета кожи и пола. Я заметил, что почти рядом с вами живут вместе черный мужчина и белая женщина. Будьте честным – не беспокоит ли вас это зрелище?
Сэм затянулся, выдохнул дым и сказал:
– Если честно, то да. Это очень беспокоит меня! Однако то, что говорил мне мой разум, и то, что говорили мне мои рефлексы – это совершенно разные вещи. Я ненавидел это. Но взял себя в руки и познакомился с этой парой. И я научился хорошо относиться к ним. И вот теперь, через год, это меня почти не беспокоит. Еще немного – и это чувство исчезнет бесследно.
– Разница между вами, представителями белых либералов, и молодежью эпохи Хаскинга и моей в том, что нас это не беспокоило вообще. Мы допускали подобное.
Файбрас вышел из комнаты. Сэм остался один. Еще довольно долго он сидел задумавшись, потом встал и вышел наружу. Первым, кого он встретил, был Герман Геринг. Его голова все еще была обмотана полотнищем, но лицо уже не было таким бледным, да и глаза приобрели обычное выражение.
– Ну, как ваша голова? – поинтересовался Сэм.
– Все еще болит. Но я теперь могу ходить, не ощущая, будто при каждом шаге меня протыкают раскаленным острием.
– Я очень не люблю видеть, как люди страдают, – покачал головой Клеменс. – Поэтому я предлагаю вам покинуть Пароландо. Чтобы вы могли избежать новых страданий в будущем, а может, даже и просто физических мучений.
– Вы мне угрожаете?
– Лично я против вас ничего не предприму. Но здесь есть множество людей, которым вы до того намозолили глаза, что они готовы гнать вас отсюда палкой. Они жаждут оттащить вас к Реке и утопить. Почти каждому из них вы уже успели досадить своими проповедями. Наше государство основано только ради одной цели – постройки Судна. Сейчас любой человек, не нарушая закона, может говорить все, что ему взбредет в голову. Но у нас есть люди, иногда пренебрегающие законом, и мне очень не хотелось бы их наказывать из-за того, что вы спровоцировали их на необдуманные действия. Я предлагаю вам исполнить свой долг христианина и перестать искушать людей. Я не хочу, что вы искушали добропорядочных мужчин и женщин совершить над вами насилие.
– Но я не христианин! – твердо сказал Геринг.
– Я восхищен человеком, который может признаться в этом, и не думаю, что когда-нибудь встречу проповедника, который скажет мне это столь красноречиво.
– Сеньор Клеменс! Я читал ваши книги, когда был молодым, сначала на немецком, а затем и на английском. Но легкомысленность и мягкая ирония вряд ли помогут нам куда-нибудь прийти. Я не христианин, хотя стараюсь соблюдать лучшие добродетели учения Христа. Я – миссионер Церкви Второго Шанса! Все земные религии дискредитированы, хотя некоторые из них не признают этого. Наша Церковь – первая религия, возникшая на этой планете. Она одна имеет шанс выжить. Она…
– Избавьте меня от лекций, – сказал Сэм. – Я их достаточно наслушался и от вас и от ваших предшественников. То, что я говорил вам, я говорил по доброте душевной и из желания уберечь вас от возможных страданий и, если говорить честно, то и из желания больше никогда вас не видеть среди своих людей. Вам следует убраться отсюда подобру-поздорову. Прямо сейчас. Иначе вас убьют.
– В этом случае завтра я воскресну где-нибудь в другом месте и буду там проповедовать Истину! Понимаете, здесь, так же как и на Земле, кровь мученика – это семя Церкви. Человек, убивающий одного из нас, только способствует тому, что Истина – возможность вечного спасения – будет услышана большим числом людей. Убийство разносит нашу веру по берегам этой Реки быстрее, чем любое доступное для нас средство передвижения.
– Поздравляю вас, – раздраженно бросил Сэм, перейдя на английский, как он делал всегда, когда был рассержен. – И все же скажите, разве вас не беспокоит тот факт, что ваших миссионеров беспрестанно убивают? Разве вы не боитесь оторваться от тела?
– Что вы имеете в виду?
– Вашу доктрину. – Ответом был лишь удивленный взгляд. – Одним из ваших главных принципов, если мне не изменяет память, является то, что Человек воскрешен вовсе не для того, чтобы наслаждаться здесь вечной жизнью. Ему дан ограниченный срок, хотя большинству он может показаться долгим. Особенно тем, кто не получает удовольствия от здешней жизни. Вы утверждаете, что существует нечто подобное душе, то, что вы называете «психоморфом», правильно? Или иногда как называли это древние египтяне – «ка». Вам приходится делать такое допущение, в противном случае нечего говорить о целостности личности человека. Без «души» человек, который умер, просто мертв, даже если его тело точно воспроизведено и снова живет. Но второе тело – это только копия. У воскресшего разум и память умершего человека и поэтому он думает, что он и есть тот человек, который умер. Но он им не является. Он просто живая копия. Смерть вычеркивает вас навечно из жизни. С вами покончено.