Файбышенко Юлий. Розовый куст

   – Куцый, – настойчиво сказал Климов, – ты нас не знаешь, мы сюда двое суток назад залетели…
   – Одесса-мама? – совсем уже дремотным языком пробормотал Куцый.
   – Ростов-папа!
   – Уважаю! – сказал Куцый и очнулся. Он внимательно оглядел обоих и одобрил. – Этот, – сказал он, глядя на Стаса, – этот вообще. Не похож… Мне бы таких парочку. А то за версту разит феней…
   – Куцый, – сказал Климов, – мы хотим взять с Кота, сведи нас с его ребятами.
   – Не, – сказал Куцый и помотал головой. Снова на подбородок сползла слюна. – Без пользы дело. С Кота не возьмете.
   – Кончай шуршать с шестеркой! – вдруг вмешался Стас. – Трухает, не видишь? Они тут все перед ним задом вертят.
   Куцый снова открыл полный ясности взгляд и сказал:
   – Пережали, менты! Узнал я вас. Пережали.
   Климов хотел было уже встать, но Стас наклонился и что-то шепнул Куцему. Тот коротко поглядел на него, потом уставился в стол.
   – Пусть этот ушлепает, – сказал он.
   Климов покорно встал и, протолкавшись, вышел в дверь. У двери его поймал пьяный Филин.
   – Климов! – раскрыл он ручищи. – Витя! Хоро-шо!
   – Куда уж лучше, – Климов с трудом высвободился из его объятий.
   – Климов! – кричал Филин, толкая его в грудь. – Хо-ро-шо!
   В это время Климов увидел высокую девушку, светловолосую, с траурно выделяющимися на белом лице черными ресницами, и рядом с ней златозубого. «Это же Клембовская, – успел подумать он. – Что она делает тут с этим типом?»
   – Климов! – орал, восторженно обнимая его, Филин. – Хо-ро-шо!
   Вдруг рука Филина слетела с плеча Климова, и перед ним встала черноволосая подруга Филина. На галочьем лице цвела наркотическая улыбка.
   – Витя, вас зовут.
   Он оглянулся. У трюмо, глядя на него в зеркало, припудривалась Таня.
   Он подошел, заглянул в это милое осунувшееся лицо с резкими морщинками в углах рта, потупился.
   – Как живешь? – спросила она, оглядывая его с новым в ней женским вниманием.
   – Живу, – сказал он неопределенно.
   – Как остальные?
   – Кто именно?
   – Ну… хотя бы Клейн?
   И в ту же минуту он вспомнил. Клыч послал его зачем-то к Клейну, и он вошел в приемную начальника, когда тот додиктовывал что-то Тане.
   – … Начальник губрозыска Клейн, – закончил тот. И она, непохожая на себя, с лихорадочным румянцем на нежно-бледных щеках, вынула и протянула ему листы, и рука ее дрогнула, и листы затрепетали в воздухе, и рука Клейна, взявшая листы, дрогнула в ответ, и Климов, незамеченный стоя у двери, поймал взаимную горестную мольбу их глаз: застенчиво сдавшийся взгляд Тани и взгляд Клейна, мужской, страстный.
   – Товарищ начальник! – сказал он тогда злобно, и безгласное соединение двух душ оборвалось.
   – Пройдем ко мне! – приказал, выпрямляясь, Клейн, и Климов прошел за ним в кабинет, бешено и подчеркнуто громко стуча сапогами, ненавидя ее, ненавидя себя, уничтоженный в самой вере в себя, ссутуленный от собственного ничтожества и ревности.
   – Что-нибудь ему передать? – спросил он теперь, пробуя улыбнуться и закладывая руки в карманы.
   – Нет, – сказала она, задумчиво и взросло вглядываясь в него. – Что передать! У вас же изобретено много отговорок. Я хотела быть с вами. Вы выбросили меня. Я хотела быть с ним, он бросил меня в самую тяжкую минуту жизни. Его не проймешь, у вас это называется принципиальностью. Он мог спасти меня, мог повернуть всю мою судьбу, он струсил.
   – Ясно, – сказал Климов. – Дальше неинтересно. У тебя ко мне все?
   – Все, – сказала она, усмехаясь. – Ах, сколько решительности. – Она вдруг затихла, потом потянулась к нему лицом. – Климов, я верю, ты настоящий. Не прикидывайся со мной. Меня сейчас можешь спасти только ты…
   Но в это время из двери одновременно вывалились двое. Гигант с пшеничной укладкой волос и Стас. Гигант подскочил к Тане, Стас – к Климову.
   – Пошли! – шепнул Стас, и Климов с солдатской готовностью бросился за ним. Уже из-за поворота коридора он оглянулся. Гигант уводил безвольно повисшую на его руке Таню.

Глава IV

   Утром была оперативка. В бригаду по особо тяжким пришел Клейн.
   – Товаричи, – сказал он с мягким своим акцентом, – вчера ми продольжали выполнять задуманное. Притони на Рубцовской прикрити. Взято трое знакомих – налетчики. С поличным попались содержатели этих уютных уголков. Это звено в большой цепи чистки города. Это есть так. Но о Коте мы ничего не выяснили, хотя ребьята из второй бригады очьень интересовались именно им. Теперь о вашем вчерашнем промахе. Кто докладчик?
   Стас встал.
   – Это я виноват, – сказал он. – Куцый нас провел. Я думал, что, раз нас подсадит Ферзь, Куцый примет за своих. Была хорошая идея выдать нас за блатных, которые хотят взять с Кота и его парней за кого-то из своих, кого те будто бы убили. – Стас замолчал, поглядел в стол и стал алым до корней волос. – Я ему сказал, что это мы банк в Новочеркасске очистили. Но Куцый раскусил нас. Когда он пообещал быть через час на Вознесенском рынке с Красавцем, мы поверили. Вернее, я поверил. – Стас опустил кудлатую голову и замолчал, потом вновь поднял глаза на остальных. – Мы взяли трех оперативников из дежурной группы. Но на пустыре никто так и не появился.
   Климов сидел, не поднимая глаз. Он вспоминал, как они ринулись со Стасом по коридору, как он оглянулся и увидел Таню, безвольно повисшую на руке гиганта в коричневом костюме. Нет, теперь уже она никогда не простит ему. Она не простила Клейну, когда он выступил на собрании и не защитил ее. Теперь не простит Климову, хотя бы сто Красавцев проходило на расстоянии трех метров от него. Женщины не прощают… Он посмотрел на Клейна. Тот внимательно слушал, что говорил Клыч, но глаза у него были далекие, отсутствующие. В густых волосах Клейна уже засеребрилась седина, и вообще в последнее время начальник как-то высох и ушел в себя, раньше он любил пошутить на оперативках, теперь этого почти не случалось.
   – На полундру хотели взять, – говорил Клыч, постукивая пальцами по столу. – А Кота на полундру не возьмешь. Это хищник матерый. Мы же почти раскрыли карты. Кот знает, что его ищут, и будет вдвойне хитер. Селезнев, что у тебя накопилось по убийству Клембовских?
   – Поначалу я вот о чем, – пригладил волосы Селезнев. – Товарищей наших, устроивших вчерашнюю панику и получивших кукиш в результате, полагаю, надо наказать. – Он взглянул на Клейна.
   Клейн холодно и любезно улыбнулся.
   – Рад услышать ваше мнение, но постараюсь решить это сам.
   – По делу Клембовских, – озлобляясь от тона Клейна и как-то сразу старея от этого, продолжал Селезнев, – никаких новостей нет. Факт, что действовали Кот и его шайка. Надо его брать, в этом все дело. Прибавилась лишь одна деталь: дочь Клембовских непрерывно шляется по подозрительным местам, сводит знакомство с самой жуткой бражкой. Не она ли навела Кота на папашу? Предлагаю установить за ней наружное наблюдение.
   Клейн помолчал. Потом положил на стол сухую длиннопалую руку и поиграл пальцами, как на фортепьяно.
   – Товарич Клич, – сказал он, – товаричи. За вчерашнюю ошибку сотрудникам Ильину и Климову виношу взискание. По поводу вашей работи могу сказать одно: мало психолегии, товаричи. Товарич Селезнев говорит: не могла ли Виктория Клембовская участвовать в убийстве своих родителей? Я отвечаю: не могла. Почему? Потому что чем больше знакомишься со свидетелями, тем вернее узнаешь, что Клембовские очень любили дочь и она любила родителей. В семье били, я би сказал, нежные отношения. Эта версия отпадает совершенно. Далее, по действиям Ильина и Климова заметна польная недооценка психолегии преступника. Блатной всегда подозревает. Он подозревает всех: знакомых, товаричей, родную мать и отца, даже пьяний, или, скорее, пьяпий в особенности. Искать Красавца надо било медленно и серьезно, всеми путями немного больше вияенив о нем. Пути у нас есть. Блат внутри себя не мольчит. Он говорит. А у нас есть источники информации. Теперь о будучих действиях. Считаю, что у нас есть возможности вийти на Кота, прежде всего через Тюху. Тюха знал и местни, и столични блат. Что у нас с Тюхой, товарич Клич?
   – Молчит, – сказал Клыч, грызя ногти, – никак не подъеду.
   – Надо думать, – мягко сказал Клейн. – Сначала думать, потом действовать.
   Позвонил телефон на стене. Филин встал, взял трубку.
   – У нас, – сказал он. – Товарищ начальник, вас.
   Клейн подошел, послушал, потом сказал:
   – Пришлите его в первую бригаду. Там и поговорим. Надо заставить заговорить Тюху, – сказал Клейн и потер двумя пальцами лоб. – Нет смысла повторять вам, что только средствами морального принуждения…
   Открылась дверь.
   – Сюда, – сказал дежурный.
   Вошел длинный высушенный старик с горбоносым белым лицом, с седой головой.
   – Садитесь, гражданин Шварц, – сказал Клейн. – И вот здесь, среди товаричей, излежите снова то, что ви мне говорили вчера. Ви ведь по тому же делу?
   – Я по тому же делу, – уныло сказал старик и сел на подставленный Климовым стул. – Граждане из угрозыска, я очень прошу вас… – Он склонил голову, и пряди длинных седых волос свесились вдоль щек. – Бандиты приходили ко мне, а не к Клембовским. Клембовские – случайная жертва. Я прошу вас выставить охрану у моего дома. Я боюсь за свою семью.
   – Но какие доводы у вас? – спросил Клейн. – Почему я дольжен виставить охрану к вам, а не к остальным ста тисячам граждан нашего города?
   – Вы не понимаете! – закричал, внезапно багровея и начиная задыхаться, Шварц. – Что думают люди? Они думают, что Шварц – богач. Эта публика не понимает, что я лишь маленький ремесленник. Я могу оправить бриллианты, но я не владею ими. А кто такой бандит? Разве он умный человек? Он такой же! И он думает, что Шварц богат, как четыре испанских короля. Они придут! Я знаю…
   Все молча смотрели на него, Филин фыркнул и отвернулся. Остальные молчали.
   – Смеются, – с горечью сказал Шварц, – он смешон, старик Шварц! Он так боится за свою драгоценную жизнь! Но старик Шварц боится не за свою драгоценную жизнь, уважаемые. Он умрет, а его семье надо кушать. А кто будет кормить четырех пожилых женщин, для которых я работаю? Без меня им долго не протянуть. Приставьте ко мне охрану, гражданин главный начальник, я заплачу.
   – Гражданин Шварц, – медленно сказал Клейн, – я понимаю вас… Но ми не можем приставить охрану к вам или вашей квартире. Не можем.
   Шварц опустил голову, долго думал, потом встал.
   – Они убьют меня, – сказал он, – это здесь. – Он приложил ладонь к сердцу. – Я знаю, я не придумал это. Они убьют меня. А вам будет стыдно. – И сгорбленный, длинный, он медленно вышел в коридор. Филин захохотал:
   – Вот чучело!
   Клыч и Клейн одновременно взглянули на него, потом друг на друга и опустили головы.
   – Товарищ Клич, ко мне, остальным на работу! – приказал Клейн и вышел из комнаты.
   На обед Стаса и Климова повел Потапыч. Старик почему-то был привязан к этим двоим. Решили идти не в нарпитовскую столовую, а в «Культурный отдых» Семина. Место было подозрительное, но кормили там хорошо.
   В плохо освещенном помещении столы стояли далеко друг от друга. Поэтому было здесь приятно разговаривать о делах интимных и конфиденциальных. За столами, округло обходящими кухню и буфетную стойку, оживленно беседовали люди в толстых пиджаках, в брезентовых плащах, сплошь в пыльных сапогах – приезжие. В трактире этом собирались по большей части лошадиные барышники и конокрады.
   – И по расстегайчику! – говорил Потапыч, нежно поглядывая па полового.
   – Выпить чего не прикажете?
   – Чаю! – отрезал Потапыч. – И поторопись, любезнейший.
   Половой исчез.
   – Эх, Потапыч, Потапыч, – сказал Стас. – Он член профсоюза небось, а вы ему, как при царизме, «любезнейший».
   – Это не оскорбление, – отбился Потапыч. – А потом, милостивые государи, я человек старый, и перековать меня полностью невозможно.
   Подали первое. Климов и Стас так навалились на щи по-крестьянски, что некоторое время не могли принимать участия в беседе. Потапыч же ел мало, зато много рассуждал.
   – Война, как и всякий долговременный период насилия, порождает огромное количество человеческих отходов, шлаков – всякого рода злодеев, вот хоть того же Кота… Вот скажи мне, ты за любую революцию? Где бы она ни была? Какая бы ни была?
   – А как же! – чувствуя какой-то подвох, сказал Стас. – Но за пролетарскую, конечно.
   – А не кажется тебе, что революция – это только средство, а цель – совсем иное.
   – Какое средство? Чего ты мне поешь? – обиделся Стас. – Революция – это цель!
   – А разве не цель – счастье людей?
   – Ну и это! – сказал Стас. – Оно сюда входит…
   – Никуда оно не входит, – сказал Потапыч. – Счастье – это свобода, равенство, братство, материальное благополучие. А если это цель, то ее в разных условиях можно достигать разными путями, и эволюция тут ничем не хуже. К тому же при ней меньше затрат, меньше погибает людей и культурных ценностей.
   – Оппортунист ты, Потапыч, – сказал Стас. – Да сколько ждать-то ее, твою эволюцию? Раз одни могут ждать до упаду, а другим остается лишь с голоду дохнуть, выход один – революция. Она-то и дает и счастье, и свободу, и равенство, и братство.
   – Поглядите-ка, братцы, в угол, только не очень пристально, – прервал их спор сидевший лицом к двери Климов.
   Стае, сделав вид, что хочет позвать полового, оглянулся, потом тоже будто бы за этим, помахав рукой, обернулся Потапыч. За столиком около двери сидел Гонтарь и уныло прихлебывал пиво. Заметив глядевших на него товарищей, он едва заметно покачал головой. Они отвернулись. Климов, у которого осталась возможность наблюдать, комментировал.
   – О, – сказал он, – ребята, а ведь он знаете кого «ведет»? Клембовскую!
   В дверь трактира действительно вышла Клембовская в сопровождении женщины лет пятидесяти в длинном платье и шляпке. Через секунду исчез и Гонтарь.
   – Значит, Клейн установил за ней наблюдение, – сказал Климов.
   – Но почему наших на этих делах используют?
   – Начальник знает, что делает, – ответил Стас. – У ребят из других бригад тоже дел по горло.
   Возвращаясь в управление, они зашли во двор и обнаружили там спортивные состязания. Филин боролся около конюшни с рослым парнем из третьей бригады. Филин зажал противника двойным Нельсоном, потом перебросил через себя и после недолгого сопротивления припечатал лопатками к траве. Во дворе стоял закрытый экипаж для перевозки заключенных. У дверец томились двое охранников, а в помещении бригады за своей перегородкой Клыч кого-то допрашивал. Скоро стало ясно, что начальник допрашивает Тюху.
   – В ограблении и убийстве Филипповых? – спрашивал голос Клыча.
   – Было дело, участвовал, – солидно соглашался Тюха, – это, гражданин начальник, как на духу.
   – Ладно. Налет на лавку потребкооперации в Жорновке?
   – Ни единым пальцем. Это мне, начальник, не клей.
   – Значит, Ванюша руководил?
   – Как есть он.
   – Пал Матвеич, – с укоризной говорил Клыч, – ты вот твердишь, что в бога веруешь. А по библии врать-то – грех. Ранен перед этим Ванюша был. Другой налетом-то руководил.
   – Може, кто и другой, я запамятовал, начальник.
   – От статьи бережешься, Пал Матвеич, а уберечься-то нельзя. Вот читай.
   За стенкой замолчали, слышно было, как сопел Тюха, шелестя листами. Просунула в дверь голову секретарша.
   – Филин, к начальнику!
   Филин затянул галстук на распахнутом вороте, отряхнул брюки и вышел за дверь.
   – Так как, Пал Матвеич? – опять спросил голос Клыча. – Будем и дальше вола за хвост вертеть?
   – Да пиши, начальник, пиши! Сопляков похватали, они варежки и раззявили! Суки!
   – Так и пишем: принимал участие в нападении на лавку потребкооперации в селе Жорновка. Ладно, теперь сам добавь, что еще не записано.
   – Я себе не враг, начальник.
   – Тебе, Пал Матвеич, стесняться нечего, и того» что есть, хватит.
   – Мне что вышка, что пышка, начальник! Кто за наше дело берется, тому жизни мало остается.
   – Дурное ваше дело, Пал Матвеич.
   – Оно и ваше не больно хорошее. Легавое ваше дело, начальник.
   – Зато не душегубы.
   – Замолчь! – вдруг фистулой вскрикнул Тюха. – Чего душегубством мне тычешь? Ты людей же губил?
   – Задаром? Опупел, бандюга?
   – А на войне?
   – То не людей, а врагов, – сказал серьезный голос начальника. – Это другое дело.
   – А окромя врагов, так ни одну невинную душу и не кокнул?
   За перегородкой засопели. Потом Клыч сказал:
   – Ладно, скажу. – Он на секунду смолк и медленно заговорил снова: – В восемнадцатом сполнял я решение трибунала. Приговор. Офицерика в расход пускал. Молоденький офицерик. Стоит, слезы катятся, а смотрит гордо. Пожалел я его, вражину: «Давай хоть глаза завяжу». А он: «Стреляй, – говорит, – твое дело собачье». Оскорбил он меня. Не собачье мое дело было, человечье. Был он мне классовый враг. Уж сгнил он небось, дьявол глазастый, – сорвался вдруг голос начальника, – я ночи из-за него не сплю. Снится мне. Слезы его снятся. Думаю: оголец ведь. Не будь войны, перековался бы, понял… А на войне какая же жалость…
   Опять наступило молчание. Слышалось тяжелое дыхание Клыча. Потом он сказал подчеркнуто ровно:
   – Последний к тебе вопрос. Расскажи о шайке Кота.
   Вы там поблизости орудовали.
   – Про Кота пущай он тебе сам расскажет, – хохотнул Тюха. – Он дюже разговорчивый.
   Опять помолчали, потом Клыч сказал:
   – Ладно, Пал Матвеич, ты иди, мы еще с тобой потолкуем.
   – Прощевай, начальник.
   Тюха, коротконогий, крепкий, в арестантской робе, но в своей пока еще кепке, вышел из-за перегородки. За ним показался бледный Клыч.
   – Ильин, – сказал Клыч, – проводи.
   Тюха помедлил, оглядывая присутствующих, потом, сопровождаемый Стасом, доставшим свой кольт, прошел к двери, издевательски раскланялся со всеми:
   – Нашего вам со звоном! – и вышел.
   Немедленно после этого просунулась в дверь голова
   секретарши.
   – Товарища Клыча к начальнику.
   – Есть! – Клыч прошел через комнату, с силой саданул дверью.
   Вернулся Стас. Светлые волосы его стояли дыбом, все лицо выражало изумление.
   – Филина взяли!
   – Что? – к нему повернулась вся бригада.
   – Только сейчас сунули в конвойку Тюху, смотрю, ведут Филина. Я только рот раскрыл.
   Вошел Клыч. Он смотрел себе под ноги. Прошел к своей конурке и встал у дверей в нее. Не оборачиваясь, глухо сказал:
   – Товарищи, наш с вами сотрудник Филин оказался злостным нарушителем революционной морали. Своей сожительнице, содержательнице тайного притона Анастасии Деревянкиной, он выболтал все наши секреты. Операцию по чистке Горнов сорвал он. Кроме того, шпана слишком многое знает о нас. Филин и Деревянкина арестованы. Будем проверять, по глупости он все это насовершал или с целью.
   Клыч прошел за перегородку и засел там. В комнате установилось пасмурное настроение.
   – Как же он мог? – недоумевал Стас. – Жил с нами, в операциях участвовал…
   – Да в нем всегда мелкий буржуйчик проглядывал! – резал Селезнев. – На ипподроме играл, порицание получил. То гимнастический зал мечтал открыть…
   – Селезнев всегда рад другого вымазать, – зло посмотрел на него Климов. – Филин с тобой вместе Тюху брал. Жизнью рисковал не меньше остальных. Об этом забыл?
   – Жизнью рисковал! – усмехнулся Селезнев, – Жизнь, брат, копейка! Вопрос, на какой кон ее ставить! А он, видно, не на наш ставил, раз с такой связался!
   – Надо узнать, потом говорить, – жестко сверлил глазами крутоскулое, зло-насмешливое лицо Селезнева Климов. – Не обязательно предательство, может, просто глупость!
   – Да уж умом не блистал дружок твой! – захохотал Селезнев. – Если б за глупость прощалось, многим бы можно амнистию объявить.
   – Ладно, – сказал Климов, – я не обижаюсь. Пусть он мой дружок. Он им не был, но раз тебе нужно – пусть. Но скажу тебе, Селезнев: мужик ты храбрый, но дурной.
   – А мне плевать, что там обо мне твои мозги сварят! – сказал Селезнев, презрительно усмехаясь. – Кто ты мне, Климов? Товарищ по ячейке? Соратник по идее? Всего-навсего сослуживец. Нынче ты здесь, завтра тебя нет! Так что чихал я, что ты там обо мне думаешь!
   И тогда неожиданно поднял голос Стае.
   – Я твой соратник по идее, Селезнев, – сказал он своим глухим от застенчивости голосом, – а говорю тебе так же, как друг мой Климов: дурной ты человек! И плохой товарищ!
   – Вот об этом поговорим в другом месте, сказал Селезнев, и серые глаза его с открытой враждой осмотрели обоих собригадников. – Но и тебе отвечу: мне неважно, что обо мне вы думаете! Я живу для идеи, а все, что болтают разные обывательские элементы, от меня, как дробь от брани, отскакивает! – и, увидев, что Стас опять было открыл рот, отрезал: – Все! Разговорчики… Ваш дружок продавал. А не мой! Тут не ячейка, и я слушать вас не собираюсь!
   В этот момент ворвался Гонтарь. Он хрупал огурцом и расплывался всем своим мускулистым лицом с привздернутым сапожком носа. Нечесаные темные патлы свисали на уши.
   – Братцы! – сказал он, падая на стул. – Слыхали? Цирк наш выезжает, – он откашлялся. – Оглашаю: «Борьба борьбе». «Развившаяся в городе цирковая борьба приняла за последнее время нездоровый уклон и разлагающе влияет на рабочие массы.
   Сами рабочие указывают на вред и разлагающее влияние борьбы в массовых письмах в редакцию и заявлениях в горсовет. Учтя волю рабочих, президиум горсовета обратился в губком РКП(б) с просьбой воздействовать на соответствующие организации в деле принятия ими мер к скорейшему удалению из городского цирка борьбы и оздоровлению цирка художественно-сатирическим репертуаром», – Он засмеялся: – Нет, граждане, уважая горсовет, я все же против этого постановления. У нас в городе даже пьяные перестали драться, стали бороться! За что бороться с борьбой? Нет, это огорчительно, братцы-новобранцы!
   – Филипа арестовали, слыхал? – спросил Селезнев.
   – Фи-ли-па? – в изумлении привстал Гонтарь.
   – За разглашение служебной тайны, – пояснил Стас. – Он своей любовнице проболтался. Из-за пего операцию в Горнах отменили.
   Гоптарь сокрушенно помотал лохматой головой и несколько минут сидел молча. Но вот зубы опять блеснули на загорелом лице, опять заискрились глаза.
   – Нет, граждане, жизнь удивительная штука, как сказал поэт! Топаю сегодня за Клембовской. Надоело хуже горькой редьки. Куда эта мамзель лезет, чего она ищет? Во все притоны суется, отовсюду ее или деликатно выпрут, или вышибут. Просто жаль становится. Физиономия отчаянная, а чуть что – глаза на мокром месте, и все же опять рвется, я иду позади, индифферентно держу дистанцию и думаю: «Барышня, чего вы хотите от шпаны? Спросите у меня, старого сыскаря, я вам все выложу на голубом блюдечке». И целый день ходит как ненормальная… Впрочем, ребята, не вру, а она немного тае… чего-то в ней есть этакое… Из палаты номер шесть.
   – И понятно, – сказал Климов. – Я как вспомню тех-четверых у нее на квартире, аж озноб берет. Ну и волк этот Кот. Такого мы еще и не брали.
   – Ничего, найдется и на этого волка своя Красная Шапочка, – сказал Гонтарь. – Прижмем гада! – и запел, похлопывая ладонями по столу. Он весь так переполнен был ощущением силы и здоровья, что просто не мог воспринимать ни дурных, ни печальных известий.
   Зазвонил телефон. Гонтарь кинулся к нему, взял трубку.
   – Яшка? Ну да, я. Где? На Камчатке, у бакалеи Нилина? Ладно. А она не выйдет? А то вы скроетесь, я вообще вас не найду. Ладно. Возьму пролетку. Выезжаю. – Он дал отбой и повернулся к остальным: – Адью и аванти. Сменщик ждет. Опять буду шлепать за красоткой Клембовской, вдруг она выведет нас на след Кота или какого-нибудь тигра! Не хнычьте, парнишки! Жизнь продолжается. – Он грохнул дверью и исчез, унося с собой свою улыбку и неистребимую жизнерадостность. Снова зазвонил телефон.
   Стас снял трубку.
   – Что? Разборчивее говорите. Так, – он жестом руки вызвал к себе внимание Климова и стал тыкать в сторону перегородки: «Зови Клыча».
   Климов сбегал за Клычом, тот подошел и стал рядом.
   – Передаю инспектору бригады, – сказал Стас.
   Клыч взял трубку, выслушал первые булькающие звуки, весь построжел, подтянулся.
   – Подробнее, – сказал он.
   Минуты две он слушал не перебивая, потом повесил трубку, дал отбой и обернулся к остальным:
   – При перевозке в тюрьму Тюха вышиб в дверь конвойного и попытался бежать. Филин кинулся за ним и свалил его. Тюха все же отбросил Филина и побежал. Второй конвойный выстрелил. Ранил его под левую лопатку. Пуля пробила легкое. Ранение тяжелое, может быть, смертельное. Оба заключенных доставлены в тюрьму.
   Клыч оглядел всех и чуть улыбнулся:
   – Во всей этой истории одно небезнадежно, братишки: Филин вел себя, как подобает сотруднику угрозыска. Пусть и бывшему.
   Он ушел за свою перегородку. Пришел Потапыч.
   – Старость не младость, судари мои, – сказал он, садясь за стол Гонтаря. – И приходят всякие неутешные мысли. Например, правильно ли распорядился я со своими шестьюдесятью четырьмя годами? Мог ли я прожить по-иному и лучше?
   – Ну и? – спросил Стас, поднимая голову. – Ведь если бы ты, Потапыч, был революционером с юности, разве это было бы не прекраснее?
   – Революционером? – поразмыслил Потапыч и по привычке подул на концы усов. Секунду они парили в воздухе. – Нет, – сказал он, – рискуя вызвать в вас, молодые люди, полное отвращение, должен сказать, что я не хотел быть революционером. Понимаете, я участвовал в студенческом движении, сидел в «Крестах». Правда, всего три дня, нас потом выпустили. На этом революционная часть моей биографии кончается. Ни темперамент мой, ни характер не подходили для этого рода деятельности. Не то любовь к человечеству во мне выражена очень узко, не то честолюбие отсутствует. Мне отчего-то обнаружение преступников всегда казалось не менее важным делом, чем любое общественное переустройство.