Фазлиахметов Фарид. Дерзость

   - Ну проходи, проходи, Болек, какими судьбами?
   Из-за занавески, разгораживающей комнату на две почти равные части, показался немец-танкист. Болек поклоном поприветствовал его, тот что-то пробормотал в ответ и скрылся на другой половине. Оттуда доносился громкий разговор, хохот.
   Друзья поговорили, как водится, о домашних делах, о родственниках, затем Болек тихо, чтобы не услышали немцы, попросил приятеля раздобыть самогонки.
   На столе лежали два неотправленных письма в фатерлянд. Болек быстро пробежал глазами обратные адреса и положил письма на подоконник. Хозяйка собрала ужин, поставила на стол две бутылки самогонки, и Болек обратился к немцам:
   - Не хотят ли господа закусить?
   Упрашивать гитлеровцев не пришлось. Они сели за стол, выпили, развеселились, стали по-приятельски хлопать Болека по плечу, разговорились и выболтали кое-что интересное для нас.
   После возвращения наших товарищей я нанес на карту хутора, где стояли танки, и мы смогли сообщить командованию: "7.1.45 г. По уточненным данным, в деревне Чарня и близлежащих хуторах расположилась войсковая часть No 04765-Д из Восточной Пруссии. Танки в центре деревни. Большая часть танков и машин на севере по хуторам". Передали точные координаты этих хуторов. Передали также, что в Мышенец прибыла 2-я рота 337-го батальона этой части.
   Радиограмма, очевидно, сильно заинтересовала наше командование. Появление крупной танковой части на фронте - событие немаловажное. От нас ждали новых сведений и, видимо, поэтому вновь забеспокоились о высылке груза: "Груз утром 9.1. с 4 до 6 утра в зависимости от погоды".
   Для нас этот груз - прежде всего питание к рации - сейчас был нужен позарез. В работу пошел последний комплект.
   В тот же вечер, обговорив это дело с товарищами, я смог сообщить: "Самолет приму 9.1 с 4 до 6 утра на дороге Сурове - Чарня. Сигналы три фонаря в линию".
   Но самолет снова не появился. Снова помешала погода.
   Зато пришла еще одна радиограмма: "На основе каких данных установлена дислокация в Чарне в/ч 04765-Д. Обследуйте район деревень Рухае, Чухтель, Сурове".
   Мы выполнили приказание, и в следующей радиограмме я ответил: "12.1.45. Прибытие в/ч 04765-Д установлено в беседе с немецкими танкистами. Полевая почта по конвертам писем. Изменений в гарнизонах Рухае, Чухтель, Сурове нет. Матросов".
   Немецкая контрразведка, вероятно, перехватывала наши радиограммы. Если она и не могла расшифровать их, то о наличии активно действовавшей разведывательной группы у себя в тылу гитлеровцы, бесспорно, знали. Столь же бесспорным было и то, что немцы попытаются предпринять все возможное, чтобы пресечь деятельность такой группы.
   Вечером 12 января мы с Болеком под видом рабочих с оборонительных сооружений проникли в Мышенец. Болек показал мне особняк в центре города, где поселился какой-то майор, которого немецкие солдаты боялись как огня и называли меж собой не иначе как "майстертодт" - "мастер смерти". Около этого дома постоянно сновали люди, к подъезду его то и дело подъезжали легковые машины. По всему видно было, что в особняке поселилась важная птица.
   В то время мы еще не могли знать, что майор гитлеровской контрразведки прибыл сюда специально для охоты за нашей группой. Но чутье подсказало: на всякий случай нам необходимо рассредоточиться. И мы успели это сделать. А на другой день началась облава. В ней участвовали и жандармерия, и части СС. Прочесывание лесов, обыски в домах, сараях, на сеновалах гитлеровцам ничего не дали - никто из наших бойцов не попал к ним в лапы. Всю свою злобу фашисты выместили на мирных жителях. В числе многих десятков арестованных оказались и наши активные помощники: Станислав, Элеонора Плишка и ее дочь Стефа, Тадек Зиглер с братьями и сестрами.
   После этих событий работать стало еще сложнее. К тому же и питание к рации было на исходе. Только большое искусство Николая Гришина еще позволяло обмениваться с Центром очень короткими радиограммами. В день облавы, вечером, я послал Хозяину шифровку, в которой сообщал, что мы готовы принять самолет. Место и время прежнее, сигналы три фонаря в линию. При возможности - три костра. Ответили: ждать в ночь на 14-е.
   Операция была рискованная, немцы после облавы могли оставить ночные засады, но иного выхода у нас не было. На небольшую лесную поляну возле дороги Сурово - Чарня с помощью местных жителей - молодых польских патриотов - на салазках привезли солому и хворост. Разложили на три кучки в линию. У каждой встали по два человека. Наконец услышали знакомое урчание самолета По-2, зажгли костры, и почти в это же время над нами с ревом пронесся немецкий бомбардировщик. Восвояси он убрался лишь тогда, когда от наших костров ничего не осталось. Пришлось уйти не солоно хлебавши: с минуты на минуту могли нагрянуть каратели - дорога рядом.
   Утром 14 января получили приказ: "Перейти в район Вилленберга. Установить контроль за воинскими перевозками и переброской войсковых частей. Особое внимание мотомехчасти. Группе Ухова уходить на юг на соединение с частями Красной Армии".
   Этот приказ и попытка противника очистить свои тылы могли означать лишь одно: скоро начнется наше наступление.
   Вилленберг находится на северо-западе Восточной Пруссии. Значит, нам предстояло углубиться в немецкий тыл.
   Позади остались три недели бессонных ночей, три недели тревожного дневного времени, когда приходилось скрываться в холодных землянках или сараях, а то и просто в лесу, под открытым небом. И это при постоянной угрозе быть обнаруженными и уничтоженными.
   С началом наступления, возможно, станет легче - не будет постоянной слежки, облав. А сейчас снова вспоминались слова генерала Виноградова: "Матросовцы, верю, вы оправдаете это имя". Слова генерала - доверие Родины. Приказ должен быть выполнен.
   15 января, находясь уже в пути, получили радиограмму: "Сегодня наши войска пошли в решительное наступление. Враг будет уничтожен. Установить надлежащий контроль за передвижением войск в сторону фронта. Ждем информации. Ваша хорошая работа ускорит встречу. Хозяин".
   Наши войска перешли в наступление! Гитлеровцы не сумели разделаться с нами до его начала, теперь им будет не до нас. Мы стали действовать смелее, решительнее, развертывали рацию не только вечером, но и днем, выходили к дорогам, вели наблюдение на близком расстоянии.
   Из Восточной Пруссии противник бросил против наших войск свежие силы. 16 января мы смогли сообщить командованию: "Из Восточной Пруссии с часа ночи до 14.00 через Мышенец и Чарня, на Баранове двигалась непрерывной колонной мотопехота, танки, автомобили. Ранее из деревни Видмусы на Баранове прошло три эшелона с живой силой. Матросов".
   А 17 января мы получили радиограмму следующего содержания: "Бойцами вашей группы своевременно вскрыта переброска на фронт танковой дивизии "Великая Германия". От имени командования всему личному составу группы объявляю благодарность. Хозяин".
   На этот раз, когда Гришин расшифровывал радиограмму, вся наша группа была в сборе. Николай прочитал текст, и на усталых лицах бойцов появились счастливые улыбки. Значит, недаром мы летели сюда, значит, сумели сделать что-то полезное.
   Как узнали мы впоследствии, утром 16 января штурмовики 4-й воздушной армии помогли войскам 3-й армии 2-го Белорусского фронта отразить мощный удар танковой дивизии "Великая Германия", и она начала откатываться на северо-запад. Отступление противника под натиском наших войск приняло характер поспешного бегства.
   Я сообщил: "Наблюдаю отход танковой части из района Дылево через деревню Ольшины на Мышенец: танков - 30, много автомашин. Из района Хожеле отходит крупная танковая часть. Следим за ее дальнейшим маршрутом".
   Хозяин ответил: "Благодарю за информацию. Следите за передвижением войск непрерывно. Особое внимание группам танков и артиллерии, продолжайте наблюдение за дивизией "Великая Германия".
   Боевая работа продолжалась. Мы делали все возможное, не считаясь ни с риском, ни с неимоверной усталостью.
   19-го мы передали последнюю радиограмму: "18 января в деревне Бандысе остановились около 100 подвод. С фронта. Пулеметы, минометы. Днем и вечером через Ольшины двигались машины и подводы - на север. На фронт - ни одной. Матросов".
   Гришин с большим трудом передал эту радиограмму и с таким же трудом принял ответную: "После соединения в Остроленке или Ружанах спросите майора Левина или капитана Мороза. Хозяин".
   Двигаться далее на север без питания к рации не имело никакого смысла, а последняя радиограмма Хозяина официально отменяла прежний приказ следовать на Вилленберг. Поворачивать назад, в сторону Остроленки, тоже не было расчета, так как до нашего соединения с наступающей армией оставались, видимо, считанные дни. Мы вышли к деревне Длуге и расположились в одной из пустующих землянок местных жителей. Лева с Костей для уточнения обстановки на польско-прусской границе снова ушли в разведку.
   В ночь на 23 января в Длугу вошла отступающая немецкая пехота. Миша Козич отправился в деревню разведать обстановку. Вернулся он поздно. Поляки сообщили ему, что на окраине деревни еще вечером была короткая стычка передовых частей Красной Армии с гитлеровцами. В эту ночь никто из нас, конечно же, не спал. Не до сна было. Из просторной, глубокой и достаточно теплой землянки под утро мы перебрались в маленькую, такого же типа, какие рыли обычно в Белоруссии. Полметра в землю, а затем двускатная крыша из жердей. Зато видно далеко вокруг - незаметно к нам подойти было невозможно. Боеприпасов у нас осталось очень мало, в случае чего могли отпугивать немцев только одиночными выстрелами из автоматов и винтовок. Но мы были твердо уверены в том, что специально против нас они не пойдут, разве что выйдут случайно.
   Утром разгорелся бой за село. Немецкая пехота и обоз под прикрытием минометного огня начали отходить. В отступающей колонне гитлеровцев стали рваться снаряды нашей артиллерии.
   В это время мы заметили, что к нам перебежками приближаются два человека. На всякий случай приготовились к бою.
   Однако тревога оказалась напрасной. Поляки - а это были они - принесли нам радостную весть. В деревню вступили советские войска.
   Ждать мы больше не могли. Не обращая внимания на продолжавшие рваться мины, все побежали к деревне. На южной окраине Длуги польские товарищи представили нас пехотному генералу.
   - Вот ваши разведчики, мы их добре знаем, - сказал один из поляков.
   Командир 139-й стрелковой дивизии генерал-майор Иосиф Константинович Кириллин со своими штабистами сидел на завалинке ветхого домика и что-то отыскивал на карте. Генерал поднялся, с любопытством взглянул на нас.
   - Разрешите представиться, товарищ генерал. Командир разведгруппы штаба 2-го Белорусского фронта Матрогов. Группа действовала в немецком тылу с конца декабря и до сего дня. Докладываю...
   - Это потом, потом, - перебил меня генерал. Он отступил на шаг, с восхищением, как мне показалось, посмотрел на нас и произнес: - Молодцы, ребята! Спасибо вам. - Затем обнял и расцеловал каждого.
   Солдаты и офицеры окружили нас и стали наперебой расспрашивать:
   - Летели зимой?
   - Спускались на парашютах?
   - Никто не встречал?..
   А мы стояли перед ними худые, обросшие, радостно возбужденные. Когда восторги немного улеглись, я рассказал генералу об оборонительных сооружениях противника, которые могут встретиться на пути наступления дивизии, о том, что основные силы противника из районов Остроленка, Псашныш, Хожеле отошли на север и перед дивизией остался лишь заслон. Иосиф Константинович внимательно все выслушал, задал несколько вопросов, приказал накормить нас и отправить в штаб корпуса. Там быстро связались со штабом фронта. Вскоре за нами приехал майор Медведовский и отвез в только что освобожденный город Цеханув. Здесь я снова слег - сказалось последнее ранение.
   Стояли мы на Пултусской улице. Хозяйка дома, мать двоих уже взрослых детей, была добрейшей женщиной. Она уложила меня в постель, укрыла пуховым одеялом и начала колдовать. Компрессы, банки, горчичники сделали свое дело. Боль в груди, кашель и одышка стали проходить. Через несколько дней я был уже на ногах.
   Все вроде бы сложилось хорошо, но очень беспокоила судьба Левы Никольского и Кости Арлетинова. Ребята ведь так и не вернулись из разведки. Что с ними? Живы ли? Если и живы, то поверят ли им, что они выполняли задание в тылу противника. Трудно моим товарищам будет объяснить, почему они оторвались от остальных и вышли из тыла только вдвоем. Первый вопрос, который им зададут: а где же группа?
   Мои опасения оказались не напрасными. Когда Лева с Костей встретились с одной из частей наступающих советских войск, то разобрались с ними далеко не сразу. Привезли их к нам только через десять дней.
   Ребятам довелось побывать в освобожденном городе Мышенце. Там им рассказали, что наших верных товарищей Тадека Зиглера, Элеонору Плишку и ее дочь Стефанию жестоко пытали в гестапо. Но палачи ничего не добились. Польские патриоты приняли мученическую смерть, но никого не выдали. Они погибли как герои.
   Спустя некоторое время мы переехали в Плоцк. Там я встретился с Сашей Чеклуевым. Его группа только что вышла из немецкого тыла. Майор Медведовский дал мне Сашин адрес, и я поспешил к нему. Сколько же мы не виделись! Из рассказа друга я узнал, что при освобождении города Млава погиб бесстрашный разведчик, командир группы капитан Черников, у которого Саша был заместителем. Для ребят это явилось тяжелым ударом. Конечно, войны не бывает без потерь, но каким же тяжелым бременем ложатся эти потери на плечи тех, кому довелось остаться в живых...
   Из Плоцка ранней весной 1945 года мы выехали в город Быдгощ, расположенный в Центральной Польше. Здесь нам вручили правительственные награды. Я был награжден орденом Отечественной войны I степени, Николай Гришин - орденом Красного Знамени.
   Вскоре в составе группы произошли изменения. Лева Никольский и Костя Арлетинов попросились в другую часть. Их просьба была удовлетворена. Макаревича оставили служить при штабе фронта. Лемар Корзилов был направлен в военное училище.
   Группа пополнилась молодыми польскими солдатами, хорошо владевшими немецким языком, и стала готовиться к выполнению очередного задания.
   В середине апреля забрали от нас Мишу Козича и Ивана Бабенко. Они в составе другой группы вылетели в Германию. Вновь с ними мы встретились спустя примерно две недели Случилось это так.
   1 Мая дверь летнего кинотеатра, где мы с Николаем Гришиным смотрели какой-то фильм, распахнулась, и раздался очень знакомый громкий голос:
   - Товарищи Матросов и Ногин, на выход!
   Нас со стульев как ветром сдуло. У входа в кинотеатр стояли сияющие Миша Козич, Иван Бабенко и еще несколько незнакомых нам солдат и сержантов. Все они были из одной группы и только что вернулись из рейда по немецким тылам. Со своими товарищами мы обнялись, расцеловались, остальным пожали руки.
   Хотя правила конспирации и запрещали нам общение с другими группами, но случай этот был исключительным, и мы остаток дня и вечер провели вместе.
   Группа оказалась в немецком тылу в очень благоприятных условиях. Среди местных жителей - поляков - бойцы нашли полную поддержку, а отступающим немецко-фашистским войскам уже было не до них...
   Наступило 9 мая. Мы сели завтракать. Вдруг ударили пушки, затрещали пулеметы и автоматы. Мы, схватив оружие, выбежали на улицу.
   "Победа! Победа! - доносились со всех сторон радостные возгласы. Германия капитулировала! Ура!"
   Ну вот и все... Война закончена. Теперь бы по домам.
   Недолго думая, я поехал в штаб фронта, прямо к нашему генералу Илье Васильевичу Виноградову.
   - Пошел на фронт добровольно, отвоевал. Военного образования у меня нет, в армии я не нужен. Отпустите...
   Генерал выслушал меня с улыбкой и сказал:
   - Дорогой мой, это не в моей власти и даже не во власти командующего. Надо ждать - в свое время выйдет Указ Президиума Верховного Совета.
   Уехал я от генерала несколько обескураженный.
   Вскоре наша группа была расформирована. Гришина направили в какую-то войсковую часть, а я был откомандирован в запасной офицерский полк. Занимался вопросами репатриации советских граждан, угнанных в Германию. В феврале 1946 года приказом по Северной группе войск был демобилизован и приехал в Москву.
   Прежде всего оформился в институте, где учился до войны, получил паспорт, прописку и... снова слег в постель. Появились боли в сердце, беспокоил желудок, да и нервы начали пошаливать - стал беспокойным, раздражительным, чего никогда раньше за мной не замечалось.
   Теперь-то я понимаю, что, по сути дела, мне пришлось тогда пройти своеобразную адаптацию - заново привыкать к новым, мирным условиям жизни. А для этого нужно было время.
   Чтобы попасть на третий курс дневного факультета, все лето мне пришлось сдавать зачеты и экзамены. Только за две недели до начала занятий мне удалось сесть на поезд и выехать к своим родным, в далекий татарский поселок Кукмор.
   Шесть лет я не был в этих в общем-то ничем не примечательных местах. Но, как говорится, не по дорогу милы, а по милу дороги, были мне они - небольшие горы, речушка Нурминка, где перестали водиться даже пескари, деревянный одноэтажный Дом культуры на Советской улице, огороженный пустырь вокруг него, который почему-то назывался парком...
   По пыльной каменной мостовой на попутной подводе добрался до своего дома Отряхнув пыль с гимнастерки и галифе, поднялся по знакомой лестнице на второй этаж. Постучал. В дверях показалась моя худенькая мама. Всегда сдержанная, она и на этот раз не бросилась целовать меня, а тихо прильнула к груди с мокрыми от слез глазами Так и стояли мы долго-долго С отцом расцеловались, обнялись. По его изборожденному глубокими морщинами лицу тоже потекли непрошеные слезы. И лишь братишка, невысокий черноглазый крепыш, когда дошла до него очередь, подошел ко мне, широко улыбаясь...
   Никто не забыт
   В сентябре 1967 года, спустя более двадцати лет после освобождения Польши, мне и Льву Константиновичу Никольскому было предложено в составе делегации Советского комитета ветеранов войны выехать в Польшу. С огромной радостью мы приняли это приглашение, надеясь на то, что нам удастся посетить памятные места и, возможно, встретиться с кем-нибудь из польских товарищей - тех, с кем мы вместе боролись против общего врага.
   Сразу по прибытии в Варшаву мы с Львом Константиновичем обратились к руководству Союза борцов за свободу и демократию с просьбой разрешить нам выехать в район Остроленка - Мышенец. Просьбу нашу охотно удовлетворили.
   В Мышенец мы прибыли поздно вечером. Сопровождающий нас польский полковник (он, кстати говоря, довольно хорошо говорил по-русски) обратился за содействием к начальнику милиции города, и мы немедленно выехали на хутор Харцибалда. Добрались туда, когда время перевалило уже за полночь. Полковник постучал в дверь одного из домов, через минуту-другую она со скрипом открылась, и нас пригласили войти в хату.
   В комнате оказались двое молодых людей - Стефа и Янек, как представились они нам. Полковник объяснил супругам, что мы приехали из Советского Союза и хотим повидаться с боевыми друзьями. Завязался непринужденный разговор. В ходе него выяснилось, что Стефа - племянница Марии, жены Стася, и может нас с ней свести. Это была уже удача.
   Откуда ни возьмись появились соседи - молодая учительница, подруга Стефы и еще несколько человек Все они пришли со свертками, тарелочками, мисками Вскоре на загнетке затеплился огонь, зашипело на сковороде сало, и, словно по волшебству, стол оказался уставленным закусками.
   Мы рассказали молодым людям, родившимся уже после войны, как в этих местах наша группа вела разведку, как и в чем помогали нам их отцы и деды, а они слушали нас словно завороженные и готовы были хоть сию минуту ехать к старику Эйзаку, к вдове Стася, куда угодно. Но на дворе была ночь, и мы, взяв с собой Стефу и Янека, вернулись на своей "Победе" в Мышенец. Там на следующий день произошла наша встреча с Марией От нее мы узнали, что замученные гестаповцами Станислав, Тадек Зиглер, Стефания и Элеонора Плишка и многие другие польские патриоты похоронены на Мышенецком кладбище. Мы не могли не пойти туда, не поклониться их праху, не взять на память несколько горстей земли с их могил. Прямо с кладбища вместе с Марией поехали на хутор Плишки - там теперь проживал ее брат, затем завернули на хутор Зиглеров, зашли в дом, заглянули в сенной сарай, где нам порой приходилось скрываться в дневное время.
   Иногда жандармы заходили сюда, проверяли штыками, нет ли кого под сеном, но ни разу не догадались поставить лестницу и попытаться оторвать несколько торцевых досок со стороны двора. Здесь в стене была сделана ниша, и мы через щели между досками вели наблюдение, готовые в любой момент дать жестокий отпор врагу.
   К сожалению, наше время было ограничено, и мы не успели навестить старого Эйзака, побывать в Бандысе, Баранове, Длуге и других памятных для нас местах нам надлежало в тот же день вернуться в Варшаву.
   В Мышенце, где мы остановились, чтобы пообедать, нас поджидала большая группа местных жителей. Они сердечно приветствовали нас - представителей армии-освободительницы, забросали вопросами о жизни в Советском Союзе, наперебой приглашали в гости...
   В доме напротив ресторана, где мы заказали обед, во время немецкой оккупации помещалось гестапо. Теперь здесь работали два магазина. Владелец одного из них подошел к нам, извинился и, мешая польские и русские слова, почтительно попросил заглянуть к нему на чашку кофе, причем дал понять, что хочет сообщить нечто важное. Мы приняли приглашение, вышли из ресторана, пересекли улицу и оказались в одной из комнат магазина, где уже был накрыт стол.
   - Мы вас слушаем, - сказал я, повернувшись к хозяину.
   Тот пригласил нас сесть, сел сам и начал неторопливо рассказывать.
   - Вы, наверное, видели на этом доме мраморную доску, может быть, даже смогли прочесть, что на ней написано. Это было страшное место, отсюда никто не выходил сам - отсюда только выводили и увозили - кого в лагерь смерти, кого на казнь. Здесь свыше пяти лет избивали, пытали и убивали. Здесь помещался следственный отдел гестапо и застенок. Эти двенадцать человек были последней жертвой наци. В память о них и установлена мемориальная доска.
   - Извините, возможно, вам что-либо известно о причине ареста этих людей, спросил я поляка.
   - Да, пожалуй, кое-что я могу рассказать. В начале января 1945 года в Мышенец прибыл штурмбаннфюрер СС с особыми полномочиями. Девушка-уборщица, которая в то время работала в канцелярии СС, слышала, как вновь прибывший гитлеровский чин распекал местного начальника службы безопасности за то, что у того под носом в прифронтовой полосе нагло и безнаказанно действуют русские разведчики. "Отныне, - заявил он, - я лично буду руководить операцией против русского "музыканта". Мы заставим их замолчать..."
   Нет, не удалось. Фашисты не нашли среди поляков предателей.
   Распрощавшись с хозяином, мы с Львом Константиновичем вышли на улицу. Там собралась уже довольно приличная толпа жителей. Сопровождающий нас плльский полковник что-то им рассказывал. По тому, как люди отреагировали на наше появление, мы поняли, о чем он говорил. Образовался узкий проход, и мы оказались в гуще собравшихся.
   Полковник обратился к нам:
   - Присутствующие здесь рабочие, крестьяне, служащие и школьники передают вам, участникам борьбы за освобождение края, свою искреннюю признательность и благодарность, а через вас - привет и пожелания счастья великому советскому народу!
   Я с волнением выслушал эти слова и сказал в ответ:
   - Дорогие товарищи! - Полковник переводил. - Десятки миллионов человеческих жизней унесла война. Шесть миллионов поляков, двадцать миллионов советских людей погибло в этой войне. В городе Млава вражеская пуля настигла советского разведчика капитана Черникова, почти целиком погибла группа лейтенанта Мельникова, остались навечно лежать в польской земле двое разведчиков из группы лейтенанта Ухова. Вот в этом доме, бывшем доме пыток, от рук гестаповских палачей погибли мужественные польские патриоты Тадек Зиглер, Станислав Колимага, Элеонора и Стефания Плишка. Неисчислимых жертв, моря слез и крови стоила нам борьба и Победа. Вечная слава павшим за свободу! Да здравствует вечная дружба между нашими народами!
   Поляки ответили рукоплесканиями и возгласами: "Нех жие!"
   Уезжали мы из Польши, неся в своих сердцах уверенность в вечной, нерушимой дружбе двух народов, дружбе, скрепленной совместно пролитой в борьбе с фашизмом кровью.
   Никто не забыт, ничто не забыто.
   Послесловие
   К сказанному осталось добавить совсем немного. Когда наступил долгожданный, дорогой ценой завоеванный мир, я и мои товарищи естественно и просто нашли свое место в мирной жизни и вернулись к созидательному труду.
   В 1950 году я закончил институт и с тех пор работаю в авиационной промышленности. Николай Сергеевич Гришин, самый старший из нас по возрасту, демобилизовался в октябре 1945 года, вернулся в родные края и долгое время трудился на Глуховском хлопчатобумажном комбинате. Сейчас он на пенсии.
   Лева Никольский и Костя Арлетинов служили в одной войсковой части. Командовали отделениями, были в жестоких сражениях, но оба уцелели. Лева не получил ни одной царапины, а вот Косте не повезло. Он был трижды ранен и сразу же после окончания войны демобилизовался. Пока позволяло здоровье, работал на заводе, на стройке. В 1972 году был признан инвалидом войны II группы. В 1976-м трагический случай оборвал его жизнь.