Страница:
От кабалы, тягот, от горькой жизни люди в одиночку и ватагами уходили на Дон, в Дикое Поле, верстались там казаками, тысячи людей убегали в непроходимые леса, жили в болотистых камышах по рекам Иргизу и Яику. И хотя воевода рассылал в помощь заводчикам особые команды для поимки беглых, но что могли поделать старые инвалидные солдаты, если кругом бушевало разгневанное народное море.
Час расплаты грянул. В степных хуторах Яика внезапно объявился неведомый человек и назвался именем покойного государя. Кто он? Беглый или заворуй, не все ли равно, но то, что холопы к нему приклонились, — вот что страшно и сулит большие беды.
Сказывали воеводе сыскные людишки, что человек сей — беглый казак с Дона. Читал он будто манифест казачишкам на Толкачевых хуторах. А на этот манифест станичники да голытьба ответили ему так:
— Мы все слышали твою правду и служить готовы. Веди нас, государь, куда тебе угодно, мы поможем!
Мнимый царь тотчас приказал развернуть знамена с нашитыми на них восьмиконечными крестами. И, прикрепив те знамена к копьям и сев на коней, казаки двинулись к яицкому городку. Впереди всех ехали знаменосцы, за ними вожак их со своими близкими, а далее шел приставший народ…
Воевода думал, что все это байка для устрашения, а ноне вот как оно обернулось. Он схватился за голову, простонал:
— Эх, большую силу на себя накликали! Управимся ли?
Надо было готовиться к отпору. Велел воевода немедля заложить бричку, проворно обрядился и поехал обозревать вверенную ему столицу Исетской провинции, Морозов еще не было, грязь на улицах стояла несусветная. Колеса тонули по ступицу, мундир и лик воеводы порядком-таки забрызгало жижей.
Город тянулся по Миассу, обнесен был кругом земляным валом и деревянным заплотом, по углам — брусяные башни. Воевода забрался на вал, ощупал заплот. Остроколье в нем прогнило.
— Упаси и помилуй господи, — вздохнул воевода. — Ставили сей тын в давние-предавние веки, кажись, — при построении города.
С той поры провинциальная канцелярия[8] ежегодно списывала на ремонт заплота немалые деньги, но куда они шли — воевода, человек непамятливый, не любил о том говорить.
С земляного вала воевода увидел весь городок: каменный угрюмый острог, градскую ратушу[9], государев дом провинциальной канцелярии, два божьих храма, вознесших златые главы над Миассом, четыре царских кружала, гарнизонную караульню, почтовый дом, воеводскую избу…
У ворот воеводской избы да у одного царского кружала стояло по фонарю, они освещались конопляным маслом.
Воевода ухмыльнулся и зло подумал: «Освещаются! Как бы не так. Профос Федотка пожирает все масло с гречневой кашей».
Алексей Петрович вспомнил, что за этот непорядок Федотку раза два на комендантском плацу высекли, а потом воевода рукой махнул: «Пес с ним, пусть жрет в три брюха! Добрый человек по ночам дома сидит, а вору не к чему дорогу освещать…»
Оглядев с земляного вала город, заплоты, воевода поехал в гарнизонную караульню. В ней сидело на нарах с десяток солдат.
Иной латал кафтан, иной набивал подметки на прохудившиеся сапоги. Капрал с сивыми прокуренными усами чистил медные пуговицы и запевал солдатскую песню. Инвалиды подхватывали:
— Густо больно!
Дородный, крепкий солдат сумрачно поглядел на воеводу, усмехнулся:
— От солдатской пищи ладаном не запахнешь…
Старый капрал засуетился было, но воевода махнул рукой.
— Отставить! — Он отвернулся и вышел из караульни. — Воинство! — недовольно проворчал он, садясь в бричку. За ним рявкнули солдатские голоса:
В провинциальной канцелярии он потребовал от воеводского товарища Свербеева донесение, «коликое число находится в провинциальном городе Челябе разного звания военных, штатских и прочих людей».
Коллежский асессор Свербеев, в кургузом мундире, в напудренном парике, чинный и важный, постучал крышкой табакерки и, нюхнув, положил перед воеводой лист.
Всего с посадскими людишками, чувашами, казаками и «прочими» числилось в Челябе семь-восемь сотен душ мужского пола. Из воинских званий по команде значилось: один секунд-майор, один поручик, да четыре капрала в летах преклонных, да цирюльник, да барабанщик. Рядовых тридцать да рекрутов двести шесть.
Воевода тяжко вздохнул, насупился. По его недоброму лицу коллежский асессор догадался: будет разнос. Он подобострастно изогнулся перед воеводой и стал по-песьи глядеть в глаза.
— Подлинно воинских чинов не велико число, — коллежский асессор для вежливого обхождения кашлянул в ладошку, — но дозвольте, ваша милость, учесть отставных, кои на покое живут. Вот смею доложить вам… — Свербеев поднял руку и стал загибать сухие пальцы:
— Отставных капитанов — два, поручиков — один, прапорщиков — два, сержантов…
— Отставить! — захрипел воевода, хлопнув ладонью по столу.
Писчики провинциальной канцелярии пригнулись и старательно заскребли гусиными перьями. Щеки у воеводы задрожали:
— Писать наказ!
Повелел воевода разослать по Исетской провинции строгий наказ: собрать тысячу триста крестьян и под командою выбранных в слободах отставных солдат безотлагательно прислать в Челябу. Наистрожайше было наказано, чтобы люди те вооружены были кто чем мог и провианту для себя приберегли на две недели.
Эту армию воевода наименовал «временным казачеством» и ждал от нее немалой пользы против супостатов.
Спустя неделю воевода Алексей Петрович Веревкин делал смотр сему «временному казачеству». Воевода обходил фрунт войска, выстроенного на военном плацу, и его бросало то в жар, то в холод. Что это были за люди? Воевода впился глазами в седого скрюченного мужика:
— Сколько годов?
Мужик осклабился, приложил руку к уху:
— Семьдесят!
Рядом с мужиком стояло совсем дитя. Воевода даже о летах не справился, махнул рукой. Но пройдя шагов пять, увидел десяток таких же малолеток. Не стерпев обиды, Алексей Петрович, подойдя, спросил одного:
— Давно мамка тебя от титьки отняла?
— Так точно, ваше степенство! — улыбаясь во весь рот, гаркнул малолеток.
Воевода сел в дрожки и в злом настроении поехал в воеводскую канцелярию. «Дураки, дураки, кого обмануть думают! Себя! — рассуждал в сердцах воевода. — В пугачевском манифесте так и прописано: казнить нещадно дворян, бар, купчин да заводчиков, а они, шишиги, рубят сук, на коем сидят!»
Неспокойство воеводы нарастало. Дошли слухи, что посулы Пугачева пожаловать раскольников крестом, усами, бородой, крепостных — освобождением из рабского состояния возымели действие. Начался бунт в волостях Кубеляцкой, Телевской, Кувакайской, Каратабысской и в других местах…
Воевода горько думал о том (о себе, конечно, не помышлял), что взяточничество до такой степени всосалось в кровь и плоть государева служилого человека, что какое бы то ни было высокое лицо без взятки ничего не сделает.
Воевода признался себе со страхом: кругом произвол, казнокрадство, взяточничество, попирают закон и справедливость. Но с кого пример брать, ежели известно, что сенат — и тот не кладет охулки на руку…
Меж тем гроза надвигалась. Казачьи степи озарились пламенем пожарищ яицких крепостей. Пока она шла стороной, но ждали: вот-вот захватит и Челябу.
Число приверженцев Пугачева, особенно среди башкирского населения, с каждым днем увеличивалось. По селениям появились отряды восставших. Башкиры жгли почтовые дворы, во многих местах до смерти побили около ста человек разного чиновного и дворянского звания, Неподалеку от Челябы на рудниках и заводах работные люди бросали работу, вооружались и уходили в пугачевские отряды. Вскоре в Челябе стало известно о неудаче первого столкновения сибирских войск с отрядами Пугачева. Нужно было принимать срочные меры к обороне города.
Челябинские купцы перепугались, то и дело тревожили воеводу: и денег сулили и провианту, требовали оградить их от расправы. Именитые из них поставили лошадок на откорм, собирали и увязывали домашнюю рухлядь и готовились в дорогу. Но куда? Дороги-то неспокойные стали.
— Как же быть с войском? — тревожился воевода.
Секунд-майор Иван Заворотков посоветовал ему изменить приказ. Воевода послушался. Сборную команду из присланных старцев, малолетков и болящих распустили по домам: зря только хлеб жрали. Настрого было наказано явиться в Челябу одному из семи человек здоровых и взрослых. Остальные шесть человек должны были обеспечить седьмого пристойною одеждою, конем с прибором, фуражом и провиантом и давать рубль пятьдесят копеек в месяц жалованья. В казаки приказано было брать только из семейств многорабочих, где было более пяти душ, а из семей малосильных не брать ни души, и не назначать в войско, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта.
По дорогам к Челябе потянулись податные людишки в незавидной одежонке, в лаптях; шли они нехотя, вооруженные кто туркой[10], кто сабелькой или копьем, а то и просто дрекольем.
Воевода, не мешкая, из рекрутов последнего набора сколотил роту. Каждодневно их водили на плац-парад и обучали воинским артикулам. Челябинские купцы раскошелились: собрали деньги, наняли охрану и вооружили ее ружьями и пиками.
Градская ратуша, опасаясь нападения пугачевцев, обратилась с воззванием к посадским и цеховым жителям: «О готовности к защите города теми, у кого какие ружья есть». Как тут не взмолишь, когда у торговых людей в гостином дворе скопилось товаров тысяч на полтораста рублен. Шутка ли сказать! Да и воеводе не спалось: денежной казны в Челябе от выколоченных податей да царских поборов было пятьдесят тысяч рублей, да заготовленная для провинции соль, да вино в провиантском магазине.
На деле, однако, оказалось, что ратных людей набралось немного, да и те были мало пригодны к воинскому делу. Не было и офицеров для обучения рекрутов. Притом выяснилась нехватка в оружии: кончился ружейный порох, да и пушечный был на исходе. А тут ударили злющие декабрьские морозы, войско в плохой одежонке роптало.
Меж тем волнения в Исетской провинции усиливались. Башкирские повстанцы производили нападения на редуты и крепости. Не один раз налетали они на Уйскую крепость и побили там немало воинского народу. В одну морозную ночь в Челябу прискакал из Саткинского завода купца Лугинина приказчик Моисеев. У него была выдрана половина рыжей бороды, скулы подбиты, левый глаз гораздо подпух. Четыре тысячи заводских работных людей восстали, повязали приказчика и смотрителей и стали поджидать подхода к заводу пугачевского атамана.
Час от часу становилось жарче. Посланный в разведку в Кундравинское сержант Кирьянов с командой поспешно ретировался оттуда.
До воеводы дошли слухи, что командующий войсками на сибирской пограничной линии, генерал Деколонг собирается выступить с войском против пугачевских отрядов.
Воевода воспрянул духом; в конце декабря 1773 года он обратился к генералу за помощью. Одновременно с этим он написал слезное донесение сибирскому губернатору Денису Ивановичу Чичерину с просьбой прислать пороху и мушкетов для вооружения надежных жителей, а ежели можно, то выслать сильную воинскую команду.
Престарелый командующий сибирской пограничной линией генерал Деколонг на донесения воеводы Веревкина отмалчивался. Сибирский губернатор Чичерин прислал из Тобольска в Челябу просимые порох и ружья. Кроме того, правитель Сибири отдал наказ об отправке в Челябу рекрутской роты тобольского батальона. Роту повел в поход подпоручик Федор Пушкарев. При роте шла полевая артиллерия для установки на оренбургскую оборонительную линию. Мало того — Денис Иванович Чичерин послал на помощь особую команду под начальством секунд-майора Фадеева.
От утешительных вестей воевода повеселел. Завалившись в сани, в теплой меховой дохе, он ежедневно разъезжал по Челябе и лично наводил порядки. Купечество ревностно служило молебны и с нетерпением ждало прихода из Тобольска ратных людей.
Тем временем для подкрепления духа и обороны Челябы воевода пустился на неслыханное своеволие и задержал в Челябе проходившую артиллерийскую полевую команду. Было это весьма кстати: до воеводы дошла весть, что шестьсот повстанцев при двух пушках осадили Белорецкие заводы. За последние дни участились нападения и башкирских отрядов на правительственные и частные заводы.
Но самое страшное было: работный народ повсюду встречал повстанцев с радушием и давал им людей, коней, провиант и оружие.
В эту самую пору, когда в Челябе шли приготовления к встрече неприятеля, тобольский секунд-майор Фадеев с командой подходил к городу. Переночевав в подгородной деревушке, в пяти верстах от Челябы, утром солдаты в боевом порядке выступили в путь, но за околицей в балке их встретили башкиры. Секунд-майор был стар, опытен в военных оказиях; он не растерялся, быстро напал на врага.
Однако башкиры, не смущаясь, кинулись в рукопашную.
Не успел канонир подскочить к пушчонке, как ему мигом снесли голову, тяжело ранили подпоручика, прапорщика и двух рядовых. Секунд-майор Фадеев с командой еле спасся, преследуемый башкирами до самой Челябы.
Кольцо вокруг города смыкалось.
На другой день после этого события капрал Онуфриев задержал на посадье неизвестного роду-племени человека с подметным письмом Пугачева. В том прельстительном письме обещаны были народу отеческие вольности, земля, вода и казачество.
Неизвестного человека отвели в застенок и пытали. Сам воевода был при том и допрашивал. Под плетью схваченный показал, что в Челябу прибыли четыре крестьянина с письмами от самого Пугачева и что он — заводской человек из Кыштымского завода. А где другие люди с такими письмами, он не ведает, видел их всего один раз в царском кружале, да и то под пьяным мороком был.
Вечером того же дня воевода ехал мимо собора; там на площади галдели десятка два казаков, и среди них выделялся плечистый бородатый казак Михаил Уржумцев.
У казака глаза горели недобрым огнем, он махал кулаком и кричал:
— Скоро и мы почнем спущать барские шкуры!
2
Час расплаты грянул. В степных хуторах Яика внезапно объявился неведомый человек и назвался именем покойного государя. Кто он? Беглый или заворуй, не все ли равно, но то, что холопы к нему приклонились, — вот что страшно и сулит большие беды.
Сказывали воеводе сыскные людишки, что человек сей — беглый казак с Дона. Читал он будто манифест казачишкам на Толкачевых хуторах. А на этот манифест станичники да голытьба ответили ему так:
— Мы все слышали твою правду и служить готовы. Веди нас, государь, куда тебе угодно, мы поможем!
Мнимый царь тотчас приказал развернуть знамена с нашитыми на них восьмиконечными крестами. И, прикрепив те знамена к копьям и сев на коней, казаки двинулись к яицкому городку. Впереди всех ехали знаменосцы, за ними вожак их со своими близкими, а далее шел приставший народ…
Воевода думал, что все это байка для устрашения, а ноне вот как оно обернулось. Он схватился за голову, простонал:
— Эх, большую силу на себя накликали! Управимся ли?
Надо было готовиться к отпору. Велел воевода немедля заложить бричку, проворно обрядился и поехал обозревать вверенную ему столицу Исетской провинции, Морозов еще не было, грязь на улицах стояла несусветная. Колеса тонули по ступицу, мундир и лик воеводы порядком-таки забрызгало жижей.
Город тянулся по Миассу, обнесен был кругом земляным валом и деревянным заплотом, по углам — брусяные башни. Воевода забрался на вал, ощупал заплот. Остроколье в нем прогнило.
— Упаси и помилуй господи, — вздохнул воевода. — Ставили сей тын в давние-предавние веки, кажись, — при построении города.
С той поры провинциальная канцелярия[8] ежегодно списывала на ремонт заплота немалые деньги, но куда они шли — воевода, человек непамятливый, не любил о том говорить.
С земляного вала воевода увидел весь городок: каменный угрюмый острог, градскую ратушу[9], государев дом провинциальной канцелярии, два божьих храма, вознесших златые главы над Миассом, четыре царских кружала, гарнизонную караульню, почтовый дом, воеводскую избу…
У ворот воеводской избы да у одного царского кружала стояло по фонарю, они освещались конопляным маслом.
Воевода ухмыльнулся и зло подумал: «Освещаются! Как бы не так. Профос Федотка пожирает все масло с гречневой кашей».
Алексей Петрович вспомнил, что за этот непорядок Федотку раза два на комендантском плацу высекли, а потом воевода рукой махнул: «Пес с ним, пусть жрет в три брюха! Добрый человек по ночам дома сидит, а вору не к чему дорогу освещать…»
Оглядев с земляного вала город, заплоты, воевода поехал в гарнизонную караульню. В ней сидело на нарах с десяток солдат.
Иной латал кафтан, иной набивал подметки на прохудившиеся сапоги. Капрал с сивыми прокуренными усами чистил медные пуговицы и запевал солдатскую песню. Инвалиды подхватывали:
Солдаты не сразу заметили воеводу. Он поморщился: в нос ударило кислой капустой, редькой. Воевода не утерпел, чихнул и выругался:
Горшей тебя, полынушка,
Служба царская,
Наша солдатская, царя белого,
Петра Первого.
Со дня-то нам до вечера, солдатушкам,
Ружья чистити,
С полуночи солдатушкам
Головы чесать,
Головы чесать, букли пудрить…
— Густо больно!
Дородный, крепкий солдат сумрачно поглядел на воеводу, усмехнулся:
— От солдатской пищи ладаном не запахнешь…
Старый капрал засуетился было, но воевода махнул рукой.
— Отставить! — Он отвернулся и вышел из караульни. — Воинство! — недовольно проворчал он, садясь в бричку. За ним рявкнули солдатские голоса:
— Песенники!.. В канцелярию вези! — крикнул воевода кучеру, и бричка, подскакивая и ныряя в рытвины, покатилась по унылой улице.
Головы чесать, букли пудрить.
На белом свету во поход идти.
Во поход идти, во строю стоять…
В провинциальной канцелярии он потребовал от воеводского товарища Свербеева донесение, «коликое число находится в провинциальном городе Челябе разного звания военных, штатских и прочих людей».
Коллежский асессор Свербеев, в кургузом мундире, в напудренном парике, чинный и важный, постучал крышкой табакерки и, нюхнув, положил перед воеводой лист.
Всего с посадскими людишками, чувашами, казаками и «прочими» числилось в Челябе семь-восемь сотен душ мужского пола. Из воинских званий по команде значилось: один секунд-майор, один поручик, да четыре капрала в летах преклонных, да цирюльник, да барабанщик. Рядовых тридцать да рекрутов двести шесть.
Воевода тяжко вздохнул, насупился. По его недоброму лицу коллежский асессор догадался: будет разнос. Он подобострастно изогнулся перед воеводой и стал по-песьи глядеть в глаза.
— Подлинно воинских чинов не велико число, — коллежский асессор для вежливого обхождения кашлянул в ладошку, — но дозвольте, ваша милость, учесть отставных, кои на покое живут. Вот смею доложить вам… — Свербеев поднял руку и стал загибать сухие пальцы:
— Отставных капитанов — два, поручиков — один, прапорщиков — два, сержантов…
— Отставить! — захрипел воевода, хлопнув ладонью по столу.
Писчики провинциальной канцелярии пригнулись и старательно заскребли гусиными перьями. Щеки у воеводы задрожали:
— Писать наказ!
Повелел воевода разослать по Исетской провинции строгий наказ: собрать тысячу триста крестьян и под командою выбранных в слободах отставных солдат безотлагательно прислать в Челябу. Наистрожайше было наказано, чтобы люди те вооружены были кто чем мог и провианту для себя приберегли на две недели.
Эту армию воевода наименовал «временным казачеством» и ждал от нее немалой пользы против супостатов.
Спустя неделю воевода Алексей Петрович Веревкин делал смотр сему «временному казачеству». Воевода обходил фрунт войска, выстроенного на военном плацу, и его бросало то в жар, то в холод. Что это были за люди? Воевода впился глазами в седого скрюченного мужика:
— Сколько годов?
Мужик осклабился, приложил руку к уху:
— Семьдесят!
Рядом с мужиком стояло совсем дитя. Воевода даже о летах не справился, махнул рукой. Но пройдя шагов пять, увидел десяток таких же малолеток. Не стерпев обиды, Алексей Петрович, подойдя, спросил одного:
— Давно мамка тебя от титьки отняла?
— Так точно, ваше степенство! — улыбаясь во весь рот, гаркнул малолеток.
Воевода сел в дрожки и в злом настроении поехал в воеводскую канцелярию. «Дураки, дураки, кого обмануть думают! Себя! — рассуждал в сердцах воевода. — В пугачевском манифесте так и прописано: казнить нещадно дворян, бар, купчин да заводчиков, а они, шишиги, рубят сук, на коем сидят!»
Неспокойство воеводы нарастало. Дошли слухи, что посулы Пугачева пожаловать раскольников крестом, усами, бородой, крепостных — освобождением из рабского состояния возымели действие. Начался бунт в волостях Кубеляцкой, Телевской, Кувакайской, Каратабысской и в других местах…
Воевода горько думал о том (о себе, конечно, не помышлял), что взяточничество до такой степени всосалось в кровь и плоть государева служилого человека, что какое бы то ни было высокое лицо без взятки ничего не сделает.
Воевода признался себе со страхом: кругом произвол, казнокрадство, взяточничество, попирают закон и справедливость. Но с кого пример брать, ежели известно, что сенат — и тот не кладет охулки на руку…
Меж тем гроза надвигалась. Казачьи степи озарились пламенем пожарищ яицких крепостей. Пока она шла стороной, но ждали: вот-вот захватит и Челябу.
Число приверженцев Пугачева, особенно среди башкирского населения, с каждым днем увеличивалось. По селениям появились отряды восставших. Башкиры жгли почтовые дворы, во многих местах до смерти побили около ста человек разного чиновного и дворянского звания, Неподалеку от Челябы на рудниках и заводах работные люди бросали работу, вооружались и уходили в пугачевские отряды. Вскоре в Челябе стало известно о неудаче первого столкновения сибирских войск с отрядами Пугачева. Нужно было принимать срочные меры к обороне города.
Челябинские купцы перепугались, то и дело тревожили воеводу: и денег сулили и провианту, требовали оградить их от расправы. Именитые из них поставили лошадок на откорм, собирали и увязывали домашнюю рухлядь и готовились в дорогу. Но куда? Дороги-то неспокойные стали.
— Как же быть с войском? — тревожился воевода.
Секунд-майор Иван Заворотков посоветовал ему изменить приказ. Воевода послушался. Сборную команду из присланных старцев, малолетков и болящих распустили по домам: зря только хлеб жрали. Настрого было наказано явиться в Челябу одному из семи человек здоровых и взрослых. Остальные шесть человек должны были обеспечить седьмого пристойною одеждою, конем с прибором, фуражом и провиантом и давать рубль пятьдесят копеек в месяц жалованья. В казаки приказано было брать только из семейств многорабочих, где было более пяти душ, а из семей малосильных не брать ни души, и не назначать в войско, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта.
По дорогам к Челябе потянулись податные людишки в незавидной одежонке, в лаптях; шли они нехотя, вооруженные кто туркой[10], кто сабелькой или копьем, а то и просто дрекольем.
Воевода, не мешкая, из рекрутов последнего набора сколотил роту. Каждодневно их водили на плац-парад и обучали воинским артикулам. Челябинские купцы раскошелились: собрали деньги, наняли охрану и вооружили ее ружьями и пиками.
Градская ратуша, опасаясь нападения пугачевцев, обратилась с воззванием к посадским и цеховым жителям: «О готовности к защите города теми, у кого какие ружья есть». Как тут не взмолишь, когда у торговых людей в гостином дворе скопилось товаров тысяч на полтораста рублен. Шутка ли сказать! Да и воеводе не спалось: денежной казны в Челябе от выколоченных податей да царских поборов было пятьдесят тысяч рублей, да заготовленная для провинции соль, да вино в провиантском магазине.
На деле, однако, оказалось, что ратных людей набралось немного, да и те были мало пригодны к воинскому делу. Не было и офицеров для обучения рекрутов. Притом выяснилась нехватка в оружии: кончился ружейный порох, да и пушечный был на исходе. А тут ударили злющие декабрьские морозы, войско в плохой одежонке роптало.
Меж тем волнения в Исетской провинции усиливались. Башкирские повстанцы производили нападения на редуты и крепости. Не один раз налетали они на Уйскую крепость и побили там немало воинского народу. В одну морозную ночь в Челябу прискакал из Саткинского завода купца Лугинина приказчик Моисеев. У него была выдрана половина рыжей бороды, скулы подбиты, левый глаз гораздо подпух. Четыре тысячи заводских работных людей восстали, повязали приказчика и смотрителей и стали поджидать подхода к заводу пугачевского атамана.
Час от часу становилось жарче. Посланный в разведку в Кундравинское сержант Кирьянов с командой поспешно ретировался оттуда.
До воеводы дошли слухи, что командующий войсками на сибирской пограничной линии, генерал Деколонг собирается выступить с войском против пугачевских отрядов.
Воевода воспрянул духом; в конце декабря 1773 года он обратился к генералу за помощью. Одновременно с этим он написал слезное донесение сибирскому губернатору Денису Ивановичу Чичерину с просьбой прислать пороху и мушкетов для вооружения надежных жителей, а ежели можно, то выслать сильную воинскую команду.
Престарелый командующий сибирской пограничной линией генерал Деколонг на донесения воеводы Веревкина отмалчивался. Сибирский губернатор Чичерин прислал из Тобольска в Челябу просимые порох и ружья. Кроме того, правитель Сибири отдал наказ об отправке в Челябу рекрутской роты тобольского батальона. Роту повел в поход подпоручик Федор Пушкарев. При роте шла полевая артиллерия для установки на оренбургскую оборонительную линию. Мало того — Денис Иванович Чичерин послал на помощь особую команду под начальством секунд-майора Фадеева.
От утешительных вестей воевода повеселел. Завалившись в сани, в теплой меховой дохе, он ежедневно разъезжал по Челябе и лично наводил порядки. Купечество ревностно служило молебны и с нетерпением ждало прихода из Тобольска ратных людей.
Тем временем для подкрепления духа и обороны Челябы воевода пустился на неслыханное своеволие и задержал в Челябе проходившую артиллерийскую полевую команду. Было это весьма кстати: до воеводы дошла весть, что шестьсот повстанцев при двух пушках осадили Белорецкие заводы. За последние дни участились нападения и башкирских отрядов на правительственные и частные заводы.
Но самое страшное было: работный народ повсюду встречал повстанцев с радушием и давал им людей, коней, провиант и оружие.
В эту самую пору, когда в Челябе шли приготовления к встрече неприятеля, тобольский секунд-майор Фадеев с командой подходил к городу. Переночевав в подгородной деревушке, в пяти верстах от Челябы, утром солдаты в боевом порядке выступили в путь, но за околицей в балке их встретили башкиры. Секунд-майор был стар, опытен в военных оказиях; он не растерялся, быстро напал на врага.
Однако башкиры, не смущаясь, кинулись в рукопашную.
Не успел канонир подскочить к пушчонке, как ему мигом снесли голову, тяжело ранили подпоручика, прапорщика и двух рядовых. Секунд-майор Фадеев с командой еле спасся, преследуемый башкирами до самой Челябы.
Кольцо вокруг города смыкалось.
На другой день после этого события капрал Онуфриев задержал на посадье неизвестного роду-племени человека с подметным письмом Пугачева. В том прельстительном письме обещаны были народу отеческие вольности, земля, вода и казачество.
Неизвестного человека отвели в застенок и пытали. Сам воевода был при том и допрашивал. Под плетью схваченный показал, что в Челябу прибыли четыре крестьянина с письмами от самого Пугачева и что он — заводской человек из Кыштымского завода. А где другие люди с такими письмами, он не ведает, видел их всего один раз в царском кружале, да и то под пьяным мороком был.
Вечером того же дня воевода ехал мимо собора; там на площади галдели десятка два казаков, и среди них выделялся плечистый бородатый казак Михаил Уржумцев.
У казака глаза горели недобрым огнем, он махал кулаком и кричал:
— Скоро и мы почнем спущать барские шкуры!
2
Город Шадринск за многие годы изрядно отстроился, завелись обильные торжки. Со всех окрестных сел шли сюда обозы с крестьянским добром. Продавали сибирские мужики жито, сало, шерсть, мед, всякую живность. Купцы понастроили в городке торговые подворья и каменные палаты. Осенью подле острожка, на привольном берегу Исети, кипела Михайловская ярмарка. В городке стоял великий шум и гам: спорили-кричали до хрипоты купчишки, ревели пригнанные на продажу стада, блеяли овцы, гоготали гуси. На Торжке, словно с цепи сорвалось, пировало-гуляло сибирское купечество; немало было перепито-переедено купеческой утробой. Гуртами ездили купцы в мыльни и до упаду с похмелья парились, после чего пили ведрами квас.
В эту самую пору, когда шла купецкая гульба, на Торжке творилось невиданное: мужики собирались табунами, таинственно шушукались. Пора бы домой, но они не расходились, толпились подле старого слепца и слушали его старинные песни.
Среди народа толкался приехавший с дальней лесной заимки Иван Грязнов. Высокий, широкоплечий мужик с густой темно-русой бородой совсем не походил на беглого демидовского работягу. Был сейчас беглый в большой силе, крепок и умен — прожитое горе всему научит. Много лет он укрывался среди сибирских кержаков, работал на хозяев, от которых выдачи не бывало. Шли годы, Ивашка раздался в плечах, обрел силу, но в душе все еще тлела тоска по Аниске: «Что с ней? Куда девалась она?» В глубине души таил надежду на лучшее, но когда оно придет?..
На Торжке Грязнов внезапно обрел радость. Стоя на возу у ворот острожка, монастырский дьячок Прокуда прочитал мужикам уведомление Исетской провинциальной канцелярии. Дьячок был остронос, уныл, осенний ветер трепал его ветхий подрясник. Скинув скуфейку с головы, он нараспев внятно читал:
— «Ноне в степи появился вор и обманщик, донской казак Емелька Пугачев, беззаконно и богохульно приявший на себя имя в бозе почившего императора Петра Третьего…»
Ивашка просиял от вести: «Вот оно, пришло долгожданное!» Беглый нажал могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать:
— «Не менее ста тысяч человек своими очами видели, что он, блаженной памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых зрителей, в том числе и здешних Исетской провинции присутствующих, при должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец…»
Словно ветерок прошел по толпе — заволновались мужики. Дьячок пригладил волосы, надел скуфейку и слез с воза. Обступившие его крестьяне жадно допытывались:
— Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может, вместо него и впрямь кого другого в гроб положили?
Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось — таят они что-то про себя. Дьячок прикрикнул на них:
— Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился!
Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку:
— Ну, отче, обрадовал ты мое сердце.
— Пошто так? — уставился на него монашек. — Велика радость, подумаешь! Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый!
— Не о том я, дьяче! — ласково отозвался Ивашка. — Тут кружало рядом, может, уста твои примут пития веселого. Ась? — Беглый лукаво прищурил глаза.
Дьячок замахал руками:
— Отыди, сомутитель! Сан мой хоть мал, но от скверны опасусь. — Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: — Чрево мое грешное ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа?
Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак…
Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он подле него, тот пил хмельное и ни словом больше не обмолвился о смуте. Опростав в кружале два штофа, дьячок уставился бараньими глазами в милостивца и захихикал.
— Ты, человече, много заработать хошь! — погрозил он перстом Ивашке. — Горное начальство тыщу рублев отвалит тому, кто приведет Пугача в колодках.
— А хошь бы и так! — сдерживаясь, сказал Грязнов. — Но где же напасть на его след?
Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно.
— Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай! — Дьячок пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно:
— Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А поймаешь Пугача — тыщу пополам…
Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть по лисьей морде дьячка, но удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери.
На площади все еще суетились мужики. Солнце клонилось к закату. У дороги, подле воза, сидел слепец и протяжно пел. Вокруг него толпился народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался.
Старец нараспев тянул:
— «Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом…»
— О чем он? — шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы к нему, дерзко отозвался:
— Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.
Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:
— «Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить, вешать…»
Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:
— Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай…
Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:
— «Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами. Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест царь-батюшка Петр Федорович!» — Старик закончил пение и встал во весь исполинский рост.
Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул большую руку и затянул:
— Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание…
Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он, кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:
— Спаси вас бог, люди добрые… Спаси вас бог…
Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:
— Благодарствую, просветил ты мою душу…
В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет. Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.
За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево. Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и не дают покоя.
«Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить старое», — думает беглый и не смыкает глаз.
Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид. Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.
Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.
Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и, сидя, продолжал дымить.
Беглый заворочался.
— Не спишь, сосед? — ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на Грязнова.
Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло освещенном трубочкой щетинистом лице.
— Не спится, — отозвался Грязнов и вдруг спросил: — Откуда шагаешь, дядя? Из каких будете?
— Шагаю не издалека, а куда — не ведаю, дорожка сама поведет. А кто такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? — улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: — Федор Волков, вчистую выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и сир! — Он пронзительно посмотрел на Ивашку.
— Ну, и я такой же горемыка! — отозвался Грязнов.
— Выходит два сапога — пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел тебя, парень, днем, прицелился и так подумал: «Потянул журавель к своей станице!» Теперь все к солнышку торопятся! — загадочно сказал солдат.
— Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! — сдержанно ответил Грязнов.
— Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо, — прямо отрезал бомбардир.
— Ну! — удивился беглый.
— Вот те и ну! Журавель летает высоко, да видит далеко. Мнится мне Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в пасть. Оттяпает! — Солдат пыхнул трубочкой и вдруг положил руку на плечо Грязнова. — Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с собой, может, сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам смыслю! Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть!
Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся:
— Выходит, одного поля ягодка!
— Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему!
Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила:
— Сами не дрыхнете и другим не даете!
Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули крепким сном.
На заре их разбудил хозяин:
— Вставайте, светает. Уходи, прохожие! Днем тут ярыжки ходят, прицепятся, беды с вами не оберись!
Ивашка умылся студеной водой, туго опоясал кушаком полушубок, взял посошок и сказал солдату:
— Ну, пошагали, служивый!
— Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо!
— Куда поперлись, мужики? — спросил хозяин умета.
— В дальний путь, за добрым делом! — весело отозвался Грязнов. — Может, коли вернемся, так вспомним о тебе.
В эту самую пору, когда шла купецкая гульба, на Торжке творилось невиданное: мужики собирались табунами, таинственно шушукались. Пора бы домой, но они не расходились, толпились подле старого слепца и слушали его старинные песни.
Среди народа толкался приехавший с дальней лесной заимки Иван Грязнов. Высокий, широкоплечий мужик с густой темно-русой бородой совсем не походил на беглого демидовского работягу. Был сейчас беглый в большой силе, крепок и умен — прожитое горе всему научит. Много лет он укрывался среди сибирских кержаков, работал на хозяев, от которых выдачи не бывало. Шли годы, Ивашка раздался в плечах, обрел силу, но в душе все еще тлела тоска по Аниске: «Что с ней? Куда девалась она?» В глубине души таил надежду на лучшее, но когда оно придет?..
На Торжке Грязнов внезапно обрел радость. Стоя на возу у ворот острожка, монастырский дьячок Прокуда прочитал мужикам уведомление Исетской провинциальной канцелярии. Дьячок был остронос, уныл, осенний ветер трепал его ветхий подрясник. Скинув скуфейку с головы, он нараспев внятно читал:
— «Ноне в степи появился вор и обманщик, донской казак Емелька Пугачев, беззаконно и богохульно приявший на себя имя в бозе почившего императора Петра Третьего…»
Ивашка просиял от вести: «Вот оно, пришло долгожданное!» Беглый нажал могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать:
— «Не менее ста тысяч человек своими очами видели, что он, блаженной памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых зрителей, в том числе и здешних Исетской провинции присутствующих, при должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец…»
Словно ветерок прошел по толпе — заволновались мужики. Дьячок пригладил волосы, надел скуфейку и слез с воза. Обступившие его крестьяне жадно допытывались:
— Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может, вместо него и впрямь кого другого в гроб положили?
Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось — таят они что-то про себя. Дьячок прикрикнул на них:
— Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился!
Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку:
— Ну, отче, обрадовал ты мое сердце.
— Пошто так? — уставился на него монашек. — Велика радость, подумаешь! Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый!
— Не о том я, дьяче! — ласково отозвался Ивашка. — Тут кружало рядом, может, уста твои примут пития веселого. Ась? — Беглый лукаво прищурил глаза.
Дьячок замахал руками:
— Отыди, сомутитель! Сан мой хоть мал, но от скверны опасусь. — Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: — Чрево мое грешное ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа?
Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак…
Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он подле него, тот пил хмельное и ни словом больше не обмолвился о смуте. Опростав в кружале два штофа, дьячок уставился бараньими глазами в милостивца и захихикал.
— Ты, человече, много заработать хошь! — погрозил он перстом Ивашке. — Горное начальство тыщу рублев отвалит тому, кто приведет Пугача в колодках.
— А хошь бы и так! — сдерживаясь, сказал Грязнов. — Но где же напасть на его след?
Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно.
— Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай! — Дьячок пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно:
— Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А поймаешь Пугача — тыщу пополам…
Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть по лисьей морде дьячка, но удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери.
На площади все еще суетились мужики. Солнце клонилось к закату. У дороги, подле воза, сидел слепец и протяжно пел. Вокруг него толпился народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался.
Старец нараспев тянул:
— «Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом…»
— О чем он? — шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы к нему, дерзко отозвался:
— Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.
Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:
— «Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить, вешать…»
Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:
Мужики крикнули ему:
Как во славном было городе Казани,
На широком на татарском баз-зар-ре…
— Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай…
Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:
— «Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами. Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест царь-батюшка Петр Федорович!» — Старик закончил пение и встал во весь исполинский рост.
Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул большую руку и затянул:
— Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание…
Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он, кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:
— Спаси вас бог, люди добрые… Спаси вас бог…
Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:
— Благодарствую, просветил ты мою душу…
В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет. Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.
За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево. Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и не дают покоя.
«Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить старое», — думает беглый и не смыкает глаз.
Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид. Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.
Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.
Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и, сидя, продолжал дымить.
Беглый заворочался.
— Не спишь, сосед? — ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на Грязнова.
Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло освещенном трубочкой щетинистом лице.
— Не спится, — отозвался Грязнов и вдруг спросил: — Откуда шагаешь, дядя? Из каких будете?
— Шагаю не издалека, а куда — не ведаю, дорожка сама поведет. А кто такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? — улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: — Федор Волков, вчистую выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и сир! — Он пронзительно посмотрел на Ивашку.
— Ну, и я такой же горемыка! — отозвался Грязнов.
— Выходит два сапога — пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел тебя, парень, днем, прицелился и так подумал: «Потянул журавель к своей станице!» Теперь все к солнышку торопятся! — загадочно сказал солдат.
— Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! — сдержанно ответил Грязнов.
— Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо, — прямо отрезал бомбардир.
— Ну! — удивился беглый.
— Вот те и ну! Журавель летает высоко, да видит далеко. Мнится мне Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в пасть. Оттяпает! — Солдат пыхнул трубочкой и вдруг положил руку на плечо Грязнова. — Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с собой, может, сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам смыслю! Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть!
Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся:
— Выходит, одного поля ягодка!
— Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему!
Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила:
— Сами не дрыхнете и другим не даете!
Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули крепким сном.
На заре их разбудил хозяин:
— Вставайте, светает. Уходи, прохожие! Днем тут ярыжки ходят, прицепятся, беды с вами не оберись!
Ивашка умылся студеной водой, туго опоясал кушаком полушубок, взял посошок и сказал солдату:
— Ну, пошагали, служивый!
— Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо!
— Куда поперлись, мужики? — спросил хозяин умета.
— В дальний путь, за добрым делом! — весело отозвался Грязнов. — Может, коли вернемся, так вспомним о тебе.