Страница:
Мужики уважительно посторонились:
— Коли так, езжай с миром! И мы к нему торопимся.
Чем ближе атаман подъезжал к заводу, тем чаще обгонял толпы, бредущие по дороге. Из гор, из лесов выходили все новые и новые крестьянские ватаги, заводские мужики, на низкорослых коньках выезжали башкиры. Все устремлялись в Белорецк…
Там на заводской площади стоял высокий полотняный шатер, и пребывал в нем сам государь-батюшка. Сердце Грязнова сильнее забилось при виде шатра.
«Вот коли придется свидеться с могутным человеком!» — радостно подумал он.
Однако не так-то легко было добраться до шатра. Широкоплечий, кряжистый станичник Чумаков — ближний Пугачева — крепко оберегал его. После долгой беседы с Грязновым и пытливого осмотра он сдался и пообещал доложить государю.
В окрестных домах было шумно, теснились конники, пешие дружинники. Звенело железо в походных кузницах: черномазые кузнецы калили железо для копий, ковали казачьих коней, ладили башкирам железные наконечники для стрел. Ничто не ускользало от сметливого взора Грязнова. И чем внимательнее он вглядывался в окружающую суетню, тем явственней проступал во всех делах порядок и воинский дух.
«В добрых руках войско!» — похвалил он про себя Пугачева.
Перед шатром толпились атаманы, сотники, прибывшие башкирские старшины. Все поджидали царского выхода. С гор продувал теплый вешний ветер, колыхал знамена и полотно шатра. Чумаков вынес низкую скамейку, поставил на пестром ковре.
Тут распахнулись полы шатра, и на яркое солнышко выступил добрый статный казак с веселыми карими глазами; был он слегка скуласт, смугл, борода густа, курчава, с легкой проседью. На казаке — парчовая бекеша, красные сафьяновые сапоги, шапка с алым бархатным верхом.
— Здравствуйте, детушки! — вскричал Пугачев.
Все сразу опустились на колени, дружно отозвались:
— Здравия желаем, ваше царское величество!
— Спасибо, детушки! Встаньте! — сказал он ласково и уселся на скамеечку, крытую зеленым шелком. Подбоченился, устремил свои пронзительные глаза на башкир.
— Ведомо мне, что по чистосердечности вы пришли сюда! — раздельно, властным голосом сказал он башкирским старшинам. — Ваша службишка мне, государю российскому, будет оплачена вам вольностью. Освобожу я вас от всяких утеснений и поборов. А брату моему младшему, Салавату Юлаю, передайте поклон и дар.
Пугачев повел карим глазом на Чумакова; тот быстро нырнул в шатер и вновь вышел, держа в руке кривую сабельку в драгоценной оправе. На горячем солнышке цветами радуги засияли кровавые лалы, золотистые яхонты, зеленые, как молодая травка, смарагды.
Чумаков поднес саблю Пугачеву. Тот внимательно оглядел ее и протянул седобородому старшине. Башкир тотчас упал на колени.
— Бачка, бачка, государь! — залепетал он, и глаза его впились в саблю.
Он бережно принял ее, поцеловал протянутую Пугачевым руку.
Не утерпел старый кривоногий конник и, отойдя на шаг, выхватил из ножен клинок. Все ахнули. Грязнов прижал руку к сердцу, не мог оторвать своих очарованных глаз от клинка. Синеватая ручьистая сталь струилась огоньками, будто из глуби металла всплывали и гасли золотые искорки.
Изумленный башкир защелкал языком.
— Хорош! Ой, хорош клинок! — похвалил он.
Пугачев довольно огладил темную бороду, сказал:
— А еще поведай моему брату, Салавату Юлаю, что вороги у нас одни. Пусть сим клинком беспощадно рубит вражьи головы! Но то разумейте: заводишек наших не рушить, оберегайте их от огня, от злой руки и порухи. Потребны нам будут сии заводишки, когда тронемся на Москву…
Грязнов залюбовался Пугачевым. Сила, молодечество, умная речь пленили его. Атаман сразу уверовал в него. «Умен! Шибко умен! И видать, человек рассудительный, воин добрый. Голова! Ему и вести нас. Много годков поджидали такого!» — думал он.
От этих мыслей его оторвал окрик:
— А ты кто? Откуда, молодец?
Грязнов упал на колени, подполз и поцеловал руку Пугачева.
— Государь-батюшка, верный слуга твой атаман Грязнов, повоевавший генерала Деколонга. Из Челябы прибег.
— Знаю! Наслышан о тебе, казак! — Пугачев внимательно оглядел Грязнова, оживился. — За воинские доблести жалую полковником. Чумаков! — снова покосился он на проворного казака. Тот опять нырнул за полог шатра и вынес суконный кафтан, золотые полковничьи знаки.
— Подойди ближе! — Пугачев поднял пытливые глаза на Грязнова. — Узакониваю тебя полковником яицкого полка, и ныне быть тебе ближним моим охранителем. Служи честно, а я, государь, тебя не забуду…
К Пугачеву подходили другие; для всякого он находил умное и твердое слово. Отпустив всех, он поднялся и, построжав, крикнул окружавшим его сподвижникам и башкирским старшинам:
— В поход, детушки! В поход!..
Чумаков откинул полы шатра, и Пугачев, слегка качнув головой атаманам, скрылся за белым пологом.
На душе у Грязнова стало бодро, легко, словно хмельная кровь переливалась по жилам, ободряющее слово Пугачева, будто живой росой, освежило его. Он взглянул на горы, на сияющие под солнцем леса, на синее небо и потянулся до хруста в костях: «Эх, скорей бы переведаться с супостатами!..»
И мнились ему старые дороги через степь, через камни-шиханы, через чащобы на знакомую Челябу, на Кыштымский завод. «Погоди, еще погуляем по знакомым местам!» — бодрясь, подумал он.
В горячем зыбком мареве колеблется бескрайная степь. В чистом небе чертят плавные круги остроглазые орлы, высматривая добычу. Но пустынно, безмолвно кругом. Напрасен орлиный дозор: ни овечьих отар в степи, ни конских косяков — откочевали ордынцы в глубь ковыльных просторов, следом за стадами ушли волки. В сизом мареве по степи с полудня на полуночь редкими городищами сереют деревянные крохотные крепости Верхнеяицкой дистанции: Магнитная, Карагайская, Кизильская, Петропавловская, Степная. Во всех этих крепостцах еле-еле набиралось до тысячи ратных людей да десятка три орудий. Только над старым Яиком-рекой, при устье Урляды, стоит хоть деревянная, но крепкая своими валами, заплотами и сильным гарнизоном Верхнеяицкая крепость.
Пугачев решил умно: «Первая неудача обернется бедой, а маленький успех окрылит людей».
Решил он миновать Верхнеяицкую крепость и ударить на Магнитную. Двигаясь по станицам и селениям, забирая годных коней, скот, запасы хлеба, пятитысячное войско Пугачева прошло мимо Верхнеяицка.
Комендант крепости этой станицы полковник Ступишин, столь храбрый с одинокими башкирами, при виде пугачевского войска изрядно струсил и пустился на воинские хитрости. По его наказу за валами наставили обряженные чучела, за тыном выставили обожженные шесты, издалека схожие с пиками. Звонили в колокола в крепостном соборе, где хоть и теплились перед образами лампады, но было пусто. Весь народ, и стар и мал, производил в городе шумы, изображая большой воинский лагерь…
Пугачев на тонконогом белом коне остановился на Извоз-горе. Внизу у ног, за синей лентой Яика, лежала крепость. Емельян Иванович долго всматривался в серые деревянные заплоты, в улочки города; насмешливая улыбка блуждала по его лицу.
Грязнов не стерпел, на Воронке быстрым махом пустился к реке. Редкие пульки провизжали мимо, но полковник даже ухом не повел; подъехав поближе, выглядел немудрые хитрости коменданта.
Смех подмывал его.
«Плохи дела, коли головешки для устрашения выставил», — подумал он и во всю прыть помчал в гору. Еле сдерживая радость, указывая на заплоты, Грязнов крикнул Пугачеву:
— Батюшка-государь, схитрил старый плут Ступишин! За тыном головешек натыкал.
— Тишь-ко! — сверкнул злыми глазами Пугачев. — Сам вижу.
Лицо его стало сурово, замкнуто. Он властной рукой тронул повод, конь послушно повернулся и пошел под гору. За ним затрусил Воронко. За горой быстро скрылся крепостной городок. Набежавший ветерок шевельнул конские гривы. Пугачев оглянулся на атамана и сказал в глубоком раздумье:
— После рассудим, кто кого обхитрил…
Воинство, обтекая гору и Каменные сопки, что синели на юге от Верхнеяицка, обошла крепость и на другой день, словно выхлестнутое сизым маревом, встало шумным кольцом под Магнитной.
Люди горячились, рвались в битву. Пугачев на полном скаку подъезжал к крепостным воротам.
— Детушки, детушки! — закричал он. — Против кого идете? Аль не признали меня, государя вашего?
Из-за крепостного вала выглянул седоусый капитан.
— Я тебе, сукину сыну, покажу сейчас! — погрозил он кулаком и скомандовал притаившимся стрелкам: — По вору — огонь!
В степной тишине прозвенели редкие выстрелы. Грязнов кинулся вперед, ухватил пугачевского коня за повод:
— Остерегись, государь!
— Уйди прочь! — закричал Пугачев. — Знай свое дело!
Он оглянулся на бегущие толпы и закричал им:
— За мной, детушки!..
Но из крепости дружно отстреливались. Не добежав до заплотов полусотни шагов, порастеряв раненых, толпы повернули назад. Они увлекли Пугачева. Белый конь широким махом вынес его вперед. На полном скаку он остановил коня, крепко взнуздав, повернул обратно, вздыбил его и врезался в людскую гущу. Давя людей, широко размахивая плетью, Пугачев стал хлестать их.
— Куда ж вы? Чего спугались, лукавые? Назад, назад! — кричал он и гнал толпы на крепость.
Из-за тына раздавались частые дружные залпы… Грязнов выскочил вперед, прикрыл собою Пугачева.
— Прочь! — озлился Емельян Иванович. — Доколь глаза будешь мозолить? — Смуглое лицо его в злобе перекосилось. Ощерив крепкие зубы, Пугачев схватился за клинок.
В эту минуту вражья пуля ударила Воронка. Конь заржал и опрокинулся, загребая копытами землю. Грязнов вскочил. Пугачев, сжав скулы, обхватил правой рукой левую и отъехал прочь. На парчовой бекеше его заалела кровь…
«Пропал конь!.. Государя изувечили!» — с горестью подумал Грязнов и следом за Пугачевым побрел прочь от крепости…
Рука Пугачева вспухла, посинела. Сильный жар одолевал тело. Он валялся на войлоке в палатке и горько жаловался:
— Николи того не было! На царей пули еще не отливались. Эта, видать, наговорная! Колдун офицеришка!..
Ночь темным пологом накрыла степь. Нарушая тишину, за дальним ильменем провыл одинокий волк. Пугачев вышел из палатки, взглянул на звездное небо, тихо обронил:
— К полуночи месяц взойдет… Коня! — властно сказал он Чумакову.
Емельяну Ивановичу подвели белого скакуна. Поддерживаемый близкими, он, морщась от боли, взобрался в седло.
В эту пору по овражкам, рытвинам к заплотам крепости, как черные неслышные тени, крались охотники. Загремела пальба, за валами тревожно забил барабан, но было поздно, — под ударами топоров трещали ветхие, иссохшие от степных ветров бревна, рушились тыны.
И тогда Пугачев на своем скакуне выехал вперед; с толпами разъяренных дневной неудачей людей он устремился в пролом. С развевающейся гривой его конь носился по крепостной улочке и давил потрясенных ужасом защитников…
Из-за холмов выплыл багряный месяц, осветил степь. У темных крепостных ворот кричали обозленные пугачевцы:
— На перекладину их!..
Мужики вешали усатого коменданта крепости и его жену.
За гарнизонной избой занималось пламя. Багровые отсветы озарили темное степное небо. Прилетевший ветер пахнул в лицо гарью.
Над широким Яиком тянулись горькие дымы; дотлевали бревенчатые домишки Магнитной. Кругом пепел и запустение. На пожарище копошились бездомные одинокие псы.
По ковылю, по дорогам ветер-гулена славу разнес. Днем и ночью в пугачевский стан прибывали конные башкиры, ордынцы, заводчина. Животворной водой оросилась степь, ожила, зашумела. Под звездами на глухих дорогах заскрипели телеги, ржали кони; горы и степь изобильно рождали недовольных, и спешили они теперь под Магнитную. Росло пугачевское воинство и, как вешний поток, выходило из берегов.
В стане над Яиком белел большой шатер, а в нем на войлоках метался батюшка; все тело его горело и томилось от боли. Ивашка Грязнов склонился над ним:
— Дозволь, государь, привести лекарку. Знаю тут одну в степи.
Пугачев покривился от боли.
— Зови, дай облегченье… — обронил он, устало опустив голову.
Ивашка вскочил на коня и поскакал к ильменю, к знакомой балочке. Вот и воды блеснули, и низинка распахнулась! Как и в прошлый раз, подле родника вился дымок, у костра сидела старуха. Приложив дрожащую ладонь к глазам, она пристально вглядывалась в подъезжавшего конника.
— Заждалась тебя, родимый! — низко поклонилась она казаку.
— Ой, что ты? — Грязнов суеверно покосился на старуху. — Отколь тебе, бабка Олена, было ведомо, что наеду сюда?..
— Сердце вещее подсказало, что не миновать тебе и в третий раз меня, старую…
Она смолкла, помешала в чугунке.
— Ты что ж, полудневать собралась? — спросил казак и заглянул в котелок. В нем кипела-пузырилась чистая водица.
— Отполудничала и отужинала, сынок! — скорбно отозвалась ведунья. — Поприела все. Годы мои вышли, и собралась я, крестничек, в дальнюю дорожку. Вот и лапоточки надела…
И впрямь, на ногах старухи белели липовые лапоточки. В чистом сарафане празднично и торжественно выглядела бабка.
— Никак на Кыштым собралась? — воззрился на старуху Ивашка.
— Нет, сыночек, не добрести мне до родной земельки. Услышала я вчерась гром дальний и подумала — идет государь-батюшка! Несет он расплату нашим притеснителям. Ох, хоть бы в очи его поглядеть!
Казак подсел к огоньку и молча выслушал старуху. Из глаз ее выкатилась жаркая слезинка.
— Хоть одним глазком взглянуть на ясного сокола, да силушки уж нет. Уходилась…
— Садись, баушка, на моего коня, да поедем мы к нему! Поранили его наши супостаты. Добудь травку такую, чтобы боль ту унять.
— Есть такая травинка. Ой, есть! Приложишь к ранке, отойдет боль, а на десятый день возвратится здоровьице…
Старуха заползла в свою лачугу, добыла ладанку, подала ее казаку. Вручив травку, она присела у костра и огорченно сказала:
— И то старая подумала, да можно ли соваться ему на глаза? До меня ли ему! Нет, нет! — Она грустно покачала головой. — Езжай один! И так мне радостно, что хоть капельку доброго могу для него сробить. Ну, сынок, торопись!
Ивашка согласился со старухой. Быстро вскочил на коня и понесся в степь, а на пригорке долго темнел силуэт маленькой старушки. Степное марево постепенно укрыло его…
В ночь полегчало Пугачеву от Олениной травы, опухоль стала спадать. Наказал он сбираться в поход. Утром заиграли трубы, загремели бубны: конники выступили вперед. Клонился долу ковыль, разбегались неведомые тропы, поднялись птицы над степью. Станичники запели песню:
Неподалеку от Верхнеяицка из-за горы выплыло пыльное облако — показалась рать.
«Быть драке!» — решил Пугачев и стал выглядывать места. Но в эту минуту его острый глаз заметил вестника. На сером коне широким махом скакал казак. Навстречу ему Пугачев выслал Грязнова.
Рати остановились, разделенные холмами, и стали выжидать. Улеглась пыль, смолкли голоса, только кузнечики в ковыле неутомимо завели свое надоедливое цырканье. Подбоченясь, сидел Пугачев на белом коне.
Вот Грязнов оторвался от вестника и поскакал прочь. Пугачев облегченно вздохнул. На скаку Грязнов махал шапкой и кричал:
— Свои!.. Свои!..
Подъехав к Пугачеву, он вытянулся в седле и молвил радостно:
— Ваше величество, полковник Белобородое помощь ведет!
Емельян Иванович махнул рукой. Снова заиграли рожки, забили в бубны, взвилась песня:
Пугачев сам сошел с белогривого и двинулся навстречу. Они сошлись на степном перепутье, обнялись и трижды поцеловались.
Конь о конь повели они войско мимо Верхнеяицкой крепости. Через ордынцев дознался Пугачев: сидит за валами и тынами крепости прибывший с дружинами генерал Деколонг. Сжигая мосты, разрушая паромы, пугачевское войско свернуло на Карагайскую. В крепости за полусгнившим заплотом притаились в обороне старые да дряхлые инвалиды. Завидев на курганах повстанцев, смотритель, прапорщик Вавилов, закрыл ворота. Тишина легла на степь. Жарко пригревало солнце, блестели под ним солончаки да струилось марево.
«Господи боже, да будет воля твоя!» — взмолился старый прапорщик, снял треуголку и перекрестился. В эту минуту из-под парика выглянуло простое мужицкое лицо, загорелое, с рябинами. На башкирском коне к заплоту подъехал Белобородов. Солдаты не стреляли в него:
— Эй! — закричал атаман. — Отзовись, добрая душа! Отворяй ворота!..
— Слышь-ко! — отозвался из-за тына прапорщик. — Чего орешь? Тут не кабак, а крепость! Фортеции с бою берут!
— Не перечь, служивый! — выкрикнул полковник. — У нас пушечки, ядрышки и конников тьма! Идет сюда сам государь Петр Федорович!..
— Слышь-ко! — опять откликнулся смотритель. — Дайко помыслить!..
За тыном пререкались солдаты. Заплот был ветхий, прогнил, ворота пошатнулись, под дырявым скатом их поблескивал медный крест. Тут послышался тихий голос прапорщика:
— Слушай, кто ты? Коли старшой, то знай: рассудили мы выйти в поле, сдать фортеции под уговор: не рушить нашу воинскую честь, отпустить с барабаном!
— Слово даю! — посулил атаман и поманил своих.
Прапорщик распахнул ворота и вывел десяток старых солдат. Развернулось знамя, ударил барабан.
— К сдаче готовы! — закричал прапорщик казакам.
Крепость заняли, годные пушки забрали, порох положили на телеги, а тын и домишки предали огню. К небу взвился дымок, затрещало сухое обветшалое дерево.
На дороге поставили барабан, и на него уселся Пугачев. К нему подвели прапорщика. Старик в изношенном мундирчике, в помятой треуголке отсалютовал сабелькой и вытянулся в струнку.
— Желаешь нам, государю, служить? — спросил Пугачев.
— Рад стараться, ваше величество! — четко, раздельно отозвался прапорщик.
— Коли так, верстаю казаком! — сказал Пугачев и махнул рукой: — Эй, обрядить по-нашенски!
Прапорщика подвели к колоде.
— Ну, клади голову на плаху! Клади сейчас же, некогда вожжаться с тобой! — закричал бородатый кержак и ухватился за топор.
Прапорщик задрожал.
— Батюшка, да за что же? — взмолился старик. — Фортеции ведь я по доброй воле сдал…
— Молчи! — прикрикнул мужик и схватил его за косичку.
Старик придвинулся к колоде и рухнул перед ней на колени.
— Ну, будь здрав! — усмехнулся кержак и, уложив косичку на колодину, жихнул по ней топором. — Вот и ты отныне казак, Тит Иванович!..
— Ух! — шумно выдохнул старик. — А я-то думал…
Догорели заплоты, ветер развеял дымок. Была и не стало степной крепостцы. Взвились знамена, поднялась пыль. Быстрым маршем войско тронулось на Петропавловскую.
Запылали пожары, задымилась гарь; горели крепости Петропавловская и Степная, пылали редуты Подгорный и Синарский. На ранней заре перед шумным воинством блеснули воды Увельки. В глубокой пади, у слияния двух рек, заблестели крестами церковки; тонкими белоснежными минаретами встали далекие мечети, — открывался богатый городок и крепость Троицкая…
19 мая Пугачев овладел Троицком. Победители жестоко расправились с непокорными: коменданта Фейервара и четырех гарнизонных офицеров повесили. Не пожелавших принять присягу солдат и жителей перебили и перекололи. Дотемна длилось побоище.
К этому часу Пугачев в сопровождении Грязнова объехал окрестные холмы и выбрал место для стана. Высланные дозоры сообщили: стремится его нагнать генерал Деколонг и дать бой.
Все шло ладно: по курганам расставили пушки, к дорогам стянули пеших, конницу упрятали по лощинкам.
На высоком каменистом яру Уя отыскалась пещерка; тут накидали кошмы, пестрый ковер и подушки. Пугачев улегся отдыхать над рекой. Вновь открылась рана, жар растекался по крови, ломило кости. Емельян Иванович распахнул ворот рубахи, подставил горячее лицо ветру.
Атаман Грязное сидел на камне, перед ним расстилалась глубокая падь. Город, белый каменный собор и минареты уходили во мрак. Только воды Уя отсвечивали последним гаснущим бликом заката. На окрестных холмах рогатыми чудищами стояли ветряные мельницы, а вокруг дымились костры огромного стана. В больших черных котлах кочевники варили конину, казаки — жирный кулеш. Ревели под ножом бараны, ржали кони, голоса сливались в неясный гул… Синие облака на закате подернулись пеплом. Опускалась темная степная ночь…
Между тем генерал Деколонг в самом деле торопился к Троицку. Минуя разоренные крепости, оставив в стороне сожженные мосты, он повернул на Уйскую и через Синарский редут напрямик двинулся на Пугачева. Не жалея ни коней, ни людей, генерал 21 мая ранним утром настиг Пугачева и ударил по его воинству.
На холмах заговорили пушки. Белобородов, отменный отставной артиллерист, сам был за наводчика. Ядра, посланные им, врывались в густые колонны, производя страшное опустошение. Но солдаты смыкались вновь и шли напролом.
Сидя на крутом яру, Пугачев зорко следил за движениями толп. Его злили конные башкиры. Они, как волчья стая, с пронзительными криками неслись на солдат, но, отброшенные стойкими ветеранами, разбегались и рассеивались по степи. Необученные, необстрелянные толпы крестьян и ордынцев бились кучно, неумело.
Пугачев вскочил, глаза его пылали гневом.
— Лапотники! На шалости горазды, а в драке вялы! — злобясь, кричал он. Взглянув на Грязнова, он повелел: — Коня!
Тут же подвели белогривого любимца, но Пугачев не смог сам забраться в седло. Прикусив губы от боли, он прижал искалеченную руку к груди и, опираясь на казака, сел в седло.
— Ваше величество, куда вы? — встревоженно спросил Грязнов. — Глядите, бегут!
И впрямь, в подъем по пыльной дороге на ошалелых конях мчались ордынцы.
— Куда вас черт несет? — кинулся им наперерез Пугачев и взмахнул саблей.
Разбитые ордынцы лавой пронеслись мимо. Из оврагов, из ковыля поднимались пешие толпы и торопились прочь…
Пугачев пришпорил коня и понесся навстречу. Ивашка едва настиг белогривого, схватил удила.
— Поздно, государь! — закричал он. — Слышь-ко, тишина какая?..
У пушек шла свалка. А бегущие толпы, как взбаламученный поток, заливали дороги. Пугачев поник головой. Он свернул в сторону и поехал к реке.
На ковыле еще блестела роса, степь дымилась прохладой, но все было кончено.
Грязнов снова настиг Пугачева, схватил за удила коня и увлек прочь. Впереди шумели березовые рощи, вздымала песчаную главу Золотая сопка, за ней крылся овражек.
— За мной, государь! — крикнул Ивашка и поманил Пугачева. — Места тут мне знакомые. Айдате от беды!..
Почуяв дорогу, кони встрепенулись и широким махом понеслись по степи…
По дорогам валялись посеченные тела, черные конские туши, поломанные телеги с добром. Полдневный зной раскалил землю, из-под белого облака на ратное поле с клекотом спускались орлы.
Нигде генерал не мог отыскать Пугачева, так и не настигли его лихие драгуны. Прыткий белогривый скакун унес Емельяна Ивановича от беды, а степные балки укрыли его, ветры замели след.
Старый генерал призадумался; знал он: порубаны части, но спаслась пугачевская голова, не сегодня-завтра как из-под земли вырастут новые пугачевские сотни…
Предчувствие не обмануло Деколонга: рассеянные под Троицком, пугачевцы опять собрались и по челябинской дороге двинулись на Нижнеусольскую. Не задерживаясь, Пугачев проскакал через Кичигинскую крепостцу, в которой к нему присоединилась полусотня казаков…
От стана к стану, от перепутья к перепутью росло воинство. Снова воспрянул духом Емельян Иванович. Рядом скакал Грязнов, подбадривая его:
— На заводы, государь, путь держи! Там верная опора будет!
Засинели горы, зашумели леса, пошли большие дороги на заводы, на Каму-реку, на Казань. Пугачев скинул шапку с малиновым верхом, поклонился далеким горам и сказал весело:
— Здравствуй, Урал-батюшка!..
Плыли над Камнем хмурые тучи, над кедровником летали стаи птиц, дороги врезались в чащобы; в горах гремела кайла рудокопа, будила тайгу; копоть стояла над заводами. Выходили навстречу Пугачеву жигари, литейщики, рудокопы, кузнецы — горемычной доли люди.
— Здравствуй, Урал-векун! — светлой улыбкой встретил Ивашка знакомые, родные края и, наклонясь к Пугачеву, уверенно сказал:
— Отсель, государь, недалече и до Москвы…
4
— Коли так, езжай с миром! И мы к нему торопимся.
Чем ближе атаман подъезжал к заводу, тем чаще обгонял толпы, бредущие по дороге. Из гор, из лесов выходили все новые и новые крестьянские ватаги, заводские мужики, на низкорослых коньках выезжали башкиры. Все устремлялись в Белорецк…
Там на заводской площади стоял высокий полотняный шатер, и пребывал в нем сам государь-батюшка. Сердце Грязнова сильнее забилось при виде шатра.
«Вот коли придется свидеться с могутным человеком!» — радостно подумал он.
Однако не так-то легко было добраться до шатра. Широкоплечий, кряжистый станичник Чумаков — ближний Пугачева — крепко оберегал его. После долгой беседы с Грязновым и пытливого осмотра он сдался и пообещал доложить государю.
В окрестных домах было шумно, теснились конники, пешие дружинники. Звенело железо в походных кузницах: черномазые кузнецы калили железо для копий, ковали казачьих коней, ладили башкирам железные наконечники для стрел. Ничто не ускользало от сметливого взора Грязнова. И чем внимательнее он вглядывался в окружающую суетню, тем явственней проступал во всех делах порядок и воинский дух.
«В добрых руках войско!» — похвалил он про себя Пугачева.
Перед шатром толпились атаманы, сотники, прибывшие башкирские старшины. Все поджидали царского выхода. С гор продувал теплый вешний ветер, колыхал знамена и полотно шатра. Чумаков вынес низкую скамейку, поставил на пестром ковре.
Тут распахнулись полы шатра, и на яркое солнышко выступил добрый статный казак с веселыми карими глазами; был он слегка скуласт, смугл, борода густа, курчава, с легкой проседью. На казаке — парчовая бекеша, красные сафьяновые сапоги, шапка с алым бархатным верхом.
— Здравствуйте, детушки! — вскричал Пугачев.
Все сразу опустились на колени, дружно отозвались:
— Здравия желаем, ваше царское величество!
— Спасибо, детушки! Встаньте! — сказал он ласково и уселся на скамеечку, крытую зеленым шелком. Подбоченился, устремил свои пронзительные глаза на башкир.
— Ведомо мне, что по чистосердечности вы пришли сюда! — раздельно, властным голосом сказал он башкирским старшинам. — Ваша службишка мне, государю российскому, будет оплачена вам вольностью. Освобожу я вас от всяких утеснений и поборов. А брату моему младшему, Салавату Юлаю, передайте поклон и дар.
Пугачев повел карим глазом на Чумакова; тот быстро нырнул в шатер и вновь вышел, держа в руке кривую сабельку в драгоценной оправе. На горячем солнышке цветами радуги засияли кровавые лалы, золотистые яхонты, зеленые, как молодая травка, смарагды.
Чумаков поднес саблю Пугачеву. Тот внимательно оглядел ее и протянул седобородому старшине. Башкир тотчас упал на колени.
— Бачка, бачка, государь! — залепетал он, и глаза его впились в саблю.
Он бережно принял ее, поцеловал протянутую Пугачевым руку.
Не утерпел старый кривоногий конник и, отойдя на шаг, выхватил из ножен клинок. Все ахнули. Грязнов прижал руку к сердцу, не мог оторвать своих очарованных глаз от клинка. Синеватая ручьистая сталь струилась огоньками, будто из глуби металла всплывали и гасли золотые искорки.
Изумленный башкир защелкал языком.
— Хорош! Ой, хорош клинок! — похвалил он.
Пугачев довольно огладил темную бороду, сказал:
— А еще поведай моему брату, Салавату Юлаю, что вороги у нас одни. Пусть сим клинком беспощадно рубит вражьи головы! Но то разумейте: заводишек наших не рушить, оберегайте их от огня, от злой руки и порухи. Потребны нам будут сии заводишки, когда тронемся на Москву…
Грязнов залюбовался Пугачевым. Сила, молодечество, умная речь пленили его. Атаман сразу уверовал в него. «Умен! Шибко умен! И видать, человек рассудительный, воин добрый. Голова! Ему и вести нас. Много годков поджидали такого!» — думал он.
От этих мыслей его оторвал окрик:
— А ты кто? Откуда, молодец?
Грязнов упал на колени, подполз и поцеловал руку Пугачева.
— Государь-батюшка, верный слуга твой атаман Грязнов, повоевавший генерала Деколонга. Из Челябы прибег.
— Знаю! Наслышан о тебе, казак! — Пугачев внимательно оглядел Грязнова, оживился. — За воинские доблести жалую полковником. Чумаков! — снова покосился он на проворного казака. Тот опять нырнул за полог шатра и вынес суконный кафтан, золотые полковничьи знаки.
— Подойди ближе! — Пугачев поднял пытливые глаза на Грязнова. — Узакониваю тебя полковником яицкого полка, и ныне быть тебе ближним моим охранителем. Служи честно, а я, государь, тебя не забуду…
К Пугачеву подходили другие; для всякого он находил умное и твердое слово. Отпустив всех, он поднялся и, построжав, крикнул окружавшим его сподвижникам и башкирским старшинам:
— В поход, детушки! В поход!..
Чумаков откинул полы шатра, и Пугачев, слегка качнув головой атаманам, скрылся за белым пологом.
На душе у Грязнова стало бодро, легко, словно хмельная кровь переливалась по жилам, ободряющее слово Пугачева, будто живой росой, освежило его. Он взглянул на горы, на сияющие под солнцем леса, на синее небо и потянулся до хруста в костях: «Эх, скорей бы переведаться с супостатами!..»
И мнились ему старые дороги через степь, через камни-шиханы, через чащобы на знакомую Челябу, на Кыштымский завод. «Погоди, еще погуляем по знакомым местам!» — бодрясь, подумал он.
В горячем зыбком мареве колеблется бескрайная степь. В чистом небе чертят плавные круги остроглазые орлы, высматривая добычу. Но пустынно, безмолвно кругом. Напрасен орлиный дозор: ни овечьих отар в степи, ни конских косяков — откочевали ордынцы в глубь ковыльных просторов, следом за стадами ушли волки. В сизом мареве по степи с полудня на полуночь редкими городищами сереют деревянные крохотные крепости Верхнеяицкой дистанции: Магнитная, Карагайская, Кизильская, Петропавловская, Степная. Во всех этих крепостцах еле-еле набиралось до тысячи ратных людей да десятка три орудий. Только над старым Яиком-рекой, при устье Урляды, стоит хоть деревянная, но крепкая своими валами, заплотами и сильным гарнизоном Верхнеяицкая крепость.
Пугачев решил умно: «Первая неудача обернется бедой, а маленький успех окрылит людей».
Решил он миновать Верхнеяицкую крепость и ударить на Магнитную. Двигаясь по станицам и селениям, забирая годных коней, скот, запасы хлеба, пятитысячное войско Пугачева прошло мимо Верхнеяицка.
Комендант крепости этой станицы полковник Ступишин, столь храбрый с одинокими башкирами, при виде пугачевского войска изрядно струсил и пустился на воинские хитрости. По его наказу за валами наставили обряженные чучела, за тыном выставили обожженные шесты, издалека схожие с пиками. Звонили в колокола в крепостном соборе, где хоть и теплились перед образами лампады, но было пусто. Весь народ, и стар и мал, производил в городе шумы, изображая большой воинский лагерь…
Пугачев на тонконогом белом коне остановился на Извоз-горе. Внизу у ног, за синей лентой Яика, лежала крепость. Емельян Иванович долго всматривался в серые деревянные заплоты, в улочки города; насмешливая улыбка блуждала по его лицу.
Грязнов не стерпел, на Воронке быстрым махом пустился к реке. Редкие пульки провизжали мимо, но полковник даже ухом не повел; подъехав поближе, выглядел немудрые хитрости коменданта.
Смех подмывал его.
«Плохи дела, коли головешки для устрашения выставил», — подумал он и во всю прыть помчал в гору. Еле сдерживая радость, указывая на заплоты, Грязнов крикнул Пугачеву:
— Батюшка-государь, схитрил старый плут Ступишин! За тыном головешек натыкал.
— Тишь-ко! — сверкнул злыми глазами Пугачев. — Сам вижу.
Лицо его стало сурово, замкнуто. Он властной рукой тронул повод, конь послушно повернулся и пошел под гору. За ним затрусил Воронко. За горой быстро скрылся крепостной городок. Набежавший ветерок шевельнул конские гривы. Пугачев оглянулся на атамана и сказал в глубоком раздумье:
— После рассудим, кто кого обхитрил…
Воинство, обтекая гору и Каменные сопки, что синели на юге от Верхнеяицка, обошла крепость и на другой день, словно выхлестнутое сизым маревом, встало шумным кольцом под Магнитной.
Люди горячились, рвались в битву. Пугачев на полном скаку подъезжал к крепостным воротам.
— Детушки, детушки! — закричал он. — Против кого идете? Аль не признали меня, государя вашего?
Из-за крепостного вала выглянул седоусый капитан.
— Я тебе, сукину сыну, покажу сейчас! — погрозил он кулаком и скомандовал притаившимся стрелкам: — По вору — огонь!
В степной тишине прозвенели редкие выстрелы. Грязнов кинулся вперед, ухватил пугачевского коня за повод:
— Остерегись, государь!
— Уйди прочь! — закричал Пугачев. — Знай свое дело!
Он оглянулся на бегущие толпы и закричал им:
— За мной, детушки!..
Но из крепости дружно отстреливались. Не добежав до заплотов полусотни шагов, порастеряв раненых, толпы повернули назад. Они увлекли Пугачева. Белый конь широким махом вынес его вперед. На полном скаку он остановил коня, крепко взнуздав, повернул обратно, вздыбил его и врезался в людскую гущу. Давя людей, широко размахивая плетью, Пугачев стал хлестать их.
— Куда ж вы? Чего спугались, лукавые? Назад, назад! — кричал он и гнал толпы на крепость.
Из-за тына раздавались частые дружные залпы… Грязнов выскочил вперед, прикрыл собою Пугачева.
— Прочь! — озлился Емельян Иванович. — Доколь глаза будешь мозолить? — Смуглое лицо его в злобе перекосилось. Ощерив крепкие зубы, Пугачев схватился за клинок.
В эту минуту вражья пуля ударила Воронка. Конь заржал и опрокинулся, загребая копытами землю. Грязнов вскочил. Пугачев, сжав скулы, обхватил правой рукой левую и отъехал прочь. На парчовой бекеше его заалела кровь…
«Пропал конь!.. Государя изувечили!» — с горестью подумал Грязнов и следом за Пугачевым побрел прочь от крепости…
Рука Пугачева вспухла, посинела. Сильный жар одолевал тело. Он валялся на войлоке в палатке и горько жаловался:
— Николи того не было! На царей пули еще не отливались. Эта, видать, наговорная! Колдун офицеришка!..
Ночь темным пологом накрыла степь. Нарушая тишину, за дальним ильменем провыл одинокий волк. Пугачев вышел из палатки, взглянул на звездное небо, тихо обронил:
— К полуночи месяц взойдет… Коня! — властно сказал он Чумакову.
Емельяну Ивановичу подвели белого скакуна. Поддерживаемый близкими, он, морщась от боли, взобрался в седло.
В эту пору по овражкам, рытвинам к заплотам крепости, как черные неслышные тени, крались охотники. Загремела пальба, за валами тревожно забил барабан, но было поздно, — под ударами топоров трещали ветхие, иссохшие от степных ветров бревна, рушились тыны.
И тогда Пугачев на своем скакуне выехал вперед; с толпами разъяренных дневной неудачей людей он устремился в пролом. С развевающейся гривой его конь носился по крепостной улочке и давил потрясенных ужасом защитников…
Из-за холмов выплыл багряный месяц, осветил степь. У темных крепостных ворот кричали обозленные пугачевцы:
— На перекладину их!..
Мужики вешали усатого коменданта крепости и его жену.
За гарнизонной избой занималось пламя. Багровые отсветы озарили темное степное небо. Прилетевший ветер пахнул в лицо гарью.
Над широким Яиком тянулись горькие дымы; дотлевали бревенчатые домишки Магнитной. Кругом пепел и запустение. На пожарище копошились бездомные одинокие псы.
По ковылю, по дорогам ветер-гулена славу разнес. Днем и ночью в пугачевский стан прибывали конные башкиры, ордынцы, заводчина. Животворной водой оросилась степь, ожила, зашумела. Под звездами на глухих дорогах заскрипели телеги, ржали кони; горы и степь изобильно рождали недовольных, и спешили они теперь под Магнитную. Росло пугачевское воинство и, как вешний поток, выходило из берегов.
В стане над Яиком белел большой шатер, а в нем на войлоках метался батюшка; все тело его горело и томилось от боли. Ивашка Грязнов склонился над ним:
— Дозволь, государь, привести лекарку. Знаю тут одну в степи.
Пугачев покривился от боли.
— Зови, дай облегченье… — обронил он, устало опустив голову.
Ивашка вскочил на коня и поскакал к ильменю, к знакомой балочке. Вот и воды блеснули, и низинка распахнулась! Как и в прошлый раз, подле родника вился дымок, у костра сидела старуха. Приложив дрожащую ладонь к глазам, она пристально вглядывалась в подъезжавшего конника.
— Заждалась тебя, родимый! — низко поклонилась она казаку.
— Ой, что ты? — Грязнов суеверно покосился на старуху. — Отколь тебе, бабка Олена, было ведомо, что наеду сюда?..
— Сердце вещее подсказало, что не миновать тебе и в третий раз меня, старую…
Она смолкла, помешала в чугунке.
— Ты что ж, полудневать собралась? — спросил казак и заглянул в котелок. В нем кипела-пузырилась чистая водица.
— Отполудничала и отужинала, сынок! — скорбно отозвалась ведунья. — Поприела все. Годы мои вышли, и собралась я, крестничек, в дальнюю дорожку. Вот и лапоточки надела…
И впрямь, на ногах старухи белели липовые лапоточки. В чистом сарафане празднично и торжественно выглядела бабка.
— Никак на Кыштым собралась? — воззрился на старуху Ивашка.
— Нет, сыночек, не добрести мне до родной земельки. Услышала я вчерась гром дальний и подумала — идет государь-батюшка! Несет он расплату нашим притеснителям. Ох, хоть бы в очи его поглядеть!
Казак подсел к огоньку и молча выслушал старуху. Из глаз ее выкатилась жаркая слезинка.
— Хоть одним глазком взглянуть на ясного сокола, да силушки уж нет. Уходилась…
— Садись, баушка, на моего коня, да поедем мы к нему! Поранили его наши супостаты. Добудь травку такую, чтобы боль ту унять.
— Есть такая травинка. Ой, есть! Приложишь к ранке, отойдет боль, а на десятый день возвратится здоровьице…
Старуха заползла в свою лачугу, добыла ладанку, подала ее казаку. Вручив травку, она присела у костра и огорченно сказала:
— И то старая подумала, да можно ли соваться ему на глаза? До меня ли ему! Нет, нет! — Она грустно покачала головой. — Езжай один! И так мне радостно, что хоть капельку доброго могу для него сробить. Ну, сынок, торопись!
Ивашка согласился со старухой. Быстро вскочил на коня и понесся в степь, а на пригорке долго темнел силуэт маленькой старушки. Степное марево постепенно укрыло его…
В ночь полегчало Пугачеву от Олениной травы, опухоль стала спадать. Наказал он сбираться в поход. Утром заиграли трубы, загремели бубны: конники выступили вперед. Клонился долу ковыль, разбегались неведомые тропы, поднялись птицы над степью. Станичники запели песню:
Ветер развевал конские гривы, звенели удила. Осененный знаменами, в голове ехал Пугачев. Впереди неслись птицы, позади кралось зверье…
Ах ты степь ли, степь наша родная,
Ты неси коней глаже скатерти…
Мы задумали дело правое,
Дело правое, думу честную…
Неподалеку от Верхнеяицка из-за горы выплыло пыльное облако — показалась рать.
«Быть драке!» — решил Пугачев и стал выглядывать места. Но в эту минуту его острый глаз заметил вестника. На сером коне широким махом скакал казак. Навстречу ему Пугачев выслал Грязнова.
Рати остановились, разделенные холмами, и стали выжидать. Улеглась пыль, смолкли голоса, только кузнечики в ковыле неутомимо завели свое надоедливое цырканье. Подбоченясь, сидел Пугачев на белом коне.
Вот Грязнов оторвался от вестника и поскакал прочь. Пугачев облегченно вздохнул. На скаку Грязнов махал шапкой и кричал:
— Свои!.. Свои!..
Подъехав к Пугачеву, он вытянулся в седле и молвил радостно:
— Ваше величество, полковник Белобородое помощь ведет!
Емельян Иванович махнул рукой. Снова заиграли рожки, забили в бубны, взвилась песня:
С кургана в падь навстречу Пугачеву на добром коне спускался высокий плечистый всадник. Не доезжая, он соскочил с коня и пошел неспешным, чинным шагом. Было в его движениях что-то уверенное, хозяйское. Держался он прямо, строго.
Коль придется покориться нам,
Сложим головы непокорные.
Под катов топор, под страшный удар
Сложим буйные, эх, да головушки…
Пугачев сам сошел с белогривого и двинулся навстречу. Они сошлись на степном перепутье, обнялись и трижды поцеловались.
Конь о конь повели они войско мимо Верхнеяицкой крепости. Через ордынцев дознался Пугачев: сидит за валами и тынами крепости прибывший с дружинами генерал Деколонг. Сжигая мосты, разрушая паромы, пугачевское войско свернуло на Карагайскую. В крепости за полусгнившим заплотом притаились в обороне старые да дряхлые инвалиды. Завидев на курганах повстанцев, смотритель, прапорщик Вавилов, закрыл ворота. Тишина легла на степь. Жарко пригревало солнце, блестели под ним солончаки да струилось марево.
«Господи боже, да будет воля твоя!» — взмолился старый прапорщик, снял треуголку и перекрестился. В эту минуту из-под парика выглянуло простое мужицкое лицо, загорелое, с рябинами. На башкирском коне к заплоту подъехал Белобородов. Солдаты не стреляли в него:
— Эй! — закричал атаман. — Отзовись, добрая душа! Отворяй ворота!..
— Слышь-ко! — отозвался из-за тына прапорщик. — Чего орешь? Тут не кабак, а крепость! Фортеции с бою берут!
— Не перечь, служивый! — выкрикнул полковник. — У нас пушечки, ядрышки и конников тьма! Идет сюда сам государь Петр Федорович!..
— Слышь-ко! — опять откликнулся смотритель. — Дайко помыслить!..
За тыном пререкались солдаты. Заплот был ветхий, прогнил, ворота пошатнулись, под дырявым скатом их поблескивал медный крест. Тут послышался тихий голос прапорщика:
— Слушай, кто ты? Коли старшой, то знай: рассудили мы выйти в поле, сдать фортеции под уговор: не рушить нашу воинскую честь, отпустить с барабаном!
— Слово даю! — посулил атаман и поманил своих.
Прапорщик распахнул ворота и вывел десяток старых солдат. Развернулось знамя, ударил барабан.
— К сдаче готовы! — закричал прапорщик казакам.
Крепость заняли, годные пушки забрали, порох положили на телеги, а тын и домишки предали огню. К небу взвился дымок, затрещало сухое обветшалое дерево.
На дороге поставили барабан, и на него уселся Пугачев. К нему подвели прапорщика. Старик в изношенном мундирчике, в помятой треуголке отсалютовал сабелькой и вытянулся в струнку.
— Желаешь нам, государю, служить? — спросил Пугачев.
— Рад стараться, ваше величество! — четко, раздельно отозвался прапорщик.
— Коли так, верстаю казаком! — сказал Пугачев и махнул рукой: — Эй, обрядить по-нашенски!
Прапорщика подвели к колоде.
— Ну, клади голову на плаху! Клади сейчас же, некогда вожжаться с тобой! — закричал бородатый кержак и ухватился за топор.
Прапорщик задрожал.
— Батюшка, да за что же? — взмолился старик. — Фортеции ведь я по доброй воле сдал…
— Молчи! — прикрикнул мужик и схватил его за косичку.
Старик придвинулся к колоде и рухнул перед ней на колени.
— Ну, будь здрав! — усмехнулся кержак и, уложив косичку на колодину, жихнул по ней топором. — Вот и ты отныне казак, Тит Иванович!..
— Ух! — шумно выдохнул старик. — А я-то думал…
Догорели заплоты, ветер развеял дымок. Была и не стало степной крепостцы. Взвились знамена, поднялась пыль. Быстрым маршем войско тронулось на Петропавловскую.
Запылали пожары, задымилась гарь; горели крепости Петропавловская и Степная, пылали редуты Подгорный и Синарский. На ранней заре перед шумным воинством блеснули воды Увельки. В глубокой пади, у слияния двух рек, заблестели крестами церковки; тонкими белоснежными минаретами встали далекие мечети, — открывался богатый городок и крепость Троицкая…
19 мая Пугачев овладел Троицком. Победители жестоко расправились с непокорными: коменданта Фейервара и четырех гарнизонных офицеров повесили. Не пожелавших принять присягу солдат и жителей перебили и перекололи. Дотемна длилось побоище.
К этому часу Пугачев в сопровождении Грязнова объехал окрестные холмы и выбрал место для стана. Высланные дозоры сообщили: стремится его нагнать генерал Деколонг и дать бой.
Все шло ладно: по курганам расставили пушки, к дорогам стянули пеших, конницу упрятали по лощинкам.
На высоком каменистом яру Уя отыскалась пещерка; тут накидали кошмы, пестрый ковер и подушки. Пугачев улегся отдыхать над рекой. Вновь открылась рана, жар растекался по крови, ломило кости. Емельян Иванович распахнул ворот рубахи, подставил горячее лицо ветру.
Атаман Грязное сидел на камне, перед ним расстилалась глубокая падь. Город, белый каменный собор и минареты уходили во мрак. Только воды Уя отсвечивали последним гаснущим бликом заката. На окрестных холмах рогатыми чудищами стояли ветряные мельницы, а вокруг дымились костры огромного стана. В больших черных котлах кочевники варили конину, казаки — жирный кулеш. Ревели под ножом бараны, ржали кони, голоса сливались в неясный гул… Синие облака на закате подернулись пеплом. Опускалась темная степная ночь…
Между тем генерал Деколонг в самом деле торопился к Троицку. Минуя разоренные крепости, оставив в стороне сожженные мосты, он повернул на Уйскую и через Синарский редут напрямик двинулся на Пугачева. Не жалея ни коней, ни людей, генерал 21 мая ранним утром настиг Пугачева и ударил по его воинству.
На холмах заговорили пушки. Белобородов, отменный отставной артиллерист, сам был за наводчика. Ядра, посланные им, врывались в густые колонны, производя страшное опустошение. Но солдаты смыкались вновь и шли напролом.
Сидя на крутом яру, Пугачев зорко следил за движениями толп. Его злили конные башкиры. Они, как волчья стая, с пронзительными криками неслись на солдат, но, отброшенные стойкими ветеранами, разбегались и рассеивались по степи. Необученные, необстрелянные толпы крестьян и ордынцев бились кучно, неумело.
Пугачев вскочил, глаза его пылали гневом.
— Лапотники! На шалости горазды, а в драке вялы! — злобясь, кричал он. Взглянув на Грязнова, он повелел: — Коня!
Тут же подвели белогривого любимца, но Пугачев не смог сам забраться в седло. Прикусив губы от боли, он прижал искалеченную руку к груди и, опираясь на казака, сел в седло.
— Ваше величество, куда вы? — встревоженно спросил Грязнов. — Глядите, бегут!
И впрямь, в подъем по пыльной дороге на ошалелых конях мчались ордынцы.
— Куда вас черт несет? — кинулся им наперерез Пугачев и взмахнул саблей.
Разбитые ордынцы лавой пронеслись мимо. Из оврагов, из ковыля поднимались пешие толпы и торопились прочь…
Пугачев пришпорил коня и понесся навстречу. Ивашка едва настиг белогривого, схватил удила.
— Поздно, государь! — закричал он. — Слышь-ко, тишина какая?..
У пушек шла свалка. А бегущие толпы, как взбаламученный поток, заливали дороги. Пугачев поник головой. Он свернул в сторону и поехал к реке.
На ковыле еще блестела роса, степь дымилась прохладой, но все было кончено.
Грязнов снова настиг Пугачева, схватил за удила коня и увлек прочь. Впереди шумели березовые рощи, вздымала песчаную главу Золотая сопка, за ней крылся овражек.
— За мной, государь! — крикнул Ивашка и поманил Пугачева. — Места тут мне знакомые. Айдате от беды!..
Почуяв дорогу, кони встрепенулись и широким махом понеслись по степи…
По дорогам валялись посеченные тела, черные конские туши, поломанные телеги с добром. Полдневный зной раскалил землю, из-под белого облака на ратное поле с клекотом спускались орлы.
Нигде генерал не мог отыскать Пугачева, так и не настигли его лихие драгуны. Прыткий белогривый скакун унес Емельяна Ивановича от беды, а степные балки укрыли его, ветры замели след.
Старый генерал призадумался; знал он: порубаны части, но спаслась пугачевская голова, не сегодня-завтра как из-под земли вырастут новые пугачевские сотни…
Предчувствие не обмануло Деколонга: рассеянные под Троицком, пугачевцы опять собрались и по челябинской дороге двинулись на Нижнеусольскую. Не задерживаясь, Пугачев проскакал через Кичигинскую крепостцу, в которой к нему присоединилась полусотня казаков…
От стана к стану, от перепутья к перепутью росло воинство. Снова воспрянул духом Емельян Иванович. Рядом скакал Грязнов, подбадривая его:
— На заводы, государь, путь держи! Там верная опора будет!
Засинели горы, зашумели леса, пошли большие дороги на заводы, на Каму-реку, на Казань. Пугачев скинул шапку с малиновым верхом, поклонился далеким горам и сказал весело:
— Здравствуй, Урал-батюшка!..
Плыли над Камнем хмурые тучи, над кедровником летали стаи птиц, дороги врезались в чащобы; в горах гремела кайла рудокопа, будила тайгу; копоть стояла над заводами. Выходили навстречу Пугачеву жигари, литейщики, рудокопы, кузнецы — горемычной доли люди.
— Здравствуй, Урал-векун! — светлой улыбкой встретил Ивашка знакомые, родные края и, наклонясь к Пугачеву, уверенно сказал:
— Отсель, государь, недалече и до Москвы…
4
По горам, по кочевьям Башкирии рыскал отряд подполковника Михельсона, приводил возмутившихся башкир в покорность. Отменный вояка, черствый, сухой, всегда чистый и опрятный, он неутомимо гонялся по лесам за прославленными конниками Салавата. Но башкиры дрались с великим бешенством, предпочитая смерть уходу из родных гор. Вся Башкирия озарилась пламенем, каждый камень тут взывал о мести. Ужасаясь упорству башкир, подполковник Михельсон жаловался начальству: