Страница:
Они обнялись и расстались. Долго-долго стоял на перепутье Перстень, глядя в ту сторону, где постепенно исчезала фигура конника…
5
5
Легко одетый приказчик Кыштымского завода Иван Селезень пешим ходом добрался до глухой лесной деревушки и только тут перевел дух. Он, озираясь, вошел в первую избу, со страхом огляделся и устало опустился на скамью. Хозяйка, испитая, больная женщина, с изумлением и тревогой разглядывала незваного гостя.
— Где твой хозяин? — хрипло выдавил Селезень.
— Ой, милый, без хозяина третий год маюсь! — унылым голосом отозвалась она. — Сгиб мой мужик на демидовских куренях, засек злодей-приказчик! Оставил мне четырех сирот! Эва, гляди, мои бесприютные пташки! — Скорбными глазами вдова показала на печку.
Беглец вздрогнул и растерянно сказал:
— Экое горе! Все бывало, но, может, и напраслину на Демидова возвели?
— То не напраслина, а горькая правда! — упорствовала на своем женщина и пытливо взглянула на гостя: — А ты кто такой будешь?
— Ведомо кто, заводской служитель. Ехал, да разбойники в лесу на перепутье напали. Коня отняли, хотели и душу вытряхнуть, да видят — беден человек, отпустили! Еле доплелся. Что только перед хозяевами говорить буду, не знаю. Тоже, поди, засекут! — пожаловался он.
— Кто знает, разбойники ли от тебя коня отобрали? — усомнилась вдова. — Ныне мужики господ безжалостно потрошат за старые обиды!
По сердцу Селезня пошел холодок. Отнекиваясь, он сказал крестьянке:
— Да нешто я господин какой? Я сам в господской неволе хожу. Что прикажут, то и роблю. Не исполнишь — башка долой!
Хозяйка осмелела и с ненавистью вымолвила:
— Но и то попомни: не только господин беды творит, а псы его приказчики похлеще мужицкое тело терзают. Эх, и злыдни они!
Селезень втянул голову в плечи, разговор принимал неприятный оборот.
«Чего доброго, побежит на село и мужиков наведет! Опознают, и быть тогда беде!» — со страхом подумал он.
Приказчик притих, тяжело опустил голову. После большой проминки хотелось поесть и отдохнуть.
— Тетушка, покорми меня, — умильно попросил он женщину.
— Рада бы, милый, да нечем. Коровенки нет, животинки во дворе никакой. Ребятишки — и те на постных щах маются! — пожаловалась вдова.
— Ну хоть кусок хлебушка дай! — не отставал Селезень, жалобно поглядывая на вдову.
Женщина с минуту поколебалась, сдалась на просьбу и полезла в сундук. Она извлекла из рядна коврижку черствого хлеба и отрезала скудный ломоть. Нацедила квасу и поставила перед гостем.
— Ты уж прости, хлебец у нас напополам с толченой корой, — пожаловалась она. — Пухнут от него мои ребятишки.
— Да, хлеб, вижу, тяжкий. Худо живешь! — нахмурился Селезень.
— Ой, как худо, милый! Так худо, что и умереть легче. Как только и держимся мы, один бог знает. Хоть бы до лучшего дотянуть. Может, теперь сиротинам да вдовам полегчает…
— А отчего же? — поднял голову приказчик.
Вдова огляделась и таинственно прошептала:
— Сказывают, будто сам батюшка-государь идет на Камень расправу с заводчиками чинить.
Селезень еле сдержался. Он молча, с потемневшими глазами, как голодный волк, уминал хлеб, запивая квасом. Тревожные мысли обуревали его.
«Как быть? Поди, и на самом деле по дорогам бродяг пугачевские ватаги. Попади им на глаза — конец!» — со страхом подумал он.
Демидовский управитель решил до ночи отсидеться в избе.
— Ты, баба, не бойся! — обратился он к хозяйке подобревшим голосом. — Я человек безобидный. Хоть и не богат, но при случае отслужу тебе за твое добро! Пусти меня на печку малость отлежаться!
— Мне не жалко, забирайся! — согласилась вдова.
Он поклонился ей:
— За хлеб-соль благодарствую! Бабонька, будь столь милостива, никому не говори, что у тебя постоялец. Боюсь разбойников!
— Да ты не бойся. Христос с тобой! Они, поди, и сами-то рады добыче. Взяли свое, и давай бог ноги!
Селезень залез на печь и улегся под рваный тулуп. Однако от волнения он не мог уснуть. Ворочался, думал. А думки были, как добраться до Нижнего Тагила.
— Хозяюшка! — ласково позвал он.
— Аюшки? — отозвалась вдова.
Приказчик пронзительно посмотрел на женщину и зашептал ей:
— Помоги, родная. Надо мне коньков в дорогу. Шибко хорошо уплачу за них. Где бы такого мужика сговорить?
Женщина задумалась, отошла к столу, села на скамью.
— Уж не знаю, как и быть! — после раздумья обронила она. — Мужики наши не дадут коней, да и разбрелись кто куда: одни под Катеринбурх, а кто под Челябу…
— А нет ли на селе мужичка покрепче, не шатучего? — спросил Селезень.
— А то как же, на каждом болоте есть свой зверь! Живет тут один, редкий жаднюга. Все в богатей выбивается, Сидорка Копеечкин! За большие деньги он не только коня, но и родную бабу продаст. Жадюга, ох, и жадюга!..
Беглец повеселел.
— А как бы того Сидорку Копеечкина привести ко мне! Да неприметно для других! — искательно попросил Селезень и прикинулся овечкой: — Бабонька добрая моя, выручай. Век не забуду! Как только дела проверну в городе и повертаюсь, так добром тебе отслужу!
— Все вы добры, пока в беде! — недоверчиво сказала женщина и снова задумалась. — Уж не знаю, как и быть. Кто ты такой, не ведаю. А вдруг ворог наш?
— Что ты, матушка! Как тебе не совестно такое на меня клепать! — Он сполз с печки и вытащил из-за ворота рубашки крест. — Гляди, сердечная, христианин я и богом клянусь, что не супостат я крестьянский…
Он подошел к вдове и тихо сказал:
— Так и быть, по чистоте тебе одной признаюсь, кто я такой. Только никому ни словечка! Послан я государем Петром Федоровичем на один заводишко пушки добыть…
— Ох! — радостно схватилась рукой за сердце простодушная женщина. — Я так и чуяла, не прост ты человек! Для такого и порадеть не грех. А скажи-ка по совести, присоветуй. Наши бабы намыслили пойти на демидовские амбары за зерном. Тут на меленке мешки залежались, боятся вывозку делать. Да и приказчики разбежались. Ежели мы из тех амбаров для сирот позаимствуем, осерчает ли царь-батюшка?
— Что ты, баба! — принужденно весело отозвался Селезень. — Да берите, сколько душеньке угодно, на то и хлеб, чтобы его есть…
— Ну и обрадовал ты меня! — заулыбалась вдова. — Думала, уж совсем умирать мы будем с голодухи. Погляди, какие у меня живчики! Холодные, голодные, и хошь бы один на погост поспешил! Нет, не мрут. Вот она, моя доля какая, прибрал бы господь, легче было бы сердцу!
Вдова засуетилась, накинула ветхую одежонку и вышла из избы. На пороге она обернулась и тихо обронила гостю:
— Ты не бойся, не выдам!
На самом деле, она привела кряжистого мужика с густой длинной бородищей. Лукавые глаза пройдохи блеснули, завидев Селезня. Он кивнул вдове:
— Ты на чуток выйди, нам потолковать по-хозяйски надо.
Хозяйка покорно вышла. Мужик заискивающе улыбнулся Селезню:
— Ты меня не упомнил, Иван Андреевич, а я тебя хорошо знаю! Не раз в Кыштыме бывал. Хозяин ты смелый, хотя и утеснительный!
— Молчи, черт! — озлобился вдруг Селезень. — Предать меня хочешь?
— Что ты, батюшка! — ухмыльнулся в бороду мужик. — Ворон ворону глаз не клюет! Сидор Копеечкин не такой человек, чтобы зазря сгубить человека. Верю я, батюшка, что богатеев не так легко стряхнуть… Чем могу послужить тебе, Иван Андреевич?
— Кони есть?
— Не то чтобы добрые, но прыткие! — ответил мужик.
— Продай их мне! — предложил приказчик.
— Что ж, можно и продать, только цена ныне высокая на коней! — почуяв добычу, ответил Копеечкин.
— Сколько хочешь?
— За пару тысячу рублев! — без зазрения совести отрезал мужик.
У Селезня глаза на лоб полезли: никак не ожидал он такой открытой наглости, редкого вымогательства.
— Ты с ума сошел! — сердито сорвалось у него с языка.
Копеечкин не обиделся и деловито объяснил:
— Суди сам, не в конях сейчас дело. Все в жизни человеческой! Что кому дороже? Одному деньги, а другому жизнь!
Он угодил в больное место. Селезень покорно опустил голову и глухо выдавил:
— Согласен. Но только коней приму, а уплачу за них в Нижнем Тагиле!
— Обманешь! — жадно блеснул глазами мужик.
— Слово мое верное! — твердо посулил Селезень. — Никогда не врал и врать не собираюсь. Твое дело: хочешь верь, хочешь нет! И без тебя обойдусь!
— Пехом попрешь?
— Уж как доведется, свет не без добрых людей. Может, и довезут! — загадочно ответил приказчик.
Копеечкин в досаде почесал затылок:
— Эх, как и быть, не знаю…
— Ты хозяин коням, ты и решай! — сдержанно-равнодушно ответил беглец и отвернулся к окну. У ворот, под ветром, в стареньком шушуне стояла вдова, глаза ее слезились. Жалко выглядела ее истомленная, сутулая фигура.
«Горе да бедность не красят человека! — подумал Селезень и вдруг обозлился на крестьянку. — Сама — одна убогость, а на господское добро зарится! Ух, черт!»
Он сжал кулаки, шумно вздохнул:
— Никак темнеет. Ну что ж, Сидорка, выходит, не сладили!
— Будь по-твоему! — решил неожиданно мужик. — Только перед образом поклянись!
— Изволь! — охотно согласился Селезень, стал перед линючей иконой и трижды перекрестился, поклялся: — Лопни мои глаза, если не по справедливости разберусь!
— Путь дальний! — вымолвил мужик.
— Но и деньги не малые!
— Это верно, — согласился Копеечкин. — Едем! Сейчас совсем стемнеет, и коней подгоню! — Он вышел из избы.
С посиневшим от холода лицом вернулась вдова. Она зябко дула в ладошки:
— Ох, и студено ныне!
— Ветер сиверко идет, вот и студено. Хмурится наш Камень! — степенно ответил Селезень. — Ну, выбываю. Благодарю, милая. Век не забуду. Вскоре разочтемся.
— Спасибо, родимый. Мы теперь и так не сгибнем. Бабьей артелью на демидовскую меленку пойдем!
— Айдате! Бери зерно, все ваше! — весело сказал Селезень, и у женщины радостно заблестели глаза…
Спустилась ночь, скрипя полозьями, подкатили сани. Селезень поспешно вышел из хатенки.
— Я и тулуп захватил, — обрадовал его мужик. — Ехать нам и ехать!
Над полем и лесом простиралась тьма. Хмуро шумел лес. Демидовский прислужник тщательно завернулся в тулуп и завалился в солому.
— Пошли, веселые! — свистнул кнутом ямщик, и кони побежали.
Селезень то дремал, то просыпался. На дороге было тихо, и он тревожно думал: «Только бы до Екатеринбурга проскочить, там спокойнее будет! Там крепость и солдаты есть!»
Глухими дорогами, лесами Копеечкин увозил Селезня от беды. Из-за крутого шихана выкатился круглый месяц и все кругом позеленил своим мутным светом…
Между тем и в окрестностях Екатеринбурга уже бушевало пламя крестьянского восстания. К северу от города действовали отряды наиболее энергичного пугачевского полковника Белобородова. Окрестное заводское население и приписные крестьяне с охотой бежали к нему. В селениях оставались лишь престарелые и дети. Положение Екатеринбурга, оказавшегося вдруг в центре восстания горнозаводских крестьян, было плачевное.
Полковник Василий Бибиков, главный распорядитель обороны города, жаловался генералу Чичерину:
«Здесь в городе денежной казны имеется такая сумма, что с великим только сожалением сказать о том можно. Город вовсе не укреплен, и воинской команды в нем не более ста человек, рекрутов же хотя считается до семисот, но многие распущены по домам, да хотя бы и все были налицо, токмо пальбе нисколько не учены…»
Но и сам Бибиков только и думал о том, как бы поприличнее улизнуть в более безопасные места.
Белобородов же действовал умело. Во всех его распоряжениях чувствовалась твердая рука и воинский дух. Он постепенно занимал завод за заводом, усиливался людьми и вооружением. Население везде радостно встречало его отряды, охотно снабжало продовольствием. Там, где проходили войска Белобородова, они вылавливали ненавистных заводских правителей, приказчиков и других господских угодников и вешали их.
— Вишь, что робится! — загадочно смотрел на Селезня ямщик. — В большой риск я пустился. Выходит, обмишурился! Мне две взять с тебя, а я по доброте сердца моего согласился на тысячу рублей! — сказал он, и глаза его воровски забегали.
Это вселяло тревогу. «Продаст при случае, иуда!» — с ужасом думал Селезень, холодея при мысли о предательстве. Но тут же он успокаивал себя: «Нет, невыгодно ему меня выдавать. Пугачевский полковник ничего не даст, да еще коней отберет!»
Скрывая свою внутреннюю тревогу, он строго сказал Копеечкину:
— Ну что ж, заверни к сатаниным детям и продай христианскую душу! Я так мыслю, обоих на релю[12] вознесут! Скажу, что и ты демидовский служка. Ась? — прищурив глаза, нахально спросил Селезень.
— Тьфу, черт, оборотист! — покачал головой Копеечкин…
Темной ночью ельниками, минуя заставы повстанцев, им удалось все же проскочить в город и устроиться на постоялом дворе. Совсем неузнаваем стал Екатеринбург. Приказчик долго ходил по улицам, присматривался и удивлялся невиданным доселе порядкам.
В городе царила паника, гарнизонная команда была до того распущена, что только для видимости несла свои воинские обязанности. Солдаты или спали, или бражничали. Рассказывали, что однажды ночью дежурный офицер, проверяя посты, забрал все ружья у солдат, несших караул при доме главного горного начальника. Караульщики преспокойно спали, и можно было все вывезти.
Горные власти потихоньку сбежали из Екатеринбурга, и пугачевские войска постепенно окружали город. Авангарды Белобородова разместились по селам и деревням, расположенным неподалеку от Екатеринбурга. Вскоре должно было прекратиться всякое сообщение с городом. Так как повстанцы не допускали туда обозов с продовольствием, цены на хлеб быстро возросли. Прицениваясь на базарах к зерну, Селезень ахал: бравшие ранее по восьми копеек за пуд купцы теперь требовали по семнадцать копеек и более…
«Ох, плохо, весьма плохо! — тревожился приказчик. — Как я только проскочу в Нижний Тагил!»
Обеспокоенный увиденным и услышанным, угрюмый Селезень поздно вечером вернулся на постоялый двор. За окном синели ранние сумерки, кричало воронье, примащиваясь в соседней роще на ночлег. В большой темной избе за тесовым столом сидели ночлежники, потные бородатые мужики, и играли в зернь[13]. Слабое пламя лучины едва освещало возбужденные лица игроков, среди которых сидел брюхатый с толстым багровым носом шатучий монах. Широкоплечий, здоровенный, он весь был покрыт буйными волосами. Жесткие пучки их лезли из ноздрей, из ушей, покрывали толстые проворные пальцы, рыжим пламенем бушевали в огромной курчавой бороде. Из-под нависших косматых бровей инока лукаво глядели шустрые глаза. Подле него на столе стояла жестяная кружка для сбора пожертвований. Монах опускал в нее выигранные медяки и серебрухи. Потряхивая скарбницей, он басом провозглашал:
— Чада мои милые, кто еще?
Везло шатучему! Рядышком пристроился Сидорка Копеечкин и алчно смотрел на проворные руки монаха. Он восхищался проворством инока:
— А ну-ка, отец, кинь еще косточку!
Селезень неслышно подошел к столу и подсел к игрокам. Мужики хмуро выкладывали на стол медяки. По лицу Копеечкина растекался пот, борода была взъерошена.
Монах загремел костяшками, ухмыльнулся в бороду и снова провозгласил:
— Во имя отца и сына и духа святого! Начнем, милостивцы, новый кон!
Он невидимо, ловко перебрасывал кости. Мужики-ротозеи очарованно смотрели на мелькавшие волосатые руки и не замечали шулерства. Копеечкин то проигрывал, то внезапно и ему перепадал медяк.
Пламя в светце потрескивало. На крепостной каланче пробили полночь, в избе стало душно, парно. Мужики, злые, с опустошенными карманами, один за другим покидали застолицу.
— Куда, милые? — с улыбочкой спросил инок. — Давай еще!
— Все подчистую! — признался проигравший и тут же в доказательство выворотил карман…
Селезень забрался на полати и вскоре заснул под завывание метели за окном.
Утром хозяин постоялого двора, схватившись за голову, заголосил на всю избу:
— Ой, загубили! Ой, зарезали!
Монах и мужики бросились к сараям. Ни гнедого, ни серого в хлеву не оказалось.
— Укатил черномазый дьявол! — выругался инок, и вдруг лицо его обмякло. Он с завистью подумал о Селезне: «Вот провора мужик!»
Иван Селезень в полночь примчал к Нижнетагильскому заводу. Падал густой мокрый снег, и все кругом потонуло в глубоком мраке. Где-то из-за снежного сугроба мелькнул и погас одинокий огонек. Кони испуганно всхрапнули и разом остановились перед невидимой преградой. Из тьмы внезапно вышли два здоровенных мужика в собачьих дохах, с рогатинами в руках.
— Стой, куда прешь, сатана! — раздались сильные и злые голоса.
— В Тагил тороплюсь! Дорогу! — рассерженно прикрикнул на них продрогший приказчик.
— Кто такой? Зачем? — грубо спросили мужики.
Селезень вдруг испугался. «А кто они сами? Ишь как неприветливы», — подумал он и сразу попытался схитрить:
— По всему догадываюсь, кому вы привержены…
Мужики угрюмо молчали. Селезень беспокойно завертелся в санях и многозначительно продолжал:
— Посланец царев, вот кто! Еду принимать завод!
— Эх, вона что! Сам на рожон припер, сатана! — удивленно выругались охранники, и не успел приказчик опомниться, как его живо извлекли из саней и повалили в сугроб.
— Братцы, братцы! — завопил Селезень. — Да я пошутковал малость!
— Знаем таких! — озлобленно закричал бородатый страж. — Ну-ка, Гришка, вытряхивай его!
Они привычными руками быстро стащили с него тулуп, поддевку и заголили спину.
— Эй, ребята, сюда! Вора пымали!
Из тьмы вынырнули еще три егеря с плетями и начали полосовать Селезня.
— Ой, милые, да вы сдурели! Своего бьете! — заголосил приказчик. — Да я с Кыштымского завода! Селезень я!
— Будет врать! Бей его, Гришка, и за селезня и за уточку! — подзадоривал егерей бородатый хват.
— Братцы, братцы, да из вас душу за меня вытряхнут! Остановись, ироды!
Но это только подлило масла в огонь. Молодцы изо всей силы полосовали Селезня, он не сдержался и от жгучей боли завопил:
— Ратуй-те-е!..
Круто досталось бы кыштымскому приказчику, да спасло его неожиданное появление управителя Нижнетагильского завода Якова Широкова. Он совершал объезд караулов, выставленных вокруг завода, и услышал крики.
«Ну, слава тебе господи, одного вора, видать, зацапали!» — обрадованно подумал он и с фонарем в руке потрусил на кобыленке на отчаянный крик.
Вот и рогатки. На ледяной наст повержен полуобнаженный пленник, и мужики истово полосуют его плетями.
— Постой, ребята! — глухо приказал Яков и, приблизившись к истязуемому, осветил лицо его фонарем. — С нами крестная сила! — вылупив в изумлении глаза, выкрикнул он. — Иван Селезень! Да как ты попал сюда?
Приказчик вырвался из рук истязателей и бросился к Широкову.
— Гляди, что твои головорезы робят! Своих бьют! — пожаловался он.
— Да, то не к месту! Зря поторопились! — смущенно потупил глаза управитель. — И какое лихо понесло тебя в темень! А ну, живо облачить гостя!
Недовольные, хмурые егеря неторопливо облачили Селезня.
— Эх ты, напасть какая! — почесал затылок бородач. — Что бы толком оповестить, а то режет — посланец государя!
Вся спина Селезня ныла от боли.
— Погоди, ироды, я еще напомню вам эту обиду! — пригрозил приказчик и сказал с едкой насмешкой Широкову: — Ничего у тебя встречают добрых людей!
Управитель обиженно промолчал. Сердито посапывая, Селезень завалился в пошевни и крикнул Широкову:
— Ну, Яков, веди к теплу да к огоньку. Изголодался и намаялся я изрядно!
Сидя в большой светлой комнате, приказчик морщился от боли, но от стыда молчал. Между тем хозяин распоряжался по дому:
— Эй, стряпухи, давай на стол жирные щи, да порося, да штоф! Да все чтобы погорячей!
Тяжелой походкой он вошел в горницу.
— Выпьешь чару? — обратился он к Селезню.
— С дороги в самый раз! — обрадовался приказчик.
Они сели за обильный стол, закусили. Наливая Селезню чару, Широков вымолвил:
— Эстафета ныне от хозяина дошла к нам. Принес ее один мужик хитрющий, добрался-таки, подлец, через вражьи заставы.
— Ох, боюсь, худо мне от господина будет! — со вздохом сказал Селезень.
— Известно, не похвалит Никита Акинфиевич, — согласился управитель. — Но и то надо по совести рассудить, разве мы виноваты в этом великом несчастии? Да ты послушай грамоту от господина!
Широков полез в ящик, добыл измятый пакет и водрузил очки на длинный нос.
Никита Акинфиевич писал:
«Выжидаем от нижнетагильской конторы по случаю несчастливых приключений доказать особливо свою добрую услугу. Ждем, что заведенное нами будет в точности исполняться. Заводской конторе надлежит доставить к пристани железо и подготовить караван к сплаву, также обеспечить людей продовольствием, дабы они оставались при возможных своих спокойствиях».
— Вот что наказывает Демидов! — Управитель поверх очков посмотрел на Селезня. — А того не ведает он, у кого пристань. На Утку с боем идет Белобородов, злодей наш! И как ее оборонять, один бог ведает!
— На Утку? — перехватило дыхание у приказчика. — Вон куда хватили! Во что бы ни стало оборонять надо, а то погибнет все! — горячо заговорил Селезень. — Читай дальше!
Широков огорченно вздохнул.
— Не знает господин всего, что тут делается! Опоздал с советами. И вот что еще приказывает Никита Акинфиевич. Слушай. — Управитель медленным голосом снова стал читать письмо Демидова.
«Предписую вам, — писал хозяин, — увещевать рабочих от участия в восстании и составить из них отряды для отпора повстанцам. Но главную же надежду возлагаем на военную силу. Кроме сего, надлежит, собрав всех заводских жителей, объявить и почасту делать справедливые увещевания, толкуя всем отнюдь не верить бунтовщицким обещаниям. Необходимо все к вооружению способности направить, как-то: вооружить людей для отпора, сделать новое оружие, устроить палисады и рогатки, расставить часовых и производить всевозможную недремлющую осторожность…»
— То сделано нами! — с горделивостью вымолвил Широков. — Мы упредили хозяина и на свой риск сробили это!
— Ты молодчага, расторопен! — похвалил Селезень нижнетагильского управителя. Тому стало лестно, и он, улыбаясь, сказал:
— Допекло-таки хозяина, видать, и он малость смалодушествовал и наказует приказчикам не своевольничать, и, что бы ты думал, господин ныне разрешил присылать к нему мирское справедливое изъяснение за общими подписями с жалобами работных на отягощения… Вот забота! — Широков лукаво улыбнулся в бороду и вдруг спросил Селезня: — Ну, что сейчас робить думаешь?
— Не бойся, нахлебником у тебя не буду! — решительно сказал приказчик. — Не все так пойдет, чуть полегчает — вернусь оборонять хозяйское добро! А пока тут найдешь дело! Пошли на Утку!
— Да там пахнет порохом! — пристально глядя в глаза Селезня, сказал управитель. — Не боишься?
— Волков бояться — в лес не ходить. Радение потребно показать господину, зачтется потом при награде!
— То верно, — согласился Широков, свернул грамоту Демидова и снова упрятал в ящик.
Селезень еще выпил чару, закусил. Слипались глаза. В курятнике на нашести прокричал петух.
— Ну, и отдыхать пора. Идем в горенку, отоспишься, — предложил гостю управитель и провел его к широкой постели. Селезень быстро разделся, кряхтя и морщась от боли, улегся в мягкую перину. Хозяин загасил свет, и вскоре послышалось ровное дыхание уснувшего приказчика…
Утром Селезень обошел Нижнетагильский завод. Его порадовала распорядительность Широкова. Вокруг завода подновили тын, накатали снежные валы, полили их на морозе водой, и они обледенели, а впереди валов наставили рогатки. На башенках сторожили часовые. За пригорком, неподалеку от барского дома, темнели пушки. Бравый капрал распоряжался подле них, обучая заводских людей обращению с орудиями.
У конторы строились в колонну вооруженные работные. Селезень поспешил к ним.
— Куда, братцы? — спросил он.
— В Галашки, а там и на Утку! — нехотя ответили они. Угрюмыми глазами они провожали приказчика, который поднялся на крыльцо и прошагал в контору.
Там за столом сидел Широков и о чем-то толковал с высоким жилистым сержантом. Не раздумывая долго, Селезень попросил управителя:
— Яков, дай мне шустрого конька!
— Куда собрался? — уставился на него Широков.
— Пойду со всеми в Галашки!
— Ну и с богом! — согласился Широков. — А вот сержант Курлов, оборонитель демидовской Утки. Держись за него. Не выдаст!
Сержант поднял на Селезня строгие серые глаза и сказал:
— Что ж, видать, расторопный человек. Нашего полку прибыло! — Он скупо улыбнулся приказчику, но эта сдержанность и немногословность Курлова Селезню понравились…
Иван Селезень с отрядом нижнетагильцев прибыл в деревню Галашки. Здесь отряд расположился по крестьянским избам. Крестьяне и работные отказались идти дальше, требуя выяснения обстановки. Сколько ни ругался и ни грозил сержант Курлов, сколько ни уговаривал приказчик, заводские не хотели двигаться на Утку. За всех дружинников ответил черномазый угрюмый углежог:
— Где твой хозяин? — хрипло выдавил Селезень.
— Ой, милый, без хозяина третий год маюсь! — унылым голосом отозвалась она. — Сгиб мой мужик на демидовских куренях, засек злодей-приказчик! Оставил мне четырех сирот! Эва, гляди, мои бесприютные пташки! — Скорбными глазами вдова показала на печку.
Беглец вздрогнул и растерянно сказал:
— Экое горе! Все бывало, но, может, и напраслину на Демидова возвели?
— То не напраслина, а горькая правда! — упорствовала на своем женщина и пытливо взглянула на гостя: — А ты кто такой будешь?
— Ведомо кто, заводской служитель. Ехал, да разбойники в лесу на перепутье напали. Коня отняли, хотели и душу вытряхнуть, да видят — беден человек, отпустили! Еле доплелся. Что только перед хозяевами говорить буду, не знаю. Тоже, поди, засекут! — пожаловался он.
— Кто знает, разбойники ли от тебя коня отобрали? — усомнилась вдова. — Ныне мужики господ безжалостно потрошат за старые обиды!
По сердцу Селезня пошел холодок. Отнекиваясь, он сказал крестьянке:
— Да нешто я господин какой? Я сам в господской неволе хожу. Что прикажут, то и роблю. Не исполнишь — башка долой!
Хозяйка осмелела и с ненавистью вымолвила:
— Но и то попомни: не только господин беды творит, а псы его приказчики похлеще мужицкое тело терзают. Эх, и злыдни они!
Селезень втянул голову в плечи, разговор принимал неприятный оборот.
«Чего доброго, побежит на село и мужиков наведет! Опознают, и быть тогда беде!» — со страхом подумал он.
Приказчик притих, тяжело опустил голову. После большой проминки хотелось поесть и отдохнуть.
— Тетушка, покорми меня, — умильно попросил он женщину.
— Рада бы, милый, да нечем. Коровенки нет, животинки во дворе никакой. Ребятишки — и те на постных щах маются! — пожаловалась вдова.
— Ну хоть кусок хлебушка дай! — не отставал Селезень, жалобно поглядывая на вдову.
Женщина с минуту поколебалась, сдалась на просьбу и полезла в сундук. Она извлекла из рядна коврижку черствого хлеба и отрезала скудный ломоть. Нацедила квасу и поставила перед гостем.
— Ты уж прости, хлебец у нас напополам с толченой корой, — пожаловалась она. — Пухнут от него мои ребятишки.
— Да, хлеб, вижу, тяжкий. Худо живешь! — нахмурился Селезень.
— Ой, как худо, милый! Так худо, что и умереть легче. Как только и держимся мы, один бог знает. Хоть бы до лучшего дотянуть. Может, теперь сиротинам да вдовам полегчает…
— А отчего же? — поднял голову приказчик.
Вдова огляделась и таинственно прошептала:
— Сказывают, будто сам батюшка-государь идет на Камень расправу с заводчиками чинить.
Селезень еле сдержался. Он молча, с потемневшими глазами, как голодный волк, уминал хлеб, запивая квасом. Тревожные мысли обуревали его.
«Как быть? Поди, и на самом деле по дорогам бродяг пугачевские ватаги. Попади им на глаза — конец!» — со страхом подумал он.
Демидовский управитель решил до ночи отсидеться в избе.
— Ты, баба, не бойся! — обратился он к хозяйке подобревшим голосом. — Я человек безобидный. Хоть и не богат, но при случае отслужу тебе за твое добро! Пусти меня на печку малость отлежаться!
— Мне не жалко, забирайся! — согласилась вдова.
Он поклонился ей:
— За хлеб-соль благодарствую! Бабонька, будь столь милостива, никому не говори, что у тебя постоялец. Боюсь разбойников!
— Да ты не бойся. Христос с тобой! Они, поди, и сами-то рады добыче. Взяли свое, и давай бог ноги!
Селезень залез на печь и улегся под рваный тулуп. Однако от волнения он не мог уснуть. Ворочался, думал. А думки были, как добраться до Нижнего Тагила.
— Хозяюшка! — ласково позвал он.
— Аюшки? — отозвалась вдова.
Приказчик пронзительно посмотрел на женщину и зашептал ей:
— Помоги, родная. Надо мне коньков в дорогу. Шибко хорошо уплачу за них. Где бы такого мужика сговорить?
Женщина задумалась, отошла к столу, села на скамью.
— Уж не знаю, как и быть! — после раздумья обронила она. — Мужики наши не дадут коней, да и разбрелись кто куда: одни под Катеринбурх, а кто под Челябу…
— А нет ли на селе мужичка покрепче, не шатучего? — спросил Селезень.
— А то как же, на каждом болоте есть свой зверь! Живет тут один, редкий жаднюга. Все в богатей выбивается, Сидорка Копеечкин! За большие деньги он не только коня, но и родную бабу продаст. Жадюга, ох, и жадюга!..
Беглец повеселел.
— А как бы того Сидорку Копеечкина привести ко мне! Да неприметно для других! — искательно попросил Селезень и прикинулся овечкой: — Бабонька добрая моя, выручай. Век не забуду! Как только дела проверну в городе и повертаюсь, так добром тебе отслужу!
— Все вы добры, пока в беде! — недоверчиво сказала женщина и снова задумалась. — Уж не знаю, как и быть. Кто ты такой, не ведаю. А вдруг ворог наш?
— Что ты, матушка! Как тебе не совестно такое на меня клепать! — Он сполз с печки и вытащил из-за ворота рубашки крест. — Гляди, сердечная, христианин я и богом клянусь, что не супостат я крестьянский…
Он подошел к вдове и тихо сказал:
— Так и быть, по чистоте тебе одной признаюсь, кто я такой. Только никому ни словечка! Послан я государем Петром Федоровичем на один заводишко пушки добыть…
— Ох! — радостно схватилась рукой за сердце простодушная женщина. — Я так и чуяла, не прост ты человек! Для такого и порадеть не грех. А скажи-ка по совести, присоветуй. Наши бабы намыслили пойти на демидовские амбары за зерном. Тут на меленке мешки залежались, боятся вывозку делать. Да и приказчики разбежались. Ежели мы из тех амбаров для сирот позаимствуем, осерчает ли царь-батюшка?
— Что ты, баба! — принужденно весело отозвался Селезень. — Да берите, сколько душеньке угодно, на то и хлеб, чтобы его есть…
— Ну и обрадовал ты меня! — заулыбалась вдова. — Думала, уж совсем умирать мы будем с голодухи. Погляди, какие у меня живчики! Холодные, голодные, и хошь бы один на погост поспешил! Нет, не мрут. Вот она, моя доля какая, прибрал бы господь, легче было бы сердцу!
Вдова засуетилась, накинула ветхую одежонку и вышла из избы. На пороге она обернулась и тихо обронила гостю:
— Ты не бойся, не выдам!
На самом деле, она привела кряжистого мужика с густой длинной бородищей. Лукавые глаза пройдохи блеснули, завидев Селезня. Он кивнул вдове:
— Ты на чуток выйди, нам потолковать по-хозяйски надо.
Хозяйка покорно вышла. Мужик заискивающе улыбнулся Селезню:
— Ты меня не упомнил, Иван Андреевич, а я тебя хорошо знаю! Не раз в Кыштыме бывал. Хозяин ты смелый, хотя и утеснительный!
— Молчи, черт! — озлобился вдруг Селезень. — Предать меня хочешь?
— Что ты, батюшка! — ухмыльнулся в бороду мужик. — Ворон ворону глаз не клюет! Сидор Копеечкин не такой человек, чтобы зазря сгубить человека. Верю я, батюшка, что богатеев не так легко стряхнуть… Чем могу послужить тебе, Иван Андреевич?
— Кони есть?
— Не то чтобы добрые, но прыткие! — ответил мужик.
— Продай их мне! — предложил приказчик.
— Что ж, можно и продать, только цена ныне высокая на коней! — почуяв добычу, ответил Копеечкин.
— Сколько хочешь?
— За пару тысячу рублев! — без зазрения совести отрезал мужик.
У Селезня глаза на лоб полезли: никак не ожидал он такой открытой наглости, редкого вымогательства.
— Ты с ума сошел! — сердито сорвалось у него с языка.
Копеечкин не обиделся и деловито объяснил:
— Суди сам, не в конях сейчас дело. Все в жизни человеческой! Что кому дороже? Одному деньги, а другому жизнь!
Он угодил в больное место. Селезень покорно опустил голову и глухо выдавил:
— Согласен. Но только коней приму, а уплачу за них в Нижнем Тагиле!
— Обманешь! — жадно блеснул глазами мужик.
— Слово мое верное! — твердо посулил Селезень. — Никогда не врал и врать не собираюсь. Твое дело: хочешь верь, хочешь нет! И без тебя обойдусь!
— Пехом попрешь?
— Уж как доведется, свет не без добрых людей. Может, и довезут! — загадочно ответил приказчик.
Копеечкин в досаде почесал затылок:
— Эх, как и быть, не знаю…
— Ты хозяин коням, ты и решай! — сдержанно-равнодушно ответил беглец и отвернулся к окну. У ворот, под ветром, в стареньком шушуне стояла вдова, глаза ее слезились. Жалко выглядела ее истомленная, сутулая фигура.
«Горе да бедность не красят человека! — подумал Селезень и вдруг обозлился на крестьянку. — Сама — одна убогость, а на господское добро зарится! Ух, черт!»
Он сжал кулаки, шумно вздохнул:
— Никак темнеет. Ну что ж, Сидорка, выходит, не сладили!
— Будь по-твоему! — решил неожиданно мужик. — Только перед образом поклянись!
— Изволь! — охотно согласился Селезень, стал перед линючей иконой и трижды перекрестился, поклялся: — Лопни мои глаза, если не по справедливости разберусь!
— Путь дальний! — вымолвил мужик.
— Но и деньги не малые!
— Это верно, — согласился Копеечкин. — Едем! Сейчас совсем стемнеет, и коней подгоню! — Он вышел из избы.
С посиневшим от холода лицом вернулась вдова. Она зябко дула в ладошки:
— Ох, и студено ныне!
— Ветер сиверко идет, вот и студено. Хмурится наш Камень! — степенно ответил Селезень. — Ну, выбываю. Благодарю, милая. Век не забуду. Вскоре разочтемся.
— Спасибо, родимый. Мы теперь и так не сгибнем. Бабьей артелью на демидовскую меленку пойдем!
— Айдате! Бери зерно, все ваше! — весело сказал Селезень, и у женщины радостно заблестели глаза…
Спустилась ночь, скрипя полозьями, подкатили сани. Селезень поспешно вышел из хатенки.
— Я и тулуп захватил, — обрадовал его мужик. — Ехать нам и ехать!
Над полем и лесом простиралась тьма. Хмуро шумел лес. Демидовский прислужник тщательно завернулся в тулуп и завалился в солому.
— Пошли, веселые! — свистнул кнутом ямщик, и кони побежали.
Селезень то дремал, то просыпался. На дороге было тихо, и он тревожно думал: «Только бы до Екатеринбурга проскочить, там спокойнее будет! Там крепость и солдаты есть!»
Глухими дорогами, лесами Копеечкин увозил Селезня от беды. Из-за крутого шихана выкатился круглый месяц и все кругом позеленил своим мутным светом…
Между тем и в окрестностях Екатеринбурга уже бушевало пламя крестьянского восстания. К северу от города действовали отряды наиболее энергичного пугачевского полковника Белобородова. Окрестное заводское население и приписные крестьяне с охотой бежали к нему. В селениях оставались лишь престарелые и дети. Положение Екатеринбурга, оказавшегося вдруг в центре восстания горнозаводских крестьян, было плачевное.
Полковник Василий Бибиков, главный распорядитель обороны города, жаловался генералу Чичерину:
«Здесь в городе денежной казны имеется такая сумма, что с великим только сожалением сказать о том можно. Город вовсе не укреплен, и воинской команды в нем не более ста человек, рекрутов же хотя считается до семисот, но многие распущены по домам, да хотя бы и все были налицо, токмо пальбе нисколько не учены…»
Но и сам Бибиков только и думал о том, как бы поприличнее улизнуть в более безопасные места.
Белобородов же действовал умело. Во всех его распоряжениях чувствовалась твердая рука и воинский дух. Он постепенно занимал завод за заводом, усиливался людьми и вооружением. Население везде радостно встречало его отряды, охотно снабжало продовольствием. Там, где проходили войска Белобородова, они вылавливали ненавистных заводских правителей, приказчиков и других господских угодников и вешали их.
— Вишь, что робится! — загадочно смотрел на Селезня ямщик. — В большой риск я пустился. Выходит, обмишурился! Мне две взять с тебя, а я по доброте сердца моего согласился на тысячу рублей! — сказал он, и глаза его воровски забегали.
Это вселяло тревогу. «Продаст при случае, иуда!» — с ужасом думал Селезень, холодея при мысли о предательстве. Но тут же он успокаивал себя: «Нет, невыгодно ему меня выдавать. Пугачевский полковник ничего не даст, да еще коней отберет!»
Скрывая свою внутреннюю тревогу, он строго сказал Копеечкину:
— Ну что ж, заверни к сатаниным детям и продай христианскую душу! Я так мыслю, обоих на релю[12] вознесут! Скажу, что и ты демидовский служка. Ась? — прищурив глаза, нахально спросил Селезень.
— Тьфу, черт, оборотист! — покачал головой Копеечкин…
Темной ночью ельниками, минуя заставы повстанцев, им удалось все же проскочить в город и устроиться на постоялом дворе. Совсем неузнаваем стал Екатеринбург. Приказчик долго ходил по улицам, присматривался и удивлялся невиданным доселе порядкам.
В городе царила паника, гарнизонная команда была до того распущена, что только для видимости несла свои воинские обязанности. Солдаты или спали, или бражничали. Рассказывали, что однажды ночью дежурный офицер, проверяя посты, забрал все ружья у солдат, несших караул при доме главного горного начальника. Караульщики преспокойно спали, и можно было все вывезти.
Горные власти потихоньку сбежали из Екатеринбурга, и пугачевские войска постепенно окружали город. Авангарды Белобородова разместились по селам и деревням, расположенным неподалеку от Екатеринбурга. Вскоре должно было прекратиться всякое сообщение с городом. Так как повстанцы не допускали туда обозов с продовольствием, цены на хлеб быстро возросли. Прицениваясь на базарах к зерну, Селезень ахал: бравшие ранее по восьми копеек за пуд купцы теперь требовали по семнадцать копеек и более…
«Ох, плохо, весьма плохо! — тревожился приказчик. — Как я только проскочу в Нижний Тагил!»
Обеспокоенный увиденным и услышанным, угрюмый Селезень поздно вечером вернулся на постоялый двор. За окном синели ранние сумерки, кричало воронье, примащиваясь в соседней роще на ночлег. В большой темной избе за тесовым столом сидели ночлежники, потные бородатые мужики, и играли в зернь[13]. Слабое пламя лучины едва освещало возбужденные лица игроков, среди которых сидел брюхатый с толстым багровым носом шатучий монах. Широкоплечий, здоровенный, он весь был покрыт буйными волосами. Жесткие пучки их лезли из ноздрей, из ушей, покрывали толстые проворные пальцы, рыжим пламенем бушевали в огромной курчавой бороде. Из-под нависших косматых бровей инока лукаво глядели шустрые глаза. Подле него на столе стояла жестяная кружка для сбора пожертвований. Монах опускал в нее выигранные медяки и серебрухи. Потряхивая скарбницей, он басом провозглашал:
— Чада мои милые, кто еще?
Везло шатучему! Рядышком пристроился Сидорка Копеечкин и алчно смотрел на проворные руки монаха. Он восхищался проворством инока:
— А ну-ка, отец, кинь еще косточку!
Селезень неслышно подошел к столу и подсел к игрокам. Мужики хмуро выкладывали на стол медяки. По лицу Копеечкина растекался пот, борода была взъерошена.
Монах загремел костяшками, ухмыльнулся в бороду и снова провозгласил:
— Во имя отца и сына и духа святого! Начнем, милостивцы, новый кон!
Он невидимо, ловко перебрасывал кости. Мужики-ротозеи очарованно смотрели на мелькавшие волосатые руки и не замечали шулерства. Копеечкин то проигрывал, то внезапно и ему перепадал медяк.
Пламя в светце потрескивало. На крепостной каланче пробили полночь, в избе стало душно, парно. Мужики, злые, с опустошенными карманами, один за другим покидали застолицу.
— Куда, милые? — с улыбочкой спросил инок. — Давай еще!
— Все подчистую! — признался проигравший и тут же в доказательство выворотил карман…
Селезень забрался на полати и вскоре заснул под завывание метели за окном.
Утром хозяин постоялого двора, схватившись за голову, заголосил на всю избу:
— Ой, загубили! Ой, зарезали!
Монах и мужики бросились к сараям. Ни гнедого, ни серого в хлеву не оказалось.
— Укатил черномазый дьявол! — выругался инок, и вдруг лицо его обмякло. Он с завистью подумал о Селезне: «Вот провора мужик!»
Иван Селезень в полночь примчал к Нижнетагильскому заводу. Падал густой мокрый снег, и все кругом потонуло в глубоком мраке. Где-то из-за снежного сугроба мелькнул и погас одинокий огонек. Кони испуганно всхрапнули и разом остановились перед невидимой преградой. Из тьмы внезапно вышли два здоровенных мужика в собачьих дохах, с рогатинами в руках.
— Стой, куда прешь, сатана! — раздались сильные и злые голоса.
— В Тагил тороплюсь! Дорогу! — рассерженно прикрикнул на них продрогший приказчик.
— Кто такой? Зачем? — грубо спросили мужики.
Селезень вдруг испугался. «А кто они сами? Ишь как неприветливы», — подумал он и сразу попытался схитрить:
— По всему догадываюсь, кому вы привержены…
Мужики угрюмо молчали. Селезень беспокойно завертелся в санях и многозначительно продолжал:
— Посланец царев, вот кто! Еду принимать завод!
— Эх, вона что! Сам на рожон припер, сатана! — удивленно выругались охранники, и не успел приказчик опомниться, как его живо извлекли из саней и повалили в сугроб.
— Братцы, братцы! — завопил Селезень. — Да я пошутковал малость!
— Знаем таких! — озлобленно закричал бородатый страж. — Ну-ка, Гришка, вытряхивай его!
Они привычными руками быстро стащили с него тулуп, поддевку и заголили спину.
— Эй, ребята, сюда! Вора пымали!
Из тьмы вынырнули еще три егеря с плетями и начали полосовать Селезня.
— Ой, милые, да вы сдурели! Своего бьете! — заголосил приказчик. — Да я с Кыштымского завода! Селезень я!
— Будет врать! Бей его, Гришка, и за селезня и за уточку! — подзадоривал егерей бородатый хват.
— Братцы, братцы, да из вас душу за меня вытряхнут! Остановись, ироды!
Но это только подлило масла в огонь. Молодцы изо всей силы полосовали Селезня, он не сдержался и от жгучей боли завопил:
— Ратуй-те-е!..
Круто досталось бы кыштымскому приказчику, да спасло его неожиданное появление управителя Нижнетагильского завода Якова Широкова. Он совершал объезд караулов, выставленных вокруг завода, и услышал крики.
«Ну, слава тебе господи, одного вора, видать, зацапали!» — обрадованно подумал он и с фонарем в руке потрусил на кобыленке на отчаянный крик.
Вот и рогатки. На ледяной наст повержен полуобнаженный пленник, и мужики истово полосуют его плетями.
— Постой, ребята! — глухо приказал Яков и, приблизившись к истязуемому, осветил лицо его фонарем. — С нами крестная сила! — вылупив в изумлении глаза, выкрикнул он. — Иван Селезень! Да как ты попал сюда?
Приказчик вырвался из рук истязателей и бросился к Широкову.
— Гляди, что твои головорезы робят! Своих бьют! — пожаловался он.
— Да, то не к месту! Зря поторопились! — смущенно потупил глаза управитель. — И какое лихо понесло тебя в темень! А ну, живо облачить гостя!
Недовольные, хмурые егеря неторопливо облачили Селезня.
— Эх ты, напасть какая! — почесал затылок бородач. — Что бы толком оповестить, а то режет — посланец государя!
Вся спина Селезня ныла от боли.
— Погоди, ироды, я еще напомню вам эту обиду! — пригрозил приказчик и сказал с едкой насмешкой Широкову: — Ничего у тебя встречают добрых людей!
Управитель обиженно промолчал. Сердито посапывая, Селезень завалился в пошевни и крикнул Широкову:
— Ну, Яков, веди к теплу да к огоньку. Изголодался и намаялся я изрядно!
Сидя в большой светлой комнате, приказчик морщился от боли, но от стыда молчал. Между тем хозяин распоряжался по дому:
— Эй, стряпухи, давай на стол жирные щи, да порося, да штоф! Да все чтобы погорячей!
Тяжелой походкой он вошел в горницу.
— Выпьешь чару? — обратился он к Селезню.
— С дороги в самый раз! — обрадовался приказчик.
Они сели за обильный стол, закусили. Наливая Селезню чару, Широков вымолвил:
— Эстафета ныне от хозяина дошла к нам. Принес ее один мужик хитрющий, добрался-таки, подлец, через вражьи заставы.
— Ох, боюсь, худо мне от господина будет! — со вздохом сказал Селезень.
— Известно, не похвалит Никита Акинфиевич, — согласился управитель. — Но и то надо по совести рассудить, разве мы виноваты в этом великом несчастии? Да ты послушай грамоту от господина!
Широков полез в ящик, добыл измятый пакет и водрузил очки на длинный нос.
Никита Акинфиевич писал:
«Выжидаем от нижнетагильской конторы по случаю несчастливых приключений доказать особливо свою добрую услугу. Ждем, что заведенное нами будет в точности исполняться. Заводской конторе надлежит доставить к пристани железо и подготовить караван к сплаву, также обеспечить людей продовольствием, дабы они оставались при возможных своих спокойствиях».
— Вот что наказывает Демидов! — Управитель поверх очков посмотрел на Селезня. — А того не ведает он, у кого пристань. На Утку с боем идет Белобородов, злодей наш! И как ее оборонять, один бог ведает!
— На Утку? — перехватило дыхание у приказчика. — Вон куда хватили! Во что бы ни стало оборонять надо, а то погибнет все! — горячо заговорил Селезень. — Читай дальше!
Широков огорченно вздохнул.
— Не знает господин всего, что тут делается! Опоздал с советами. И вот что еще приказывает Никита Акинфиевич. Слушай. — Управитель медленным голосом снова стал читать письмо Демидова.
«Предписую вам, — писал хозяин, — увещевать рабочих от участия в восстании и составить из них отряды для отпора повстанцам. Но главную же надежду возлагаем на военную силу. Кроме сего, надлежит, собрав всех заводских жителей, объявить и почасту делать справедливые увещевания, толкуя всем отнюдь не верить бунтовщицким обещаниям. Необходимо все к вооружению способности направить, как-то: вооружить людей для отпора, сделать новое оружие, устроить палисады и рогатки, расставить часовых и производить всевозможную недремлющую осторожность…»
— То сделано нами! — с горделивостью вымолвил Широков. — Мы упредили хозяина и на свой риск сробили это!
— Ты молодчага, расторопен! — похвалил Селезень нижнетагильского управителя. Тому стало лестно, и он, улыбаясь, сказал:
— Допекло-таки хозяина, видать, и он малость смалодушествовал и наказует приказчикам не своевольничать, и, что бы ты думал, господин ныне разрешил присылать к нему мирское справедливое изъяснение за общими подписями с жалобами работных на отягощения… Вот забота! — Широков лукаво улыбнулся в бороду и вдруг спросил Селезня: — Ну, что сейчас робить думаешь?
— Не бойся, нахлебником у тебя не буду! — решительно сказал приказчик. — Не все так пойдет, чуть полегчает — вернусь оборонять хозяйское добро! А пока тут найдешь дело! Пошли на Утку!
— Да там пахнет порохом! — пристально глядя в глаза Селезня, сказал управитель. — Не боишься?
— Волков бояться — в лес не ходить. Радение потребно показать господину, зачтется потом при награде!
— То верно, — согласился Широков, свернул грамоту Демидова и снова упрятал в ящик.
Селезень еще выпил чару, закусил. Слипались глаза. В курятнике на нашести прокричал петух.
— Ну, и отдыхать пора. Идем в горенку, отоспишься, — предложил гостю управитель и провел его к широкой постели. Селезень быстро разделся, кряхтя и морщась от боли, улегся в мягкую перину. Хозяин загасил свет, и вскоре послышалось ровное дыхание уснувшего приказчика…
Утром Селезень обошел Нижнетагильский завод. Его порадовала распорядительность Широкова. Вокруг завода подновили тын, накатали снежные валы, полили их на морозе водой, и они обледенели, а впереди валов наставили рогатки. На башенках сторожили часовые. За пригорком, неподалеку от барского дома, темнели пушки. Бравый капрал распоряжался подле них, обучая заводских людей обращению с орудиями.
У конторы строились в колонну вооруженные работные. Селезень поспешил к ним.
— Куда, братцы? — спросил он.
— В Галашки, а там и на Утку! — нехотя ответили они. Угрюмыми глазами они провожали приказчика, который поднялся на крыльцо и прошагал в контору.
Там за столом сидел Широков и о чем-то толковал с высоким жилистым сержантом. Не раздумывая долго, Селезень попросил управителя:
— Яков, дай мне шустрого конька!
— Куда собрался? — уставился на него Широков.
— Пойду со всеми в Галашки!
— Ну и с богом! — согласился Широков. — А вот сержант Курлов, оборонитель демидовской Утки. Держись за него. Не выдаст!
Сержант поднял на Селезня строгие серые глаза и сказал:
— Что ж, видать, расторопный человек. Нашего полку прибыло! — Он скупо улыбнулся приказчику, но эта сдержанность и немногословность Курлова Селезню понравились…
Иван Селезень с отрядом нижнетагильцев прибыл в деревню Галашки. Здесь отряд расположился по крестьянским избам. Крестьяне и работные отказались идти дальше, требуя выяснения обстановки. Сколько ни ругался и ни грозил сержант Курлов, сколько ни уговаривал приказчик, заводские не хотели двигаться на Утку. За всех дружинников ответил черномазый угрюмый углежог: