Страница:
Разновидностями щегольских городских колясок с открывающимся верхом были ФАЭТОН и ЛАНДО.
ТАРАНТАС служил дорожным экипажем, поэтому прочность его считалась более важным качеством, нежели красота. Кузов его крепился на длинных — до трех саженей — продольных брусьях, так называемых ДРОГАХ, которые заменяли рессоры, амортизируя толчки и смягчая тряску. В Сибири тарантасы из-за их длины назывались ДОЛГУШАМИ.
Вот как описывает эту повозку писатель В.А. Соллогуб в повести «Тарантас»: «Вообразите два длинных шеста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконечные; посреди них как будто брошена нечаянно огромная корзина, округленная по бокам… На концах дубин приделаны колеса, и все это странное создание кажется издали каким-то диким порождением фантастического мира».
Тарантасами охотно пользовались помещики вроде Кирсанова, Лаврецкого и Рудина у Тургенева, Головлевы у Салтыкова-Щедрина, Левин у Л. Толстого и т.д. Именно тарантас чаще всего использовался при езде «на долгих», ехали в нем лежа. Позднее тарантас приобрел рессоры.
БРИЧКА была гораздо легче громоздкого тарантаса, но тоже выдерживала дальние поездки — так можно судить по той бричке, на которой разъезжал по Руси Чичиков. Как и тарантас, бричка имела откидывающийся верх, иногда плетеный, иногда кожаный — БУДКУ. В чичиковской бричке верх кузова, то есть своего рода шатер над седоком, был «от дождя задернут кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов». На козлах рядом с кучером Селифаном сидел лакей Петрушка. Бричка эта была «довольно красивая, рессорная».
Долго не исчезали допотопные безрессорные брички — в такой едет мальчик Егорушка в чеховской «Степи».
На почтовой бричке, запряженной парой шершавых, рыженьких лошадей, ездит горьковский Клим Самгин.
В наше время бричкой называют простую одноконную легкую повозку.
ДРОЖКИ получили свое название от описанных выше дрог — длинных брусьев, соединяющих обе оси. Первоначально это была совсем примитивная повозка: на доску, положенную сверху, приходилось садиться верхом или боком. Подобного рода дрожки иногда называли ТРЯСУЧКАМИ. Позднее дрожки усовершенствовались, обрели рессоры и кузов. Такие дрожки иногда получали название КОЛЯСКИ, по сходству. Но ни старые, ни более совершенные дрожки для езды на особо длинные расстояния не использовались. Это был преимущественно городской экипаж. Городничий в «Ревизоре» едет в гостиницу на дрожках, Бобчинский готов петушком бежать за ним, любопытствуя посмотреть на ревизора. В следующем действии городничий едет на дрожках с Хлестаковым, а не хватает места Добчинскому… У гоголевских старосветских помещиков были дрожки с огромным кожаным фартуком, от которых воздух наполнялся странными звуками.
Очень часто в русской литературе встречаются БЕГОВЫЕ ДРОЖКИ, или сокращенно БЕГУНКИ, — двухместные, впряженные в одну лошадь. Такие дрожки использовались помещиками или их управляющими для объезда имения, поездки к ближайшим соседям и т.п., одним словом, заменяли еще не появившийся тогда велосипед. Управлял лошадью один из седоков: так, в «Дубровском» Троекуров правит дрожками сам. Ласунская у Тургенева недовольна Рудиным из-за того, что он ездит на беговых дрожках, на неизменном своем рысачке, «как приказчик».
Городские ИЗВОЗЧИЧЬИ ДРОЖКИ назывались ПРОЛЕТНЫМИ и вскоре сократили свое название до слова «ПРОЛЕТКА». Такой легкий двухместный экипаж с рессорами и поднимающимся верхом можно было видеть в городах СССР еще в 1940-х годах. Выражение «ехать на извозчике» означало «ехать на извозчичьей пролетке», зимой же — на извозчичьих санках сходной конструкции.
Городские извозчики разделялись на ВАНЕК, ЛИХАЧЕЙ и нечто промежуточное — ЖИВЕЙНЫХ. Ванькой назывался полунищий крестьянин, приехавший на заработки в город, обычно зимой, по выражению Некрасова, на «ободранной и заморенной кляче» и с соответствующей повозкой и сбруей. У лихача, наоборот, была хорошая, резвая лошадь и щегольской экипаж.
Рессорные пролетки появились только в 1840-х годах. До того у извозчиков были КАЛИБЕРНЫЕ ДРОЖКИ, или просто КАЛИБЕР. На таких дорожках мужчины ездили верхом, женщины садились боком, поскольку это была простая доска, положенная на обе оси, с четырьмя примитивными круглыми рессорами. Одноместный калибер назывался ГИТАРОЙ — по сходству формы сидения. Извозчики ожидали седоков на БИРЖАХ — особо выделенных платных стоянках. Описывая в «Евгении Онегине» петербургское утро, Пушкин не упускает и такую деталь: «…На биржу тянется извозчик…»
КИБИТКА — понятие очень широкое. Так именовалась почти любая полукрытая, то есть с отверстием спереди, летняя или зимняя повозка. Собственно кибиткой называлось переносное жилье у кочевых народов, затем — верх экипажа, сделанный из ткани, рогожи, луба или кожи, натянутый на дуги из прутьев. Гринев в «Капитанской дочке» уехал из дому в дорожной кибитке. В той же повести Пугачев едет в кибитке, запряженной в тройку.
В кибитке из Петербурга в Москву путешествует герой знаменитой книги Радищева. Любопытная деталь: в кибитке тех времен ехали лежа, сидения не было. Кибитку Радищев иногда именует повозкой, Гоголь подчас называет чичиковскую бричку кибиткой, так как она имела навес.
«…Бразды пушистые взрывая, / Летит кибитка удалая…» — памятные строки из «Евгения Онегина», описание начала зимы с первопутком. В картине переезда Лариных в Москву «горой кибитки нагружают» — эти примитивные повозки служили для клади.
ЛИНЕЙКОЙ первоначально назывались простые длинные дрожки с доской для сидения боком или верхом, а если доска была достаточно широка — по обе стороны спиной друг к другу. Такой же одноконный экипаж называется в «Пошехонской старине» Салтыкова-Щедрина ДОЛГУШЕЙ-ТРЯССУЧКОЙ, а у Л. Толстого в «Анне Карениной» — КАТКАМИ, на нем гости Левина едут на охоту.
Позднее линейкой стал именоваться городской или пригородный многоместный экипаж со скамьями по обе стороны, разделенные перегородкой пассажиры сидели боком по направлению движения, спиной друг к другу. Рейсовые городские линейки снабжались навесом от дождя.
Старинные громоздкие кареты назывались КОЛЫМАГАМИ или РЫДВАНАМИ. В басне Крылова «Муха и дорожные» читаем: «С поклажей и с семьей дворян, / Четверкою рыдван / Тащился». Далее тот же экипаж именуется колымагой. Но в русской литературе XIX века, как и в наши дни, оба слова употребляются фигурально, шуточно.
В истории материальной культуры наблюдается интересное явление: предметы, используемые человеком, со временем уменьшаются и облегчаются. Взгляните в музее на старинную посуду, мебель, одежду и сравните с современными! То же самое происходило с экипажами. Однако и в старину были легкие повозки. К таким относятся следующие.
КАБРИОЛЕТ — одноконный, реже пароконный рессорный экипаж, двухколесный, без козел, с высоким сидением. Правил им один из ездоков. Константин Левин в «Анне Карениной» везет брата на кабриолете, правя сам.
Такой же конструкции был и русский ШАРАБАН. Герои чеховской «Драмы на охоте» по двое или в одиночку разъезжают в шарабанах. В пьесе Островского «Дикарка» Мальков обещает Марье Петровне: «Я вам такого битюка доставлю — на редкость. В шарабанчике, сами будете править, любо-дорого». Самостоятельная езда женщин становится модой. Героиня рассказа Чехова «Ариадна» выезжала верхом или на шарабане.
Двухместный, двухколесный кабриолет иногда назывался ТАРАТАЙКА. В предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» автор вспоминает о некоем Фоме Григорьевиче, который, приезжая из Диканьки, «понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то, что сам правил и что, сверх своих глаз, надевал по временам еще покупные», то есть очки.
Наконец, легкая коляска на одного седока с кучером спереди носила характерное название ЭГОИСТКА. В «Мелочах жизни» Салтыкова-Щедрина Сережа Ростокин «в два часа садился в собственную эгоистку и ехал завтракать к Дюсо».
А как передвигались зимой?
Древнейший санный экипаж с закрытым кузовом назывался ВОЗОК. Он предоставлял ездоку все удобства, кроме разве отопления: мягкое сидение, теплые покрывала, свет через окошки. В поэме Некрасова «Русские женщины» о таком экипаже недаром говорится: «Покоен, прочен и легок / На диво слаженный возок».
Ездили и в открытых санях РОЗВАЛЬНЯХ, или ПОШЕВНЯХ, — широкой повозке на полозьях, расширяющейся от переда к заду, без особого сидения. Они хорошо известны нам хотя бы потому, что в них сидит боярыня Морозова на прославленной картине Сурикова. В рассказе Тургенева «Старые портреты» повествуется, как «под самое Крещение отправился барин с Иваном (кучером) в город на его тройке с бубенцами, в ковровых пошевнях» и что из этого вышло.
Позднее у санных экипажей появились ПОДРЕЗЫ — железные полосы, прибитые к нижней плоскости полозьев.
На ДРОВНЯХ не ездили, хотя и «обновляли путь»: это были крестьянские грузовые сани.
На именины Татьяны Лариной, в январе
Не следует думать, что зимой колесные экипажи, особенно крытые, стояли без дела. Неизвестно, что сделалось со знаменитой чичиковской бричкой, но во втором, незаконченном томе поэмы у героя уже коляска. Кучер Селифан докладывает хозяину: «Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбираться из города», на что Чичиков приказывает: «Ступай к каретнику, чтобы поставил коляску на полозки».
Такие превращения летнего, колесного, экипажа в зимний, санный, были делом весьма обычным. Несомненно, что и брички съехавшихся на именины Татьяны были поставлены на полозья. В «Дядюшкином сне» Достоевского огромная дорожная карета князя свалилась на дорогу: «…вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда, и нет, потому что на полозьях». В той же повести Мария Александровна «катилась по мордасовским улицам в своей карете на полозьях».
Однако в больших городах, где снег с мостовой частично расчищался, частично утрамбовывался, можно было и зимой ездить в колесных экипажах. «Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу, карета Ростовых подъехала к театру», — так описана зимняя поездка Ростовых в оперу («Война и мир» Толстого). В «Пиковой даме» по Петербургу зимой разъезжают кареты явно на колесах, а не на полозьях. В начале повести Л. Толстого «Казаки» есть фраза: «Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице».
Масти лошадей
Железные дороги
Другие средства передвижения
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Жилище
Внутри дома
ТАРАНТАС служил дорожным экипажем, поэтому прочность его считалась более важным качеством, нежели красота. Кузов его крепился на длинных — до трех саженей — продольных брусьях, так называемых ДРОГАХ, которые заменяли рессоры, амортизируя толчки и смягчая тряску. В Сибири тарантасы из-за их длины назывались ДОЛГУШАМИ.
Вот как описывает эту повозку писатель В.А. Соллогуб в повести «Тарантас»: «Вообразите два длинных шеста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконечные; посреди них как будто брошена нечаянно огромная корзина, округленная по бокам… На концах дубин приделаны колеса, и все это странное создание кажется издали каким-то диким порождением фантастического мира».
Тарантасами охотно пользовались помещики вроде Кирсанова, Лаврецкого и Рудина у Тургенева, Головлевы у Салтыкова-Щедрина, Левин у Л. Толстого и т.д. Именно тарантас чаще всего использовался при езде «на долгих», ехали в нем лежа. Позднее тарантас приобрел рессоры.
БРИЧКА была гораздо легче громоздкого тарантаса, но тоже выдерживала дальние поездки — так можно судить по той бричке, на которой разъезжал по Руси Чичиков. Как и тарантас, бричка имела откидывающийся верх, иногда плетеный, иногда кожаный — БУДКУ. В чичиковской бричке верх кузова, то есть своего рода шатер над седоком, был «от дождя задернут кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов». На козлах рядом с кучером Селифаном сидел лакей Петрушка. Бричка эта была «довольно красивая, рессорная».
Долго не исчезали допотопные безрессорные брички — в такой едет мальчик Егорушка в чеховской «Степи».
На почтовой бричке, запряженной парой шершавых, рыженьких лошадей, ездит горьковский Клим Самгин.
В наше время бричкой называют простую одноконную легкую повозку.
ДРОЖКИ получили свое название от описанных выше дрог — длинных брусьев, соединяющих обе оси. Первоначально это была совсем примитивная повозка: на доску, положенную сверху, приходилось садиться верхом или боком. Подобного рода дрожки иногда называли ТРЯСУЧКАМИ. Позднее дрожки усовершенствовались, обрели рессоры и кузов. Такие дрожки иногда получали название КОЛЯСКИ, по сходству. Но ни старые, ни более совершенные дрожки для езды на особо длинные расстояния не использовались. Это был преимущественно городской экипаж. Городничий в «Ревизоре» едет в гостиницу на дрожках, Бобчинский готов петушком бежать за ним, любопытствуя посмотреть на ревизора. В следующем действии городничий едет на дрожках с Хлестаковым, а не хватает места Добчинскому… У гоголевских старосветских помещиков были дрожки с огромным кожаным фартуком, от которых воздух наполнялся странными звуками.
Очень часто в русской литературе встречаются БЕГОВЫЕ ДРОЖКИ, или сокращенно БЕГУНКИ, — двухместные, впряженные в одну лошадь. Такие дрожки использовались помещиками или их управляющими для объезда имения, поездки к ближайшим соседям и т.п., одним словом, заменяли еще не появившийся тогда велосипед. Управлял лошадью один из седоков: так, в «Дубровском» Троекуров правит дрожками сам. Ласунская у Тургенева недовольна Рудиным из-за того, что он ездит на беговых дрожках, на неизменном своем рысачке, «как приказчик».
Городские ИЗВОЗЧИЧЬИ ДРОЖКИ назывались ПРОЛЕТНЫМИ и вскоре сократили свое название до слова «ПРОЛЕТКА». Такой легкий двухместный экипаж с рессорами и поднимающимся верхом можно было видеть в городах СССР еще в 1940-х годах. Выражение «ехать на извозчике» означало «ехать на извозчичьей пролетке», зимой же — на извозчичьих санках сходной конструкции.
Городские извозчики разделялись на ВАНЕК, ЛИХАЧЕЙ и нечто промежуточное — ЖИВЕЙНЫХ. Ванькой назывался полунищий крестьянин, приехавший на заработки в город, обычно зимой, по выражению Некрасова, на «ободранной и заморенной кляче» и с соответствующей повозкой и сбруей. У лихача, наоборот, была хорошая, резвая лошадь и щегольской экипаж.
Рессорные пролетки появились только в 1840-х годах. До того у извозчиков были КАЛИБЕРНЫЕ ДРОЖКИ, или просто КАЛИБЕР. На таких дорожках мужчины ездили верхом, женщины садились боком, поскольку это была простая доска, положенная на обе оси, с четырьмя примитивными круглыми рессорами. Одноместный калибер назывался ГИТАРОЙ — по сходству формы сидения. Извозчики ожидали седоков на БИРЖАХ — особо выделенных платных стоянках. Описывая в «Евгении Онегине» петербургское утро, Пушкин не упускает и такую деталь: «…На биржу тянется извозчик…»
КИБИТКА — понятие очень широкое. Так именовалась почти любая полукрытая, то есть с отверстием спереди, летняя или зимняя повозка. Собственно кибиткой называлось переносное жилье у кочевых народов, затем — верх экипажа, сделанный из ткани, рогожи, луба или кожи, натянутый на дуги из прутьев. Гринев в «Капитанской дочке» уехал из дому в дорожной кибитке. В той же повести Пугачев едет в кибитке, запряженной в тройку.
В кибитке из Петербурга в Москву путешествует герой знаменитой книги Радищева. Любопытная деталь: в кибитке тех времен ехали лежа, сидения не было. Кибитку Радищев иногда именует повозкой, Гоголь подчас называет чичиковскую бричку кибиткой, так как она имела навес.
«…Бразды пушистые взрывая, / Летит кибитка удалая…» — памятные строки из «Евгения Онегина», описание начала зимы с первопутком. В картине переезда Лариных в Москву «горой кибитки нагружают» — эти примитивные повозки служили для клади.
ЛИНЕЙКОЙ первоначально назывались простые длинные дрожки с доской для сидения боком или верхом, а если доска была достаточно широка — по обе стороны спиной друг к другу. Такой же одноконный экипаж называется в «Пошехонской старине» Салтыкова-Щедрина ДОЛГУШЕЙ-ТРЯССУЧКОЙ, а у Л. Толстого в «Анне Карениной» — КАТКАМИ, на нем гости Левина едут на охоту.
Позднее линейкой стал именоваться городской или пригородный многоместный экипаж со скамьями по обе стороны, разделенные перегородкой пассажиры сидели боком по направлению движения, спиной друг к другу. Рейсовые городские линейки снабжались навесом от дождя.
Старинные громоздкие кареты назывались КОЛЫМАГАМИ или РЫДВАНАМИ. В басне Крылова «Муха и дорожные» читаем: «С поклажей и с семьей дворян, / Четверкою рыдван / Тащился». Далее тот же экипаж именуется колымагой. Но в русской литературе XIX века, как и в наши дни, оба слова употребляются фигурально, шуточно.
В истории материальной культуры наблюдается интересное явление: предметы, используемые человеком, со временем уменьшаются и облегчаются. Взгляните в музее на старинную посуду, мебель, одежду и сравните с современными! То же самое происходило с экипажами. Однако и в старину были легкие повозки. К таким относятся следующие.
КАБРИОЛЕТ — одноконный, реже пароконный рессорный экипаж, двухколесный, без козел, с высоким сидением. Правил им один из ездоков. Константин Левин в «Анне Карениной» везет брата на кабриолете, правя сам.
Такой же конструкции был и русский ШАРАБАН. Герои чеховской «Драмы на охоте» по двое или в одиночку разъезжают в шарабанах. В пьесе Островского «Дикарка» Мальков обещает Марье Петровне: «Я вам такого битюка доставлю — на редкость. В шарабанчике, сами будете править, любо-дорого». Самостоятельная езда женщин становится модой. Героиня рассказа Чехова «Ариадна» выезжала верхом или на шарабане.
Двухместный, двухколесный кабриолет иногда назывался ТАРАТАЙКА. В предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» автор вспоминает о некоем Фоме Григорьевиче, который, приезжая из Диканьки, «понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то, что сам правил и что, сверх своих глаз, надевал по временам еще покупные», то есть очки.
Наконец, легкая коляска на одного седока с кучером спереди носила характерное название ЭГОИСТКА. В «Мелочах жизни» Салтыкова-Щедрина Сережа Ростокин «в два часа садился в собственную эгоистку и ехал завтракать к Дюсо».
А как передвигались зимой?
Древнейший санный экипаж с закрытым кузовом назывался ВОЗОК. Он предоставлял ездоку все удобства, кроме разве отопления: мягкое сидение, теплые покрывала, свет через окошки. В поэме Некрасова «Русские женщины» о таком экипаже недаром говорится: «Покоен, прочен и легок / На диво слаженный возок».
Ездили и в открытых санях РОЗВАЛЬНЯХ, или ПОШЕВНЯХ, — широкой повозке на полозьях, расширяющейся от переда к заду, без особого сидения. Они хорошо известны нам хотя бы потому, что в них сидит боярыня Морозова на прославленной картине Сурикова. В рассказе Тургенева «Старые портреты» повествуется, как «под самое Крещение отправился барин с Иваном (кучером) в город на его тройке с бубенцами, в ковровых пошевнях» и что из этого вышло.
Позднее у санных экипажей появились ПОДРЕЗЫ — железные полосы, прибитые к нижней плоскости полозьев.
На ДРОВНЯХ не ездили, хотя и «обновляли путь»: это были крестьянские грузовые сани.
На именины Татьяны Лариной, в январе
Все понятно, кроме того, как можно было по снежной дороге проехать на колесной бричке.
…Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
Не следует думать, что зимой колесные экипажи, особенно крытые, стояли без дела. Неизвестно, что сделалось со знаменитой чичиковской бричкой, но во втором, незаконченном томе поэмы у героя уже коляска. Кучер Селифан докладывает хозяину: «Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбираться из города», на что Чичиков приказывает: «Ступай к каретнику, чтобы поставил коляску на полозки».
Такие превращения летнего, колесного, экипажа в зимний, санный, были делом весьма обычным. Несомненно, что и брички съехавшихся на именины Татьяны были поставлены на полозья. В «Дядюшкином сне» Достоевского огромная дорожная карета князя свалилась на дорогу: «…вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда, и нет, потому что на полозьях». В той же повести Мария Александровна «катилась по мордасовским улицам в своей карете на полозьях».
Однако в больших городах, где снег с мостовой частично расчищался, частично утрамбовывался, можно было и зимой ездить в колесных экипажах. «Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу, карета Ростовых подъехала к театру», — так описана зимняя поездка Ростовых в оперу («Война и мир» Толстого). В «Пиковой даме» по Петербургу зимой разъезжают кареты явно на колесах, а не на полозьях. В начале повести Л. Толстого «Казаки» есть фраза: «Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице».
Масти лошадей
Масти, то есть расцветки, лошадей собственно нельзя считать забытыми словами-архаизмами, но если прежде значения их были известны каждому, то ныне разбираются в них только люди, имеющие дело с лошадьми. Между тем вряд ли найдешь произведение русской классики без этих знакомо-незнакомых терминов. Потому есть смысл кратко объяснить смысл слов, обозначающих основные масти: для простоты — в словарном порядке.
БУЛАНЫЙ — светло-желтый, с черным хвостом и гривой.
ВОРОНОЙ — сплошь черный.
ГНЕДОЙ — темно-рыжий, с черным хвостом и гривой. В чичиковской тройке гнедым был коренник.
ИГРЕНЕВЫЙ — рыжий, со светлой гривой и хвостом. У старого графа Ростова в «Войне и мире» игреневый меринок.
КАРАКОВЫЙ — темно-гнедой, почти вороной, со светлыми (желтоватыми) пятнами, так называемыми подпалинами, в паху и на шее. Караковой была верховая лошадь Вронского Фру-Фру в «Анне Карениной». Некрасовский торговец дядя Яков — «седенький сам, а лошадка каракова»; тут подчеркивается цветовой контраст белых волос хозяина и темной масти лошади.
КАРИЙ — масть средняя между вороной и гнедой. Грива и хвост при этом обычно черные.
КАУРЫЙ — светло-каштановый, рыжеватый. В чичиковской тройке — левый пристяжной.
МУХОРТЫЙ — гнедой, с желтоватыми подпалинами.
ПЕГИЙ — в крупных пятнах.
ПОЛОВЫЙ — бледно-желтый.
САВРАСЫЙ — темно-желтый, с черной гривой и хвостом. В «Преступлении и наказании» с потрясающей силой описана саврасая крестьянская клячонка, которую пьяные забивают до смерти.
СИВЫЙ — серый, темно-сизый.
СОЛОВЫЙ — желтоватый, со светлым хвостом и гривой. В «Войне и мире» Наполеон разъезжает на соловом иноходце.
ЧАГРАВЫЙ — темно-пепельный.
ЧАЛЫЙ — серый с примесью другой шерсти. В «Евгении Онегине» Ленский едет к Онегину «на тройке чалых лошадей».
ЧУБАРЫЙ — с темными пятнами на светлой шерсти или вообще с пятнами другой шерсти, хвост и грива черные. В чичиковской тройке чубарым был правый пристяжной.
Такие масти, как белый, серый, рыжий, бурый, разумеется, не требуют объяснения. А ГОЛУБОЙ? В «Воскресении» Л. Толстого читаем про длинноногого голубого жеребенка. Лошади голубой масти были и есть. Голубым, или МЫШАСТЫМ, называли серовато-сизый, пепельный цвет, такой, как у обычного голубя-сизаря.
В заключение — о двух породах верховых лошадей, названия которых запечатлены в классической литературе. На КЛЕППЕРЕ (или КЛЕПЕРЕ) разъезжали юный герой повести Тургенева «Первая любовь» и Николенька Иртеньев в «Детстве» Л. Толстого. Так называлась коренастая, спокойного нрава лошадь, выведенная в Германии. Сходного типа был КОБ, на котором Анна Каренина встречала приехавшую к ней в имение Вронского Долли — «Анна ехала спокойно, шагом на невысоком английском кобе со стриженой гривой и коротким хвостом».
БУЛАНЫЙ — светло-желтый, с черным хвостом и гривой.
ВОРОНОЙ — сплошь черный.
ГНЕДОЙ — темно-рыжий, с черным хвостом и гривой. В чичиковской тройке гнедым был коренник.
ИГРЕНЕВЫЙ — рыжий, со светлой гривой и хвостом. У старого графа Ростова в «Войне и мире» игреневый меринок.
КАРАКОВЫЙ — темно-гнедой, почти вороной, со светлыми (желтоватыми) пятнами, так называемыми подпалинами, в паху и на шее. Караковой была верховая лошадь Вронского Фру-Фру в «Анне Карениной». Некрасовский торговец дядя Яков — «седенький сам, а лошадка каракова»; тут подчеркивается цветовой контраст белых волос хозяина и темной масти лошади.
КАРИЙ — масть средняя между вороной и гнедой. Грива и хвост при этом обычно черные.
КАУРЫЙ — светло-каштановый, рыжеватый. В чичиковской тройке — левый пристяжной.
МУХОРТЫЙ — гнедой, с желтоватыми подпалинами.
ПЕГИЙ — в крупных пятнах.
ПОЛОВЫЙ — бледно-желтый.
САВРАСЫЙ — темно-желтый, с черной гривой и хвостом. В «Преступлении и наказании» с потрясающей силой описана саврасая крестьянская клячонка, которую пьяные забивают до смерти.
СИВЫЙ — серый, темно-сизый.
СОЛОВЫЙ — желтоватый, со светлым хвостом и гривой. В «Войне и мире» Наполеон разъезжает на соловом иноходце.
ЧАГРАВЫЙ — темно-пепельный.
ЧАЛЫЙ — серый с примесью другой шерсти. В «Евгении Онегине» Ленский едет к Онегину «на тройке чалых лошадей».
ЧУБАРЫЙ — с темными пятнами на светлой шерсти или вообще с пятнами другой шерсти, хвост и грива черные. В чичиковской тройке чубарым был правый пристяжной.
Такие масти, как белый, серый, рыжий, бурый, разумеется, не требуют объяснения. А ГОЛУБОЙ? В «Воскресении» Л. Толстого читаем про длинноногого голубого жеребенка. Лошади голубой масти были и есть. Голубым, или МЫШАСТЫМ, называли серовато-сизый, пепельный цвет, такой, как у обычного голубя-сизаря.
В заключение — о двух породах верховых лошадей, названия которых запечатлены в классической литературе. На КЛЕППЕРЕ (или КЛЕПЕРЕ) разъезжали юный герой повести Тургенева «Первая любовь» и Николенька Иртеньев в «Детстве» Л. Толстого. Так называлась коренастая, спокойного нрава лошадь, выведенная в Германии. Сходного типа был КОБ, на котором Анна Каренина встречала приехавшую к ней в имение Вронского Долли — «Анна ехала спокойно, шагом на невысоком английском кобе со стриженой гривой и коротким хвостом».
Железные дороги
С середины XIX века железные дороги быстро вошли в быт русского народа и получили отражение в литературных произведениях. Строительству первой протяженной железной дороги между Петербургом и Москвой Некрасов посвятил свое известное стихотворение. Важные для действия сцены на станциях и в вагонах железных дорог происходят в романах Л. Толстого «Анна Каренина» и «Идиот» Достоевского.
За исключением перевода на электрическую и дизельную тягу, существенных изменений за это время в железных дорогах не произошло, поэтому поясним только некоторые забытые слова и понятия.
В народе железная дорога долгое время называлась ЧУГУНКОЙ — первые рельсы делались из чугуна. «Хозяин приехал из Москвы на чугунке», — читаем у Тургенева. Но чаще для обозначения железнодорожного поезда употреблялось другое слово — МАШИНА. У темных людей невиданная машина поначалу вызывала суеверный ужас: странница Феклуша в «Грозе» Островского именует ее «огненным змием» и даже уверяет, что видела у него загребающие лапы.
В «Идиоте» князь Мышкин отправляется в Псков «по машине», там же Рогожин садится «на машину». «Машина в Петербург уйдет через четверть часа», — говорится в том же романе, а современный читатель может вообразить, что речь идет об автобусе, если бы не время действия и не контекст. Такая же «машина» встречается в произведениях Некрасова, Достоевского, Островского, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого. Только к началу XX века слово выходит из употребления.
ПАРОВОЗ поначалу назывался… ПАРОХОДОМ. Это обстоятельство до сих пор смущает слушателей знаменитой «Попутной песни» М. И. Глинки, написанной на слова Н. В. Кукольника:
Слово «ВОКЗАЛ» в значении здания крупной железнодорожной станции вошло в язык только в 1870-х годах, до этого говорилось «станция железной дороги». Так читаем еще у Льва Толстого, Островского, у Чернышевского в «Что делать?».
Первые железнодорожные вагоны, даже высшего класса, с нашей точки зрения, были крайне неудобными. Из Петербурга в Москву ехали сутки, таким образом, и ночью, однако спальных вагонов не было. Отапливались вагоны железной печкой, освещались тусклыми свечами, потом уже газовыми фонарями. Во всем поезде не было туалета. В таких условиях путешествовали в поездах герои Л. Толстого и Достоевского.
Паровоз долгое время назывался ПАРОВИКОМ, проводник — КОНДУКТОРОМ, вокзальные носильщики — АРТЕЛЬЩИКАМИ, так как были объединены в артели, перрон — ДЕБАРКАДЕРОМ, то, что ныне именуется тамбуром, называлось патриархально — СЕНЯМИ. В рассказе Бунина «Несрочная весна» читаем: «Не выдержав, я бросил место и ушел стоять в сени. А в сенях оказался знакомый, которого я не видел уже года четыре: стоит, качается от качки вагона бывший профессор».
Об отправлении поезда на станции возвещал звук сигнального рожка или колокола. В зале ожидания об этом «зычным, величественным басом» объявлял «огромный швейцар в длинной ливрее» (Бунин. Жизнь Арсеньева).
Вагоны были трех классов. В стихотворении Блока «На железной дороге» есть проникновенные строки: «…Молчали желтые и синие; / В зеленых плакали и пели». Смысл их становится понятен только тогда, когда мы узнаем, что желтыми были вагоны первого класса, синими — второго, а зелеными — третьего, самые дешевые.
Во второй половине XIX века в городах, на смену примитивной линейке, появляется новый вид рейсового транспорта — конно-железная дорога. Это были ходившие по рельсам, запряженные лошадями вагончики с сидячими местами для пассажиров. Более дешевые места находились на крыше — ИМПЕРИАЛЕ, куда можно было взобраться по винтовой лестнице. Женщинам на империале ездить запрещалось. В просторечии конно-железную дорогу прозвали КОННОЖЕЛЕЗКОЙ, затем просто КОНКОЙ. Чеховская Каштанка «бросалась с лаем на вагоны конножелезки». Действие юморески Чехова «Двое в одном» происходит в вагоне конки. В начале XX века конку быстро вытеснил трамвай, пущенный по тем же рельсам с надвешенным над ними контактным проводом. Первое время трамвай в отличие от конки называли весьма нелепо — ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ КОНКОЙ, хотя никаких коней при нем, естественно, не было.
Автобусы и троллейбусы появились в России уже после революции, поэтому отражения в старой классической литературе не нашли.
За исключением перевода на электрическую и дизельную тягу, существенных изменений за это время в железных дорогах не произошло, поэтому поясним только некоторые забытые слова и понятия.
В народе железная дорога долгое время называлась ЧУГУНКОЙ — первые рельсы делались из чугуна. «Хозяин приехал из Москвы на чугунке», — читаем у Тургенева. Но чаще для обозначения железнодорожного поезда употреблялось другое слово — МАШИНА. У темных людей невиданная машина поначалу вызывала суеверный ужас: странница Феклуша в «Грозе» Островского именует ее «огненным змием» и даже уверяет, что видела у него загребающие лапы.
В «Идиоте» князь Мышкин отправляется в Псков «по машине», там же Рогожин садится «на машину». «Машина в Петербург уйдет через четверть часа», — говорится в том же романе, а современный читатель может вообразить, что речь идет об автобусе, если бы не время действия и не контекст. Такая же «машина» встречается в произведениях Некрасова, Достоевского, Островского, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого. Только к началу XX века слово выходит из употребления.
ПАРОВОЗ поначалу назывался… ПАРОХОДОМ. Это обстоятельство до сих пор смущает слушателей знаменитой «Попутной песни» М. И. Глинки, написанной на слова Н. В. Кукольника:
А далее:
Дым столбом — кипит, дымится
Пароход…
Песня сочинена в 1840 году, когда уже действовала короткая железнодорожная линия между Петербургом и Царским Селом.
И быстрее, шибче воли,
Поезд мчится в чистом поле.
Слово «ВОКЗАЛ» в значении здания крупной железнодорожной станции вошло в язык только в 1870-х годах, до этого говорилось «станция железной дороги». Так читаем еще у Льва Толстого, Островского, у Чернышевского в «Что делать?».
Первые железнодорожные вагоны, даже высшего класса, с нашей точки зрения, были крайне неудобными. Из Петербурга в Москву ехали сутки, таким образом, и ночью, однако спальных вагонов не было. Отапливались вагоны железной печкой, освещались тусклыми свечами, потом уже газовыми фонарями. Во всем поезде не было туалета. В таких условиях путешествовали в поездах герои Л. Толстого и Достоевского.
Паровоз долгое время назывался ПАРОВИКОМ, проводник — КОНДУКТОРОМ, вокзальные носильщики — АРТЕЛЬЩИКАМИ, так как были объединены в артели, перрон — ДЕБАРКАДЕРОМ, то, что ныне именуется тамбуром, называлось патриархально — СЕНЯМИ. В рассказе Бунина «Несрочная весна» читаем: «Не выдержав, я бросил место и ушел стоять в сени. А в сенях оказался знакомый, которого я не видел уже года четыре: стоит, качается от качки вагона бывший профессор».
Об отправлении поезда на станции возвещал звук сигнального рожка или колокола. В зале ожидания об этом «зычным, величественным басом» объявлял «огромный швейцар в длинной ливрее» (Бунин. Жизнь Арсеньева).
Вагоны были трех классов. В стихотворении Блока «На железной дороге» есть проникновенные строки: «…Молчали желтые и синие; / В зеленых плакали и пели». Смысл их становится понятен только тогда, когда мы узнаем, что желтыми были вагоны первого класса, синими — второго, а зелеными — третьего, самые дешевые.
Во второй половине XIX века в городах, на смену примитивной линейке, появляется новый вид рейсового транспорта — конно-железная дорога. Это были ходившие по рельсам, запряженные лошадями вагончики с сидячими местами для пассажиров. Более дешевые места находились на крыше — ИМПЕРИАЛЕ, куда можно было взобраться по винтовой лестнице. Женщинам на империале ездить запрещалось. В просторечии конно-железную дорогу прозвали КОННОЖЕЛЕЗКОЙ, затем просто КОНКОЙ. Чеховская Каштанка «бросалась с лаем на вагоны конножелезки». Действие юморески Чехова «Двое в одном» происходит в вагоне конки. В начале XX века конку быстро вытеснил трамвай, пущенный по тем же рельсам с надвешенным над ними контактным проводом. Первое время трамвай в отличие от конки называли весьма нелепо — ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ КОНКОЙ, хотя никаких коней при нем, естественно, не было.
Автобусы и троллейбусы появились в России уже после революции, поэтому отражения в старой классической литературе не нашли.
Другие средства передвижения
Пароходы стали ходить в России с ноября 1815 года, сначала из Петербурга в Кронштадт. Долгое время они именовались ПИРОСКАФАМИ, что по-гречески означает огненное судно. Пушкин в 1830 году писал: «Уже воображал себя на пироскафе… Пироскаф тронулся — морской, свежий ветер веет мне в лицо». Этой «могучей машине» Баратынский в 1844 году посвятил стихотворение под названием «Пироскаф». В «Петербургских заметках 1836 года» Гоголь, описывая столичную весну, отмечает: «Дымясь, влетел первый пароход». Впервые же это слово в современном значении появилось в петербургских газетах в 1816 году.
Мы давно привыкли к тому, что КАТЕР — небольшое судно на двигателе внутреннего сгорания, и поэтому не без удивления узнаем, что герои «Бесприданницы» Островского, задолго до изобретения такого двигателя, совершают прогулку на катерах по Волге, а Викентьев в «Обрыве» Гончарова говорит Марфеньке, которая боится переправляться через Волгу: «Я за вами сам приеду на нашем катере». Однако в обоих случаях речь идет о гребном катере — большой прогулочной лодке. На таком катере, с 24 гребцами, катался еще Чичиков, гостя у помещика Петуха (второй том «Мертвых душ»).
АВТОМОБИЛИ появились в России в самом начале XX века, и вскоре мы находим это слово на страницах русской литературы — у Горького, Куприна, Бунина. Любопытно, что наряду с «автомобиль» у Бунина употребляются слово «экипаж» и вполне привычное для нашего слуха «машина», а у Блока в этом значении применяется МОТОР:
Мы давно привыкли к тому, что КАТЕР — небольшое судно на двигателе внутреннего сгорания, и поэтому не без удивления узнаем, что герои «Бесприданницы» Островского, задолго до изобретения такого двигателя, совершают прогулку на катерах по Волге, а Викентьев в «Обрыве» Гончарова говорит Марфеньке, которая боится переправляться через Волгу: «Я за вами сам приеду на нашем катере». Однако в обоих случаях речь идет о гребном катере — большой прогулочной лодке. На таком катере, с 24 гребцами, катался еще Чичиков, гостя у помещика Петуха (второй том «Мертвых душ»).
АВТОМОБИЛИ появились в России в самом начале XX века, и вскоре мы находим это слово на страницах русской литературы — у Горького, Куприна, Бунина. Любопытно, что наряду с «автомобиль» у Бунина употребляются слово «экипаж» и вполне привычное для нашего слуха «машина», а у Блока в этом значении применяется МОТОР:
(«Шаги командора», 1912 год).
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
БЫТ И ДОСУГ
Жилище
Действие большинства произведений русской классической литературы происходит в дворянских домах и имениях.
Сразу же необходимо предостеречь читателя от идеализации дворянского быта, начиная с жилья. Мы склонны судить о барских домах по уцелевшим крупным особнякам, даже дворцам, затем превращенным в музеи, санатории, институты. Иллюзию, что в таких зданиях обычно и обитали русские помещики, поддерживают некоторые кино— и телефильмы на исторические темы. Но знакомые нам бывшие барские дома, как правило, каменные, принадлежали богатым вельможам, имевшим возможность построить и отделать их со всевозможной роскошью, привлекая талантливых архитекторов и художников. Большинство же домов помещиков средней руки были бревенчатыми, не всегда даже оштукатуренными, небольших размеров, иные — с крепкую современную деревянную дачу, без особых удобств и затей. Тысячи этих домов были перестроены, разобраны на продажу или сгорели еще до революции или в революцию. К нашему времени бывших помещичьих домов остался ничтожный процент.
В своих произведениях русские классики приводят множество правдивых описаний типичных среднепоместных и мелкопоместных имений. Надо только внимательно вчитаться.
У Лаврецкого в «Дворянском гнезде» Тургенева — «ветхий господский домик… с кривым крылечком».
У помещика Маркелова в «Нови» «собственно и усадьбы не было никакой: флигелек его стоял на юру, недалеко от рощи… Все казалось бедным, утлым, и не то чтобы заброшенным или одичалым, а так-таки никогда не расцветшим, как плохо принявшееся деревцо».
Усадьба Чертопханова в «Записках охотника» состояла «из четырех ветхих срубов разной величины, а именно из флигеля, конюшни, сарая и бани».
А вот рассказ того же Тургенева «Конец»: «Дом Талаганова, маленький, приплюснутый, полусгнивший, похож был скорее на плохую крестьянскую избу, чем на жилище помещика».
И все это — в середине XIX века, до крестьянской реформы 1861 года, то есть в то время, когда помещики оставались господствующим классом России и далеко еще не разорились и не обеднели в общей своей массе.
Вспомним и Татьяну Ларину, которая называет свой родной дом «наше бедное жилище».
Впрочем, дело было вовсе не всегда в достатке хозяина-душевладельца. Причиной могли быть и скаредность, некультурность, равнодушие к комфорту.
Дом состоятельного Собакевича в «Мертвых душах» крепок, но неказист, «вроде тех, какие у нас строят для военных поселений и немецких колонистов». У богатейшей Арины Петровны Головлевой в романе Салтыкова-Щедрина — «печальная усадьба… на тычке, без сада, без тени, без всяких признаков какого бы то ни было комфорта… Дом был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший от времени и непогод».
Конечно, наряду с такими убогими усадьбами стояли пышные палаты Троекурова в «Дубровском», дом старого князя Болконского под Смоленском («Война и мир»), дом Ласунской в «Рудине», который считался «чуть ли не первым по всей…ой губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Растрелли…» Неплохи были, судя по всему, и дом Манилова, «каменный, в два этажа» — редкость по тому времени, «почтенный замок» Евгения Онегина и кое-какие другие.
И все же, что касается предреформенных помещичьих имений дворян средней руки, доверимся описанию Салтыкова-Щедрина в «Пошехонской старине»: «Дома почти у всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов… В шести-семи комнатах такого четырехугольника, с колеблющимися полами и нештукатуренными стенами, ютилась дворянская семья, иногда очень многочисленная, с целым штатом дворовых людей, преимущественно девок, и с наезжавшими от времени до времени гостями. О парках и садах не было и помина… Сзади дома устраивался незатейливый огород… Не о красоте, не о комфорте и даже не о простоте тогда думали, а о том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости».
Это не значит, что в быте дворян и их крепостных не было большой разницы. Достаточно прочитать «Утро помещика» или соответствующие главы из «Воскресения» Л. Толстого, чтобы убедиться, в каких невероятных, нечеловеческих условиях жила — как до, так и после реформы — крестьянская семья, скученная в полутемной, полухолодной, крытой соломой избе, готовой вот-вот развалиться и придавить жильцов. Зимой крестьяне разделяли жилище со своим скотом. Долгое время существовали так называемые КУРНЫЕ ИЗБЫ — из-за отсутствия трубы дым от печи, расстилаясь по избе, уходил только в двери и окна. Жилье русского крестьянина по существу мало менялось со времен Радищева.
Сразу же необходимо предостеречь читателя от идеализации дворянского быта, начиная с жилья. Мы склонны судить о барских домах по уцелевшим крупным особнякам, даже дворцам, затем превращенным в музеи, санатории, институты. Иллюзию, что в таких зданиях обычно и обитали русские помещики, поддерживают некоторые кино— и телефильмы на исторические темы. Но знакомые нам бывшие барские дома, как правило, каменные, принадлежали богатым вельможам, имевшим возможность построить и отделать их со всевозможной роскошью, привлекая талантливых архитекторов и художников. Большинство же домов помещиков средней руки были бревенчатыми, не всегда даже оштукатуренными, небольших размеров, иные — с крепкую современную деревянную дачу, без особых удобств и затей. Тысячи этих домов были перестроены, разобраны на продажу или сгорели еще до революции или в революцию. К нашему времени бывших помещичьих домов остался ничтожный процент.
В своих произведениях русские классики приводят множество правдивых описаний типичных среднепоместных и мелкопоместных имений. Надо только внимательно вчитаться.
У Лаврецкого в «Дворянском гнезде» Тургенева — «ветхий господский домик… с кривым крылечком».
У помещика Маркелова в «Нови» «собственно и усадьбы не было никакой: флигелек его стоял на юру, недалеко от рощи… Все казалось бедным, утлым, и не то чтобы заброшенным или одичалым, а так-таки никогда не расцветшим, как плохо принявшееся деревцо».
Усадьба Чертопханова в «Записках охотника» состояла «из четырех ветхих срубов разной величины, а именно из флигеля, конюшни, сарая и бани».
А вот рассказ того же Тургенева «Конец»: «Дом Талаганова, маленький, приплюснутый, полусгнивший, похож был скорее на плохую крестьянскую избу, чем на жилище помещика».
И все это — в середине XIX века, до крестьянской реформы 1861 года, то есть в то время, когда помещики оставались господствующим классом России и далеко еще не разорились и не обеднели в общей своей массе.
Вспомним и Татьяну Ларину, которая называет свой родной дом «наше бедное жилище».
Впрочем, дело было вовсе не всегда в достатке хозяина-душевладельца. Причиной могли быть и скаредность, некультурность, равнодушие к комфорту.
Дом состоятельного Собакевича в «Мертвых душах» крепок, но неказист, «вроде тех, какие у нас строят для военных поселений и немецких колонистов». У богатейшей Арины Петровны Головлевой в романе Салтыкова-Щедрина — «печальная усадьба… на тычке, без сада, без тени, без всяких признаков какого бы то ни было комфорта… Дом был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший от времени и непогод».
Конечно, наряду с такими убогими усадьбами стояли пышные палаты Троекурова в «Дубровском», дом старого князя Болконского под Смоленском («Война и мир»), дом Ласунской в «Рудине», который считался «чуть ли не первым по всей…ой губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Растрелли…» Неплохи были, судя по всему, и дом Манилова, «каменный, в два этажа» — редкость по тому времени, «почтенный замок» Евгения Онегина и кое-какие другие.
И все же, что касается предреформенных помещичьих имений дворян средней руки, доверимся описанию Салтыкова-Щедрина в «Пошехонской старине»: «Дома почти у всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов… В шести-семи комнатах такого четырехугольника, с колеблющимися полами и нештукатуренными стенами, ютилась дворянская семья, иногда очень многочисленная, с целым штатом дворовых людей, преимущественно девок, и с наезжавшими от времени до времени гостями. О парках и садах не было и помина… Сзади дома устраивался незатейливый огород… Не о красоте, не о комфорте и даже не о простоте тогда думали, а о том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости».
Это не значит, что в быте дворян и их крепостных не было большой разницы. Достаточно прочитать «Утро помещика» или соответствующие главы из «Воскресения» Л. Толстого, чтобы убедиться, в каких невероятных, нечеловеческих условиях жила — как до, так и после реформы — крестьянская семья, скученная в полутемной, полухолодной, крытой соломой избе, готовой вот-вот развалиться и придавить жильцов. Зимой крестьяне разделяли жилище со своим скотом. Долгое время существовали так называемые КУРНЫЕ ИЗБЫ — из-за отсутствия трубы дым от печи, расстилаясь по избе, уходил только в двери и окна. Жилье русского крестьянина по существу мало менялось со времен Радищева.
Внутри дома
Средоточием крестьянской избы была РУССКАЯ ПЕЧЬ. Она соединяла в себе функции обогревателя, плиты, постели (лежанка) и даже кладовки для мелких предметов обихода. Барские дома отапливались голландскими печами. В более богатых устраивались камины, создававшие своеобразный уют. Камины, чаще всего электрические и потому не столь привлекательные, бытуют и сейчас.