Черт знает что, ходишь как оплеванная. Лучше бы он меня трахнул. Не отвлекайся. Ни одной красивой бабы, такие все занюханные. Имбридинг! Холодина! Вот и сосок весь заиндевел. Молчали бы уж. В тазике помойся. Разбежался! Лучше бы чулки новые подарил, скопидом! Я еще среди живых? Непонятно. Народец, по правде сказать, дрянь. Матка боска чистоховска! Почем яички брали? Приземлился афинский самолет. Я запрокинул голову кверху, но ничего не увидел, потому что в спальне не было окон. Когда я приземляюсь в Израиле, мне кажется, что я иду на посадку в преисподнюю. Потом это чувство становится менее острым и проходит: придорожные пардесы начинают пахнуть карамелью, и мне нравится, что в преисподней трава, что по лугу идут кибуцные коровы и под музыку что-нибудь неторопливо жуют. Так спускаются вместе с Садко на морское дно, к кривоногим зеленым русалкам. Но сейчас я не приземляюсь, сейчас я убираюсь отсюда в тыл. И тогда все во мне начинает звенеть. Я каждый раз не готов к тому, что это может со мной случиться, что на ходу мне придется писать эти идиотские женские диалоги. Я продолжал брести по спальне в поисках карандаша. Невозможно приготовиться. Я вытащил из мусора свежую газету и стал писать на полях. Голосов было два. Все-таки оба женские. Это был не совсем тот текст, который я заказывал: он был не из царской пещеры, а из молочного кафе. Я заказывал про спящего старика и растерянную девочку, я заказывал про сверкающие в полутьме глаза, про то, кому достанется этот ребенок женского пола, если старый царь так и не надумает проснуться. Дареному коню... и так далее. Бери уж чего есть. Я пишу на газете, на сигаретах, на спичках. Я пишу. Все время слышатся танцы. Танцы. Балерина кордебалета ушла на пенсию. Царь в костюме. Он танцует. Есть период мужской доминанты, а есть период женской. Это из притч. Бабе сорок лет, неудавшаяся балеринка. Ни мужа, ничего. Царь все танцует сам. Не пропустил ни одной юбки. Зови меня просто Бат-Шева. Привезли, наконец, в буфет эскалопы или нет? Мне было четырнадцать годков, ты понимаешь, четырнадцать? Кто меня спрашивал? Соломона я родила в семнадцать. Знаешь, я тоже когда-то была девственницей! Насколько я в этом разбираюсь, случайным людям эту процедуру никто не доверяет. Что же мне делать? Займись фольклором, топотушки записывай. Может, на кафедру возьмут. И еще было десять шлюх, он их даже не брал на гастроли. Ты поверишь, он с ними даже фотографироваться брезговал. Вирсавия Элиамовна, а кем вы все-таки забеременели в четвертый раз? Спектакль окончен -- дальше все актеры живут нормальной жизнью. Мне в этом году исполняется тридцать, считайте, что старуха... я уже тела своего стала стыдиться. Это был эстет, мэтр высшей пробы, с потрясающим вкусом. Либо ты погибаешь -- либо ты торжествуешь. Это императорский театр. Красный плюшевый диван, о нем ходят легенды. Царь мною не пренебрег! Уж хоть вы-то должны понимать, что он меня испугался. Соломон Давидович человек мирный, трон его высоко. Шурка Соловей с нашего двора хвастался, что у него было сто баб. Мне нечего жаловаться, нормальная квартира. Я не успевал переваривать проходящий поток слов. Еще бы не забыть и успеть запомнить, что за крыша, что за небо над этим местом, где меня на время освобождают от Израиля. Чудная девушка, тело поет, такие рождаются раз в пятьдесят пять лет, надо видеть, как она воспринимает комбинацию. Теперь нужно было не суетиться, а как ни в чем ни бывало пройти досмотр, чтобы меня не отвлекли и не сбили, чтобы чудесные бирюзовые девочки на контроле не заметили, что я выполз из кожи, и даже не вздумали проверять меня на наркотики. Посвященная, профессионалка, каждый день напряженная работа. Воздушная охранница с розовыми обкусанными пальчиками, молодая бамбуковая израильтянка, только еще поднимающаяся по иерархической лестнице прекрасного (дочери фараона такой домище отгрохал -- позор!), на пролетах и плечиках которой держится вся египетская пирамида международной авиации, самого выверенного, неземного уровня красоты, не сказала мне ни слова, ни полслова, не заставила копаться в саквояже, и мне оставалось еще пару минут таможенных формальностей. Дальше нужно было безотлагательно выпить хоть одну каплю нормального европейского коньяка, чтобы не мацерировать растренированный светский мозг. Умная сухая старуха, готовит и ест сырую рыбу. Речную. Можно карпа. Кусок сырой рыбы с соевым соусом. Для такой непостижимой балетной высоты он танцует страшно мало. Я раздвинул локтями замешкавшихся передо мною людей, оттолкнул грустного чилийца с бабьим нееврейским лицом и одинокой серебряной серьгой и волнистую лошадку моего роста с парижскими наклейками на чемоданах... Ависага из Шунама, колено Исахара -- молодая женщина-неврастеничка. Я вам не памятник. Хочет активно трахаться. Рожать. Появились седые волосы. Целыми днями сидит она у черно-белого телевизора. Мигрени и депрессия. Бывшая секретарша царя Давида. Соломон Давидович Евсеев -- высокий холодный красавец. Поэт, математик. Член-корр с двадцати шести лет. После смерти отца руководит большим балетным театром. Период романтизма выдвинул женские роли -- возьмите Жизель! Знаешь, когда нет ничего, кроме балета, -- это тоже плохо. Сегодня последнее выступление, послезавтра пенсия. Закрыл за собой дверь, и вся оставшаяся жизнь пошла в одних отголосках. Меня несло дальше вверх, и еще минут через шесть я, навсегда никому не должный, сидел и писал за столиком в затемненном баре, в своем покое. Вы нищие, вам нельзя много рожать. В старости он стал все больше походить на породистого еврея. Давид Евсеевич -- благородный человек, пылкое сердце. Конечно, в большом почете, все-таки основатель и премьер нашего балета, одно слово -- царь. И материально стало получше, но в первом браке больше чувствовалось, что в доме есть мужчина. Царь мог за раз сожрать курицу и целый килограмм мороженого. Многие кордебалетные, выходя на пенсию, просто идут в миманс. Царь женился на женщине моложе его дочки. И внучки. Из-за этого отношения с родными у него очень испортились. Исторически его можно понять -- это высшая мудрость! Благо государства, благо народа Израиля. Удружил мне ваш сынок. Евреек он не любит. Жалуется, что неженственные; пахнут. Как будто аммонитянки не пахнут. Какой-то кентавр -полускотина, получеловек. И другие балетмейстеры ему в его театр не нужны. Говорит, что у него хватает собственных идей. В этой обстановке нужно уметь вариться. Кастовость просто безумная, и все время идет болтовня о бабах, прямо как в ПТУ. Зрелый физик -- это двадцать два года. А к тридцати годам уже нужно закругляться. Кровать была десять на десять. Это замечательно, когда хобби совпадает с профессией. Вахтера не было, кто хотел, тот и входил. И все это быдло стояло возле нашей кровати и изощрялось в остротах. Стоп! Занавес!
ПЬЕСА
(должна быть очень короткой)
БАТ-ШЕВА (она же Вирсавия) -- вдовствующая царица. СОЛОМОН -- ее сын, царь.
АВИСАГА ИССАХАРОВА -- молодая женщина, временно нигде не работает.
АКТ ПЕРВЫЙ
(Бат-Шева и Ависага встречаются в кафе)
АВИСАГА. Представляете себе, вы в постели со своим дедушкой! И он засыпает прямо на груди.
БАТ-ШЕВА (отвечает все время равнодушно и невпопад). Не хами!
АВИСАГА (взволнованно). Нет, научите меня, как жить!
БАТ-ШЕВА (сквозь зубы). Ты не понимаешь масштаба этих людей! У тебя взгляд с дивана. Какая разница, каков он в быту -- ты посмотри, как он танцует!
АВИСАГА. Но чтоб столько девок хороших перепортить! Приходят воробышки, все светятся, через два года уже с брюхом. И все наспех, наспех -- настоящий кролик.
БАТ-ШЕВА. Такая профессия: на личную жизнь не остается времени.
АВИСАГА. Мне статус бы какой-нибудь выхлопотать...
БАТ-ШЕВА. Я же тебе говорю: твоя ошибка, что ты воспринимаешь их как нормальных людей! Ни с мужем, ни с сыном я чаев не гоняла! У царей личных отношений с людьми не бывает. Парочка живущих гениев -- вот и все их собеседники.
АВИСАГА. Вирсавия Элиамовна! Познакомьте меня с кем-нибудь из своих! Вы посмотрите, какая грудь! Да не отворачивайтесь вы!
БАТ-ШЕВА (шипит). Перестань немедленно устраивать балаган, люди смотрят!
АВИСАГА. Да черт с ними, с этими халдеями! Не посмотрите -- сейчас разденусь догола, завтра утром будет во всех иерусалимских газетах!
БАТ-ШЕВА (примирительно). Ты должна учиться правильно дышать. Занимаясь дыханием, ты уменьшаешь потенциал зла.
АВИСАГА (шепчет). Слушайте, он такой лицемер! Я понимаю, что избранник; но ведь так коварно Иоава Церуева сгубил!
БАТ-ШЕВА. Молчок! В общественном месте об этом разговаривать не принято. Во-первых, не сгубил, а во-вторых, тот тоже хорош. У нас цивилизованное общество -- сколько можно цацкаться с уголовниками?! Хочешь, я тебе диету пропишу? Ты потолстела!
АВИСАГА. Потолстеешь тут! Питаешься на ходу всякой дрянью...
БАТ-ШЕВА. Квартиру-то тебе дали? Пригласи посмотреть.
АВИСАГА. Если б квартиру! Дали уголок в старушечьем общежитии. С начала года уже четыре раза приходили уплотнять.
БАТ-ШЕВА. Главное качество сына -- это гуманизм. Для всех он отыщет минутку...
АВИСАГА. Именно минутку! Хотела бы я знать, когда он пишет притчи! Да и отец не лучше...
БАТ-ШЕВА (не слушает ее). Настоящий ученый никогда не "работает". Во всяком случае этого никто не видит, это неприлично. Эйнштейн катался на лодке и там придумал все, что ему было нужно.
АВИСАГА. ...проходит утром в ванную, потом ему греют котлетку. Старые жены давно глухие. Он им бормочет: "Удивляюсь, что вы еще не подохли!"
БАТ-ШЕВА. Хватит тебе ныть. Нечего было к старику в секретарши проситься. Царицей стать захотелось!
АВИСАГА. Так вы замолвите за меня словечко?
БАТ-ШЕВА. Постараюсь. (Уходят).
АКТ ВТОРОЙ
(Соломон сидит на троне, рассматривает себя в зеркале.)
СОЛОМОН (свите, наставительно). Волосы из носа вырывать бессмысленно -они все равно вырастают (машет рукой). Ладно, принесите мне золотой пинцет. Ну, что там еще?
ВАНЕЯ, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ (громко). Матушка ваша пришли!
СОЛОМОН (вздыхает, свите). Такая настырная старуха, нет житья! (Вошедшей Бат-Шеве) Мама, зачем вы опять притащились?
БАТ-ШЕВА (робея). Соломон Давидович, вслух как-то неудобно!
СОЛОМОН (раздраженно пожимает плечами). Что за тайны мадридского двора?! (Свите) Разберитесь, чего ей надобно! Если ей неудобно вслух, пусть она вам напишет!
(Все смеются. Бат-Шева укоризненно улыбается. Уходят.)
СОЛОМОН. Наконец какая-нибудь сволочь принесет мне золотой пинцет или нет?!
АКТ ТРЕТИЙ
БАТ-ШЕВА (читает вслух по-арамейски). ...пожизненно почетной вдовой, без права на выезд. Чего ты еще хочешь?
АВИСАГА. Я не вдова!
БАТ-ШЕВА. А кто же ты?
АВИСАГА. Я замуж хочу...
БАТ-ШЕВА. Ишь, чего захотела!
АВИСАГА. ...пусть хоть за себя возьмет.
БАТ-ШЕВА. А на это он просил сказать, что на кровосмесительство он не пойдет, в смысле осквернять отцовскую постель. Сама должна понимать!
АВИСАГА (визжит). Какое кровосмесительство! Какую постель! Мадам, я -девственница! Вирго. Есть свидетельство экспертов!
БАТ-ШЕВА. Да не ори ты так противно! Нашла чем хвастать.
АВИСАГА. Я даже не решаюсь спросить... может быть, он меня любит?
БЛТ-ШЕВА (резко). Нет!
АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
АВИСАГА (одна, раздумывает). ...царь умер. Я -- святая...
До самолета оставалось еще минут двадцать, и я наспех набрасывал на салфетках текст, которого раньше не было. Меня, царя Екклезнаста, обвивала ногами балерина кордебалета из Моава. Я склонялся перед медными идолами, я рисковал вечностью из-за земной женщины, из-за тонконогой военнослужа-щей местной армии. Я медленно старел на троне и забывал моего Бога из-за молодых суетных шлюх. Лучше бы к матери в Воронеж съездил, а не в Израиль. Второй раз объявили посадку, но, кажется, я уложился. Я расслабленно возвращался в себя, хорошо бы сейчас еще принять душ и вытянуться. Он не еврей, он--балетмейстер, он гражданин астральной системы, но ужасный зануда -- даже "мусорные" ворота и те на семи замках.
Наконец я расплатился и пошел искать, где по долгу службы меня ждал связной и мои михайловцы. Адония--кандидат наук, старший брат Соломона по отцу. Кончил вечерний институт на "отлично", но способностям Соломона всегда завидовал. Слабый и добрый человек. Любит Ависагу. Велика беда -- полежала пару раз со стариком на кожемитовом диване. С кем не бывает. Крещенский мороз в кабинете. Деда невозможно было согреть. Стоп. Наваждения кончились. Я заметил, что толпа перед воротами почти рассосалась, оставалось семеро мужчин в одинаковых драповых пальто и две женщины. Одна из них -- это сам "Конгресс". В этот момент я с ужасом обнаружил, что связная "Конгресса" на месте, но я забыл и пароль, и отзыв. В карманах тоже не было. Наверное, я забыл их на сиденье в автобусе. Вот идиотство какое. Я посмотрел на нее с мольбой и постучал рукой по лбу. Нужно вложить в уста принца Адонии слова, что "женясь на секретарше отца, я еще не становлюсь директором ядерного института".
Qui attendez vous? -- с неуместным смешком спросила меня связная.
Там такого не было! Это не пароль! -- твердо сказал я.
Меня поразило даже не то, что она ошиблась, не французский язык, не ее пиджак с широкими плечами, а то, что все мои спутники еле держались на ногах и ото всех здорово разило водкой.
А сам-то ты пароль помнишь? -- пробормотала связная.
Сестер и братьев своих возлюбленных! -- тихо проговорил я первое, что пришло в голову.
Братья в сборе, братья готовы к перелету. Доставайте посадочные талоны и паспорта. Нам пора садиться!
"Ависага из Шунама -- это я, - добавила она, пьяным полушепотом обратившись ко мне, - в "Конгрессе" меня называют магистр".
Глава двенадцатая
ПЬЕМ БУРБОН
Полночь в воздухе. Я благоухаю, как розовое варенье. Я уже ничего не хочу. Я пьян. Я полон реалистических дум. Я -- Серов. Я -- девочка с персиками. Катастрофически тошнит от всего на свете. Я напился в неведомой точке земной атмосферы с незнакомой женщиной, связанной со мной мистической связью. Она тоже не вполне трезва и хочет спать. В известном смысле это вообще не женщина -- это мой партийный товарищ, с которым мы делаем одно общее дело для планеты людей. У нее расплющенные губы и какие-то немыслимые чулки с орхидеями. Орхидеи не могут быть знамением. Но она мне скорее даже нравится, чем нет. Только я не могу придумать, что же ей говорить. У меня парез языка, и я даже не могу по-настоящему насладиться замечательным бурбоном, который мы пьем. Разговор крутится, в основном, вокруг михайловцев. Не о Блоке же нам говорить! Не расколдуешь сердца ни лестию, ни красотой, ни словом. Я вообще не очень люблю разговаривать с женщинами, я их жалею. Но товарищ по партии -- это совершенно другое дело. Товарищам по партии -- любые авансы. У них даже могут быть расплющенные губы и полная безнаказанность в глазах. И кожа может быть творожно-белой, чего я обычно не выношу. Я все-таки не грузин, чтобы увлекаться этой белизной.
- Ависага, не следует ли нам проведать наших братьев? -- нетвердым голосом предлагаю я.
-- Пошли они на хер!
Это резонно. Но все же я схожу. У меня гипертрофированное чувство долга, не дрова везем, не голландских кур. "Ну?!"
-- Слушай, как это может быть: их стало шесть?!
-- Так не бывает, -- сонным голосом отвечает Ависага, -- их семь! Семь невест для семи братьев, семь мушкетеров. Вот квитанция. Сдаем всех семерых -- получаем четырнадцать тысяч. Придется нам еще кого-нибудь найти. Ты, кстати, сам не хочешь вернуться?! Там теперь здорово! Виданное ли дело, чтоб Председатель Верховного Совета был попом! Нет? Ну и правильно! Я не собираюсь на тебе зарабатывать. Сходи еще раз пересчитай.
-- Теперь их восемь.
-- Это невозможно! Какой ты беспокойный! Их ровно семь. Хорошо, я схожу сама. Еле стою на ногах. Действительно восемь. Вот теперь будет мороки. Может быть, увязался кто-то из родственников. И все как один говорят по-русски. А один даже по-древнерусски, открылась какая-то дремлющая программа! Очень странно, даже невероятно странно. Лучше больше не пить. Дай я час посплю, а на земле разберемся.
Глава тринадцатая
НА ЗЕМЛЕ
Ю А ВЕЛКАМ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. ИНТРАРЕ.
В дверях советский солдат в ушанке. Только румын. И кроме румынского не говорит ни на каких человеческих языках. Бьют стенные часы, уже много лет не били. Похоже на театральное фойе. Сейчас войдет Книппер-Чехова. Есть окошечко информации, но оно за кордоном. То есть понарошку ты еще не в Румынии, но зато у тебя нет никакой информации. Высокие седые офицеры-менты с дверными челюстями. Сразу очень хочется назад в Ханаан. В очереди за визами, кроме нас, стоит много бывших румын и две старушки с золотыми зубами, которые едут на побывку в Черновцы. Две румынки подрались. Солдат с миноискателем нашел у меня в кармане комок салфетки и заставил развернуть. Я вытирал нос, потому что у меня аллергия на румынский запах, и забыл выбросить. Раньше меня никто так подробно не щупал. Я его все-таки поблагодарил и дал жевательной резины. Он ничего не сказал, но резину взял.
-- Я с вечера страшно надралась! Надеюсь, я не болтала ничего лишнего?
-- Нет, ты была ужасно милой. Секундочку, давай не отвлекаться!
Перед нами в очереди стоит сутулая длинная сефардка в белых чулках. Зовут Кэти. Жуткое страшилище. Такое, что у меня даже сердце заходится от восторга. Она похожа на тель-авивскую манекенщицу, которая жила с негром из "Маккаби". Может быть, даже медсестра. Моя спутница смотрит на нее неодобрительно. Не исключено, что она просто не любит медсестер. Уже третий час стоим в очереди за визами, и еще не было таможни. Четыре с половиной утра. Из окошка с визами бешеный румын кричит "животные", "анимали". Ему не нравится, что румынки дерутся. Можно через кордон не переходить, но что делать с михайловцами. Кроме Румынии от них будет негде отделаться. Крестьянин с сундуком выполз откуда-то. С картины передвижников. Не понимает, где он находится. Этот -- не наш. Румын в окошке закрылся. Может быть, навсегда. Устал от свалки. Перед закрытием передразнил михайловцев и обозвал их "жидами". Это не жиды--это русские колхозники. В туалетах нет света. В метро нет света. Только бы наши "жиды" не потерялись. Офицер в очках. Раз в очках, значит, говорит по-русски. Из генштаба. Может быть, я тоже в прежней жизни был румыном. Сколько же стоят эти сраные леи? Есть номер в гостинице "Октябрьская" на семерых за 1883 лей. Это год смерти Тургенева и одновременно сто девяносто долларов. Но можно платить леями. То есть это два блока "Кента" кингсайз лайт и еще остается семьдесят шесть лей в виде полутора пачек турецкого кофе. Но если платить за румынскую гостиницу турецким кофе, то самим будет нечего пить. Кофе нет. Вообще ничего горячего в районе Литейного нет. Ближайший стакан чая можно выпить в гостинице "Балтийская", если снять там номер. Которого тоже нет, он занят. В молочном магазине нет ничего белого цвета. Это условно-молочный магазин, с пяти часов утра в нем принимают пустые молочные бутылки. Куча атаманских папах и бурок. Видимо, их привозят из Ставрополя. Нужно срочно позвонить Григорию Сильвестровичу в Иерусалим. Одна минута стоит полтора доллара, или четверть пачки кофе за шекель двадцать, то есть четырнадцать канадских центов. А три минуты составят сорок два с половиной цента -- это три четверти пачки кофе или восемнадцать сигарет, и еще остается одна льготная минута -- это пятая часть пачки кофе с кардамоном на двенадцать маленьких чашечек.
-- Ты бы могла выйти замуж за настоящего румына? А если это нужно для дела, если Андрей Дормидонтович потребует?!
У мужчин поголовно зазноблены щеки. Не останавливаясь, проходим Васильевский остров. На стенах домов картины -- хоровод из жизни гуцулов. В темноте видно несколько мрачных православных фигур в сарафанах. Это румынские поэтессы Татьяна Толстая и Татьяна Ларина. Свет не включают. Нет нефти. Всю продали дружественным арабам. Идет несколько женщин в нормальных чулках. С длинными и очень тонкими ногами. Красиво, но необычно. В рыбном магазине на Среднем проспекте двенадцать эмалированных лотков с частиком. Восемь метров серого частика с морковью. Красное на сером -- к разлуке. Но если все равно умирать, я хотел бы сюда когда-нибудь вернуться. Количество галстуков на душу румынского населения выше всего виденного ранее. Двадцать три больших универмага "Пассаж", в которых продаются галстуки. Опять дрепт. Нас все посылают на какой-то дрепт. Может быть, я оттуда родом. Загадочная страна, где продаются одни пирожные и сумки. "Картошка" как в "Норде", как в "Севере", как тогда, только гнется алюминиевая ложка. Солдатики в бирюзовых шинелях нереальных оттенков поют утреннюю печальную песню. Хочется для разнообразия попить горячего. В бывшей кофейне только холодный лимонный квас от ревматизма. Нет беременных женщин. Не время беременеть, когда Румыния в опасности! Когда вырыты трамвайные рельсы и на их месте еще ничего не врыто! Когда на улицах не встретить собак со старушками, а румынский король торгует на чужбине вельветовыми джинсами!! Горе тебе, Румыния! И Дворцовая площадь твоя пуста. Хорошо бы засеять ее кормовыми. Бобовыми культурами. Не задерживайся, вперед, спутница моя Ависага, зайдем в заведение "Общепита"! Все из свинины. Первое из свинины, второе из свинины, кофе из свинины. Я не православный мусульманин, нет! Просто я не люблю вареную свинину. У меня больная печень. Туалет на Фонтанке старого образца. Для гуцулов. Вокзал без скамеек. Много красноармейцев. У ратников узкие послевоенные шеи. Они только что выиграли третью мировую войну и теперь в полутьме чего-то ждут. Это берендеи. Все в черном.
Очень сильный запах нефти. Может быть, это от них. Может быть, они танкисты. Вокруг вокзала жидкая новостроечная грязь. По седла. Как в настоящей жизни. Десять минут, а по моим только три. Ночью они сводят часы с концами, чтобы не ускорять сутки. Сейчас я тоже пропахну керосином. Солдат-гунн с доисторическим лицом ест несвежие "бычки в томате". Ему шестьсот лет, как Ною. Диктор по вокзальному радио булькает про Лодейное поле. Я знал древний город с таким названием, страшная дыра: хлебозавод, базар, атомная электростанция, тюрьма предварительного следствия. Может быть, его тоже отдали Румынии. Восемьдесят процентов мужчин и пять неопрятных старух-уборщиц занимаются йогой. Кажется, что все должны понимать по-русски, настолько все плохо одеты. Двое суворовцев прошкандыбали за хворостом -- козырьки вдоль носа, жгут ведьм! Все население читает железнодорожный справочник и роман одного румынского прозаика "Мертвые в душе", который убежал за границу. Очень хочется навечно переодеться в местную одежду. Чтобы дышала кожа. Надпись по-румынски -- "Народная дружина". Света нет. Три дружинницы в резиновых сапогах. Идейные лесбиянки. Вера, Надежда и Любовь Братулеску. Все с высшим образованием -- как не стыдно! "Ой, какой миленький!"
-- Это вы мне?! Я не миленький. Это у меня курточка такая. В социалистическом Израиле покупал перед самым отъездом. Мне нужно срочно переодеть всю эту группу израильских туристов. Теперь совершенно другое дело! Теперь семь плацкартных билетов до Куйбышева. Можно общих. Вот наши документы. Это по-арамейски! Мы -- полномочные представители террористической организации "Русский конгресс".
Глава четырнадцатая
НОСТАЛЬГИЯ
АВТОР ХРОНИК. До свидания, господа, пусть российская земля вам будет пухом под ногами.
МИХАЙЛОВЦЫ (нестройно). Благодарствуем. Барух Ха-Шем. Гезунтер ид! Старосту нашего непременно найдите.
АВТОР ХРОНИК (раздраженно). Найдем, найдем и пошлем вам вдогонку. Не печальтесь. (Ависаге) Наконец, мы от них отделались. Что за народ! Хуже евреев!
АВИСАГА (всхлипывает, вытирая глаза). Как же, найдешь его теперь! Зря ты его паспорт сжег! Кажется, уехали.
АВТОР ХРОНИК (поморщившись). Действовал согласно инструкции.
АВИСАГА. Хорошо бы нам самим не застрять в Румынии. Без тебя не откроют газету и Нобелевскую премию вручат не тому! А меня ждет любовник, правда, довольно бездарный. Ты должен его знать...
АВТОР ХРОНИК. Ничего не хочу слышать! Давай дальше поедем поездом, а то опять будут шарить. Что там у тебя под миноискателем все время звякало?
АВИСАГА (лениво). У меня звякал лифчик. Смотри какой дяденька в треухе, и еще один в кубанке.
АВТОР ХРОНИК. Это и есть гуцулы, коренное население страны. Настоящие питерцы!
АВИСАГА. Невозможно под джинсами девятнадцать часов подряд носить израильские колготки! Образуется такое поле, что ни до чего не дотронуться.
АВТОР ХРОНИК (устало). Потерпи и ни до чего не дотрагивайся. Попробуй положить подбородок на подоконник и так поспать. Можно подложить шарфик. В десять часов в наш номер разрешили внести чемоданы.
АВИСАГА. Умираю, как хочется кофе.
АВТОР ХРОНИК. Можешь его пожевать. У нас его сорок пачек.
АВИСАГА. Нет денег -- нечего посылать в командировки! Сулят золотые горы, а нет элементарных ста долларов, чтобы заплатить за четыре часа сна лежа.
АВТОР ХРОНИК. Еще несколько часов тебе придется постоять. Каждый час ты стоишь на двадцать два с половиной доллара. Я уже семь лет столько не зарабатывал.
АВИСАГА. Мамочка! Кто это такие?!
АВТОР ХРОНИК. Это спецвойска.
АВИСАГА. Какая жуть, как кроты! Я не могу все время стоять на одном месте. У меня пока еще две ноги, а не четыре!
АВТОР ХРОНИК. Это все из-за электрического поля. Ты сняла колготки?
АВИСАГА. С большим трудом.
АВТОР ХРОНИК. С четырех ног их вообще было бы не снять.
АВИСАГА. Давай сюда больше никогда не ездить. Давай друг другу обещаем. Это было идиотским решением -- везти их через Румынию. Как ты думаешь, в этой кассе продаются билеты до Парижа?
ПЬЕСА
(должна быть очень короткой)
БАТ-ШЕВА (она же Вирсавия) -- вдовствующая царица. СОЛОМОН -- ее сын, царь.
АВИСАГА ИССАХАРОВА -- молодая женщина, временно нигде не работает.
АКТ ПЕРВЫЙ
(Бат-Шева и Ависага встречаются в кафе)
АВИСАГА. Представляете себе, вы в постели со своим дедушкой! И он засыпает прямо на груди.
БАТ-ШЕВА (отвечает все время равнодушно и невпопад). Не хами!
АВИСАГА (взволнованно). Нет, научите меня, как жить!
БАТ-ШЕВА (сквозь зубы). Ты не понимаешь масштаба этих людей! У тебя взгляд с дивана. Какая разница, каков он в быту -- ты посмотри, как он танцует!
АВИСАГА. Но чтоб столько девок хороших перепортить! Приходят воробышки, все светятся, через два года уже с брюхом. И все наспех, наспех -- настоящий кролик.
БАТ-ШЕВА. Такая профессия: на личную жизнь не остается времени.
АВИСАГА. Мне статус бы какой-нибудь выхлопотать...
БАТ-ШЕВА. Я же тебе говорю: твоя ошибка, что ты воспринимаешь их как нормальных людей! Ни с мужем, ни с сыном я чаев не гоняла! У царей личных отношений с людьми не бывает. Парочка живущих гениев -- вот и все их собеседники.
АВИСАГА. Вирсавия Элиамовна! Познакомьте меня с кем-нибудь из своих! Вы посмотрите, какая грудь! Да не отворачивайтесь вы!
БАТ-ШЕВА (шипит). Перестань немедленно устраивать балаган, люди смотрят!
АВИСАГА. Да черт с ними, с этими халдеями! Не посмотрите -- сейчас разденусь догола, завтра утром будет во всех иерусалимских газетах!
БАТ-ШЕВА (примирительно). Ты должна учиться правильно дышать. Занимаясь дыханием, ты уменьшаешь потенциал зла.
АВИСАГА (шепчет). Слушайте, он такой лицемер! Я понимаю, что избранник; но ведь так коварно Иоава Церуева сгубил!
БАТ-ШЕВА. Молчок! В общественном месте об этом разговаривать не принято. Во-первых, не сгубил, а во-вторых, тот тоже хорош. У нас цивилизованное общество -- сколько можно цацкаться с уголовниками?! Хочешь, я тебе диету пропишу? Ты потолстела!
АВИСАГА. Потолстеешь тут! Питаешься на ходу всякой дрянью...
БАТ-ШЕВА. Квартиру-то тебе дали? Пригласи посмотреть.
АВИСАГА. Если б квартиру! Дали уголок в старушечьем общежитии. С начала года уже четыре раза приходили уплотнять.
БАТ-ШЕВА. Главное качество сына -- это гуманизм. Для всех он отыщет минутку...
АВИСАГА. Именно минутку! Хотела бы я знать, когда он пишет притчи! Да и отец не лучше...
БАТ-ШЕВА (не слушает ее). Настоящий ученый никогда не "работает". Во всяком случае этого никто не видит, это неприлично. Эйнштейн катался на лодке и там придумал все, что ему было нужно.
АВИСАГА. ...проходит утром в ванную, потом ему греют котлетку. Старые жены давно глухие. Он им бормочет: "Удивляюсь, что вы еще не подохли!"
БАТ-ШЕВА. Хватит тебе ныть. Нечего было к старику в секретарши проситься. Царицей стать захотелось!
АВИСАГА. Так вы замолвите за меня словечко?
БАТ-ШЕВА. Постараюсь. (Уходят).
АКТ ВТОРОЙ
(Соломон сидит на троне, рассматривает себя в зеркале.)
СОЛОМОН (свите, наставительно). Волосы из носа вырывать бессмысленно -они все равно вырастают (машет рукой). Ладно, принесите мне золотой пинцет. Ну, что там еще?
ВАНЕЯ, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ (громко). Матушка ваша пришли!
СОЛОМОН (вздыхает, свите). Такая настырная старуха, нет житья! (Вошедшей Бат-Шеве) Мама, зачем вы опять притащились?
БАТ-ШЕВА (робея). Соломон Давидович, вслух как-то неудобно!
СОЛОМОН (раздраженно пожимает плечами). Что за тайны мадридского двора?! (Свите) Разберитесь, чего ей надобно! Если ей неудобно вслух, пусть она вам напишет!
(Все смеются. Бат-Шева укоризненно улыбается. Уходят.)
СОЛОМОН. Наконец какая-нибудь сволочь принесет мне золотой пинцет или нет?!
АКТ ТРЕТИЙ
БАТ-ШЕВА (читает вслух по-арамейски). ...пожизненно почетной вдовой, без права на выезд. Чего ты еще хочешь?
АВИСАГА. Я не вдова!
БАТ-ШЕВА. А кто же ты?
АВИСАГА. Я замуж хочу...
БАТ-ШЕВА. Ишь, чего захотела!
АВИСАГА. ...пусть хоть за себя возьмет.
БАТ-ШЕВА. А на это он просил сказать, что на кровосмесительство он не пойдет, в смысле осквернять отцовскую постель. Сама должна понимать!
АВИСАГА (визжит). Какое кровосмесительство! Какую постель! Мадам, я -девственница! Вирго. Есть свидетельство экспертов!
БАТ-ШЕВА. Да не ори ты так противно! Нашла чем хвастать.
АВИСАГА. Я даже не решаюсь спросить... может быть, он меня любит?
БЛТ-ШЕВА (резко). Нет!
АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
АВИСАГА (одна, раздумывает). ...царь умер. Я -- святая...
До самолета оставалось еще минут двадцать, и я наспех набрасывал на салфетках текст, которого раньше не было. Меня, царя Екклезнаста, обвивала ногами балерина кордебалета из Моава. Я склонялся перед медными идолами, я рисковал вечностью из-за земной женщины, из-за тонконогой военнослужа-щей местной армии. Я медленно старел на троне и забывал моего Бога из-за молодых суетных шлюх. Лучше бы к матери в Воронеж съездил, а не в Израиль. Второй раз объявили посадку, но, кажется, я уложился. Я расслабленно возвращался в себя, хорошо бы сейчас еще принять душ и вытянуться. Он не еврей, он--балетмейстер, он гражданин астральной системы, но ужасный зануда -- даже "мусорные" ворота и те на семи замках.
Наконец я расплатился и пошел искать, где по долгу службы меня ждал связной и мои михайловцы. Адония--кандидат наук, старший брат Соломона по отцу. Кончил вечерний институт на "отлично", но способностям Соломона всегда завидовал. Слабый и добрый человек. Любит Ависагу. Велика беда -- полежала пару раз со стариком на кожемитовом диване. С кем не бывает. Крещенский мороз в кабинете. Деда невозможно было согреть. Стоп. Наваждения кончились. Я заметил, что толпа перед воротами почти рассосалась, оставалось семеро мужчин в одинаковых драповых пальто и две женщины. Одна из них -- это сам "Конгресс". В этот момент я с ужасом обнаружил, что связная "Конгресса" на месте, но я забыл и пароль, и отзыв. В карманах тоже не было. Наверное, я забыл их на сиденье в автобусе. Вот идиотство какое. Я посмотрел на нее с мольбой и постучал рукой по лбу. Нужно вложить в уста принца Адонии слова, что "женясь на секретарше отца, я еще не становлюсь директором ядерного института".
Qui attendez vous? -- с неуместным смешком спросила меня связная.
Там такого не было! Это не пароль! -- твердо сказал я.
Меня поразило даже не то, что она ошиблась, не французский язык, не ее пиджак с широкими плечами, а то, что все мои спутники еле держались на ногах и ото всех здорово разило водкой.
А сам-то ты пароль помнишь? -- пробормотала связная.
Сестер и братьев своих возлюбленных! -- тихо проговорил я первое, что пришло в голову.
Братья в сборе, братья готовы к перелету. Доставайте посадочные талоны и паспорта. Нам пора садиться!
"Ависага из Шунама -- это я, - добавила она, пьяным полушепотом обратившись ко мне, - в "Конгрессе" меня называют магистр".
Глава двенадцатая
ПЬЕМ БУРБОН
Полночь в воздухе. Я благоухаю, как розовое варенье. Я уже ничего не хочу. Я пьян. Я полон реалистических дум. Я -- Серов. Я -- девочка с персиками. Катастрофически тошнит от всего на свете. Я напился в неведомой точке земной атмосферы с незнакомой женщиной, связанной со мной мистической связью. Она тоже не вполне трезва и хочет спать. В известном смысле это вообще не женщина -- это мой партийный товарищ, с которым мы делаем одно общее дело для планеты людей. У нее расплющенные губы и какие-то немыслимые чулки с орхидеями. Орхидеи не могут быть знамением. Но она мне скорее даже нравится, чем нет. Только я не могу придумать, что же ей говорить. У меня парез языка, и я даже не могу по-настоящему насладиться замечательным бурбоном, который мы пьем. Разговор крутится, в основном, вокруг михайловцев. Не о Блоке же нам говорить! Не расколдуешь сердца ни лестию, ни красотой, ни словом. Я вообще не очень люблю разговаривать с женщинами, я их жалею. Но товарищ по партии -- это совершенно другое дело. Товарищам по партии -- любые авансы. У них даже могут быть расплющенные губы и полная безнаказанность в глазах. И кожа может быть творожно-белой, чего я обычно не выношу. Я все-таки не грузин, чтобы увлекаться этой белизной.
- Ависага, не следует ли нам проведать наших братьев? -- нетвердым голосом предлагаю я.
-- Пошли они на хер!
Это резонно. Но все же я схожу. У меня гипертрофированное чувство долга, не дрова везем, не голландских кур. "Ну?!"
-- Слушай, как это может быть: их стало шесть?!
-- Так не бывает, -- сонным голосом отвечает Ависага, -- их семь! Семь невест для семи братьев, семь мушкетеров. Вот квитанция. Сдаем всех семерых -- получаем четырнадцать тысяч. Придется нам еще кого-нибудь найти. Ты, кстати, сам не хочешь вернуться?! Там теперь здорово! Виданное ли дело, чтоб Председатель Верховного Совета был попом! Нет? Ну и правильно! Я не собираюсь на тебе зарабатывать. Сходи еще раз пересчитай.
-- Теперь их восемь.
-- Это невозможно! Какой ты беспокойный! Их ровно семь. Хорошо, я схожу сама. Еле стою на ногах. Действительно восемь. Вот теперь будет мороки. Может быть, увязался кто-то из родственников. И все как один говорят по-русски. А один даже по-древнерусски, открылась какая-то дремлющая программа! Очень странно, даже невероятно странно. Лучше больше не пить. Дай я час посплю, а на земле разберемся.
Глава тринадцатая
НА ЗЕМЛЕ
Ю А ВЕЛКАМ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. ИНТРАРЕ.
В дверях советский солдат в ушанке. Только румын. И кроме румынского не говорит ни на каких человеческих языках. Бьют стенные часы, уже много лет не били. Похоже на театральное фойе. Сейчас войдет Книппер-Чехова. Есть окошечко информации, но оно за кордоном. То есть понарошку ты еще не в Румынии, но зато у тебя нет никакой информации. Высокие седые офицеры-менты с дверными челюстями. Сразу очень хочется назад в Ханаан. В очереди за визами, кроме нас, стоит много бывших румын и две старушки с золотыми зубами, которые едут на побывку в Черновцы. Две румынки подрались. Солдат с миноискателем нашел у меня в кармане комок салфетки и заставил развернуть. Я вытирал нос, потому что у меня аллергия на румынский запах, и забыл выбросить. Раньше меня никто так подробно не щупал. Я его все-таки поблагодарил и дал жевательной резины. Он ничего не сказал, но резину взял.
-- Я с вечера страшно надралась! Надеюсь, я не болтала ничего лишнего?
-- Нет, ты была ужасно милой. Секундочку, давай не отвлекаться!
Перед нами в очереди стоит сутулая длинная сефардка в белых чулках. Зовут Кэти. Жуткое страшилище. Такое, что у меня даже сердце заходится от восторга. Она похожа на тель-авивскую манекенщицу, которая жила с негром из "Маккаби". Может быть, даже медсестра. Моя спутница смотрит на нее неодобрительно. Не исключено, что она просто не любит медсестер. Уже третий час стоим в очереди за визами, и еще не было таможни. Четыре с половиной утра. Из окошка с визами бешеный румын кричит "животные", "анимали". Ему не нравится, что румынки дерутся. Можно через кордон не переходить, но что делать с михайловцами. Кроме Румынии от них будет негде отделаться. Крестьянин с сундуком выполз откуда-то. С картины передвижников. Не понимает, где он находится. Этот -- не наш. Румын в окошке закрылся. Может быть, навсегда. Устал от свалки. Перед закрытием передразнил михайловцев и обозвал их "жидами". Это не жиды--это русские колхозники. В туалетах нет света. В метро нет света. Только бы наши "жиды" не потерялись. Офицер в очках. Раз в очках, значит, говорит по-русски. Из генштаба. Может быть, я тоже в прежней жизни был румыном. Сколько же стоят эти сраные леи? Есть номер в гостинице "Октябрьская" на семерых за 1883 лей. Это год смерти Тургенева и одновременно сто девяносто долларов. Но можно платить леями. То есть это два блока "Кента" кингсайз лайт и еще остается семьдесят шесть лей в виде полутора пачек турецкого кофе. Но если платить за румынскую гостиницу турецким кофе, то самим будет нечего пить. Кофе нет. Вообще ничего горячего в районе Литейного нет. Ближайший стакан чая можно выпить в гостинице "Балтийская", если снять там номер. Которого тоже нет, он занят. В молочном магазине нет ничего белого цвета. Это условно-молочный магазин, с пяти часов утра в нем принимают пустые молочные бутылки. Куча атаманских папах и бурок. Видимо, их привозят из Ставрополя. Нужно срочно позвонить Григорию Сильвестровичу в Иерусалим. Одна минута стоит полтора доллара, или четверть пачки кофе за шекель двадцать, то есть четырнадцать канадских центов. А три минуты составят сорок два с половиной цента -- это три четверти пачки кофе или восемнадцать сигарет, и еще остается одна льготная минута -- это пятая часть пачки кофе с кардамоном на двенадцать маленьких чашечек.
-- Ты бы могла выйти замуж за настоящего румына? А если это нужно для дела, если Андрей Дормидонтович потребует?!
У мужчин поголовно зазноблены щеки. Не останавливаясь, проходим Васильевский остров. На стенах домов картины -- хоровод из жизни гуцулов. В темноте видно несколько мрачных православных фигур в сарафанах. Это румынские поэтессы Татьяна Толстая и Татьяна Ларина. Свет не включают. Нет нефти. Всю продали дружественным арабам. Идет несколько женщин в нормальных чулках. С длинными и очень тонкими ногами. Красиво, но необычно. В рыбном магазине на Среднем проспекте двенадцать эмалированных лотков с частиком. Восемь метров серого частика с морковью. Красное на сером -- к разлуке. Но если все равно умирать, я хотел бы сюда когда-нибудь вернуться. Количество галстуков на душу румынского населения выше всего виденного ранее. Двадцать три больших универмага "Пассаж", в которых продаются галстуки. Опять дрепт. Нас все посылают на какой-то дрепт. Может быть, я оттуда родом. Загадочная страна, где продаются одни пирожные и сумки. "Картошка" как в "Норде", как в "Севере", как тогда, только гнется алюминиевая ложка. Солдатики в бирюзовых шинелях нереальных оттенков поют утреннюю печальную песню. Хочется для разнообразия попить горячего. В бывшей кофейне только холодный лимонный квас от ревматизма. Нет беременных женщин. Не время беременеть, когда Румыния в опасности! Когда вырыты трамвайные рельсы и на их месте еще ничего не врыто! Когда на улицах не встретить собак со старушками, а румынский король торгует на чужбине вельветовыми джинсами!! Горе тебе, Румыния! И Дворцовая площадь твоя пуста. Хорошо бы засеять ее кормовыми. Бобовыми культурами. Не задерживайся, вперед, спутница моя Ависага, зайдем в заведение "Общепита"! Все из свинины. Первое из свинины, второе из свинины, кофе из свинины. Я не православный мусульманин, нет! Просто я не люблю вареную свинину. У меня больная печень. Туалет на Фонтанке старого образца. Для гуцулов. Вокзал без скамеек. Много красноармейцев. У ратников узкие послевоенные шеи. Они только что выиграли третью мировую войну и теперь в полутьме чего-то ждут. Это берендеи. Все в черном.
Очень сильный запах нефти. Может быть, это от них. Может быть, они танкисты. Вокруг вокзала жидкая новостроечная грязь. По седла. Как в настоящей жизни. Десять минут, а по моим только три. Ночью они сводят часы с концами, чтобы не ускорять сутки. Сейчас я тоже пропахну керосином. Солдат-гунн с доисторическим лицом ест несвежие "бычки в томате". Ему шестьсот лет, как Ною. Диктор по вокзальному радио булькает про Лодейное поле. Я знал древний город с таким названием, страшная дыра: хлебозавод, базар, атомная электростанция, тюрьма предварительного следствия. Может быть, его тоже отдали Румынии. Восемьдесят процентов мужчин и пять неопрятных старух-уборщиц занимаются йогой. Кажется, что все должны понимать по-русски, настолько все плохо одеты. Двое суворовцев прошкандыбали за хворостом -- козырьки вдоль носа, жгут ведьм! Все население читает железнодорожный справочник и роман одного румынского прозаика "Мертвые в душе", который убежал за границу. Очень хочется навечно переодеться в местную одежду. Чтобы дышала кожа. Надпись по-румынски -- "Народная дружина". Света нет. Три дружинницы в резиновых сапогах. Идейные лесбиянки. Вера, Надежда и Любовь Братулеску. Все с высшим образованием -- как не стыдно! "Ой, какой миленький!"
-- Это вы мне?! Я не миленький. Это у меня курточка такая. В социалистическом Израиле покупал перед самым отъездом. Мне нужно срочно переодеть всю эту группу израильских туристов. Теперь совершенно другое дело! Теперь семь плацкартных билетов до Куйбышева. Можно общих. Вот наши документы. Это по-арамейски! Мы -- полномочные представители террористической организации "Русский конгресс".
Глава четырнадцатая
НОСТАЛЬГИЯ
АВТОР ХРОНИК. До свидания, господа, пусть российская земля вам будет пухом под ногами.
МИХАЙЛОВЦЫ (нестройно). Благодарствуем. Барух Ха-Шем. Гезунтер ид! Старосту нашего непременно найдите.
АВТОР ХРОНИК (раздраженно). Найдем, найдем и пошлем вам вдогонку. Не печальтесь. (Ависаге) Наконец, мы от них отделались. Что за народ! Хуже евреев!
АВИСАГА (всхлипывает, вытирая глаза). Как же, найдешь его теперь! Зря ты его паспорт сжег! Кажется, уехали.
АВТОР ХРОНИК (поморщившись). Действовал согласно инструкции.
АВИСАГА. Хорошо бы нам самим не застрять в Румынии. Без тебя не откроют газету и Нобелевскую премию вручат не тому! А меня ждет любовник, правда, довольно бездарный. Ты должен его знать...
АВТОР ХРОНИК. Ничего не хочу слышать! Давай дальше поедем поездом, а то опять будут шарить. Что там у тебя под миноискателем все время звякало?
АВИСАГА (лениво). У меня звякал лифчик. Смотри какой дяденька в треухе, и еще один в кубанке.
АВТОР ХРОНИК. Это и есть гуцулы, коренное население страны. Настоящие питерцы!
АВИСАГА. Невозможно под джинсами девятнадцать часов подряд носить израильские колготки! Образуется такое поле, что ни до чего не дотронуться.
АВТОР ХРОНИК (устало). Потерпи и ни до чего не дотрагивайся. Попробуй положить подбородок на подоконник и так поспать. Можно подложить шарфик. В десять часов в наш номер разрешили внести чемоданы.
АВИСАГА. Умираю, как хочется кофе.
АВТОР ХРОНИК. Можешь его пожевать. У нас его сорок пачек.
АВИСАГА. Нет денег -- нечего посылать в командировки! Сулят золотые горы, а нет элементарных ста долларов, чтобы заплатить за четыре часа сна лежа.
АВТОР ХРОНИК. Еще несколько часов тебе придется постоять. Каждый час ты стоишь на двадцать два с половиной доллара. Я уже семь лет столько не зарабатывал.
АВИСАГА. Мамочка! Кто это такие?!
АВТОР ХРОНИК. Это спецвойска.
АВИСАГА. Какая жуть, как кроты! Я не могу все время стоять на одном месте. У меня пока еще две ноги, а не четыре!
АВТОР ХРОНИК. Это все из-за электрического поля. Ты сняла колготки?
АВИСАГА. С большим трудом.
АВТОР ХРОНИК. С четырех ног их вообще было бы не снять.
АВИСАГА. Давай сюда больше никогда не ездить. Давай друг другу обещаем. Это было идиотским решением -- везти их через Румынию. Как ты думаешь, в этой кассе продаются билеты до Парижа?