Страница:
– Теперь мне все понятно. Женщины превыше всего ценят в мужчине храбрость.
– Тем более, когда храбрость эта спасает от беды, – вмешалась в разговор Добриньи.
– Вот именно, – подтвердила Нивель. – Если бы не они, нам всем пришлось бы весьма худо, а потому мы обязаны им признательностью.
Говоря это, актриса заметила, что глаза ее равнодушного соседа зажглись неподдельным интересом, и поторопилась рассказать уже известную нашему читателю историю, опустив, однако, все то, что произошло после возвращения в Париж. Гонзага удовлетворенно улыбнулся. Разумеется, он ни в коей мере не считал опасными для себя этих безмозглых танцовщиц, но его порадовало, что их дружба с мастерами фехтования получила объяснение и что Лагардер никак не прнчастен к этому делу.
– Господа, – промолвил он, поднимаясь с места, – нам стало известно о вашем благородном поступке. Вернувшись на родину, мы расскажем, как познакомились с двумя героями. Разрешите пожать вам руку и назовите ваши имена. Я запишу их на свои таблички и даю вам слово, что вскоре о вас узнает вся Голландия…
– Чего уж там, мой славный! – ответил Кокардас, подкручивая ус. – Наши имена и без того гремят по свету… Кокардас-младший и брат Амабль Паспуаль, мастера фехтования из Парижа, лучшие клинки Франции и всей Вселенной! Одним словом, друзья графа Анри де Лагардера, дьявол меня разрази!
Услышав это имя, торговцы из Амстердама невольно сдвинули брови: слишком много тяжелых воспоминаний было с ним связано! А мастера фехтования обменялись рукопожатием с любезными чужестранцами, не подозревая, что видят перед собой своих смертельных врагов.
Знакомство состоялось, и теперь вся компания заняла место за одним столом.
II
III
– Тем более, когда храбрость эта спасает от беды, – вмешалась в разговор Добриньи.
– Вот именно, – подтвердила Нивель. – Если бы не они, нам всем пришлось бы весьма худо, а потому мы обязаны им признательностью.
Говоря это, актриса заметила, что глаза ее равнодушного соседа зажглись неподдельным интересом, и поторопилась рассказать уже известную нашему читателю историю, опустив, однако, все то, что произошло после возвращения в Париж. Гонзага удовлетворенно улыбнулся. Разумеется, он ни в коей мере не считал опасными для себя этих безмозглых танцовщиц, но его порадовало, что их дружба с мастерами фехтования получила объяснение и что Лагардер никак не прнчастен к этому делу.
– Господа, – промолвил он, поднимаясь с места, – нам стало известно о вашем благородном поступке. Вернувшись на родину, мы расскажем, как познакомились с двумя героями. Разрешите пожать вам руку и назовите ваши имена. Я запишу их на свои таблички и даю вам слово, что вскоре о вас узнает вся Голландия…
– Чего уж там, мой славный! – ответил Кокардас, подкручивая ус. – Наши имена и без того гремят по свету… Кокардас-младший и брат Амабль Паспуаль, мастера фехтования из Парижа, лучшие клинки Франции и всей Вселенной! Одним словом, друзья графа Анри де Лагардера, дьявол меня разрази!
Услышав это имя, торговцы из Амстердама невольно сдвинули брови: слишком много тяжелых воспоминаний было с ним связано! А мастера фехтования обменялись рукопожатием с любезными чужестранцами, не подозревая, что видят перед собой своих смертельных врагов.
Знакомство состоялось, и теперь вся компания заняла место за одним столом.
II
ЧЕРНЫЙ АЛМАЗ
В те времена женщины редко появлялись в кабачках и кафе – исключение составляли лишь куртизанки. Лишь иногда знатные дамы позволяли себе совершить опасную вылазку в сопровождении дворян свиты или нескольких кавалеров своего круга.
Но во время ярмарки все менялось. Стало даже хорошим тоном бывать в увеселительных заведениях, расположенных в предместье Сен-Жермен. Влюбленные назначали здесь друг другу свидания, независимо от того, к какому классу общества принадлежали.
Какая-нибудь герцогиня, привыкшая блистать во дворцах, безропотно усаживалась рядом с посудомойкой, а порой даже смиренно просила ее чуть подвинуться, если места не хватало.
Революция, начертавшая на фронтоне своих храмов три слова: Свобода, Равенство, Братство – не выдумала ничего нового: все эти понятия уже существовали, ибо воплощали самый дух ярмарки Сен-Жермен, и никто не смел посягать на эти священные принципы.
Иногда подобное смешение классов приводило к весьма забавным неожиданностям. Случалось так, что в кабачке встречались за одним столиком в ожидании возлюбленного субретка и маркиза, – и какое же смятение наступало, когда на свидание к субретке являлся маркиз, а маркизу радостно приветствовал любовник субретки. Читатель может без труда вообразить себе эту трагикомическую сцену. Подобные скандальные происшествия были нередки: каждый день находился муж, заставший свою жену в объятиях соперника, или жена, подстерегшая неверного супруга. Все эти неприятные сюрпризы сразу же становились достоянием публики, и языки сплетников обоего пола работали без передышки. К счастью, до роковых развязок дело обычно не доходило: легкомысленная эпоха отличалась терпимым и снисходительным отношением к мелким грешкам.
Итак, никого не удивляло, если в кабачке или в таверне появлялась знатная дама, и никто не докучал ей неуместными вопросами или излишне любопытными взглядами. К слову сказать, далеко не всегда посещения ярмарки имели предосудительную цель. Давно известно, что самые тяжкие грехи совершаются под покровом тайны: тот, кто лицемерно демонстрирует свои добродетели на людях, способен на любое злодеяние, дабы утолить сокрытые от взора желания.
Прозрачные проточные воды хранят меньше неожиданностей, нежели обманчивая гладь омута.
Маленькая баронесса де Лонпре очень любила бывать на ярмарке. Порой она прогуливалась там в сопровождении какого-нибудь кавалера, на которого вполне могла положиться, – например, своего родственника барона де Юноде. Однако чаще всего она приезжала в Сен-Жермен одна. Ей нравилась атмосфера полной свободы: здесь находилось куда больше пищи для ее любопытного и независимого ума, нежели в обществе придворных краснобаев, вечно повторяющих свои избитые комплименты и пошлые мадригалы.
До замужества она, наверное, не посмела бы показаться на ярмарке, но теперь, имея столь незапятнанную репутацию, могла себе это позволить.
Вот и сегодня, вместо того чтобы пойти в Неверский дворец, она привычно направилась к знаменитому торжищу, надеясь не только обрести там развлечения, но и утолить снедавшую ее жажду деятельности. С тех пор как Лиана приняла решение найти принца, от которого так глупо отказалась в былые времена, она пребывала в состоянии крайнего возбуждения и остро нуждалась в смене обстановки, дабы хоть чем-то занять себя в преддверии роковых событий.
Разумеется, она не ожидала встретить здесь Филиппа Мантуанского, ибо со стороны поставленного вне закона принца было бы чистейшим безумием показаться там, куда стекался весь Париж и где он был бы неминуемо узнан. Тем не менее, она всматривалась в каждое лицо, повинуясь какому-то смутному предчувствию, говорившему ей, что встреча близка.
Вскоре она ощутила усталость; ее изящные ножки, могущие уместиться в руке ребенка, не были созданы для подобных утомительных прогулок между бесчисленными торговыми рядами. К счастью, прямо перед ней вдруг возник кабачок с приветливо распахнутой дверью; она без всяких колебаний устремилась туда, ибо всегда и во всем подчинялась своим прихотям.
Поначалу Лиана увидела только множество устремленных на нее глаз. Удивительно, но все сидящие в кабачке повернулись в ее сторону. Впрочем, разве не привыкла она быть объектом общего внимания? Где бы она ни появлялась, ее лукавое миловидное личико, остренький, задорно вздернутый носик, искрящиеся весельем глаза привлекали к ней взоры людей. Многим нравилась даже ее манера постоянно облизывать яркие губы розовым язычком!
Успокоившись на сей счет, она решительно направилась к свободному месту и, усевшись, в свою очередь огляделась: справа от нее сидели двое, по виду – судейские чиновники из Шатле, похожие из-за своего одинакового одеяния на близнецов, хотя один был явно старше и богаче, ибо на пальцах у него сверкало несколько драгоценных перстней; затем какие-то головорезы, чей облик показался ей смутно знакомым, и несколько женщин – судя по платью и манерам, певички из Оперы.
Внимательно осмотрев весь зал, она облегченно вздохнула: здесь не было никого из знакомых. Теперь можно было заняться своим туалетом. Она слегка расправила подол юбки, чтобы красивее легли складки, посмотрелась в крошечное зеркальце, дабы убедиться, что пудра лежит ровно и все мушки находятся на своем месте, чуть взбила примявшиеся кудряшки и, вздохнув с сознанием исполненного долга, заказала себе фруктовое мороженое, которое стала есть маленькими кусочками, жмурясь от удовольствия и восхищенно причмокивая.
При появлении мадам де Лонпре Филипп Мантуанский вздрогнул. Когда же она уселась буквально в двух шагах, отпрянул назад и почти повернулся к ней спиной – насколько позволяли правила вежливости. Он боялся, что она увидит его лицо.
Одновременно ему приходилось постоянно помнить, что мастеpa фехтования могут узнать его по голосу. Именно поэтому он не проявлял никакого желания поддерживать беседу с Нивель, которая тщетно пыталась растормошить его. Танцовщица уговаривала угрюмого голландца прийти в Оперу, обещая, что подаст со сцены знак, по которому он ее узнает, а именно: во время танца трижды поднесет два сложенных пальца к губам. Однако торговец пробурчал, что ему совсем не хочется в Оперу сегодня вечером, и вообще, к неудовольствию и даже негодованию Нивель, проявлял гораздо больше интереса к беседе Пейроля с мастерами фехтования, нежели к своей прекрасной соседке.
Принц и в самом деле был изумлен отвагой фактотума, который без опаски обращался к обоим мастерам и, осыпая их льстивыми похвалами, старался разговорить. Паспуаль, зная о болтливости и тщеславии своего друга, толкал его под столом ногой, призывая к осторожности, ибо природная подозрительность заставляла нормандца не доверять даже чужестранцам. Он много раз убеждался, что предпочтительнее держать язык за зубами, даже имея дело с самыми безобидными на вид людьми. И ему приходилось быть бдительным за двоих, не давая гасконцу выболтать то, о чем не следовало говорить.
Благодаря клятве, произнесенной над клинком Петронильи, у него появилось средство влиять на друга. Было условлено, что Кокардас не раскроет рта, если заметит, как Паспуаль указывает на эфес шпаги. К несчастью, брат Амабль не мог предвидеть, что встретит Сидализу; толстая танцовщица поглотила все внимание нормандца, так что его благородный друг остался без присмотра.
Правда, до сих пор болтливый гасконец еще не совершил непоправимого промаха. Пейроль почувствовал, что надо воспользоваться случаем, и решил рискнуть в надежде, что с помощью прямых вопросов ему удастся узнать о судьбе горбуна. Подгадав момент, когда нормандец, забывший обо всем на свете, обвил руками пухлую талию Сидализы, интендант осведомился с невинным видом:
– Лагардер? А кто это такой?
– Дьявольщина! Граф Анри де Лагардер! Лучший клинок Вселенной… А уж за ним идем мы с лысеньким! Мы следовали за графом повсюду и везде одерживали победы.
– Отчего же вы расстались? Неужели бедного графа убили?
– Дьявол меня разрази! Таких, как он, убить нельзя!
– Тогда где же он?
Кокардас покосился на друга: рука нормандца лежала на эфесе шпаги. Сам брат Амабль и ответил лжеторговцу:
– Он путешествует по свету… Мы тоже хотели бы знать, где он и что с ним.
Пейроль понял, что толку от мастеров не добиться: либо они действительно не имели вестей о Лагардере, либо заранее сговорились не выдавать этой тайны никому.
Между тем баронесса де Лонпре, услышав имя Лагардера, быстро наклонилась вперед, чтобы увидеть, кто его произнес. Внезапно с глаз ее спала пелена: она вспомнила, что видела смутно знакомых ей бретеров в Неверском дворце.
Одновременно и Кокардас узнал ее. Гасконец отвесил почтительный поклон подруге доньи Крус и мадемуазель де Невер. Возможно, это не привлекло бы внимания голландских торговцев, ибо до сих пор все выглядело чрезвычайно естественным, но тут Жан-Мари, обладавший настоящим талантом совать нос в чужие дела и подавать реплики невпопад, громко произнес, толкнув локтем брата Амабля:
– Бьюсь об заклад, это она ходит каждый день к мадемуазель Авроре!
Мало кто из присутствующих обратил внимания на эти слова, которые были чреваты самыми серьезными последствиями.
Филипп Мантуанский сразу осознал заключенные в них возможности, хотя даже Пейроль пропустил замечание Берришона мимо ушей. Принц повернулся к баронессе и пристально взглянул на нее, зная, что в гриме она не сможет его узнать. Теперь ему хотелось бы, что бы все остальные ушли, ибо значение для него имела только ближайшая подруга мадемуазель де Невер – именно с ней он желал бы переговорить.
Нивель сразу же заметила внимание, оказанное знатной красавице, н ощутила жгучую ревность, а потому удвоила усилия, чтобы не упустить из рук своего голландца.
– У вас очень красивый перстень, сударь, – промолвила она, томно взглянув на псевдоторговца. – Позвольте мне рассмотреть его поближе.
С этими словами танцовщица взяла принца за руку и поднесла ее почти к самым глазам. Камень был совсем маленьким; некогда Гонзага приказал вставить его в оправу с секретом, о котором, как ему казалось, он не рассказывал никому и никогда.
– Это кольцо не такое уж дорогое, – произнес он, стремясь несколько умерить восторги своей соседки. – Есть гораздо более ценные камни.
– Тогда подарите его мне, – промурлыкала Нивель, ластясь к принцу и искательно заглядывая ему в глаза.
Гонзага нахмурил брови.
– Мне жаль, что не могу выполнить вашу просьбу, – сказал он сухо, – но перстень этот связан неразрывными узами с моей судьбой и никому подарен быть не может.
– Я сохранила бы его на память о вас до конца дней, – разочарованно протянула Нивель, смирившись с поражением, – но раз он имеет для вас такое значение, я на него не посягну.
Хотя Филипп Мантуанский лишился богатства, он оставался знатным вельможей и сохранил свои привычки родовитого принца.
Сняв с пальца другой, гораздо более красивый перстень, он протянул кольцо алчной куртизанке со словами:
– Примите от меня в дар вот это. Для вас такой камень будет стоить дороже, чем для меня.
Восхищенная Нивель расцвела улыбкой, а на лицах прочих танцовщиц появилось завистливое выражение. Между тем близился час вечернего представления, и дамы с явной неохотой стали подниматься со своих мест, а вслед за ними встали и Кокардас с Паспуалем.
Гонзага кинул на стол горсть золотых монет и сказал, пресекая жестом возможные возражения:
– Позвольте мне! Ни женщинам, ни солдатам никогда не приходилось платить в моем присутствии. Прощайте, милые дамы, и вы, господа, большое спасибо за внимание, которое вы нам оказали. Возможно, мы еще долго будем вспоминать сегодняшнюю встречу.
– Мы остаемся здесь? – шепотом осведомился интендант, который собирался продолжить беседу с мастерами фехтования на улице.
– Сиди на месте, – ответил Гонзага.
Мадемуазель Дорбиньи не получила никакого подарка от Пейроля. Нивель также не добилась того, чего хотела, и с порога еще раз взглянула с сожалением на ускользающую добычу. Распрощавшись с танцовщицами, мастера двинулись в одну сторону, а веселые прелестницы в другую, так что в кабачке стало пустынно и тихо.
Гонзага повернулся к Лиане де Лонпре и с изумлением увидел, что та смертельно побледнела. Взгляды их встретились и скрестились, словно два клинка: во взоре баронессы читался тревожный вопрос; в глазах принца – подозрение и угроза. Пейроль смотрел на обоих, но ничего не мог понять в этом немом разговоре. Наконец мадам де Лонпре наклонилась к принцу и произнесла еле слышно:
– Мне нужно вам кое-что сказать наедине.
Гонзага, притворяясь удивленным, ответил так же тихо:
– Вы, наверное, ошиблись, мадам… Мне не знакомо ваше лицо.
Он ясно видел, что узнан, однако хотел получить подтверждение от самой Лианы. Она наклонилась к нему еще ближе и повторила:
– Филипп Мантуанский, я хочу видеть тебя наедине.
– Имя, которое вы назвали, еще раз доказывает, что вы ошиблись. Отчего вы решили, что я тот человек, которого вы будто бы узнали во мне?
– По этому кольцу, потому что второго такого нет, – сказала она, указывая на перстень с маленьким черным алмазом.
– Кроме меня, никто не должен знать секрет перстня… а я никому его не доверял!
– Ты ошибаешься, Филипп! Бывают мгновения страсти, когда человек рассказывает о себе все помимо собственной воли: некоторые об этом забывают, зато другие помнят! Это доказывает, что ты меня никогда не любил, тогда как я люблю тебя доныне!
Принц вздрогнул. Несколько минут назад он решил, что ему следует купить эту женщину, которая некогда была его любовницей. Он даже рассчитывал сохранить инкогнито, прибегнув к помощи Пейроля. Ему казалось, что эта легкомысленная пустышка пойдет на предательство с легким сердцем, но не станет вспоминать прошлое или предаваться угрызениям совести. Разве не купил он когда-то ее тело? Она отдалась ему с равнодушной непринужденностью, словно бы речь шла о вещах совершенно естественных. Неужели теперь она заслуживает иного отношения, и с ней нужно будет обращаться, как с верной союзницей, а не как с глупой вертихвосткой, свершающей грех по неведению?
Лиана ничего не смогла прочесть на внешне бесстрастном лице принца, а потому произнесла глухо и взволнованно:
– В оправе камня содержится капля яда… достаточно лишь смазать им губы человека, чтобы убить его. Это так?
Гонзага вспомнил, наконец, что действительно раскрыл секрет одному только живому существу в мире – и это была Лиана де Лонпре. Он ответил медленно и отчетливо:
– Это так!
В глазах маленькой баронессы вспыхнула страсть.
– Я принадлежу тебе! – прошептала она, задыхаясь от волнения. – И всегда тебе принадлежала! Даже если этот яд прольется на мои губы, я скажу: Филипп, я люблю тебя!
Принц поклонился, сочтя, что сцена несколько затянулась. Теперь он был вполне уверен в верности Лианы. Она отдавала ему не только душу, но и сердце в придачу. Впрочем, в чувствах ее он совершенно не нуждался: эту женщину можно было использовать как орудие мести; когда же она исполнит свое предназначение, от нее нужно будет избавиться. Так бросают в печь для переплавки сломанный клинок.
Возможно, маленькая баронесса и не преувеличивала, говоря, что яд предназначается для нее самой!
Он спросил торжественно:
– Ты готова подчиняться мне?
– До смертного часа!
– В таком случае следуй за мной, – произнес Гонзага, вставая с места и направляясь к дверям.
Они вышли из кабачка вместе, а за ними следовал Пейроль; в дороге Филипп Мантуанский незаметно снял с пальцев все перстни и опустил в карман, дав себе мысленно клятву никогда больше не носить их, ибо даже одного хватило, чтобы маска оказалась сорванной с его лица.
Но во время ярмарки все менялось. Стало даже хорошим тоном бывать в увеселительных заведениях, расположенных в предместье Сен-Жермен. Влюбленные назначали здесь друг другу свидания, независимо от того, к какому классу общества принадлежали.
Какая-нибудь герцогиня, привыкшая блистать во дворцах, безропотно усаживалась рядом с посудомойкой, а порой даже смиренно просила ее чуть подвинуться, если места не хватало.
Революция, начертавшая на фронтоне своих храмов три слова: Свобода, Равенство, Братство – не выдумала ничего нового: все эти понятия уже существовали, ибо воплощали самый дух ярмарки Сен-Жермен, и никто не смел посягать на эти священные принципы.
Иногда подобное смешение классов приводило к весьма забавным неожиданностям. Случалось так, что в кабачке встречались за одним столиком в ожидании возлюбленного субретка и маркиза, – и какое же смятение наступало, когда на свидание к субретке являлся маркиз, а маркизу радостно приветствовал любовник субретки. Читатель может без труда вообразить себе эту трагикомическую сцену. Подобные скандальные происшествия были нередки: каждый день находился муж, заставший свою жену в объятиях соперника, или жена, подстерегшая неверного супруга. Все эти неприятные сюрпризы сразу же становились достоянием публики, и языки сплетников обоего пола работали без передышки. К счастью, до роковых развязок дело обычно не доходило: легкомысленная эпоха отличалась терпимым и снисходительным отношением к мелким грешкам.
Итак, никого не удивляло, если в кабачке или в таверне появлялась знатная дама, и никто не докучал ей неуместными вопросами или излишне любопытными взглядами. К слову сказать, далеко не всегда посещения ярмарки имели предосудительную цель. Давно известно, что самые тяжкие грехи совершаются под покровом тайны: тот, кто лицемерно демонстрирует свои добродетели на людях, способен на любое злодеяние, дабы утолить сокрытые от взора желания.
Прозрачные проточные воды хранят меньше неожиданностей, нежели обманчивая гладь омута.
Маленькая баронесса де Лонпре очень любила бывать на ярмарке. Порой она прогуливалась там в сопровождении какого-нибудь кавалера, на которого вполне могла положиться, – например, своего родственника барона де Юноде. Однако чаще всего она приезжала в Сен-Жермен одна. Ей нравилась атмосфера полной свободы: здесь находилось куда больше пищи для ее любопытного и независимого ума, нежели в обществе придворных краснобаев, вечно повторяющих свои избитые комплименты и пошлые мадригалы.
До замужества она, наверное, не посмела бы показаться на ярмарке, но теперь, имея столь незапятнанную репутацию, могла себе это позволить.
Вот и сегодня, вместо того чтобы пойти в Неверский дворец, она привычно направилась к знаменитому торжищу, надеясь не только обрести там развлечения, но и утолить снедавшую ее жажду деятельности. С тех пор как Лиана приняла решение найти принца, от которого так глупо отказалась в былые времена, она пребывала в состоянии крайнего возбуждения и остро нуждалась в смене обстановки, дабы хоть чем-то занять себя в преддверии роковых событий.
Разумеется, она не ожидала встретить здесь Филиппа Мантуанского, ибо со стороны поставленного вне закона принца было бы чистейшим безумием показаться там, куда стекался весь Париж и где он был бы неминуемо узнан. Тем не менее, она всматривалась в каждое лицо, повинуясь какому-то смутному предчувствию, говорившему ей, что встреча близка.
Вскоре она ощутила усталость; ее изящные ножки, могущие уместиться в руке ребенка, не были созданы для подобных утомительных прогулок между бесчисленными торговыми рядами. К счастью, прямо перед ней вдруг возник кабачок с приветливо распахнутой дверью; она без всяких колебаний устремилась туда, ибо всегда и во всем подчинялась своим прихотям.
Поначалу Лиана увидела только множество устремленных на нее глаз. Удивительно, но все сидящие в кабачке повернулись в ее сторону. Впрочем, разве не привыкла она быть объектом общего внимания? Где бы она ни появлялась, ее лукавое миловидное личико, остренький, задорно вздернутый носик, искрящиеся весельем глаза привлекали к ней взоры людей. Многим нравилась даже ее манера постоянно облизывать яркие губы розовым язычком!
Успокоившись на сей счет, она решительно направилась к свободному месту и, усевшись, в свою очередь огляделась: справа от нее сидели двое, по виду – судейские чиновники из Шатле, похожие из-за своего одинакового одеяния на близнецов, хотя один был явно старше и богаче, ибо на пальцах у него сверкало несколько драгоценных перстней; затем какие-то головорезы, чей облик показался ей смутно знакомым, и несколько женщин – судя по платью и манерам, певички из Оперы.
Внимательно осмотрев весь зал, она облегченно вздохнула: здесь не было никого из знакомых. Теперь можно было заняться своим туалетом. Она слегка расправила подол юбки, чтобы красивее легли складки, посмотрелась в крошечное зеркальце, дабы убедиться, что пудра лежит ровно и все мушки находятся на своем месте, чуть взбила примявшиеся кудряшки и, вздохнув с сознанием исполненного долга, заказала себе фруктовое мороженое, которое стала есть маленькими кусочками, жмурясь от удовольствия и восхищенно причмокивая.
При появлении мадам де Лонпре Филипп Мантуанский вздрогнул. Когда же она уселась буквально в двух шагах, отпрянул назад и почти повернулся к ней спиной – насколько позволяли правила вежливости. Он боялся, что она увидит его лицо.
Одновременно ему приходилось постоянно помнить, что мастеpa фехтования могут узнать его по голосу. Именно поэтому он не проявлял никакого желания поддерживать беседу с Нивель, которая тщетно пыталась растормошить его. Танцовщица уговаривала угрюмого голландца прийти в Оперу, обещая, что подаст со сцены знак, по которому он ее узнает, а именно: во время танца трижды поднесет два сложенных пальца к губам. Однако торговец пробурчал, что ему совсем не хочется в Оперу сегодня вечером, и вообще, к неудовольствию и даже негодованию Нивель, проявлял гораздо больше интереса к беседе Пейроля с мастерами фехтования, нежели к своей прекрасной соседке.
Принц и в самом деле был изумлен отвагой фактотума, который без опаски обращался к обоим мастерам и, осыпая их льстивыми похвалами, старался разговорить. Паспуаль, зная о болтливости и тщеславии своего друга, толкал его под столом ногой, призывая к осторожности, ибо природная подозрительность заставляла нормандца не доверять даже чужестранцам. Он много раз убеждался, что предпочтительнее держать язык за зубами, даже имея дело с самыми безобидными на вид людьми. И ему приходилось быть бдительным за двоих, не давая гасконцу выболтать то, о чем не следовало говорить.
Благодаря клятве, произнесенной над клинком Петронильи, у него появилось средство влиять на друга. Было условлено, что Кокардас не раскроет рта, если заметит, как Паспуаль указывает на эфес шпаги. К несчастью, брат Амабль не мог предвидеть, что встретит Сидализу; толстая танцовщица поглотила все внимание нормандца, так что его благородный друг остался без присмотра.
Правда, до сих пор болтливый гасконец еще не совершил непоправимого промаха. Пейроль почувствовал, что надо воспользоваться случаем, и решил рискнуть в надежде, что с помощью прямых вопросов ему удастся узнать о судьбе горбуна. Подгадав момент, когда нормандец, забывший обо всем на свете, обвил руками пухлую талию Сидализы, интендант осведомился с невинным видом:
– Лагардер? А кто это такой?
– Дьявольщина! Граф Анри де Лагардер! Лучший клинок Вселенной… А уж за ним идем мы с лысеньким! Мы следовали за графом повсюду и везде одерживали победы.
– Отчего же вы расстались? Неужели бедного графа убили?
– Дьявол меня разрази! Таких, как он, убить нельзя!
– Тогда где же он?
Кокардас покосился на друга: рука нормандца лежала на эфесе шпаги. Сам брат Амабль и ответил лжеторговцу:
– Он путешествует по свету… Мы тоже хотели бы знать, где он и что с ним.
Пейроль понял, что толку от мастеров не добиться: либо они действительно не имели вестей о Лагардере, либо заранее сговорились не выдавать этой тайны никому.
Между тем баронесса де Лонпре, услышав имя Лагардера, быстро наклонилась вперед, чтобы увидеть, кто его произнес. Внезапно с глаз ее спала пелена: она вспомнила, что видела смутно знакомых ей бретеров в Неверском дворце.
Одновременно и Кокардас узнал ее. Гасконец отвесил почтительный поклон подруге доньи Крус и мадемуазель де Невер. Возможно, это не привлекло бы внимания голландских торговцев, ибо до сих пор все выглядело чрезвычайно естественным, но тут Жан-Мари, обладавший настоящим талантом совать нос в чужие дела и подавать реплики невпопад, громко произнес, толкнув локтем брата Амабля:
– Бьюсь об заклад, это она ходит каждый день к мадемуазель Авроре!
Мало кто из присутствующих обратил внимания на эти слова, которые были чреваты самыми серьезными последствиями.
Филипп Мантуанский сразу осознал заключенные в них возможности, хотя даже Пейроль пропустил замечание Берришона мимо ушей. Принц повернулся к баронессе и пристально взглянул на нее, зная, что в гриме она не сможет его узнать. Теперь ему хотелось бы, что бы все остальные ушли, ибо значение для него имела только ближайшая подруга мадемуазель де Невер – именно с ней он желал бы переговорить.
Нивель сразу же заметила внимание, оказанное знатной красавице, н ощутила жгучую ревность, а потому удвоила усилия, чтобы не упустить из рук своего голландца.
– У вас очень красивый перстень, сударь, – промолвила она, томно взглянув на псевдоторговца. – Позвольте мне рассмотреть его поближе.
С этими словами танцовщица взяла принца за руку и поднесла ее почти к самым глазам. Камень был совсем маленьким; некогда Гонзага приказал вставить его в оправу с секретом, о котором, как ему казалось, он не рассказывал никому и никогда.
– Это кольцо не такое уж дорогое, – произнес он, стремясь несколько умерить восторги своей соседки. – Есть гораздо более ценные камни.
– Тогда подарите его мне, – промурлыкала Нивель, ластясь к принцу и искательно заглядывая ему в глаза.
Гонзага нахмурил брови.
– Мне жаль, что не могу выполнить вашу просьбу, – сказал он сухо, – но перстень этот связан неразрывными узами с моей судьбой и никому подарен быть не может.
– Я сохранила бы его на память о вас до конца дней, – разочарованно протянула Нивель, смирившись с поражением, – но раз он имеет для вас такое значение, я на него не посягну.
Хотя Филипп Мантуанский лишился богатства, он оставался знатным вельможей и сохранил свои привычки родовитого принца.
Сняв с пальца другой, гораздо более красивый перстень, он протянул кольцо алчной куртизанке со словами:
– Примите от меня в дар вот это. Для вас такой камень будет стоить дороже, чем для меня.
Восхищенная Нивель расцвела улыбкой, а на лицах прочих танцовщиц появилось завистливое выражение. Между тем близился час вечернего представления, и дамы с явной неохотой стали подниматься со своих мест, а вслед за ними встали и Кокардас с Паспуалем.
Гонзага кинул на стол горсть золотых монет и сказал, пресекая жестом возможные возражения:
– Позвольте мне! Ни женщинам, ни солдатам никогда не приходилось платить в моем присутствии. Прощайте, милые дамы, и вы, господа, большое спасибо за внимание, которое вы нам оказали. Возможно, мы еще долго будем вспоминать сегодняшнюю встречу.
– Мы остаемся здесь? – шепотом осведомился интендант, который собирался продолжить беседу с мастерами фехтования на улице.
– Сиди на месте, – ответил Гонзага.
Мадемуазель Дорбиньи не получила никакого подарка от Пейроля. Нивель также не добилась того, чего хотела, и с порога еще раз взглянула с сожалением на ускользающую добычу. Распрощавшись с танцовщицами, мастера двинулись в одну сторону, а веселые прелестницы в другую, так что в кабачке стало пустынно и тихо.
Гонзага повернулся к Лиане де Лонпре и с изумлением увидел, что та смертельно побледнела. Взгляды их встретились и скрестились, словно два клинка: во взоре баронессы читался тревожный вопрос; в глазах принца – подозрение и угроза. Пейроль смотрел на обоих, но ничего не мог понять в этом немом разговоре. Наконец мадам де Лонпре наклонилась к принцу и произнесла еле слышно:
– Мне нужно вам кое-что сказать наедине.
Гонзага, притворяясь удивленным, ответил так же тихо:
– Вы, наверное, ошиблись, мадам… Мне не знакомо ваше лицо.
Он ясно видел, что узнан, однако хотел получить подтверждение от самой Лианы. Она наклонилась к нему еще ближе и повторила:
– Филипп Мантуанский, я хочу видеть тебя наедине.
– Имя, которое вы назвали, еще раз доказывает, что вы ошиблись. Отчего вы решили, что я тот человек, которого вы будто бы узнали во мне?
– По этому кольцу, потому что второго такого нет, – сказала она, указывая на перстень с маленьким черным алмазом.
– Кроме меня, никто не должен знать секрет перстня… а я никому его не доверял!
– Ты ошибаешься, Филипп! Бывают мгновения страсти, когда человек рассказывает о себе все помимо собственной воли: некоторые об этом забывают, зато другие помнят! Это доказывает, что ты меня никогда не любил, тогда как я люблю тебя доныне!
Принц вздрогнул. Несколько минут назад он решил, что ему следует купить эту женщину, которая некогда была его любовницей. Он даже рассчитывал сохранить инкогнито, прибегнув к помощи Пейроля. Ему казалось, что эта легкомысленная пустышка пойдет на предательство с легким сердцем, но не станет вспоминать прошлое или предаваться угрызениям совести. Разве не купил он когда-то ее тело? Она отдалась ему с равнодушной непринужденностью, словно бы речь шла о вещах совершенно естественных. Неужели теперь она заслуживает иного отношения, и с ней нужно будет обращаться, как с верной союзницей, а не как с глупой вертихвосткой, свершающей грех по неведению?
Лиана ничего не смогла прочесть на внешне бесстрастном лице принца, а потому произнесла глухо и взволнованно:
– В оправе камня содержится капля яда… достаточно лишь смазать им губы человека, чтобы убить его. Это так?
Гонзага вспомнил, наконец, что действительно раскрыл секрет одному только живому существу в мире – и это была Лиана де Лонпре. Он ответил медленно и отчетливо:
– Это так!
В глазах маленькой баронессы вспыхнула страсть.
– Я принадлежу тебе! – прошептала она, задыхаясь от волнения. – И всегда тебе принадлежала! Даже если этот яд прольется на мои губы, я скажу: Филипп, я люблю тебя!
Принц поклонился, сочтя, что сцена несколько затянулась. Теперь он был вполне уверен в верности Лианы. Она отдавала ему не только душу, но и сердце в придачу. Впрочем, в чувствах ее он совершенно не нуждался: эту женщину можно было использовать как орудие мести; когда же она исполнит свое предназначение, от нее нужно будет избавиться. Так бросают в печь для переплавки сломанный клинок.
Возможно, маленькая баронесса и не преувеличивала, говоря, что яд предназначается для нее самой!
Он спросил торжественно:
– Ты готова подчиняться мне?
– До смертного часа!
– В таком случае следуй за мной, – произнес Гонзага, вставая с места и направляясь к дверям.
Они вышли из кабачка вместе, а за ними следовал Пейроль; в дороге Филипп Мантуанский незаметно снял с пальцев все перстни и опустил в карман, дав себе мысленно клятву никогда больше не носить их, ибо даже одного хватило, чтобы маска оказалась сорванной с его лица.
III
ПОСЛЕДНИЙ ВЫЗОВ
Всего лишь через месяц после встречи принца Гонзага с мадам Лонпре Париж и вся Франция погрузилась в траур вследствие ужасающего несчастья – пожара на ярмарке Сен-Жермен. Филипп Мантуанский нанес, наконец, рассчитанный удар, приказав поджечь торговые ряды в тот момент, когда там находились Лагардер и Аврора.
Но адским планам принца не суждено было осуществиться. Среди обугленных обломков и бесчисленных трупов были найдены живыми и невредимыми пятеро: Лагардер, его верные друзья Кокардас и Паспуаль, а также две молодые женщины, во имя которых граф претерпел столько лишений и мук. Они успели укрыться в каменном гроте, где хранили свои товары оружейники.
Филипп Орлеанский, совсем недавно сложивший с себя обязанности регента по случаю совершеннолетия Людовика XV, отправился на утренний выход короля и поведал своему юному повелителю о поразительной одиссее Анри де Лагардера. По разрешению его величества на графа была возложена почетная миссия покарать собственной рукой негодяя, чья безжалостная месть привела к гибели множество невинных людей.
Среди мертвых был обнаружен и труп мадам де Лонпре. В груди у нее торчал кинжал: по всей видимости, она также пала жертвой своего рокового любовника. Но сам итальянский принц был жив; ему не удалось бежать из Парижа, и он забаррикадировался в Мантуанском дворце на улице Монмартр. Эту новость сообщила Флор Мелани Льебо, жена полицейского прево из Шартра, которая по чудесному совпадению остановилась именно в этом доме.
С согласия короля Лагардер и мастера фехтования, взяв себе в помощь несколько лучников, окружили дворец, принадлежавший сьеру де Ламоту. Понадобился настоящий штурм, чтобы взломать тяжелые двери. Однако все усилия оказались тщетными: хотя здание было обыскано от чердака до подвала, не удалось обнаружить никаких следов Гонзага и его приспешников. Преступники бежали через потайной выход, ведущий на улицу Мютен.
На следующий день после схватки улица Монмартр пребывала в величайшем возбуждении. С самого рассвета жители ее стали собираться вокруг Мантуанского дворца, и к полудню их собралось столько, что они запрудили мостовую. Предметом толков служили события предшествующей ночи, и, как всегда, нашлось множество очевидцев, видевших своими собственными глазами: именно от этих людей исходили самые фантастические подробности ночного штурма.
В толпе растерянно бродил и сьер Ламот, не в силах свыкнуться с мыслью о потере дома, приносившего ему немалый доход. Он рвал на голове жалкие остатки волос и громко стенал, проклиная свою несчастную судьбу. Внезапно он умолк, вытаращив глаза и разинув рот. К нему неторопливо подходил Берришон, которого послал на разведку Кокардас.
– Как? Это вы? – вскричал изумленный домовладелец.
– Тише! – быстро ответил Жан-Мари, увлекая хозяина во дворец и поспешно закрывая дверь, дабы укрыться от назойливого любопытства зевак.
– Что мне теперь делать?.. – начал было плаксиво сьер де Ламот, но юноша произнес суровым тоном, сразу пресекая все сетования:
– Будьте довольны, что сами уцелели. Да вас и сейчас еще можно отправить в тюрьму Шатле за пособничество…
– Вам легко говорить! А я разорен… дом мой разрушен, да и кто согласится жить в разбойничьем притоне…
– Хватит жаловаться, приятель! Вам возместят убытки, – неторопливо оборвал его Берришон, хлопнув по кошельку, издавшему приятный мелодичный звон. – Возьмите себя в руки. Нам нужно получить от вас некоторые сведения…
– Что желаете знать ваша светлость? – спросил воспрянувший духом хозяин.
– Сущие пустяки. Во-первых, никакая я не светлость, меня зовут просто Берришон. Во-вторых, куда девались негодяи, которых вы приютили в своем доме? Кто-нибудь из них возвращался сюда?
– Нет! И я боюсь, что никогда их больше не увижу… плакали мои денежки! Такие тяжелые времена, сударь… а уж когда отказываются платить по счетам, то просто режут без ножа!
– Перестаньте хныкать! – бросил Берришон, сунув в руку домовладельца несколько золотых монет, что произвело немедленный эффект: сьер Ламот внезапно расцвел и рассыпался в льстивых благодарностях.
А Жан-Мари продолжал:
– Вот еще что нужно сделать: если кто-нибудь из этих людей появится здесь, вы немедленно дадите знать в Неверский дворец… Не забудьте об этой моей просьбе! Вы дорого заплатите за измену, господин Ламот!
– Я все исполню, можете положиться на меня! Я ваш душой и телом! И никогда вам не изменю!
– Очень хорошо. Итак, прощайте… и помните!
Толпа перед дверьми несколько поредела, и Жан-Мари покинул Мантуанский дворец без всяких затруднений. На площади де Виктуар его поджидали мастера фехтования.
– Мерзавцы вряд ли вернутся на улицу Монмартр, – сказал им ученик, – придется искать в другом месте.
Когда Лагардеру сообщили неприятную новость, он не выразил ни малейшего удивления. Этого следовало ожидать. Таким образом, разведка Берришона принесла удовлетворение одному только хозяину дворца, весьма пострадавшего в ходе ночного сражения. Предстояли новые поиски, и никто не мог сказать, сколько они продлятся. Ситуация становилась невыносимой.
Лагардер чувствовал, что силы его слабеют. Сколько раз уже приходилось ему ставить на карту жизнь, а цель была по-прежнему далека. Безжалостный и неуловимый враг мог в любую минуту нанести удар. Все нужно было начинать сначала.
В это утро после штурма граф был особенно печален. Аврора, видя, как он неприкаянно бродит с опущенной головой по дворцу, вспоминала тяжкие дни в Испании: им казалось тогда, что лишь смерть может избавить от мук, и Лагардер признавался священнику, что готов уйти вместе с ней в мир иной. Она же отвечала ему: «Друг мой Анри, я не страшусь смерти и последую за тобой повсюду». С тех пор прошло много лет: она стала взрослой и познала любовь; вскоре должна была состояться их свадьба, – но все то же препятствие, все тот же человек преграждал им путь, и, казалось, от него не было спасения.
Не в силах смотреть на страдания возлюбленного, Аврора уже хотела сказать ему, как в былые времена:
– Друг мой Анри, я не страшусь умереть. Если счастье в этом мире для нас недостижимо, уйдем рука об руку в мир иной.
Однако Флор зорко следила за ними. Угадав, какая пропасть отчаяния разверзлась в их душах, она поняла, что не смеет терять надежду, хотя собственное счастье тоже представлялось ей ускользающей мечтой. Силой своего духа она должна была помочь Авроре и Лагардеру обрести мужество. Поразмыслив, донья Крус решила, что всем им необходимо совершить паломничество к надгробной часовне Филиппа Лотарингского. Граф Анри укрепится там в решимости сдержать свою клятву; Аврора ощутит незримую поддержку того, кто дал ей жизнь, а мадам де Невер обретет силы, дабы терпеливо ожидать неизбежную развязку. И все они вознесут молитву, свято веруя в справедливость Господнего суда.
– Мертвые говорят, если такова их воля, – сказала цыганка. – Герцог Филипп некогда разрушил планы Гонзага… Уверяю вас, что сегодня вы вновь услышите его голос, его призыв к отмщению.
– Вы правы, дорогое дитя, – воскликнула мадам де Невер, прижимая ее к груди. – Мы должны услышать тех, кого больше нет: это укрепит наш дух; мы должны исполнить их приказ, и тогда непременно одержим победу… Родные мои, пойдемте молиться на могилу герцога Филиппа Неверского!
Час спустя возле церкви Сен-Маглуар остановилась карета, и из нее вышли четыре женщины: мадам де Невер с дочерью, донья Крус и Мелани Льебо. Лагардер, Шаверни и все остальные их спутники шли пешком, окружив экипаж, словно почетная стража.
Аврора побледнела, увидев место, где ей довелось пережить столько мук, когда она в подвенечном наряде ожидала своего жениха, идущего на казнь. В одну секунду тысяча восхитительных и ужасных воспоминаний промелькнула перед ее умственным взором, и все случившееся после показалось ей каким-то кошмарным сном. Вот сейчас она снова услышит отдаленный ропот толпы, сопровождающей осужденного! Она уже не помнила, как ее похитили сообщники Гонзага; забыла о физических и душевных страданиях, пережитых ею в Испании, а затем и в Париже; о радости спасения, когда она вновь обрела и Анри, и мать, – в эту страшную минуту мадемуазель де Невер еще раз переживала невыразимую муку, как в ужасный час у алтаря церкви Сен-Маглуар, в которую с тех пор избегала ходить. И вот во второй раз привела ее сюда роковая судьба!
Но адским планам принца не суждено было осуществиться. Среди обугленных обломков и бесчисленных трупов были найдены живыми и невредимыми пятеро: Лагардер, его верные друзья Кокардас и Паспуаль, а также две молодые женщины, во имя которых граф претерпел столько лишений и мук. Они успели укрыться в каменном гроте, где хранили свои товары оружейники.
Филипп Орлеанский, совсем недавно сложивший с себя обязанности регента по случаю совершеннолетия Людовика XV, отправился на утренний выход короля и поведал своему юному повелителю о поразительной одиссее Анри де Лагардера. По разрешению его величества на графа была возложена почетная миссия покарать собственной рукой негодяя, чья безжалостная месть привела к гибели множество невинных людей.
Среди мертвых был обнаружен и труп мадам де Лонпре. В груди у нее торчал кинжал: по всей видимости, она также пала жертвой своего рокового любовника. Но сам итальянский принц был жив; ему не удалось бежать из Парижа, и он забаррикадировался в Мантуанском дворце на улице Монмартр. Эту новость сообщила Флор Мелани Льебо, жена полицейского прево из Шартра, которая по чудесному совпадению остановилась именно в этом доме.
С согласия короля Лагардер и мастера фехтования, взяв себе в помощь несколько лучников, окружили дворец, принадлежавший сьеру де Ламоту. Понадобился настоящий штурм, чтобы взломать тяжелые двери. Однако все усилия оказались тщетными: хотя здание было обыскано от чердака до подвала, не удалось обнаружить никаких следов Гонзага и его приспешников. Преступники бежали через потайной выход, ведущий на улицу Мютен.
На следующий день после схватки улица Монмартр пребывала в величайшем возбуждении. С самого рассвета жители ее стали собираться вокруг Мантуанского дворца, и к полудню их собралось столько, что они запрудили мостовую. Предметом толков служили события предшествующей ночи, и, как всегда, нашлось множество очевидцев, видевших своими собственными глазами: именно от этих людей исходили самые фантастические подробности ночного штурма.
В толпе растерянно бродил и сьер Ламот, не в силах свыкнуться с мыслью о потере дома, приносившего ему немалый доход. Он рвал на голове жалкие остатки волос и громко стенал, проклиная свою несчастную судьбу. Внезапно он умолк, вытаращив глаза и разинув рот. К нему неторопливо подходил Берришон, которого послал на разведку Кокардас.
– Как? Это вы? – вскричал изумленный домовладелец.
– Тише! – быстро ответил Жан-Мари, увлекая хозяина во дворец и поспешно закрывая дверь, дабы укрыться от назойливого любопытства зевак.
– Что мне теперь делать?.. – начал было плаксиво сьер де Ламот, но юноша произнес суровым тоном, сразу пресекая все сетования:
– Будьте довольны, что сами уцелели. Да вас и сейчас еще можно отправить в тюрьму Шатле за пособничество…
– Вам легко говорить! А я разорен… дом мой разрушен, да и кто согласится жить в разбойничьем притоне…
– Хватит жаловаться, приятель! Вам возместят убытки, – неторопливо оборвал его Берришон, хлопнув по кошельку, издавшему приятный мелодичный звон. – Возьмите себя в руки. Нам нужно получить от вас некоторые сведения…
– Что желаете знать ваша светлость? – спросил воспрянувший духом хозяин.
– Сущие пустяки. Во-первых, никакая я не светлость, меня зовут просто Берришон. Во-вторых, куда девались негодяи, которых вы приютили в своем доме? Кто-нибудь из них возвращался сюда?
– Нет! И я боюсь, что никогда их больше не увижу… плакали мои денежки! Такие тяжелые времена, сударь… а уж когда отказываются платить по счетам, то просто режут без ножа!
– Перестаньте хныкать! – бросил Берришон, сунув в руку домовладельца несколько золотых монет, что произвело немедленный эффект: сьер Ламот внезапно расцвел и рассыпался в льстивых благодарностях.
А Жан-Мари продолжал:
– Вот еще что нужно сделать: если кто-нибудь из этих людей появится здесь, вы немедленно дадите знать в Неверский дворец… Не забудьте об этой моей просьбе! Вы дорого заплатите за измену, господин Ламот!
– Я все исполню, можете положиться на меня! Я ваш душой и телом! И никогда вам не изменю!
– Очень хорошо. Итак, прощайте… и помните!
Толпа перед дверьми несколько поредела, и Жан-Мари покинул Мантуанский дворец без всяких затруднений. На площади де Виктуар его поджидали мастера фехтования.
– Мерзавцы вряд ли вернутся на улицу Монмартр, – сказал им ученик, – придется искать в другом месте.
Когда Лагардеру сообщили неприятную новость, он не выразил ни малейшего удивления. Этого следовало ожидать. Таким образом, разведка Берришона принесла удовлетворение одному только хозяину дворца, весьма пострадавшего в ходе ночного сражения. Предстояли новые поиски, и никто не мог сказать, сколько они продлятся. Ситуация становилась невыносимой.
Лагардер чувствовал, что силы его слабеют. Сколько раз уже приходилось ему ставить на карту жизнь, а цель была по-прежнему далека. Безжалостный и неуловимый враг мог в любую минуту нанести удар. Все нужно было начинать сначала.
В это утро после штурма граф был особенно печален. Аврора, видя, как он неприкаянно бродит с опущенной головой по дворцу, вспоминала тяжкие дни в Испании: им казалось тогда, что лишь смерть может избавить от мук, и Лагардер признавался священнику, что готов уйти вместе с ней в мир иной. Она же отвечала ему: «Друг мой Анри, я не страшусь смерти и последую за тобой повсюду». С тех пор прошло много лет: она стала взрослой и познала любовь; вскоре должна была состояться их свадьба, – но все то же препятствие, все тот же человек преграждал им путь, и, казалось, от него не было спасения.
Не в силах смотреть на страдания возлюбленного, Аврора уже хотела сказать ему, как в былые времена:
– Друг мой Анри, я не страшусь умереть. Если счастье в этом мире для нас недостижимо, уйдем рука об руку в мир иной.
Однако Флор зорко следила за ними. Угадав, какая пропасть отчаяния разверзлась в их душах, она поняла, что не смеет терять надежду, хотя собственное счастье тоже представлялось ей ускользающей мечтой. Силой своего духа она должна была помочь Авроре и Лагардеру обрести мужество. Поразмыслив, донья Крус решила, что всем им необходимо совершить паломничество к надгробной часовне Филиппа Лотарингского. Граф Анри укрепится там в решимости сдержать свою клятву; Аврора ощутит незримую поддержку того, кто дал ей жизнь, а мадам де Невер обретет силы, дабы терпеливо ожидать неизбежную развязку. И все они вознесут молитву, свято веруя в справедливость Господнего суда.
– Мертвые говорят, если такова их воля, – сказала цыганка. – Герцог Филипп некогда разрушил планы Гонзага… Уверяю вас, что сегодня вы вновь услышите его голос, его призыв к отмщению.
– Вы правы, дорогое дитя, – воскликнула мадам де Невер, прижимая ее к груди. – Мы должны услышать тех, кого больше нет: это укрепит наш дух; мы должны исполнить их приказ, и тогда непременно одержим победу… Родные мои, пойдемте молиться на могилу герцога Филиппа Неверского!
Час спустя возле церкви Сен-Маглуар остановилась карета, и из нее вышли четыре женщины: мадам де Невер с дочерью, донья Крус и Мелани Льебо. Лагардер, Шаверни и все остальные их спутники шли пешком, окружив экипаж, словно почетная стража.
Аврора побледнела, увидев место, где ей довелось пережить столько мук, когда она в подвенечном наряде ожидала своего жениха, идущего на казнь. В одну секунду тысяча восхитительных и ужасных воспоминаний промелькнула перед ее умственным взором, и все случившееся после показалось ей каким-то кошмарным сном. Вот сейчас она снова услышит отдаленный ропот толпы, сопровождающей осужденного! Она уже не помнила, как ее похитили сообщники Гонзага; забыла о физических и душевных страданиях, пережитых ею в Испании, а затем и в Париже; о радости спасения, когда она вновь обрела и Анри, и мать, – в эту страшную минуту мадемуазель де Невер еще раз переживала невыразимую муку, как в ужасный час у алтаря церкви Сен-Маглуар, в которую с тех пор избегала ходить. И вот во второй раз привела ее сюда роковая судьба!