Феваль-Сын Поль. Кокардас и Паспуаль

   – Ну уж дудки! – возмущенно воскликнули все.
   И все-таки Муанре поверила не до конца. Как всякая повитуха, она была себе на уме и кое-что в жизни понимала.
   – Ну хорошо, малыш, – сказала она. – А как, же старуха-то Франсуаза ничего не знала?
   – Да бабушка, первое дело, видит плохо, – не задумываясь, ответил Берришон, – а потом, она все на кухне да на кухне, а я и в щелку загляну, и под стол залезу… Ну, а третье – она не умеет читать.
   – А это тут при чем?
   – А при том, что я-то умею – вот и прочитал бумагу, которую горбун забыл, когда уезжал. А там написано все, что я вам говорил, и нарисован чертеж золотой женщины.
   – Ох! И ты все это видел?
   – Вот как вас вижу. Хотите, я сам сейчас такую сделаю, только из масла: золота у меня нет, да и у вас, небось, маловато.
   Мальчишка на глазах превращался в важную персону. С ним надо держать ухо востро: того и гляди заколдует!
   – Из масла такую девушку? – воскликнули кумушки.
   – Натурально из масла – и с руками, и с глазами, и черт знает с чем еще… Только вот петь она не будет.
   – Почему?
   – Пружин нет. А в пружинах все волшебство.
   – Вот оно что… Берришон, а что ж ты с бумагой сделал? Ты ее у себя не держи: и тебе придется плохо, и нам заодно.
   – А ее давно нет, бумаги. Только я ее прочитал – и вдруг…
   – Что такое случилось?
   – Она вдруг – фьють! Сгорела на глазах прямо у меня в руке, только маленький огонек полыхнул.
   – Адский огонь! – авторитетно сказала госпожа Балао.
   – Вот тебе на! – пробормотала молочница. – А ты, Берришон, ко мне в сметану руку совал!
   – Да вы не бойтесь: я ее уже в святой воде омыл.
   – И не обожгло тебя?
   – Было дело: вот еще и теперь паленым пахнет… Нате, понюхайте.
   Он дал понюхать нескольким кумушкам пальцы. Те в ужасе отшатнулись, а молочница схватила горшок со сметаной и размахнулась, чтобы выкинуть его в окошко.
   – Э-э-э! – крикнул Берришон. – Горшок, коли хотите, разбейте, только дайте я сначала сметану съем.
   – Да как же? В тебя же, малыш, бес вселится?
   – Ничего, не вселится: мне говорили, он только в женском теле живет.
   Затем наш обжора минут пятнадцать уписывал сметану, молча слушая разговор соседок.
   – Ну вот, – сказал он наконец, облизываясь, – теперь я весь изнутри такой белый, что бесу нипочем не забраться. Всем доброго вечера и никому ни слова, а то больше никогда ничего не расскажу.
   На другой день все женское население улицы дю Шантр, стоя у своих дверей, обсуждало откровения Жана-Мари, а он прогуливался с торжествующим видом неподалеку. Все соглашались, что горбун теперь если не на Миссисипи, то в самом пекле, и не было такой кумушки, которой не хотелось бы, чтобы он поскорее вернулся: надо же знать, чем дело кончится!
   Впрочем, если бы он и в самом деле вдруг появился на улице дю Шантр, все они поспешили бы забиться в самый темный угол в своем доме…

V
ЖЕНСКАЯ ДРАКА

   Бывают такие лавры, на которых почивают, а бывают такие что, напротив, не дают уснуть.
   Жану-Мари Берришону как раз и не удалось как следует вздремнуть на своих лаврах: Тарпейская скала оказалась совсем рядом с Капитолием. ^[2]Он почитал своих соседок за глупых клуш, но нашлись среди них очень даже хищные ястребы – и вскоре Берришон познакомился с их когтями.
   Как вы понимаете, соседка Гишар скоро узнала все во всех подробностях. Словечко от Балао, словечко от Морен, словечко там, словечко сям – и она восстановила в уме общую картину, а подробности дорисовало ее богатое воображение.
   Что из этого вышло и какой слон родился из этой мухи – всякому ясно. Гишар изо всех сил желала отомстить Берришону за то, что от нее пытались утаить тайну. А Берришон между тем в упоении своего торжества совсем позабыл о ней…
   Суток не прошло, как его секрет стал известен всей улице. Сначала те, кто слышали его первыми, толковали между собой, потом пересказывали другим соседкам, а вечером в спальне не удержались и открыли мужьям.
   Из мужей многие сперва посмеялись, но супруги так умело их убеждали и такие после этого мужьям снились сны, что поутру они уже ни в чем не сомневались. Другие были легковернее – они сразу все приняли за чистую монету. Вся ночь прошла у них в толках и размышлениях, так что на другой день дело раздулось до колоссальных размеров.
   С самого утра улица дю Шантр пришла в смятенье, – а проснулись ее обитатели рано, как никогда.
   Каждое приветствие произносилось с многозначительным видом; каждый старался угадать по лицу соседа, не знает ли тот чего-то особенного. Потом начали переговариваться примерно так:
   – Ну что, слышал, кум Балао?
   – О чем это?
   – Ты не прикидывайся, тебе жена в постели, небось, кое о чем шепнула.
   – А, это про горбуна и золотую девушку? Может, еще зря бабы болтают…
   Среди мужчин тем, в общем-то, все и кончилось. Ну, а среди женщин – дело другое.
   – Ох, святотатство какое! – завизжала старая штопальщица (ее и саму считали за ведьму).
   Все кумушки так и высыпали за порог: видно, их ожидала еще какая-то новость!
   – Что такое? – спросила, опередив всех, Гишар.
   – Да говорят, он нос своей девки сделал из золотой дароносицы, украденной в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре!
   – Так и есть, – подтвердила одна из кумушек. – А на глаза взял камни из чаши церкви Сен-Медар.
   – А я к ним в подвал заглянула, – вступила еще одна, – а там скелетов, скелетов!
   – Уж каких они там злодейств не совершали!
   – Скелеты-то все детские: видно, черную мессу служили…
   – С нами крестная сила!
   Кучка женщин становилась все больше и превращалась в целую толпу. Впрочем, все старались держаться от проклятого дома подальше и только указывали на него пальцем.
   Городская стража забеспокоилась: никогда на улице дю Шантр не бывало такого шума. Сержант, подошедший с караулом, спросил, в чем дело. Так случилось, что обратился он к соседке Гишар. От радости она торопливо заморгала злобными серыми глазками. Вот сейчас она накажет негодника Берришона за неуважение к почтенным дамам! Она откашлялась, сплюнула, вытерла рукавом нос – и пошла рассказывать всю историю от начала до конца, да еще с прибавлениями. Там было все, что она слышала от других: и святотатства, и человекоубийства, и дьяволопоклонство, – а от себя Гишар добавила столько, что все вокруг содрогались от ужаса и негодования.
   Поначалу сержант, однако, ей не поверил. Уже хотя бы из чести мундира он никак не мог представить себе, что под самым носом у полиции в центре Парижа творилось столько злодеяний. Наконец и он заколебался: такие точные подробности сообщала Гишар и так ей поддакивали окружающие. Кончилось тем, что для вящей убедительности все заголосили разом. Каждый в толпе что-нибудь видел, слышал или подозревал: так всегда бывает, когда множество людей охвачено общим безумием.
   Берришон в простоте душевной высунулся из окошка посмотреть, в чем дело. Удивительно, как это он не помчался прямо на улицу! Вероятно, его остановил инстинкт, подсказавший, что там могут говорить и о нем. Да и караула следовало остерегаться… Он уже хотел закрыть ставни, но тут Гишар увидела его и указала на окошко сержанту:
   – Вот он все знает, спросите его! Он был слугой у проклятого горбуна и у заколдованной девки!
   Дело для Жана-Мари оборачивалось скверно. Он показал было Гишар язык, но солдат окликнул его таким голосом, что пареньку стало ясно: придется идти на улицу. Потупив голову и предчувствуя, что его сейчас станут колотить по мягкому месту рукоятками алебард, он спустился вниз.
   Сержант – здоровенный детина геркулесовского сложения – довольно ласково взял его за шиворот и поставил прямо перед собой. Душа у Берришона совсем ушла в пятки. Он попытался было все отрицать, но окружающие так единодушно накинулись на беззащитного ребенка, что он замолчал. Тогда Жан-Мари попробовал проскользнуть у собравшихся между ног, но толпа была густа: его сразу схватили и вытолкнули на середину круга. Тут все поняли, что сказать ему нечего. Дрожа и заикаясь, Берришон бормотал нечто невразумительное. Это было признание вины.
   Всеобщий вопль привлек к окошку и Франсуазу Берришон. Представьте себе, что случилось с почтенной старухой, когда она увидела, что ее внука держит за шиворот патрульный! Франсуаза долго думать не любила. Она бросила свои кастрюли и в два прыжка очутилась посреди толпы, распихав народ могучими локтями, и крепко обняла Жана-Мари.
   – Что тут такое? Что вам сделал мой малыш? – в гневе воскликнула она.
   Соседки злобно рассмеялись. Франсуаза повысила голос:
   – Кто тут обижает моего внука? Какое вам до него дело?
   – А она у горбатого колдуна на кухне служила, – шепнул кто-то на ухо сержанту.
   Сержант не знал, что и делать. И мальчишка, и старуха выглядели достаточно невинно, но он видел, как возбуждена толпа: может начаться потасовка, и тогда обвиняемым не сдобровать. К тому же от женских криков у него раскалывалась голова. Допрашивать Франсуазу в таком шуме не было никакой возможности. Рассуждая здраво, ему, прежде всего, следовало отвести бабку и внука в какое-нибудь безопасное место. С их уходом люди немедленно успокоятся. Так сержант и решил. Двоих солдат он поставил караулить дверь, остальные окружили Жана-Мари и его бабушку.
   – Идем к начальнику полиции, – распорядился сержант. – А вы все стойте на месте.
   Такого никто не ожидал. Кумушки, которых лишали развлечения, разом умолкли, а потом закричали:
   – Казнить их! На плаху убийц! На костер колдунов!
   – Заряжай! – приказал сержант караульным.
   Это возымело действие: толпа стихла. Веем была велено разойтись по домам – и улица опустела. Караул отправился к начальнику полиции.
   Тетушка Франсуаза ровным счетом ничего не понимала и пыталась протестовать, однако же напрасно.
   – Молчи, – сказали караульные, – а то хуже будет.
   Что касается Жана-Мари, то паренек чуть не плакал. Его живое (как он отлично доказал вчера) воображение уже рисовало картину: он в Бастилии, в темном карцере, на сырой соломе, а перед ним – полуразбитый кувшин с тухлой водой… Если бы речь шла только о нем, он бы еще как-нибудь выкрутился, но тут оказалась замешана бабушка Франсуаза… А она рыдала и призывала всех святых на помощь внуку.
   Тем временем госпожа Гишар продолжала витийствовать на кухне у молочницы.
   – Да вы, соседка, пожалуй, лишнего насказали, – вдруг прервала ее повитуха Муанре. – Малыш-то об этом, даже не заикался.
   – Как вы мне рассказывали, так я и говорю, – сердито ответила Гишар.
   – Ну и вранье! У вас, мамаша Гишар, язык больно длинный.
   – Укоротить, что ли, хочешь?
   – А и укоротим, и очень просто, – прогудела Балао, горделиво скрестив руки на груди.
   – И зачем она только полезла? – вступила Морен. – Мальчик-то нам рассказывал, вот мы и должны были объясняться с караульными.
   – А кто караул-то позвал? – завопила Бертран.
   – Все вы одна шайка, – уверенно заявила Гишар, – По вам по всем тюрьма плачет!
   – А ну, повтори! – прошипела молочница.
   – У, проклятые! Ты ведь тоже горбатому колдуну масло продавала, я помню!
   – Продавала, да не все продала! – И с этими словами молочница швырнула здоровый кусок масла в физиономию Гишар.
   Сигнал к бою прозвучал. Кто схватил метлу, кто кочергу… Что такое женская драка – известно. Однако то, что происходило на улице дю Шантр, превосходит скромные возможности моего пера.
   Соседка Гишар вопила, звала на помощь… но напрасно! Мужчины столпились у дверей и только хохотали до упаду. Наконец она вырвалась – растрепанная, побитая, в разодранной одежде, – убежала домой, заперлась на все засовы и придвинула к двери шкаф.
   Жана-Мари при этом, естественно, не случилось, ибо он предстал перед начальником полиции господином де Машо.
   Сержант доложил этому сановнику о происшествии. Тот, ничего не понимая, повернулся к Франсуазе, чье испуганное лицо ничего, кроме жалости, не вызывало:
   – Расскажите-ка нам, тетушка, в чем дело…
   Но его ожидало разочарование.
   – Что же я могу рассказать, господин хороший? Почем я знаю, чего они накинулись на моего малыша, как собаки какие? Я вышла его защитить, а меня арестовали… меня, Франсуазу Берришон, караул в тюрьму забрал!
   Бедная старуха разрыдалась, Жан-Мари бросился ей на шею:
   – Бабушка, бабушка, простите! Это все я виноват, язык мой проклятый, да эти болтуньи уличные все нос суют не в свои дела.
   – Значит, говори ты, – приказал начальник полиции. Он уже понял, что все дело и выеденного яйца не стоит – так, мальчишеское баловство какое-нибудь.
   Берришон немного успокоился, хотя и не до конца: кто его знает, выберется он из этой переделки или нет? Итак, он плаксивым голосом принялся рассказывать все о Лагардере и Авроре с самого начала.
   – Это я все знаю, – сказал господин де Машо. – Дальше!
   Тогда Жан-Мари наконец поведал о том, как он решил подурачить соседок, о собрании у молочницы и обо всех своих выдумках, которые толпа тут же подхватила и приумножила.
   – Знай я, – сказал он в завершение, – что все так обернется и что у бабушки Франсуазы из-за меня будет столько неприятностей, я бы и рта не раскрыл! Пусть что хотят себе, то и думают!
   Франсуаза угостила внука тумаком по спине:
   – Вот негодник! Когда же ты научишься не распускать язык?
   – Честное слово, бабушка, я больше не буду и вам, сударь, тоже обещаю…
   – Выпустите его, он мальчик хороший! – сказала бабушка начальнику полиции.
   – Вижу, вижу, – отвечал тот.
   Он явно подобрел и облегченно откинулся в кресле. В полицейском чиновнике проснулся человек, и человек этот безумно хохотал про себя, потому что ему нельзя было хохотать вслух и терять достоинство.
   Регент скучал, его трудно было развеселить. История о том, как подросток с глуповатой физиономией оставил в дураках целую улицу, – это настоящая находка. Сержант тоже с трудом верил тому, что целый квартал чуть не взбунтовался из-за такой чепухи, и преисполнился симпатии к герою сей буффонады.
   Но господин де Машо счел все же своим долгом примерно наказать юного Берришона. В его же собственных интересах, да и в интересах доброй старухи, не следовало поощрять подростка и позволять ему выдумывать всяческие небылицы.
   – Вот что, шутник, – сказал он. – Отведаешь у меня березовой каши, тебе полезно. И чтобы я о тебе больше не слышал! А вам, матушка, во избежание недоразумений с соседями, я советовал бы поскорее оттуда уехать.
   На другой же день Франсуаза с внуком, как и было условлено, отправились под кров к мадам де Невер. Соседки очень удивились, что эту парочку отпустили из тюрьмы, но вскоре узнали, как жестоко разыграл их самих юный проказник.
   С тех пор Берришон никогда не ходил по улице дю Шантр – боялся, что ему на голову ненароком упадет чугунная сковорода.

VI
БЕРРИШОН МЕЧТАЕТ О ШПАГЕ

   Пока принцесса находилась в Байонне, старая Франсуаза с внуком жили в Париже без всякого дела. Жан-Мари целыми днями слонялся по улицам да зевал по сторонам. Он стал настоящей ходячей газетой, поскольку узнавал едва ли не обо всех происшествиях раньше самого начальника полиции. Часами, забывая о времени, бродил он по городу, внимательно вглядываясь и вслушиваясь. Что бы ни случилось – он был тут как тут, во все мешался, во все влезал. Упадет лошадь – Берришон тут же бросится вместе с кучером поднимать ее. Встретится девушка с ведром воды или тяжелой ношей – юноша и тут готов прийти на помощь. Никто лучше него не умел навести порядок в уличном заторе, никто так охотно не брался сбегать с посылкой хоть через весь город.
   Своими любезностью и услужливостью он приобрел много друзей. На каждом углу Берришон останавливался поболтать с каким-нибудь башмачником или штопальщицей: он передавал новости им, они ему – и так до позднего вечера.
   Он был готов на любую работу – только не на постоянную или требующую упорного труда. Выше всего Берришон ставил свою личную свободу; ни для кого в мире (кроме молодой герцогини де Невер) он бы ею не пожертвовал.
   Когда бабушка велела ему поучиться ремеслу, Жан-Мари только рассмеялся:
   – Вот еще! Скоро вернутся Аврора с горбуном, и у меня будет чем заняться, а пока есть время, я делаю что хочу. Да чем ты недовольна, бабушка? Я дурными делами не занимаюсь…
   – Этого только не хватало!
   – Так о чем речь?
   – А о том речь, что такому здоровому парню работать надо, а не болтаться по улицам, как собака бездомная.
   – Погоди, бабушка, я еще найду своим рукам дело, а пока для них ничего достойного нету.
   Жан-Мари был упрям и красноречив, так что, в конце концов, бабушка Франсуаза смирилась с тем, что внук носится где-то целыми днями, – хорошо, если завернет домой пообедать.
   Но когда Лагардер вернулся с невестой в Париж, Жан-Мари сдержал слово: он шагу больше на улицу не ступал, и молодая герцогиня не могла бы пожелать себе более верного пажа. Аврора любила вспоминать вместе с ним печальные дни на улице дю Шантр, когда она ожидала мэтра Луи, не зная, что с ним сталось. От этих воспоминаний (как недавно это было и сколько событий с тех пор произошло!) Аврора еще сильней ощущала свое нынешнее счастье.
   – А что тут без вас было, барышня! Мы с бабушкой Франсуазой из-за вас чуть в Бастилию не попали – то есть не из-за вас, а из-за языка моего.
   – Язык у тебя всегда был и вправду без костей… Ну, а теперь ты исправился?
   – Ох, да! Это приключение меня многому научило… Сейчас я вам все расскажу.
   История о том, как одурачили кумушек с улицы дю Шантр, очень позабавила Аврору. Даже Лагардер смеялся от всей души.
   – Парень не без способностей, – сказал он. – Попробуем что-нибудь из него сделать.
   Не все, однако, было гладко в доме герцогини де Невер. Дело в том, что Франсуаза и Жан-Мари сохранили весьма дурную память о Кокардасе и Паспуале, которые некогда скрутили их и привязали к ножке посудного шкафа. Впрочем, было одно смягчающее обстоятельство в пользу двух бретеров: поцелуй, который брат Амабль запечатлел на лбу тетушки Франсуазы. Он сильно помог примирению: пожилой, но все еще бодрой женщине трудно забыть подобную нежность, даже если ее при этом обвязали веревками и поколотили.
   Как бы то ни было, первая встреча прошла не без трений: Франсуаза сердито посмотрела на двух друзей и сказала:
   – А вам чего здесь надо? Да разве в порядочные дома пускают таких проходимцев, которые обижают женщин и детей?
   – Ну, знаете! Нас, милейшая, пускают куда угодно, – отвечал Кокардас. – Только где мы с вами имели удовольствие встречаться?
   – Удовольствие?! – вскричала достойная дама. – Ах ты, наглец этакий!
   – А я знаю, где это было, – смущенно сказал Паспуаль. – На улице дю Шантр, в вечер бала у регента…
   – Ах да, дьявол меня раздери! Помню, помню: мы эту старуху обмотали веревками, как немецкую колбасу… Ну, милостивая государыня, вы молодец – дрались, как мужчина; мой Амабль потерял тогда здоровенный клок волос!
   – Ах ты, нахал! – вскричала Франсуаза. Она так возмутилась, что ее назвали старухой, что даже «милостивая государыня» не смогла утихомирить ее.
   – Что ж, Кокардас, – сказал Паспуаль, – придется нам извиниться. Прежде всего за то, что мы применили силу против прекрасного пола.
   – Вот ты и извиняйся, Паспуаль. Я вязал паренька, а перед молокососом Кокардас-младший извиняться не намерен!
   – И не надо! – закричал Жан-Мари. – Плевать я хотел на ваши извинения! Я вас больше не боюсь! А ну-ка, попробуйте теперь меня связать!
   И он вызывающе закатал рукава.
   – А паренек-то не трус, черт меня раздери! – рассмеялся Кокардас. – Тихо, юноша, будешь хорошо себя вести – никто тебя вязать не станет.
   Паспуаль тем временем извинился перед бабушкой Франсуазой, да так ловко, что она еще долго потом готовила для нормандца всякие лакомства. Берришон же, успокоившись, полюбил обоих друзей и стал их неизменным спутником.
   Кокардас был человек принципиальный: он полагал, что если шестнадцатилетний парень более или менее крепок телом, то для него может существовать лишь одно достойное ремесло – ремесло бретера. Жан-Мари подходил для этого по всем статьям. Как-то, осушив бутылку за дружбу, гасконец произнес выразительную речь о выборе профессии.
   – У тебя, малыш, руки длинные – как им обойтись без шпаги? – И Кокардас стал осматривать паренька, как барышник лошадь: – Ноги стройные – это хорошо… Плечи широкие… Грудь пока еще худовата – ничего, пропустит несколько ударов и разовьется, округлится… Ах, карамба! Носки внутрь, вот ерунда-то какая! Это придется исправить! Ну что, мальчик, хочешь научиться благородному ремеслу фехтовальщика?
   У Жана-Мари разгорелись глаза:
   – Я и просить об этом не смел… И что, тогда я тоже смогу ходить со шпагой на боку?
   – Потише, дружок… со временем… не раньше, чем Кокардас-младший и брат Паспуаль обучат тебя своему мастерству. А опыт у нас имеется – недаром же мы держали фехтовальную школу на улице Круа-де-Пти-Шан рядом с Лувром!
   – Да… я слышал, что вы большие храбрецы.
   – Тебе сказали правду, мальчик, дьявол меня раздери! Если всех, кого мы с приятелем отправили на тот свет, уложить цепочкой – этой цепочкой можно будет весь Париж опоясать!
   Берришон восхищенно глядел на него. Гасконец с почтением вынул рапиру из ножен:
   – Это лезвие убило больше людей, чем у тебя волос на голове… И никогда не промахивалось!
   – Никогда?
   – Никогда!
   – Но она довольно ржавая, – заметил Жан-Мари.
   – Неужто ты думаешь, что это ржавчина? – возмущенно воскликнул Кокардас. – Это же кровь!
   – Неужели?
   – А как же! – сказал гасконец, и голос у него дрогнул, как у влюбленного. – Моя Петронилья шалая, ей на месте не сидится. Чуть кто заденет ее хозяина, она сразу вся затрепещет от острия до гарды и сама выскочит из ножен. Выскочит – найдет врага, убьет его – и обратно…
   – И часто это бывает?
   – Часто!
   – Не может быть! – воскликнул Берришон.
   – Ты слышишь, подружка? – взревел хозяин Петронильи. – В тебе кто-то сомневается, дьявол меня раздери! – Он сделал вид, что наносит удар: – Дурак! Она же сама тебя найдет!
   Жан-Мари поспешно отскочил в сторону:
   – Да что вы! Я так, я ничего!
   Когда же Кокардас немного успокоился, мальчик, желая подольститься к фехтовальщику, спросил:
   – А вас никогда не ранили?
   – Так, пустяки, малыш: только камзол пару раз порвали. Понимаешь, в нашем деле самое главное – отбить шпагу противника как раз в тот момент, когда она коснулась твоей кожи – ни секундой раньше, ни секундой позже.
   – Ах ты, черт! Как же это сделать?
   – Я всегда знал лишь один способ – другого, думаю, и нет: надо уложить врага на месте. Так что, Жан-Мари, мы тебя научим всем этим играм, как только ты пожелаешь!
   – А я уже желаю, – ответил Жан-Мари, без раздумий решаясь избрать профессию истребителя людей и преуспеть в ней. – И ваш ученик будет достоин своих учителей.
   – Надеюсь, петушок, только пройдет много лет, и много ты будешь бит, прежде чем с нами сравняешься. А когда сравняешься, помни, малыш: есть кое-кто и посильней нас всех.
   – Но он только один! – тихо сказал Паспуаль, впервые нарушив молчание.
   – Кто же это?
   – Лагардер! – в один голос произнесли два приятеля. – Наш Маленький Парижанин! Встретить его со шпагой в руке – значит получить билет на тот свет.
   С этого дня Берришон так усердно изучал выпады и парады, что забыл о питье и еде. Скоро наступило время, когда он с заурядными фехтовальщиками мог биться на равных.
   За несколько недель подросток с улицы дю Шантр переменился до неузнаваемости, хотя, скажем прямо, ума в голове у него не прибавилось. Но глядел он теперь гордо, даже нагло – и горе тому, кто косо глянул бы на ученика Кокардаса-младшего!
   От гасконца, собственно, он и набрался своего фанфаронства. Тетушке Франсуазе это чрезвычайно не нравилось. Однажды она сказала внуку:
   – Не по душе мне, что ты хочешь стать рубакой, – ну да уж лучше так, чем болтаться по улицам.
   – Я на улицу уже не выхожу, – отвечал Берришон, – и не выйду, пока…
   Он замолчал. Старушка догадалась, что ему чего-то очень хочется, но он не смеет заговорить.
   – Пока что? – спросила она.
   – Ох, бабушка, если бы ты была так добра…
   – Чего тебе надо?
   – Ох, я даже сказать не смею – ни тебе, ни барышне…
   – Верно, чепуха какая-нибудь?
   – Нет, бабушка, не чепуха…
   – Так говори!
   – Ты бы попросила за меня господина Лагардера…
   – Не Лагардера надо говорить, а графа!
   – Попроси за меня графа… – покорно повторил Берришон.
   – А сам почему не можешь?
   – Нет, нет, нет! Он мне откажет!
   – Значит, и мне откажет. Ну, хватит болтать! Садись лучше да помоги мне почистить лук.
   Чтобы Берришон, будущий учитель фехтования, ученик Какардаса и Паспуаля, чистил лук?! Да ни за что! Он с негодованием бросил в угол протянутую бабушкой связку лука и гордо произнес:
   – Тот, кто имеет честь держать в руках шпагу, не опускается до таких презренных занятий!
   – Чего-чего? – закричала старуха. – А я, малыш, имею честь держать в руках метлу, и, если через пятнадцать минут ты мне все не перечистишь, я тебя так отделаю, что ты неделю сидеть не сможешь!
   Это была не пустая угроза. Жан-Мари счел за лучшее смириться и вступить в переговоры: