Страница:
Аврора бросилась ему на шею.
– Поклянись мне, что скоро вернешься, – прошептала она ему на ухо, – я так хочу скорее стать госпожой Лагардер – навсегда…
– Милое дитя, – молвил в ответ Анри, – будьте осторожны, не теряйте присутствия духа и молите Бога, чтобы нам поскорее улыбнулось счастье.
Он прижал ее к своей груди и поцеловал в лоб; затем, обращаясь к окружающим, сказал:
– Ни один человек не должен знать о моем отъезде в Испанию, даже принц де Роган, которого я покину на границе. Для всех мой путь лежит в Перпиньян, а оттуда морем в Италию. Помните, в мое отсутствие никаких вестей обо мне у вас не будет, и вы не должны говорить никому, кто бы он ни был, где я нахожусь.
На следующий день. Лагардер верхом сопровождал мадемуазель де Монпансье и, держась рядом с ее каретой, предпринимал неимоверные усилия, стараясь казаться веселым, в то время как его одолевали совсем не радостные мысли. Он был опечален расставанием со своей нареченной и тем, что ему пришлось доверить заботу о ней посторонним, и собирался подготовить для себя самого план действий и притом настолько хитрый, чтобы Гонзага на этот раз от него не ускользнул.
Принцесс обменяли в устье Бидассоа, на том самом маленьком островке, который получил известность благодаря ряду заключенных договоров. Маркиз де Сент-Круа передал Франции инфанту Испании, а принц де Роган доверил ему мадемуазель Орлеанскую. Вслед за этим оба отряда пустились в обратный путь к своим столицам.
Граф де Лагардер, едва проехав одно лье, попрощался, как подобает, с маленькой инфантой и с принцем.
– Его королевское высочество, – сказал принц, – любезно предупредил меня о том, что вы нас покинете. Хотя причина мне и не известна, я совершенно уверен, что для этого у вас есть основания. Несмотря на то, что меня весьма огорчает потеря такого попутчика, как вы, я искренне желаю вам доброго пути и всяческих успехов.
Анрн поблагодарил его, пожал всем руки, и его лошадь галопом помчалась по правой дороге.
– Мы с тобой еще встретимся, Гонзага! – воскликнул он, когда его никто уже не видел. – Пройдет несколько дней, и тебе, отлученному от испанского двора, придется познакомиться с моей шпагой; тогда земля этой страны, где я по твоей вине так страдал, выпьет всю твою кровь до последней капли. Настал час последней охоты: берегись, Филипп Мантуанский!
XII
XIII
– Поклянись мне, что скоро вернешься, – прошептала она ему на ухо, – я так хочу скорее стать госпожой Лагардер – навсегда…
– Милое дитя, – молвил в ответ Анри, – будьте осторожны, не теряйте присутствия духа и молите Бога, чтобы нам поскорее улыбнулось счастье.
Он прижал ее к своей груди и поцеловал в лоб; затем, обращаясь к окружающим, сказал:
– Ни один человек не должен знать о моем отъезде в Испанию, даже принц де Роган, которого я покину на границе. Для всех мой путь лежит в Перпиньян, а оттуда морем в Италию. Помните, в мое отсутствие никаких вестей обо мне у вас не будет, и вы не должны говорить никому, кто бы он ни был, где я нахожусь.
На следующий день. Лагардер верхом сопровождал мадемуазель де Монпансье и, держась рядом с ее каретой, предпринимал неимоверные усилия, стараясь казаться веселым, в то время как его одолевали совсем не радостные мысли. Он был опечален расставанием со своей нареченной и тем, что ему пришлось доверить заботу о ней посторонним, и собирался подготовить для себя самого план действий и притом настолько хитрый, чтобы Гонзага на этот раз от него не ускользнул.
Принцесс обменяли в устье Бидассоа, на том самом маленьком островке, который получил известность благодаря ряду заключенных договоров. Маркиз де Сент-Круа передал Франции инфанту Испании, а принц де Роган доверил ему мадемуазель Орлеанскую. Вслед за этим оба отряда пустились в обратный путь к своим столицам.
Граф де Лагардер, едва проехав одно лье, попрощался, как подобает, с маленькой инфантой и с принцем.
– Его королевское высочество, – сказал принц, – любезно предупредил меня о том, что вы нас покинете. Хотя причина мне и не известна, я совершенно уверен, что для этого у вас есть основания. Несмотря на то, что меня весьма огорчает потеря такого попутчика, как вы, я искренне желаю вам доброго пути и всяческих успехов.
Анрн поблагодарил его, пожал всем руки, и его лошадь галопом помчалась по правой дороге.
– Мы с тобой еще встретимся, Гонзага! – воскликнул он, когда его никто уже не видел. – Пройдет несколько дней, и тебе, отлученному от испанского двора, придется познакомиться с моей шпагой; тогда земля этой страны, где я по твоей вине так страдал, выпьет всю твою кровь до последней капли. Настал час последней охоты: берегись, Филипп Мантуанский!
XII
СУЛХАМ – ТУРОК С СИЛУЭТАМИ
Подъезжая к Мадриду, мадемуазель де Монпансье увидела огромное скопище зевак по обе стороны дороги и на крепостных стенах. Ворота, некоторое время назад закрытые, теперь были широко распахнуты и ждали наследника трона дана Луиса, встречавшего свою невесту в сопровождении многочисленной свиты из дам и сеньоров в праздничных одеждах. За четверть лье от города и в самом городе путь, по которому следовал кортеж, был усыпан цветами и зеленой листвой.
Все взоры были устремлены на мадемуазель Орлеанскую, чью судьбу решила минувшая война и которая теперь въезжала в Мадрид, держа в руке оливковую ветвь – символ мира.
Мы не в силах описать все пышные церемонии, сопровождавшие появление французской принцессы, отметим только, что они целиком захватили внимание собравшихся, отчего остался почти незамеченным один странный персонаж, двигавшийся позади кареты и, по всей видимости, входивший в свиту.
Существо это восседало на тощем осле, и было одето в два, а то и три бурнуса, накинутых один на другой.
На голове у него был тюрбан, увенчанный огромным позолоченным полумесяцем, и бросавший тень на лицо этого странного человека; в правой руке он держал пику с кисточкой на конце; на его боку висела большущая сабля чудной формы, и весь этот диковинный облик дополняли три или четыре пары ножниц разного размера, заткнутые за кожаный пояс. В придачу под мышкой он держал рулон черной бумаги. И, наконец, у этого поклонника аллаха седло было без стремян, так что его ноги, обутые в красные туфли без задников, свисали по бокам животного едва ли не до земли.
Толпа стала шумно приветствовать иноземца лишь после того, как проехала карета. Но ничто, казалось, не волновало этого достойного сына ислама, который медленно, как бы священнодействуя, манипулировал своим копьем, словно епископским посохом, и преграждал путь всем тем, кто выказывал желание подойти к нему слишком близко.
Таким вот образом, не отвечая ни на какие вопросы и не встречая никаких препон, он проследовал за кортежем по улицам Мадрида и проник на площадь, предназначавшуюся для проведения почетных церемоний, где и оказался в числе тех, кто удостоился приветствия караула. Он не проявил интереса ни к королю и королеве, которые приветствовали мадемуазель Орлеанскую, ни к дворцу.
Без каких-либо колебаний он направился в угол площади, слез с осла, воткнул в землю свою пику, привязал животное к этой импровизированной коновязи и принялся ставить небольшую палатку, которая прежде была приторочена к его седлу. Закончив эту работу и прикрепив на верхушку золотой полумесяц, в результате чего шатер немедленно оказался под покровительством аллаха, человек уселся, скрестив ноги, прямо на землю, как это делают мусульмане, и разжег с помощью трута свой чубук.
Под бурнусами, не без изящества накинутыми на его плечи, угадывался большой горб, а в глазах мелькали искорки смеха. Так он просидел около часа, и никто не удостоил его своим вниманием.
Однако после того, как мадемуазель де Монпансье отправилась в отведенные ей покои, дамы и сеньоры стали покидать дворец и, проходя мимо этого необычного создания, оглядывали его с нескрываемым любопытством.
Вскоре вокруг него собралась небольшая толпа, состоявшая в основном из женщин; один из офицеров счел нужным спросить у турка, что он здесь делает. Ответом ему было лишь ароматное облачко дыма, сопровождавшееся невнятным бормотанием; затем незнакомец, вооружившись парой своих самых больших ножниц и куском черной бумаги, принялся с необычайной ловкостью вырезать силуэт любопытного офицера, которому и преподнес свое творение, с победным видом оглядев окружающих.
Силуэт, который стал переходить из рук в руки, представлял собой карикатуру, отличавшуюся поразительным сходством с оригиналом, что и вызвали всеобщий хохот. Офицер благоразумно присоединился к общему веселью, а многие дамы тут же попросили сделать их портрет.
Не заставляя себя упрашивать, турок немедленно принялся за дело; при этом, однако, он уже не довольствовался только изображением контуров человеческого тела, как это было в первый раз, а с помощью меньших ножниц стал мастерить различные детали костюма: изобразил воланы и рюши, сделал множество вырезов, обозначавших складки ткани – и попытался объяснить знаками (по-видимому, он не говорил по-испански и, кажется, вообще был немым), что если подсветить силуэт с обратной стороны, то получится чудесный эффект.
Пять или шесть дам унесли с собой свои портреты, не забыв отблагодарить художника звонкими монетами, которые он небрежно положил в свой карман. Испанки торопились домой, желая поскорее провести опыт с подсвечиванием силуэтов.
Филипп V, подойдя к окну дворца, обратил внимание на небольшую группку людей и спросил, зачем это они там собрались. Ему объяснили, в чем дело, и показали один из портретов, уточнив, что их автор входит в свиту мадемуазель де Монпансье. Беседуя с принцессой, король упомянул немого турка, и та сообщила ему, что впервые слышит об этом человеке. Тогда Филипп V решил сам раскрыть тайну незнакомца. Сопровождаемый королевой, принцами и принцессами, он направился к загадочному художнику, который даже не удосужился вынуть изо рта чубук и подняться, чтобы приветствовать короля. Эта дерзость больше, чем любые слова, свидетельствовала о том, что ему были неведомы правила дворцового этикета и что он, следовательно, не принадлежал к свите дочери регента.
Когда мусульманину растолковали, кто были высокие гости, удостоившие его своим посещением, он, не выказав никакого смущения такой честью, принялся еще более усердно работать ножницами, и вскоре их королевские высочества стали обладателями своих портретов. Отметим, кстати, что автор никоим образом не польстил своим августейшим моделям.
В то же время он не ответил ни на один из вопросов, которые ему задавали, и у всех сложилось твердое убеждение, что он лишен дара речи. От него удалось добиться только одного: он начертал на земле пальцем свое имя, и это имя было – Сулхам.
Хотя турок отлично понял все, о чем ему говорили, писать что-либо еще он категорически отказался.
– Черт побери! – воскликнул король. – Вот поистине удивительное создание, и если даже наш кузен и не посылал его нам, он все-таки очень пригодится при дворе во время предстоящих празднеств. А пока пусть отведут его осла в конюшню: бедному животному нужно поесть, а здесь ему нечем поживиться.
Сулхам поклонился и стал гладить ослиную морду, что должно было, по всей вероятности, означать его согласие с королевским распоряжением.
– Что же до него самого, – добавил Филипп V, – то пусть ему подадут еду и предоставят свободу передвижения и по дворцу, и за его пределами.
Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.
– Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.
Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.
Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.
Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.
Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.
С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.
Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.
Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.
При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.
Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.
Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.
Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.
Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.
Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.
«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».
(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)
Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.
В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.
Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.
Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.
Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.
Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:
– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!
– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.
– Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.
Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.
Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.
– Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.
А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».
Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.
Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.
Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.
По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.
Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.
– Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.
С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.
– Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.
Слуги помогли мусульманину спуститься с кресла; когда он встал на ноги, всем показалось, что его немного пошатывает. Инцидент с портретом Гонзага был уже забыт.
Раскланявшись с королем и его гостями, Сулхам удалился в свою палатку, где немедленно протрезвел. Через дырку в полотнище он внимательно наблюдал за Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, и его глаза засветились ненавистью.
На то были особые причины: прежний горбун из Золотого дома возродился в другом обличье, и тем хуже для того, кто не смог его узнать! Несмотря на искусно втянутый в горло язык, горбун вовсе не был немым, и в своей палатке он вполголоса разговаривал сам с собой. Турок Сулхам, мастер ножниц и бумаги, был не кем иным, как графом Анри де Лагардером!
Все взоры были устремлены на мадемуазель Орлеанскую, чью судьбу решила минувшая война и которая теперь въезжала в Мадрид, держа в руке оливковую ветвь – символ мира.
Мы не в силах описать все пышные церемонии, сопровождавшие появление французской принцессы, отметим только, что они целиком захватили внимание собравшихся, отчего остался почти незамеченным один странный персонаж, двигавшийся позади кареты и, по всей видимости, входивший в свиту.
Существо это восседало на тощем осле, и было одето в два, а то и три бурнуса, накинутых один на другой.
На голове у него был тюрбан, увенчанный огромным позолоченным полумесяцем, и бросавший тень на лицо этого странного человека; в правой руке он держал пику с кисточкой на конце; на его боку висела большущая сабля чудной формы, и весь этот диковинный облик дополняли три или четыре пары ножниц разного размера, заткнутые за кожаный пояс. В придачу под мышкой он держал рулон черной бумаги. И, наконец, у этого поклонника аллаха седло было без стремян, так что его ноги, обутые в красные туфли без задников, свисали по бокам животного едва ли не до земли.
Толпа стала шумно приветствовать иноземца лишь после того, как проехала карета. Но ничто, казалось, не волновало этого достойного сына ислама, который медленно, как бы священнодействуя, манипулировал своим копьем, словно епископским посохом, и преграждал путь всем тем, кто выказывал желание подойти к нему слишком близко.
Таким вот образом, не отвечая ни на какие вопросы и не встречая никаких препон, он проследовал за кортежем по улицам Мадрида и проник на площадь, предназначавшуюся для проведения почетных церемоний, где и оказался в числе тех, кто удостоился приветствия караула. Он не проявил интереса ни к королю и королеве, которые приветствовали мадемуазель Орлеанскую, ни к дворцу.
Без каких-либо колебаний он направился в угол площади, слез с осла, воткнул в землю свою пику, привязал животное к этой импровизированной коновязи и принялся ставить небольшую палатку, которая прежде была приторочена к его седлу. Закончив эту работу и прикрепив на верхушку золотой полумесяц, в результате чего шатер немедленно оказался под покровительством аллаха, человек уселся, скрестив ноги, прямо на землю, как это делают мусульмане, и разжег с помощью трута свой чубук.
Под бурнусами, не без изящества накинутыми на его плечи, угадывался большой горб, а в глазах мелькали искорки смеха. Так он просидел около часа, и никто не удостоил его своим вниманием.
Однако после того, как мадемуазель де Монпансье отправилась в отведенные ей покои, дамы и сеньоры стали покидать дворец и, проходя мимо этого необычного создания, оглядывали его с нескрываемым любопытством.
Вскоре вокруг него собралась небольшая толпа, состоявшая в основном из женщин; один из офицеров счел нужным спросить у турка, что он здесь делает. Ответом ему было лишь ароматное облачко дыма, сопровождавшееся невнятным бормотанием; затем незнакомец, вооружившись парой своих самых больших ножниц и куском черной бумаги, принялся с необычайной ловкостью вырезать силуэт любопытного офицера, которому и преподнес свое творение, с победным видом оглядев окружающих.
Силуэт, который стал переходить из рук в руки, представлял собой карикатуру, отличавшуюся поразительным сходством с оригиналом, что и вызвали всеобщий хохот. Офицер благоразумно присоединился к общему веселью, а многие дамы тут же попросили сделать их портрет.
Не заставляя себя упрашивать, турок немедленно принялся за дело; при этом, однако, он уже не довольствовался только изображением контуров человеческого тела, как это было в первый раз, а с помощью меньших ножниц стал мастерить различные детали костюма: изобразил воланы и рюши, сделал множество вырезов, обозначавших складки ткани – и попытался объяснить знаками (по-видимому, он не говорил по-испански и, кажется, вообще был немым), что если подсветить силуэт с обратной стороны, то получится чудесный эффект.
Пять или шесть дам унесли с собой свои портреты, не забыв отблагодарить художника звонкими монетами, которые он небрежно положил в свой карман. Испанки торопились домой, желая поскорее провести опыт с подсвечиванием силуэтов.
Филипп V, подойдя к окну дворца, обратил внимание на небольшую группку людей и спросил, зачем это они там собрались. Ему объяснили, в чем дело, и показали один из портретов, уточнив, что их автор входит в свиту мадемуазель де Монпансье. Беседуя с принцессой, король упомянул немого турка, и та сообщила ему, что впервые слышит об этом человеке. Тогда Филипп V решил сам раскрыть тайну незнакомца. Сопровождаемый королевой, принцами и принцессами, он направился к загадочному художнику, который даже не удосужился вынуть изо рта чубук и подняться, чтобы приветствовать короля. Эта дерзость больше, чем любые слова, свидетельствовала о том, что ему были неведомы правила дворцового этикета и что он, следовательно, не принадлежал к свите дочери регента.
Когда мусульманину растолковали, кто были высокие гости, удостоившие его своим посещением, он, не выказав никакого смущения такой честью, принялся еще более усердно работать ножницами, и вскоре их королевские высочества стали обладателями своих портретов. Отметим, кстати, что автор никоим образом не польстил своим августейшим моделям.
В то же время он не ответил ни на один из вопросов, которые ему задавали, и у всех сложилось твердое убеждение, что он лишен дара речи. От него удалось добиться только одного: он начертал на земле пальцем свое имя, и это имя было – Сулхам.
Хотя турок отлично понял все, о чем ему говорили, писать что-либо еще он категорически отказался.
– Черт побери! – воскликнул король. – Вот поистине удивительное создание, и если даже наш кузен и не посылал его нам, он все-таки очень пригодится при дворе во время предстоящих празднеств. А пока пусть отведут его осла в конюшню: бедному животному нужно поесть, а здесь ему нечем поживиться.
Сулхам поклонился и стал гладить ослиную морду, что должно было, по всей вероятности, означать его согласие с королевским распоряжением.
– Что же до него самого, – добавил Филипп V, – то пусть ему подадут еду и предоставят свободу передвижения и по дворцу, и за его пределами.
Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.
– Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.
Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.
Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.
Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.
Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.
С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.
Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.
Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.
При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.
Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.
Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.
Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.
Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.
Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.
«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».
(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)
Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.
В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.
Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.
Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.
Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.
Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:
– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!
– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.
– Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.
Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.
Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.
– Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.
А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».
Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.
Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.
Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.
По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.
Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.
– Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.
С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.
– Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.
Слуги помогли мусульманину спуститься с кресла; когда он встал на ноги, всем показалось, что его немного пошатывает. Инцидент с портретом Гонзага был уже забыт.
Раскланявшись с королем и его гостями, Сулхам удалился в свою палатку, где немедленно протрезвел. Через дырку в полотнище он внимательно наблюдал за Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, и его глаза засветились ненавистью.
На то были особые причины: прежний горбун из Золотого дома возродился в другом обличье, и тем хуже для того, кто не смог его узнать! Несмотря на искусно втянутый в горло язык, горбун вовсе не был немым, и в своей палатке он вполголоса разговаривал сам с собой. Турок Сулхам, мастер ножниц и бумаги, был не кем иным, как графом Анри де Лагардером!
XIII
БЕЙ ТУРКА!
На следующий день во всем Мадриде только и было разговоров, что о знаменитых силуэтах, и тех, кому посчастливилось их иметь, осаждали многочисленные знакомые, желавшие убедиться, что вся эта история не была выдумкой.
Мелкие дворяне и буржуа злились на то, что их не пускали во дворец, и шли на всяческие уловки, чтобы проникнуть туда.
Молва сделала свое дело, и страсти разгорелись настолько, что к полудню те, кто имел право беспрепятственно входить в Алькасар, позабыв о сиесте, отправились во дворец и появились там намного раньше обычного.
Велико же было их разочарование, когда у входа им сообщили, что Сулхама нет на месте, так как турок ушел прогуляться.
С пикой в руке, с саблей на боку, оставив свои ножницы в палатке, он бродил по улицам как человек, впервые увидевший большой город.
Нет нужды говорить о том, что его необычный наряд привлек к нему кучу детворы и праздношатающейся публики; правда, и те и другие держались от него на некотором расстоянии: первые – из страха, а вторые – не желая даже случайно коснуться неверного. Это последнее обстоятельство объясняется непримиримостью испанского народа в вопросах религии, и нет ничего удивительного, что некоторые старушки осеняли себя крестным знамением при виде чужеземца.
Турок, впрочем, делал вид, что любопытные его вовсе не занимают.
Было замечено, что он останавливался главным образом перед домами грандов, выясняя у альгвазилов с помощью жестов имена и положение обитателей этих домов.
Полицейские спешили удовлетворить любопытство этого пришельца, которого городские жители уже окрестили «колдуном из Франции».
На самом деле Сулхаму очень хотелось отыскать резиденцию Гонзага, но он не мог спросить, где она находится, из опасения выдать и себя, и весь свой замысел. Поэтому ему оставалось положиться на случай, который привел бы его к особняку принца.
Сопровождавшая его толпа отнюдь не выказывала ему враждебности, а альгвазилы, со своей стороны, получили приказ не только пропускать его повсюду, но и защитить в случае необходимости. Предосторожность, впрочем, излишняя, ибо народ узнал, что турку благоволит сам король. Из уст в уста передавалась выдумка о том, что он будто бы раздавал милостыню всем нищим, которых встречал на своем пути, и что это был не кто иной, как сам добрый самаритянин, который воскрес для того, чтобы совершать великие чудеса.
… Вот уже более трех часов бродил Сулхам по городу, не находя того, что искал, и нимало этим не беспокоясь, так как впереди у него была еще целая неделя.
Он как раз собирался возвращаться во дворец, когда его повстречала герцогиня де ла Сиудад, которая приказала остановить свою карету и знаками пригласила его подойти.
– Я тебя встретила, я тебя и похищаю, – сказала она. – Уже больше двух часов, по меньшей мере, сто человек ждут тебя в Алькасаре. Ты знаешь, что вчера за обедом у короля я получила только свой бумажный портрет, а хотела бы его иметь и из атласа. Было бы любезно с твоей стороны, Сулхам, если бы ты поехал со мной ко мне домой, а потом я отправлю тебя во дворец; мы бы, таким образом, ловко подшутили над теми, кто тебя там ждет не дождется.
Герцогиня славилась своей красотой, и ее очень любил простой народ, который ценил в ней великодушие и щедрость. Каково же было изумление толпы, наблюдавшей, как эта гордая аристократка пытается расположить к себе мусульманина. Может ли мужчина – даже если он горбатый, немой и колченогий турок – устоять перед улыбкой красивой женщины? Сулхам, во всяком случае, не смог. Галантно поцеловав прелестные пальчики герцогини, он принял ее предложение, ловко взобрался на подножку и с удобством расположился на мягких подушках кареты. Впрочем, оказанную ему честь он оценил, так как, закончив портрет госпожи де ла Сиудад (весьма, кстати сказать, удачный), он решительно отказался взять шелковый кошелек, который она ему предложила.
– В таком случае, – сказала она, – оставь себе золотые ножницы, которыми ты только что пользовался. Я так хочу!
Возвращение в Алькасар в карете герцогини вызвало негодующие женские вопли: ведь многие, как мы знаем, ожидали турка вот уже несколько часов:
– Герцогиня похитила Сулхама!
– Какое коварство!
– Она нам за это ответит!
– Уж не влюбилась ли она в этого безобразного горбуна?
– После такого безрассудства герцог обязан примерно наказать жену!
– Он должен показать характер!
В дамах, разумеется, говорила досада на герцогиню, которая так ловко провела их; в душе же ни одна из этих насмешниц не сомневалась в целомудрии госпожи де ла Сиудад, а турок был слишком некрасив для роли Дон Жуана.
Между тем день подходил к концу, и Сулхам понял, что ему не успеть увековечить даже самых нетерпеливых дам, поэтому он ясно дал им понять, что ждет их на следующее утро. Положительно, этот странный турок возомнил себя важным господином, который вправе опаздывать и даже отменять назначенные встречи. Однако дамы решили не выказывать своего раздражения и покорно отметились на грифельных дощечках, которые одна из них и иручила мусульманину.
Что же до сеньоров, пребывавших в ожидании, то, хотя им не посулили вообще ничего, они держались вежливо и тихо разошлись.
В течение нескольких дней художник чередовал свои прогулки с длительными сеансами, на которые являлись знатные дамы, желавшие позировать ему. Поскольку он не назначал никаких цен, каждая старалась отличиться, чтобы не запятнать свое имя скаредностью, и горбун клал себе в карман приличные суммы, большую часть которых раздавал потом мадридским калекам. Eго милосердие и покровительство короля, который ежевечерне приглашал турка в залы Алькасара, упрочили добрую репутацию этого необыкновенного человека, которого теперь знали повсюду – и в роскошных дворцах, и в убогих жилищах.
Гонзага счел нужным показать портрет с дыркой посередин своим приближенным.
– Черт побери! Это что же такое? – воскликнул Носе, пораженный видом зловещего отверстия, которое бросалось в глаза с первого взгляда.
Все склонились, чтобы получше его рассмотреть.
– Мистика! – прошептал барон фон Бац. – Как это странно!
– Я не удивлюсь, если окажется, что за этим кроется злая шутка…
– Лагардера? – вставил с досадой Филипп Мантуанский.
– Значит, вы, ваше высочество, – продолжал Носе, – думаете то же, что и я?
– Боюсь, ты прав, приятель. Всех занимал один и тот же вопрос.
– Как выглядит этот человек?
– Он горбатый!
Ориоля охватила дрожь. Монтобер пожал плечами:
Мелкие дворяне и буржуа злились на то, что их не пускали во дворец, и шли на всяческие уловки, чтобы проникнуть туда.
Молва сделала свое дело, и страсти разгорелись настолько, что к полудню те, кто имел право беспрепятственно входить в Алькасар, позабыв о сиесте, отправились во дворец и появились там намного раньше обычного.
Велико же было их разочарование, когда у входа им сообщили, что Сулхама нет на месте, так как турок ушел прогуляться.
С пикой в руке, с саблей на боку, оставив свои ножницы в палатке, он бродил по улицам как человек, впервые увидевший большой город.
Нет нужды говорить о том, что его необычный наряд привлек к нему кучу детворы и праздношатающейся публики; правда, и те и другие держались от него на некотором расстоянии: первые – из страха, а вторые – не желая даже случайно коснуться неверного. Это последнее обстоятельство объясняется непримиримостью испанского народа в вопросах религии, и нет ничего удивительного, что некоторые старушки осеняли себя крестным знамением при виде чужеземца.
Турок, впрочем, делал вид, что любопытные его вовсе не занимают.
Было замечено, что он останавливался главным образом перед домами грандов, выясняя у альгвазилов с помощью жестов имена и положение обитателей этих домов.
Полицейские спешили удовлетворить любопытство этого пришельца, которого городские жители уже окрестили «колдуном из Франции».
На самом деле Сулхаму очень хотелось отыскать резиденцию Гонзага, но он не мог спросить, где она находится, из опасения выдать и себя, и весь свой замысел. Поэтому ему оставалось положиться на случай, который привел бы его к особняку принца.
Сопровождавшая его толпа отнюдь не выказывала ему враждебности, а альгвазилы, со своей стороны, получили приказ не только пропускать его повсюду, но и защитить в случае необходимости. Предосторожность, впрочем, излишняя, ибо народ узнал, что турку благоволит сам король. Из уст в уста передавалась выдумка о том, что он будто бы раздавал милостыню всем нищим, которых встречал на своем пути, и что это был не кто иной, как сам добрый самаритянин, который воскрес для того, чтобы совершать великие чудеса.
… Вот уже более трех часов бродил Сулхам по городу, не находя того, что искал, и нимало этим не беспокоясь, так как впереди у него была еще целая неделя.
Он как раз собирался возвращаться во дворец, когда его повстречала герцогиня де ла Сиудад, которая приказала остановить свою карету и знаками пригласила его подойти.
– Я тебя встретила, я тебя и похищаю, – сказала она. – Уже больше двух часов, по меньшей мере, сто человек ждут тебя в Алькасаре. Ты знаешь, что вчера за обедом у короля я получила только свой бумажный портрет, а хотела бы его иметь и из атласа. Было бы любезно с твоей стороны, Сулхам, если бы ты поехал со мной ко мне домой, а потом я отправлю тебя во дворец; мы бы, таким образом, ловко подшутили над теми, кто тебя там ждет не дождется.
Герцогиня славилась своей красотой, и ее очень любил простой народ, который ценил в ней великодушие и щедрость. Каково же было изумление толпы, наблюдавшей, как эта гордая аристократка пытается расположить к себе мусульманина. Может ли мужчина – даже если он горбатый, немой и колченогий турок – устоять перед улыбкой красивой женщины? Сулхам, во всяком случае, не смог. Галантно поцеловав прелестные пальчики герцогини, он принял ее предложение, ловко взобрался на подножку и с удобством расположился на мягких подушках кареты. Впрочем, оказанную ему честь он оценил, так как, закончив портрет госпожи де ла Сиудад (весьма, кстати сказать, удачный), он решительно отказался взять шелковый кошелек, который она ему предложила.
– В таком случае, – сказала она, – оставь себе золотые ножницы, которыми ты только что пользовался. Я так хочу!
Возвращение в Алькасар в карете герцогини вызвало негодующие женские вопли: ведь многие, как мы знаем, ожидали турка вот уже несколько часов:
– Герцогиня похитила Сулхама!
– Какое коварство!
– Она нам за это ответит!
– Уж не влюбилась ли она в этого безобразного горбуна?
– После такого безрассудства герцог обязан примерно наказать жену!
– Он должен показать характер!
В дамах, разумеется, говорила досада на герцогиню, которая так ловко провела их; в душе же ни одна из этих насмешниц не сомневалась в целомудрии госпожи де ла Сиудад, а турок был слишком некрасив для роли Дон Жуана.
Между тем день подходил к концу, и Сулхам понял, что ему не успеть увековечить даже самых нетерпеливых дам, поэтому он ясно дал им понять, что ждет их на следующее утро. Положительно, этот странный турок возомнил себя важным господином, который вправе опаздывать и даже отменять назначенные встречи. Однако дамы решили не выказывать своего раздражения и покорно отметились на грифельных дощечках, которые одна из них и иручила мусульманину.
Что же до сеньоров, пребывавших в ожидании, то, хотя им не посулили вообще ничего, они держались вежливо и тихо разошлись.
В течение нескольких дней художник чередовал свои прогулки с длительными сеансами, на которые являлись знатные дамы, желавшие позировать ему. Поскольку он не назначал никаких цен, каждая старалась отличиться, чтобы не запятнать свое имя скаредностью, и горбун клал себе в карман приличные суммы, большую часть которых раздавал потом мадридским калекам. Eго милосердие и покровительство короля, который ежевечерне приглашал турка в залы Алькасара, упрочили добрую репутацию этого необыкновенного человека, которого теперь знали повсюду – и в роскошных дворцах, и в убогих жилищах.
Гонзага счел нужным показать портрет с дыркой посередин своим приближенным.
– Черт побери! Это что же такое? – воскликнул Носе, пораженный видом зловещего отверстия, которое бросалось в глаза с первого взгляда.
Все склонились, чтобы получше его рассмотреть.
– Мистика! – прошептал барон фон Бац. – Как это странно!
– Я не удивлюсь, если окажется, что за этим кроется злая шутка…
– Лагардера? – вставил с досадой Филипп Мантуанский.
– Значит, вы, ваше высочество, – продолжал Носе, – думаете то же, что и я?
– Боюсь, ты прав, приятель. Всех занимал один и тот же вопрос.
– Как выглядит этот человек?
– Он горбатый!
Ориоля охватила дрожь. Монтобер пожал плечами: