Поль Феваль-сын
Марикита
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТЕЦ МАРИКИТЫ
I
РЕШЕНИЕ СТАРОГО ГЕРЦОГА
На одной из площадей славного города Бургоса, являющегося, как известно, родиной Сида, толпа зевак окружила двух девушек.
Одна из них танцевала фанданго. Ее искусство вызывало восхищение не только столпившихся вокруг зрителей: погонщиков мулов, разносчиков воды и дуэний, – окна губернаторского дворца были распахнуты настежь, и сидящие возле них сеньориты, забыв о веерах, предназначенных для того, чтобы скрывать от нескромных взоров хорошенькие личики, бурно аплодировали юной танцовщице и бросали ей серебряные монеты.
В Бургосе любят музыку, будь то звуки тамбурина или перезвон колоколов. Каждый житель города с молоком матери впитывает чеканные строки поэмы о Сиде и на всю жизнь сохраняет пристрастие к поэзии. Однако звон шпаг, нередко раздающийся на узких городских улочках, не привлекает внимания муз. Эти своевольные особы предпочитают черпать вдохновение в иных звуках: в стуке кастаньет, в звоне золотых монет либо же в колокольном звоне, с утра до вечера разносящемся над городом. Ни в одном другом месте Испании колокола не звенят так часто, как в Бургосе.
Девушки, собравшие вокруг себя толпу зрителей, были совершенно не похожи друг на друга. Та, которая танцевала, была брюнетка, гибкая и тонкая, словно тростинка, с пунцовыми губками и блестящими глазами. Когда же она смеялась, смех ее звучал глухо и отрывисто, словно щелканье бича.
Ее подруга была блондинка, бледная, с потухшим взором. Она явно стеснялась внимания зрителей. Их любопытство причиняло ей видимое страдание, угнетало, а возможно, и оскорбляло. Лицо ее выражало одновременно отвращение и испуг. Подбирая брошенные монетки, она не благодарила тех, кто их давал, как это обычно делают уличные танцовщицы. И, тем не менее, именно к ней были обращены сочувственные взгляды, ибо все видели, как она страдает, и понимали, что в этом представлении ей досталась тяжкая роль мученицы.
Интересно, по каким дорогам ехал сейчас маленький маркиз де Шаверни? Вряд ли бы он обрадовался, узнав в брюнетке донью Крус.
Донья Крус, а вы уже, конечно, поняли, что танцевала именно она, то и дело вскидывала свою прекрасную обнаженную руку, державшую тамбурин, увешанный колокольчиками, и легко перебирала стройными загорелыми ножками. При этом добропорядочные обыватели Бургоса, равно как и бродяги, коими изобилуют города Испании, могли любоваться еще и сверкающими белыми зубами и упругой грудью молоденькой цыганки. Однако душа ее, словно душа христианской мученицы, была погружена в неизбывную печаль.
Белокурая красавица, неохотно склонившаяся к земле, чтобы подобрать несколько мараведи, [1]была Аврора де Невер!
Как попала она сюда, почему оказалась вместе с доньей Крус на этой площади, отчего обе они едва ли не вынуждены просить милостыню?
Впрочем, разве можно ответить на вопрос, откуда на свете столько несчастных и сирых?
…Очутившись, наконец, в скромной гостинице, где девушки сняли комнату, Флор презрительно швырнула в угол свой тамбурин. Он перестал быть для нее источником волшебной музыки, под звуки которой она некогда с таким упоением танцевала на Пласа Санта в Мадриде: нынче он превратился в настоящее орудие пытки, преумножающее их страдания. Мужественная цыганка не сумела скрыть от подруги свою усталость и отчаяние, однако, заметив, как омрачилось чело Авроры, поспешила взять себя в руки: она не имела права на слабость.
– Посчитай-ка нашу выручку, – произнесла донья Круус с наигранной улыбкой. – Похоже, сегодня мы разбогатели!
С тем же отвращением, с каким Флор только что отшвырнула тамбурин, Аврора де Невер высыпала на стол монеты, обжигавшие ей руки: там были мараведи, довольно много серебряных песет и даже одинокий золотой дублон.
– Не надо пренебрегать этими деньгами, – строго сказала цыганка. – Они могут нас спасти.
– Разве они сильнее наших возлюбленных? – прошептала Аврора.
– Нет, но с их помощью мы сможем отыскать их или хотя бы добраться до французской границы.
– До границы? И когда же мы там окажемся?
– Если ничего не случится, то завтра. Жаль только, что мы не встретились с бедной Марикитой; она собиралась проводить нас.
– Она обещала найти Лагардера: время идет, а Анри все нет и нет! Она обещала известить господина де Шаверни: мы до сих пор не дождались маркиза… Правда, она подготовила наш побег, но почему в последний момент она отказалась сопровождать нас? Ведь мы обо всем договорились!
Донья Крус изменилась в лице.
– Горе сделало тебя несправедливой, – покачала она головой. – Как знать, может, Мариките еще хуже, чем нам? Может, она ранена?
– Ранена?
– Да. Ведь когда рухнула башня, она еще не успела выбраться из подземелья; наверное, обломки засыпали ее, и она оказалась погребенной заживо… Боже, неужели пока я пела, бедная Марикита умирала, шепча в предсмертном бреду наши имена?
На глаза доньи Крус навернулись слезы: если несчастье и впрямь произошло, они никогда уже не смогут отплатить подруге за ее беззаветную преданность.
– Погребена заживо?! – в ужасе воскликнула мадемуазель де Невер. – О, не говори так, Флор, замолчи!.. Я этого не переживу!.. Поклянись мне, что это не так, что ты просто решила наказать меня за мои необдуманные слова…
Сотрясаясь от рыданий, Аврора поднесла руки к лицу; цыганка прижала ее к груди и принялась утешать.
– Я уповаю на Господа. Он может сотворить любое чудо, – говорила она, – и поэтому я не теряю надежды вновь увидеть ее!
– Как ты думаешь, отчего рухнула башня? – спросила Аврора. – И почему она обрушилась спустя несколько минут после нашего бегства?
– Не знаю, я не могу понять, что случилось. Только сдается мне, что Пейроль и дон Педро погибли.
– Отец Марикиты?.. Вот видишь, бедная моя Флор, я приношу несчастье всем, кто желает мне добра: Лагардеру, Шаверни, тебе, вообще всем!.. Лучше бы я осталась под развалинами замка!
– Глупышка! Радуйся: ведь Пейролю ты тоже принесла несчастье. Если этот негодяй нашел свою могилу в Пенья дель Сид, а Гонзага и впрямь воюет далеко отсюда, то, клянусь, уже завтра мы будем в Байонне!
Прежде чем продолжить наше повествование, мы считаем необходимым объяснить, почему зловещая башня мавров, с виду столь прочная и даже казавшаяся незыблемой, в одночасье рухнула, словно старое дерево с прогнившим стволом.
Девушки не знали, отчего взорвалась башня, однако были уверены, что Марикита неспроста торопила их: скорее всего, взрыв был делом рук молоденькой цыганки.
За несколько дней до побега Марикита рассталась с Шаверни возле Сарагосы и тайными горными тропами отправилась на поиски Лагардера. Но она только понапрасну изранила в кровь ноги, бродя по каменистым дорогам и расспрашивая всех встречных. Смирившись, она вернулась в Пенья дель Сид, надеясь, что Шаверни уже удалось дать о себе знать мадемуазель де Невер и донье Крус.
Однако она застала обеих девушек в слезах: ни маркиз, ни шевалье так и не объявились.
Именно тогда она приняла великодушное решение: цыганка поклялась, что спасет подруг, даже если ради их спасения ей придется пожертвовать собственной жизнью. И она незамедлительно изложила свой план старому герцогу.
– Я придумала, как спасти Аврору и Флор, – сказала она отцу. – Девушки переоденутся цыганками, я устрою им побег через подземелье и еле заметными тропинками проведу их к французской границе. Но есть одна помеха: Пейроль. Надо усыпить его бдительность, а это нелегко…
– Я знаю, как это сделать, – глухим голосом ответил старик.
– Как?
– Убить его!
– Тогда я заколю его кинжалом! – воскликнула Марикита. – Твоя дворянская гордость не позволит тебе пачкать руки об этого негодяя, а цыганка смоет кровь, и руки ее вновь станут чисты.
– Я не собираюсь нападать на него сзади или в темноте, – ответил дон Педро. – Еще вчера Пейроль был моим гостем, и каким бы он ни оказался негодяем, я считал своим долгом защищать его. Сегодня между нашими государствами идет война: это дает мне право выгнать его из моего дома и поступить с ним как с врагом. Я вызову его на поединок и своей шпагой расчищу путь тебе и твоим подругам.
– Нет, отец, только не это! – воскликнула бедная девушка, повиснув на шее у старика. – Он моложе и сильнее тебя, а главное, душа его, как и его шпага, лжива и готова на любое предательство!
– Не пытайся переубедить меня, дитя мое! Я уже прожил свою жизнь! Король забыл обо мне: он не призвал меня к себе и не попросил вернуться в армию. Вот уже несколько лет Испания под гнетом Альберони пьет горькую чашу стыда, и завтра ее ожидает поражение. Я не переживу позора моей родины, так неужели же ты хочешь отнять у меня единственную возможность сразиться с неприятелем-французом, который вдобавок ко всему преступник и трус? Ведь сразившись с врагом Испании, я не только исполню свой долг дворянина, но и помогу свершиться правосудию!
Мариките был хорошо известен непреклонный нрав отца: годы нимало не смягчили его. Дон Педро уже принял решение, и никакие мольбы не могли заставить старого герцога отказаться от него. Однако девушка не оставляла надежды и все-таки попыталась отговорить отца от задуманного.
– Мне страшно от одной только мысли, что тебе придется обнажить шпагу против этого подлеца, – начала она. – Да и мадемуазель де Невер и донья Крус не согласятся оплатить свое спасение столь дорогой ценой…
Старик гневно топнул ногой:
– Не смей с ними советоваться, маленькая болтушка! Какое мне дело до ваших капризов? Я решил вызвать этого человека, и я это сделаю!
– Но, отец!..
– Мое слово крепкое, ты отлично знаешь, что я никогда не меняю своих решений! Если я выйду победителем в поединке с интендантом Гонзага – что ж, тем лучше, я сам провожу вас до границы. А если повезет ему… Короче говоря, слушай и запоминай: сегодня вечером я сообщу Пейролю, что желаю с ним говорить и попрошу его явиться в полночь во внутренний двор замка. Как только ты увидишь нас вместе, ты проводишь девушек в подземный ход, ведущий в долину, а сама спустишься в подвал башни. Там стоят четыре бочки с порохом, соединенные фитилем. Окошко, открывающееся во двор, позволит тебе все слышать; если я крикну «Испания!», значит, мне пришел конец…
– Отец! Отец! Но это ужасно! – воскликнула Марикита, чувствуя, что лоб ее покрыла испарина.
– Будь мужественна, дочь моя! – продолжал старик. – Когда ты услышишь это слово, подожги фитиль и беги со всех ног; фитиль длинный, так что ты вполне успеешь присоединиться к своим подругам, прежде чем башня взлетит на воздух.
– Нет, я не уйду, я умру вместе с тобой!
– Я запрещаю тебе умирать!.. Это старое орлиное гнездо я хотел оставить тебе в наследство, но Господь судил иначе. Не забывай отца: поверь, он очень любил свою Марикиту, хотя и не сумел сделать ее богатой. И вот тебе мой завет: никогда не сворачивай с прямой дороги! Это не так-то просто, но подобное поведение угодно Богу. Может быть, ты рассчитывала получить от меня нечто более весомое, но не стоит досадовать, ведь я, некогда имевший все, однажды лишился даже самого необходимого, однако, ни разу не прогневил Господа своими жалобами.
Он подошел к столу и откинул крышку шкатулки.
– Вот мое завещание, – произнес он. – В нем я признаю тебя своей единственной и любимой дочерью. Я не стал упоминать в нем о землях, некогда конфискованных у меня королем: ими он оплатил кутежи своего первого министра, и тебе никогда их не вернут! Здесь также лежит прядь волос твоей матери и наши с ней портреты… Это все!.. Если сможешь, приходи иногда помолиться на развалины башни Пенья дель Сид, ибо я чувствую, что они станут моей могилой!
Марикита залилась слезами и упала на колени.
– Отец! – воскликнула она. – Благослови свою дочь, дай ей мужество выполнить твой наказ!
Шепча слова молитвы, старый герцог поднял дочь, нежно прижал ее к груди и долго не отпускал.
Ни донья Крус, ни Аврора де Невер не знали об этой трогательной сцене прощания. Марикита не стала им ничего рассказывать, только сказала, что пора готовиться к побегу. Она объяснила, что им надо делать, и, скрывая собственную тревогу, постаралась рассеять все страхи и убедить девушек, что спасение во многом зависит от них самих.
Когда дон Педро сообщил Пейролю о своем желании встретиться с ним в полночь во дворе замка, последний не мог скрыть своего удивления.
– К чему встречаться в столь поздний час и в таком унылом месте? – спросил интендант Гонзага. – Неужели мы не можем поговорить в более приятной обстановке?
– Нет, не можем; у меня имеются весьма веские основания пригласить вас в столь поздний час во двор замка. И советую вам не пренебрегать этим свиданием, ибо оно имеет важное значение не только для меня, но и для вас.
В ожидании указанного часа интендант большими шагами мерил свою комнату и задавал себе тысячи вопросов.
Он спрашивал себя, не раскрыл ли хозяин развалин некий заговор, имеющий целью похитить мадемуазель де Невер, и не собирается ли он с его, Пейроля, помощью расстроить планы заговорщиков… А может, напротив, это засада, устроенная врагами Гонзага? Поразмыслив, Пейроль все же отверг последнее предположение. Старый обитатель замка был известен как благородный и справедливый идальго, не способный на преступный или противный чести умысел.
Подобные рассуждения привели фактотума Гонзага к весьма утешительному для него выводу: черт побери, как приятно иметь дело с честными людьми! Самое же невероятное, любезный читатель, что к таким людям Пейроль причислял и себя, напрочь забывая, что те, кто когда-либо доверились его чести, потом горько в этом раскаивались!
В урочный час приспешник принца Гонзага, надев перевязь со шпагой и спрятав под камзолом кинжал, спустился во двор; вокруг было тихо и пустынно. Ночи стояли ясные; луна щедро изливала свой бледный свет на молчаливые руины, и они казались мирными и величественными, тогда как днем из-за резкого контраста между белесыми, выжженными солнцем камнями и отбрасываемой ими черной тенью, развалины имели вид грозный и устрашающий.
Небо было усыпано мириадами золотых божественных светил, Млечный Путь напоминал вуаль новобрачной. Пришла пора звездопада, и звезды, словно яркие угольки, почти непрерывно сыпались за горизонт, оставляя за собой блестящие и причудливые следы. В этот час на небосклон жадно глядели студенты Саламанки, поэты Мурсии и влюбленные всей Испании.
Пейроль был равнодушен к подобного рода зрелищам. Душа его не умела наслаждаться красотой, даруемой нам природой. Это и не удивительно, ибо там давно поселился червь, снедавший ее; имя ему было – тревога. А сегодня вечером можно было с уверенностью сказать, что тревога эта сменилась страхом. Люди с нечистой совестью очень часто боятся того, что у честных людей вызывает радость.
Пейроль недолго пребывал в одиночестве. Вскоре перед ним возникла фигура дона Педро. Старик также был при шпаге, легкий ветерок развевал его белоснежные волосы, отчего он казался выше ростом и шире в плечах. На нем был надет великолепный шелковый камзол, расшитый золотой нитью – последнее свидетельство былого могущества и богатства.
При виде облачившегося в парадный костюм герцога Пейроль не смог сдержать улыбки.
– Хотя это ночное свидание кажется мне весьма странным, – начал он, – я, тем не менее, выполнил вашу просьбу и явился. Надеюсь, беседа наша не затянется?
– Возможно, для одного из нас эта встреча продлится вечно! – торжественно ответил герцог.
Пейроль решил, что старик сошел с ума, и с нарастающим удивлением принялся слушать продолжение речи герцога.
– Прошу учесть, что этот разговор должен остаться между нами: ни вы и ни я никому не расскажем о нем. Уверен, что вы согласитесь со мной.
При словах «Уверен, что вы согласитесь со мной», произнесенных насмешливым тоном, интендант невольно вздрогнул. Он вдруг вспомнил, что именно эти слова произнес Кокардас в трактире «Адамово яблоко», когда он, Пейроль, расплачивался с наемниками за убийство герцога Неверского.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил фактотум.
– До вашего приезда эти стены ни разу не были осквернены присутствием в них лжеца, труса и убийцы. Я должен был бы в первый же день вышвырнуть вас за дверь, но сейчас я рад, что не сделал этого, ибо тогда не состоялась бы наша теперешняя встреча.
– Так вы, сударь, ищете ссоры?! – вопрошающе воскликнул Пейроль, на всякий случай обнажая шпагу.
– Скорее, это вы ее ищете; впрочем, извольте убрать ваш клинок в ножны, у вас еще будет время обнажить его.
– Если только я пожелаю это сделать, – нагло ответил интендант. – Неизвестно еще, могу ли я драться с вами без ущерба для своей чести!
– Скрестить мой клинок с вашим это и впрямь позор для меня. Если моя шпага уцелеет в нашем поединке, мне придется сломать ее, ибо это славное оружие никогда не оскверняло себя прикосновением к низким подлецам. Ваш же клинок всегда верно служил вашему негодяю-хозяину. Вот и сегодня ваша шпага охраняет двух несчастных, которых вы и Гонзага похитили и заточили в темницу.
Кто-то явно поведал герцогу о прошлом Пейроля. Кто же? Интендант решил попробовать отвести от себя грозу и, усмехаясь, спросил:
– Откуда вы все это взяли? И как давно вы располагаете такими сведениями?
– С того самого дня, как вы прибыли в мой замок, иначе говоря, с того дня, когда я начал презирать и ненавидеть вас. Однако, считая себя вправе освободить девушек от вашего ига, я все же не смел выступать судьей ваших поступков; вот почему до сих пор терпел вас. Сегодня же Франция и Испания находятся в состоянии войны, и я могу отбросить свою щепетильность: мы больше не личные враги, мы враги по воле наших королей, вашего и моего!
– Иначе говоря, вы считаете, что действуете по воле короля и сражаетесь за Испанию? – уточнил Пейроль.
– Именно так; потому-то я и вызвал вас на честный бой, – торжественно ответил герцог, – и призываю вас оказаться достойным вашего короля.
Фактотум Гонзага попытался рассмеяться, но смех его прозвучал наигранно.
– Мне часто говорили, – произнес он, – что испанские идальго похожи на самодовольных напыщенных индюков. Сегодня я и сам в этом убедился. Если, разумеется, вы имеете право называть себя идальго: вы же скрываете свое имя!
– Мое имя? Да, я был вынужден скрывать его. Но сейчас я назову его вам. Вы должны знать, кто оказал вам честь скрестить с вами шпагу: я герцог Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира, потомок андалузских мавров, граф де Жеан-и-д'Альбаразен, гранд Испании!
– А я…
– Вас я знаю… Вас зовут Пейроль, вы лакей Филиппа Мантуанского, принца Гонзага. Вы предали своего короля и свою родину, а может, и самого Господа Бога! Вдобавок вы – убийца и трус!
Старинные часы, помнившие еще мавританское владычество, начали медленно отбивать полночь.
– К бою! – воскликнул старик. – Одержу ли я победу или умру, вам все равно не уйти отсюда живым!
Несмотря на то, что герцог призвал Пейроля до начала поединка спрятать шпагу в ножны, интендант этого не сделал. И теперь, увидев, что старик потянулся за шпагой, он не стал дожидаться, пока тот извлечет ее: стремительно выбросив вперед руку, Пейроль первым нанес предательский удар.
Он совершил новое преступление, очередной раз запятнав свою совесть. Впрочем, она и так уже была чернее ночи.
Коварная сталь пронзила грудь дона Педро. Он беспомощно взмахнул руками, собрал остатки сил и испустил крик, призывая отомстить убийце:
– Испания!
И не успел прозвучать последний, двенадцатый, удар часов, как страшный взрыв потряс башню. Она с грохотом рухнула, похоронив под своими обломками интенданта Гонзага.
Одна из них танцевала фанданго. Ее искусство вызывало восхищение не только столпившихся вокруг зрителей: погонщиков мулов, разносчиков воды и дуэний, – окна губернаторского дворца были распахнуты настежь, и сидящие возле них сеньориты, забыв о веерах, предназначенных для того, чтобы скрывать от нескромных взоров хорошенькие личики, бурно аплодировали юной танцовщице и бросали ей серебряные монеты.
В Бургосе любят музыку, будь то звуки тамбурина или перезвон колоколов. Каждый житель города с молоком матери впитывает чеканные строки поэмы о Сиде и на всю жизнь сохраняет пристрастие к поэзии. Однако звон шпаг, нередко раздающийся на узких городских улочках, не привлекает внимания муз. Эти своевольные особы предпочитают черпать вдохновение в иных звуках: в стуке кастаньет, в звоне золотых монет либо же в колокольном звоне, с утра до вечера разносящемся над городом. Ни в одном другом месте Испании колокола не звенят так часто, как в Бургосе.
Девушки, собравшие вокруг себя толпу зрителей, были совершенно не похожи друг на друга. Та, которая танцевала, была брюнетка, гибкая и тонкая, словно тростинка, с пунцовыми губками и блестящими глазами. Когда же она смеялась, смех ее звучал глухо и отрывисто, словно щелканье бича.
Ее подруга была блондинка, бледная, с потухшим взором. Она явно стеснялась внимания зрителей. Их любопытство причиняло ей видимое страдание, угнетало, а возможно, и оскорбляло. Лицо ее выражало одновременно отвращение и испуг. Подбирая брошенные монетки, она не благодарила тех, кто их давал, как это обычно делают уличные танцовщицы. И, тем не менее, именно к ней были обращены сочувственные взгляды, ибо все видели, как она страдает, и понимали, что в этом представлении ей досталась тяжкая роль мученицы.
Интересно, по каким дорогам ехал сейчас маленький маркиз де Шаверни? Вряд ли бы он обрадовался, узнав в брюнетке донью Крус.
Донья Крус, а вы уже, конечно, поняли, что танцевала именно она, то и дело вскидывала свою прекрасную обнаженную руку, державшую тамбурин, увешанный колокольчиками, и легко перебирала стройными загорелыми ножками. При этом добропорядочные обыватели Бургоса, равно как и бродяги, коими изобилуют города Испании, могли любоваться еще и сверкающими белыми зубами и упругой грудью молоденькой цыганки. Однако душа ее, словно душа христианской мученицы, была погружена в неизбывную печаль.
Белокурая красавица, неохотно склонившаяся к земле, чтобы подобрать несколько мараведи, [1]была Аврора де Невер!
Как попала она сюда, почему оказалась вместе с доньей Крус на этой площади, отчего обе они едва ли не вынуждены просить милостыню?
Впрочем, разве можно ответить на вопрос, откуда на свете столько несчастных и сирых?
…Очутившись, наконец, в скромной гостинице, где девушки сняли комнату, Флор презрительно швырнула в угол свой тамбурин. Он перестал быть для нее источником волшебной музыки, под звуки которой она некогда с таким упоением танцевала на Пласа Санта в Мадриде: нынче он превратился в настоящее орудие пытки, преумножающее их страдания. Мужественная цыганка не сумела скрыть от подруги свою усталость и отчаяние, однако, заметив, как омрачилось чело Авроры, поспешила взять себя в руки: она не имела права на слабость.
– Посчитай-ка нашу выручку, – произнесла донья Круус с наигранной улыбкой. – Похоже, сегодня мы разбогатели!
С тем же отвращением, с каким Флор только что отшвырнула тамбурин, Аврора де Невер высыпала на стол монеты, обжигавшие ей руки: там были мараведи, довольно много серебряных песет и даже одинокий золотой дублон.
– Не надо пренебрегать этими деньгами, – строго сказала цыганка. – Они могут нас спасти.
– Разве они сильнее наших возлюбленных? – прошептала Аврора.
– Нет, но с их помощью мы сможем отыскать их или хотя бы добраться до французской границы.
– До границы? И когда же мы там окажемся?
– Если ничего не случится, то завтра. Жаль только, что мы не встретились с бедной Марикитой; она собиралась проводить нас.
– Она обещала найти Лагардера: время идет, а Анри все нет и нет! Она обещала известить господина де Шаверни: мы до сих пор не дождались маркиза… Правда, она подготовила наш побег, но почему в последний момент она отказалась сопровождать нас? Ведь мы обо всем договорились!
Донья Крус изменилась в лице.
– Горе сделало тебя несправедливой, – покачала она головой. – Как знать, может, Мариките еще хуже, чем нам? Может, она ранена?
– Ранена?
– Да. Ведь когда рухнула башня, она еще не успела выбраться из подземелья; наверное, обломки засыпали ее, и она оказалась погребенной заживо… Боже, неужели пока я пела, бедная Марикита умирала, шепча в предсмертном бреду наши имена?
На глаза доньи Крус навернулись слезы: если несчастье и впрямь произошло, они никогда уже не смогут отплатить подруге за ее беззаветную преданность.
– Погребена заживо?! – в ужасе воскликнула мадемуазель де Невер. – О, не говори так, Флор, замолчи!.. Я этого не переживу!.. Поклянись мне, что это не так, что ты просто решила наказать меня за мои необдуманные слова…
Сотрясаясь от рыданий, Аврора поднесла руки к лицу; цыганка прижала ее к груди и принялась утешать.
– Я уповаю на Господа. Он может сотворить любое чудо, – говорила она, – и поэтому я не теряю надежды вновь увидеть ее!
– Как ты думаешь, отчего рухнула башня? – спросила Аврора. – И почему она обрушилась спустя несколько минут после нашего бегства?
– Не знаю, я не могу понять, что случилось. Только сдается мне, что Пейроль и дон Педро погибли.
– Отец Марикиты?.. Вот видишь, бедная моя Флор, я приношу несчастье всем, кто желает мне добра: Лагардеру, Шаверни, тебе, вообще всем!.. Лучше бы я осталась под развалинами замка!
– Глупышка! Радуйся: ведь Пейролю ты тоже принесла несчастье. Если этот негодяй нашел свою могилу в Пенья дель Сид, а Гонзага и впрямь воюет далеко отсюда, то, клянусь, уже завтра мы будем в Байонне!
Прежде чем продолжить наше повествование, мы считаем необходимым объяснить, почему зловещая башня мавров, с виду столь прочная и даже казавшаяся незыблемой, в одночасье рухнула, словно старое дерево с прогнившим стволом.
Девушки не знали, отчего взорвалась башня, однако были уверены, что Марикита неспроста торопила их: скорее всего, взрыв был делом рук молоденькой цыганки.
За несколько дней до побега Марикита рассталась с Шаверни возле Сарагосы и тайными горными тропами отправилась на поиски Лагардера. Но она только понапрасну изранила в кровь ноги, бродя по каменистым дорогам и расспрашивая всех встречных. Смирившись, она вернулась в Пенья дель Сид, надеясь, что Шаверни уже удалось дать о себе знать мадемуазель де Невер и донье Крус.
Однако она застала обеих девушек в слезах: ни маркиз, ни шевалье так и не объявились.
Именно тогда она приняла великодушное решение: цыганка поклялась, что спасет подруг, даже если ради их спасения ей придется пожертвовать собственной жизнью. И она незамедлительно изложила свой план старому герцогу.
– Я придумала, как спасти Аврору и Флор, – сказала она отцу. – Девушки переоденутся цыганками, я устрою им побег через подземелье и еле заметными тропинками проведу их к французской границе. Но есть одна помеха: Пейроль. Надо усыпить его бдительность, а это нелегко…
– Я знаю, как это сделать, – глухим голосом ответил старик.
– Как?
– Убить его!
– Тогда я заколю его кинжалом! – воскликнула Марикита. – Твоя дворянская гордость не позволит тебе пачкать руки об этого негодяя, а цыганка смоет кровь, и руки ее вновь станут чисты.
– Я не собираюсь нападать на него сзади или в темноте, – ответил дон Педро. – Еще вчера Пейроль был моим гостем, и каким бы он ни оказался негодяем, я считал своим долгом защищать его. Сегодня между нашими государствами идет война: это дает мне право выгнать его из моего дома и поступить с ним как с врагом. Я вызову его на поединок и своей шпагой расчищу путь тебе и твоим подругам.
– Нет, отец, только не это! – воскликнула бедная девушка, повиснув на шее у старика. – Он моложе и сильнее тебя, а главное, душа его, как и его шпага, лжива и готова на любое предательство!
– Не пытайся переубедить меня, дитя мое! Я уже прожил свою жизнь! Король забыл обо мне: он не призвал меня к себе и не попросил вернуться в армию. Вот уже несколько лет Испания под гнетом Альберони пьет горькую чашу стыда, и завтра ее ожидает поражение. Я не переживу позора моей родины, так неужели же ты хочешь отнять у меня единственную возможность сразиться с неприятелем-французом, который вдобавок ко всему преступник и трус? Ведь сразившись с врагом Испании, я не только исполню свой долг дворянина, но и помогу свершиться правосудию!
Мариките был хорошо известен непреклонный нрав отца: годы нимало не смягчили его. Дон Педро уже принял решение, и никакие мольбы не могли заставить старого герцога отказаться от него. Однако девушка не оставляла надежды и все-таки попыталась отговорить отца от задуманного.
– Мне страшно от одной только мысли, что тебе придется обнажить шпагу против этого подлеца, – начала она. – Да и мадемуазель де Невер и донья Крус не согласятся оплатить свое спасение столь дорогой ценой…
Старик гневно топнул ногой:
– Не смей с ними советоваться, маленькая болтушка! Какое мне дело до ваших капризов? Я решил вызвать этого человека, и я это сделаю!
– Но, отец!..
– Мое слово крепкое, ты отлично знаешь, что я никогда не меняю своих решений! Если я выйду победителем в поединке с интендантом Гонзага – что ж, тем лучше, я сам провожу вас до границы. А если повезет ему… Короче говоря, слушай и запоминай: сегодня вечером я сообщу Пейролю, что желаю с ним говорить и попрошу его явиться в полночь во внутренний двор замка. Как только ты увидишь нас вместе, ты проводишь девушек в подземный ход, ведущий в долину, а сама спустишься в подвал башни. Там стоят четыре бочки с порохом, соединенные фитилем. Окошко, открывающееся во двор, позволит тебе все слышать; если я крикну «Испания!», значит, мне пришел конец…
– Отец! Отец! Но это ужасно! – воскликнула Марикита, чувствуя, что лоб ее покрыла испарина.
– Будь мужественна, дочь моя! – продолжал старик. – Когда ты услышишь это слово, подожги фитиль и беги со всех ног; фитиль длинный, так что ты вполне успеешь присоединиться к своим подругам, прежде чем башня взлетит на воздух.
– Нет, я не уйду, я умру вместе с тобой!
– Я запрещаю тебе умирать!.. Это старое орлиное гнездо я хотел оставить тебе в наследство, но Господь судил иначе. Не забывай отца: поверь, он очень любил свою Марикиту, хотя и не сумел сделать ее богатой. И вот тебе мой завет: никогда не сворачивай с прямой дороги! Это не так-то просто, но подобное поведение угодно Богу. Может быть, ты рассчитывала получить от меня нечто более весомое, но не стоит досадовать, ведь я, некогда имевший все, однажды лишился даже самого необходимого, однако, ни разу не прогневил Господа своими жалобами.
Он подошел к столу и откинул крышку шкатулки.
– Вот мое завещание, – произнес он. – В нем я признаю тебя своей единственной и любимой дочерью. Я не стал упоминать в нем о землях, некогда конфискованных у меня королем: ими он оплатил кутежи своего первого министра, и тебе никогда их не вернут! Здесь также лежит прядь волос твоей матери и наши с ней портреты… Это все!.. Если сможешь, приходи иногда помолиться на развалины башни Пенья дель Сид, ибо я чувствую, что они станут моей могилой!
Марикита залилась слезами и упала на колени.
– Отец! – воскликнула она. – Благослови свою дочь, дай ей мужество выполнить твой наказ!
Шепча слова молитвы, старый герцог поднял дочь, нежно прижал ее к груди и долго не отпускал.
Ни донья Крус, ни Аврора де Невер не знали об этой трогательной сцене прощания. Марикита не стала им ничего рассказывать, только сказала, что пора готовиться к побегу. Она объяснила, что им надо делать, и, скрывая собственную тревогу, постаралась рассеять все страхи и убедить девушек, что спасение во многом зависит от них самих.
Когда дон Педро сообщил Пейролю о своем желании встретиться с ним в полночь во дворе замка, последний не мог скрыть своего удивления.
– К чему встречаться в столь поздний час и в таком унылом месте? – спросил интендант Гонзага. – Неужели мы не можем поговорить в более приятной обстановке?
– Нет, не можем; у меня имеются весьма веские основания пригласить вас в столь поздний час во двор замка. И советую вам не пренебрегать этим свиданием, ибо оно имеет важное значение не только для меня, но и для вас.
В ожидании указанного часа интендант большими шагами мерил свою комнату и задавал себе тысячи вопросов.
Он спрашивал себя, не раскрыл ли хозяин развалин некий заговор, имеющий целью похитить мадемуазель де Невер, и не собирается ли он с его, Пейроля, помощью расстроить планы заговорщиков… А может, напротив, это засада, устроенная врагами Гонзага? Поразмыслив, Пейроль все же отверг последнее предположение. Старый обитатель замка был известен как благородный и справедливый идальго, не способный на преступный или противный чести умысел.
Подобные рассуждения привели фактотума Гонзага к весьма утешительному для него выводу: черт побери, как приятно иметь дело с честными людьми! Самое же невероятное, любезный читатель, что к таким людям Пейроль причислял и себя, напрочь забывая, что те, кто когда-либо доверились его чести, потом горько в этом раскаивались!
В урочный час приспешник принца Гонзага, надев перевязь со шпагой и спрятав под камзолом кинжал, спустился во двор; вокруг было тихо и пустынно. Ночи стояли ясные; луна щедро изливала свой бледный свет на молчаливые руины, и они казались мирными и величественными, тогда как днем из-за резкого контраста между белесыми, выжженными солнцем камнями и отбрасываемой ими черной тенью, развалины имели вид грозный и устрашающий.
Небо было усыпано мириадами золотых божественных светил, Млечный Путь напоминал вуаль новобрачной. Пришла пора звездопада, и звезды, словно яркие угольки, почти непрерывно сыпались за горизонт, оставляя за собой блестящие и причудливые следы. В этот час на небосклон жадно глядели студенты Саламанки, поэты Мурсии и влюбленные всей Испании.
Пейроль был равнодушен к подобного рода зрелищам. Душа его не умела наслаждаться красотой, даруемой нам природой. Это и не удивительно, ибо там давно поселился червь, снедавший ее; имя ему было – тревога. А сегодня вечером можно было с уверенностью сказать, что тревога эта сменилась страхом. Люди с нечистой совестью очень часто боятся того, что у честных людей вызывает радость.
Пейроль недолго пребывал в одиночестве. Вскоре перед ним возникла фигура дона Педро. Старик также был при шпаге, легкий ветерок развевал его белоснежные волосы, отчего он казался выше ростом и шире в плечах. На нем был надет великолепный шелковый камзол, расшитый золотой нитью – последнее свидетельство былого могущества и богатства.
При виде облачившегося в парадный костюм герцога Пейроль не смог сдержать улыбки.
– Хотя это ночное свидание кажется мне весьма странным, – начал он, – я, тем не менее, выполнил вашу просьбу и явился. Надеюсь, беседа наша не затянется?
– Возможно, для одного из нас эта встреча продлится вечно! – торжественно ответил герцог.
Пейроль решил, что старик сошел с ума, и с нарастающим удивлением принялся слушать продолжение речи герцога.
– Прошу учесть, что этот разговор должен остаться между нами: ни вы и ни я никому не расскажем о нем. Уверен, что вы согласитесь со мной.
При словах «Уверен, что вы согласитесь со мной», произнесенных насмешливым тоном, интендант невольно вздрогнул. Он вдруг вспомнил, что именно эти слова произнес Кокардас в трактире «Адамово яблоко», когда он, Пейроль, расплачивался с наемниками за убийство герцога Неверского.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил фактотум.
– До вашего приезда эти стены ни разу не были осквернены присутствием в них лжеца, труса и убийцы. Я должен был бы в первый же день вышвырнуть вас за дверь, но сейчас я рад, что не сделал этого, ибо тогда не состоялась бы наша теперешняя встреча.
– Так вы, сударь, ищете ссоры?! – вопрошающе воскликнул Пейроль, на всякий случай обнажая шпагу.
– Скорее, это вы ее ищете; впрочем, извольте убрать ваш клинок в ножны, у вас еще будет время обнажить его.
– Если только я пожелаю это сделать, – нагло ответил интендант. – Неизвестно еще, могу ли я драться с вами без ущерба для своей чести!
– Скрестить мой клинок с вашим это и впрямь позор для меня. Если моя шпага уцелеет в нашем поединке, мне придется сломать ее, ибо это славное оружие никогда не оскверняло себя прикосновением к низким подлецам. Ваш же клинок всегда верно служил вашему негодяю-хозяину. Вот и сегодня ваша шпага охраняет двух несчастных, которых вы и Гонзага похитили и заточили в темницу.
Кто-то явно поведал герцогу о прошлом Пейроля. Кто же? Интендант решил попробовать отвести от себя грозу и, усмехаясь, спросил:
– Откуда вы все это взяли? И как давно вы располагаете такими сведениями?
– С того самого дня, как вы прибыли в мой замок, иначе говоря, с того дня, когда я начал презирать и ненавидеть вас. Однако, считая себя вправе освободить девушек от вашего ига, я все же не смел выступать судьей ваших поступков; вот почему до сих пор терпел вас. Сегодня же Франция и Испания находятся в состоянии войны, и я могу отбросить свою щепетильность: мы больше не личные враги, мы враги по воле наших королей, вашего и моего!
– Иначе говоря, вы считаете, что действуете по воле короля и сражаетесь за Испанию? – уточнил Пейроль.
– Именно так; потому-то я и вызвал вас на честный бой, – торжественно ответил герцог, – и призываю вас оказаться достойным вашего короля.
Фактотум Гонзага попытался рассмеяться, но смех его прозвучал наигранно.
– Мне часто говорили, – произнес он, – что испанские идальго похожи на самодовольных напыщенных индюков. Сегодня я и сам в этом убедился. Если, разумеется, вы имеете право называть себя идальго: вы же скрываете свое имя!
– Мое имя? Да, я был вынужден скрывать его. Но сейчас я назову его вам. Вы должны знать, кто оказал вам честь скрестить с вами шпагу: я герцог Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира, потомок андалузских мавров, граф де Жеан-и-д'Альбаразен, гранд Испании!
– А я…
– Вас я знаю… Вас зовут Пейроль, вы лакей Филиппа Мантуанского, принца Гонзага. Вы предали своего короля и свою родину, а может, и самого Господа Бога! Вдобавок вы – убийца и трус!
Старинные часы, помнившие еще мавританское владычество, начали медленно отбивать полночь.
– К бою! – воскликнул старик. – Одержу ли я победу или умру, вам все равно не уйти отсюда живым!
Несмотря на то, что герцог призвал Пейроля до начала поединка спрятать шпагу в ножны, интендант этого не сделал. И теперь, увидев, что старик потянулся за шпагой, он не стал дожидаться, пока тот извлечет ее: стремительно выбросив вперед руку, Пейроль первым нанес предательский удар.
Он совершил новое преступление, очередной раз запятнав свою совесть. Впрочем, она и так уже была чернее ночи.
Коварная сталь пронзила грудь дона Педро. Он беспомощно взмахнул руками, собрал остатки сил и испустил крик, призывая отомстить убийце:
– Испания!
И не успел прозвучать последний, двенадцатый, удар часов, как страшный взрыв потряс башню. Она с грохотом рухнула, похоронив под своими обломками интенданта Гонзага.
II
ПОГРЕБЕННЫЕ ЗАЖИВО
Дон Педро де Валедира, честный и отважный испанский дворянин, лежал на своей земле, возле развалин своего родового замка; его недвижный взгляд был устремлен в небо, куда уже отлетела его душа.
Пейроль оказался погребенным под кучей камней и пыли, засыпавших почти весь двор.
Шагах в пятидесяти от дымящихся руин, совсем недавно бывших башней Пенья дель Сид, уткнувшись лицом в землю, лежал Лагардер. В ту минуту, когда огромная башня взлетела на воздух, он как раз подъехал к подножию утеса, на котором она возвышалась. От отчаяния шевалье лишился чувств и, упав с коня, распростерся в пыли.
Перепуганные Аврора и донья Крус, выбравшись из подземелья, бежали прочь от развалин своей тюрьмы. Наконец-то они были свободны!
Но что же стало с Марикитой?
Услышав отчаянный крик старика, она поняла, что отец умирает и велит ей отомстить за его смерть. Отважной девушке пришлось собрать все свое мужество; прижимая одну руку к сердцу, бившемуся так сильно, словно оно хотело выскочить из груди, она другой рукой поднесла к фитилю горящий факел.
Губы ее дрожали, ноздри раздувались, на лице появилось несвойственное ему обычно выражение жестокости: сейчас это была готовая к схватке тигрица. Рука ее не дрогнула.
Какой бы отважной ни выказала себя женщина в те часы, когда жизнь ее и ее близких висит на волоске, потом непременно придет та минута, когда слабые нервы не выдерживают страшного напряжения и отвага уступает место слабости и сомнениям.
Как часто, выиграв сражение, Жанна д'Арк плакала, видя вокруг множество раненых и умирающих!
Цыганка вспомнила, что она обещала отцу бежать… но было уже поздно!
Она едва успела подняться по ступеням, как позади нее стали рваться бочки с порохом; ноги ее подкосились, факел задрожал в руке. Мариките казалось, что она ослепла, оглохла, что она сходит с ума! Ужасное, неподвластное нашему перу чувство охватило ее; действительно, как можно описать надвигающееся безумие?!
Несколько мгновений Мариките было очень больно, ибо в ее мозг как бы впивались тысячи раскаленных иголок, и она судорожно сжимала руками голову, пытаясь облегчить свои страдания. Она призывала смерть, но смерть не шла, и, наконец, обессилев, цыганка покатилась вниз по лестнице.
Она не слышала того страшного грохота, с каким раскололась скала, являвшая собой основание мавританской башни. Слабо тлеющий факел лежал рядом с девушкой, угрожая ее платью, а может, и ее жизни, если обморок продлится слишком долго. Что же ждет Марикиту в темном подземелье?
От каменного свода откололся кусок кирпича и больно ударил ее по голове. Лоб цыганки окрасился кровью, однако это вернуло ей сознание.
– Что случилось? – слабо произнесла несчастная, открывая глаза.
И тут она ясно вспомнила все, что предшествовало взрыву: рассудок вновь вернулся к ней. Сейчас, когда башня была уничтожена, настала пора выбираться на волю и разыскивать Аврору де Невер и Флор.
Однако в результате взрыва произошли сильные сдвиги почвы. Гора, на которой высилась Пенья дель Сид, была поколеблена до самого основания. Случилось то, чего так боялась донья Крус: подвал был замурован с обеих сторон, и Марикита оказалась похороненной заживо.
Цыганка быстро осознала весь ужас своего положения, и слезы выступили у нее на глазах. Неужели ей придется умереть от голода и холода здесь, в подземелье, где тело ее станет добычей крыс и пауков? Неужели никто не услышит ее отчаянных криков, никто не придет ей на помощь? От этих мыслей кровь стыла у нее в жилах. Почему она не осталась возле бочек с порохом? Тогда бы тело ее разорвалось на тысячи кусков, и ей бы не пришлось мучиться. Зачем не стала она ждать, когда упадет башня и тяжелые каменные обломки раздавят ее?
Усевшись на ступеньку и уставившись в темноту, она обхватила руками колени и принялась размышлять о том, как бы поскорее свести счеты с жизнью.
Сначала она решила поджечь себя и долго разглядывала тлеющий факел: зрелище поминутно вспыхивающих искр заворожило ее. Время шло, и она осознала, что ни в коем случае не станет этого делать. Марикита представила себе, как языки пламени лижут ее тело, какую боль ей придется терпеть – и решительно отвергла мысль о самосожжении. К тому же неизвестно, сколько часов придется ей страдать, прежде чем она превратится в безобразный обгорелый труп.
И все-таки она не могла оторвать взора от угасающего факела: это единственное в окружающем мраке светлое пятно буквально околдовало ее; бедняжка не понимала, что на нее надвигается безумие, сдавливая ее мозг своими стальными оковами.
Внезапно она пронзительно расхохоталась; смех сменился протяжным воем, который эхом отразился от мрачных сводов и зазвучал так грозно и оглушительно, что даже ее саму испугал. Охваченная паническим ужасом, цыганка вскочила и стала колотить руками по стене; не удержавшись на ногах, она упала, но тут же вновь поднялась и застучала по камням еще неистовее, испуская при этом бессвязные крики, перемежавшиеся рыданиями и взрывами хохота.
Словно подчиняясь чьей-то воле, а может, побуждаемая инстинктом самосохранения, Марикита принялась разрушать стену, вытаскивая из нее камни и отбрасывая их назад с такой силой, какую трудно было предположить в столь хрупкой девушке. Безумие удесятерило ее силы: она не чувствовала тяжести каменных обломков, не замечала кровоточащих рук и обломанных ногтей.
Факел окончательно погас; впрочем, в его свете она уже не нуждалась, ибо безумные глаза Марикиты прекрасно видели в темноте. Внезапно на цыганку пахнуло ночной прохладой: в стене подвала образовалось довольно большое отверстие. Быстро расширив его, Марикита протиснулась между камнями и бросилась бежать по склону в долину; из горла ее вырвался дикий крик. Она закружилась в бешеном танце и кружилась в нем до тех пор, пока ноги ее не подкосились, и она, сраженная усталостью, не упала на землю.
Пейроль оказался погребенным под кучей камней и пыли, засыпавших почти весь двор.
Шагах в пятидесяти от дымящихся руин, совсем недавно бывших башней Пенья дель Сид, уткнувшись лицом в землю, лежал Лагардер. В ту минуту, когда огромная башня взлетела на воздух, он как раз подъехал к подножию утеса, на котором она возвышалась. От отчаяния шевалье лишился чувств и, упав с коня, распростерся в пыли.
Перепуганные Аврора и донья Крус, выбравшись из подземелья, бежали прочь от развалин своей тюрьмы. Наконец-то они были свободны!
Но что же стало с Марикитой?
Услышав отчаянный крик старика, она поняла, что отец умирает и велит ей отомстить за его смерть. Отважной девушке пришлось собрать все свое мужество; прижимая одну руку к сердцу, бившемуся так сильно, словно оно хотело выскочить из груди, она другой рукой поднесла к фитилю горящий факел.
Губы ее дрожали, ноздри раздувались, на лице появилось несвойственное ему обычно выражение жестокости: сейчас это была готовая к схватке тигрица. Рука ее не дрогнула.
Какой бы отважной ни выказала себя женщина в те часы, когда жизнь ее и ее близких висит на волоске, потом непременно придет та минута, когда слабые нервы не выдерживают страшного напряжения и отвага уступает место слабости и сомнениям.
Как часто, выиграв сражение, Жанна д'Арк плакала, видя вокруг множество раненых и умирающих!
Цыганка вспомнила, что она обещала отцу бежать… но было уже поздно!
Она едва успела подняться по ступеням, как позади нее стали рваться бочки с порохом; ноги ее подкосились, факел задрожал в руке. Мариките казалось, что она ослепла, оглохла, что она сходит с ума! Ужасное, неподвластное нашему перу чувство охватило ее; действительно, как можно описать надвигающееся безумие?!
Несколько мгновений Мариките было очень больно, ибо в ее мозг как бы впивались тысячи раскаленных иголок, и она судорожно сжимала руками голову, пытаясь облегчить свои страдания. Она призывала смерть, но смерть не шла, и, наконец, обессилев, цыганка покатилась вниз по лестнице.
Она не слышала того страшного грохота, с каким раскололась скала, являвшая собой основание мавританской башни. Слабо тлеющий факел лежал рядом с девушкой, угрожая ее платью, а может, и ее жизни, если обморок продлится слишком долго. Что же ждет Марикиту в темном подземелье?
От каменного свода откололся кусок кирпича и больно ударил ее по голове. Лоб цыганки окрасился кровью, однако это вернуло ей сознание.
– Что случилось? – слабо произнесла несчастная, открывая глаза.
И тут она ясно вспомнила все, что предшествовало взрыву: рассудок вновь вернулся к ней. Сейчас, когда башня была уничтожена, настала пора выбираться на волю и разыскивать Аврору де Невер и Флор.
Однако в результате взрыва произошли сильные сдвиги почвы. Гора, на которой высилась Пенья дель Сид, была поколеблена до самого основания. Случилось то, чего так боялась донья Крус: подвал был замурован с обеих сторон, и Марикита оказалась похороненной заживо.
Цыганка быстро осознала весь ужас своего положения, и слезы выступили у нее на глазах. Неужели ей придется умереть от голода и холода здесь, в подземелье, где тело ее станет добычей крыс и пауков? Неужели никто не услышит ее отчаянных криков, никто не придет ей на помощь? От этих мыслей кровь стыла у нее в жилах. Почему она не осталась возле бочек с порохом? Тогда бы тело ее разорвалось на тысячи кусков, и ей бы не пришлось мучиться. Зачем не стала она ждать, когда упадет башня и тяжелые каменные обломки раздавят ее?
Усевшись на ступеньку и уставившись в темноту, она обхватила руками колени и принялась размышлять о том, как бы поскорее свести счеты с жизнью.
Сначала она решила поджечь себя и долго разглядывала тлеющий факел: зрелище поминутно вспыхивающих искр заворожило ее. Время шло, и она осознала, что ни в коем случае не станет этого делать. Марикита представила себе, как языки пламени лижут ее тело, какую боль ей придется терпеть – и решительно отвергла мысль о самосожжении. К тому же неизвестно, сколько часов придется ей страдать, прежде чем она превратится в безобразный обгорелый труп.
И все-таки она не могла оторвать взора от угасающего факела: это единственное в окружающем мраке светлое пятно буквально околдовало ее; бедняжка не понимала, что на нее надвигается безумие, сдавливая ее мозг своими стальными оковами.
Внезапно она пронзительно расхохоталась; смех сменился протяжным воем, который эхом отразился от мрачных сводов и зазвучал так грозно и оглушительно, что даже ее саму испугал. Охваченная паническим ужасом, цыганка вскочила и стала колотить руками по стене; не удержавшись на ногах, она упала, но тут же вновь поднялась и застучала по камням еще неистовее, испуская при этом бессвязные крики, перемежавшиеся рыданиями и взрывами хохота.
Словно подчиняясь чьей-то воле, а может, побуждаемая инстинктом самосохранения, Марикита принялась разрушать стену, вытаскивая из нее камни и отбрасывая их назад с такой силой, какую трудно было предположить в столь хрупкой девушке. Безумие удесятерило ее силы: она не чувствовала тяжести каменных обломков, не замечала кровоточащих рук и обломанных ногтей.
Факел окончательно погас; впрочем, в его свете она уже не нуждалась, ибо безумные глаза Марикиты прекрасно видели в темноте. Внезапно на цыганку пахнуло ночной прохладой: в стене подвала образовалось довольно большое отверстие. Быстро расширив его, Марикита протиснулась между камнями и бросилась бежать по склону в долину; из горла ее вырвался дикий крик. Она закружилась в бешеном танце и кружилась в нем до тех пор, пока ноги ее не подкосились, и она, сраженная усталостью, не упала на землю.