Фэйзер Джейн. Безжалостное обольщение

   Женевьева решила вступить в разговор:
   — Папа, не лучше ли нам отложить поездку до конца будущей недели? Элен не успеет за три дня закончить все свадебные приготовления, а ведь заниматься ими можно, только оставаясь в городе. А вот чтобы организовать прием на плантации, и трех недель будет достаточно.
   — Так было бы действительно лучше, — жалобно подхватила Элен. — Нам нужно съездить к портному и к…
   — Ну ладно, ладно, — нетерпеливо перебил Виктор; — Пусть будет конец следующей недели. Что с вами, мадемуазель? Язык проглотили? — вдруг обратился он к Элизе, которая до сих пор не проронила ни слова.
   Она сидела очень бледная и машинально мяла носовой платок.
   — Просто я немного удивлена. — Затем, вздохнув, добавила низким голосом:
   — Лоренцо мне ничего не говорил о том, что хочет ускорить свадьбу. Я полагала, церемония состоится на Рождество.
   Виктор посмотрел на старшую дочь с некоторым раздражением. Все женщины одинаковы. Брак и дети — их назначение. С колыбели их к этому готовят, они только об этом и болтают. А вот когда надо выходить замуж, ведут себя так, словно их приносят в жертву на алтаре дьявола. Партии, которую он нашел для старшей дочери, мог бы позавидовать любой, и сама Элиза никогда прежде не выказывала нежелания выходить за Лоренцо. А сейчас выглядит так, будто это — последнее, чего ей хотелось бы в жизни. В полном недоумении покачивая головой, Виктор покинул террасу и отправился к себе в контору.
   Как только он ушел, Элиза заплакала. Мачеха бросилась утешать ее, а Женевьева задумалась. Она-то знала, что пугало Элизу: мысль о тех двух неделях, которые предстоит провести с мужем, когда она не будет видеть никого, кроме служанки, когда окажется в полной его власти, обязанная выполнять все его мужские прихоти, что в конце концов приведет к страху перед постелью, если можно так выразиться. Элен прозрачно намекала на это после собственного медового месяца, хотя никогда не вдавалась в подробности. Считалось, что подобный опыт невеста должна приобрести в свою первую брачную ночь.
   Женевьева размышляла: не помочь ли Элизе, немного подготовив ее к предстоящему испытанию? Но как сделать это, не выдав собственного секрета? А она ни за что не могла позволить, чтобы стало известно о ее связи с капером.
   Да сестра этому и не поверила бы; не поверила бы в столь шокирующую историю, о ком бы ни шла речь, а уж о сводной сестре тем более. У нее, неровен час, еще началась бы нервная истерика! И более, чем все остальное, Элизу подкосило бы сознание того, что именно Доминик Делакруа лишил ее сестру невинности. Внезапная утрата его интереса к ней повергла красавицу в печаль и уныние, которые не покидали Элизу уже несколько недель.
   "Недель» — это слово вернуло Женевьеву к началу собственных размышлений. Неделю отсрочки ей удалось выторговать, но, как знать, удастся ли за это время повидаться с Домиником? Он никогда, лишь за редкими исключениями, не согласовывал с ней своих планов, однако фея знала, что капер готовит свой флот к выходу из озера Борн.
   Бухта оказалась именно такой, какая ему была нужна, и после того первого дня путешествие превратилось для Женевьевы в сплошное удовольствие. Доминик возил ее на рыбалку в маленькой лодочке, они разжигали костер на берегу бухты, варили раков и ели их руками. Высокомерный и элегантный, опасный и властный Доминик Делакруа исчез: появился веселый, беспечный, взъерошенный пират, умеющий рыбачить и готовить еду под звездным небом, а потом со вкусом облизывать жирные пальцы, свои и ее. Они предавались любви на одеяле в серебряном свете луны.
   — Почему ты улыбаешься? — раздраженно спросила Элиза, все еще жалобно всхлипывая. — Ты похожа на кошку, которая только что наелась сметаны. Наверное, радуешься, что через четыре недели избавишься от меня?
   — Не говори глупостей! — Как это Элизе всегда удается извратить ее самые добрые намерения! — Если я и радуюсь чему-то при мысли о твоей свадьбе, то радуюсь за тебя. Не притворяйся, будто тебе не хочется стать мадам Биас, владелицей Виллафранка. Как только медовый месяц закончится и ты поселишься в своем новом доме, к тебе с поздравлениями повалит весь город, ты будешь принимать по четвергам и время от времени давать большие приемы. Тебе это понравится, Элиза.
   Элиза немного взбодрилась, а Элен, приняв эстафету у Женевьевы, начала рассказывать ей, какое это удовольствие — быть хозяйкой самой себе, не чьей-то дочерью, а почтенной дамой, самостоятельной и важной.
   — И Лоренцо вовсе не противный, — практично заметила Женевьева, — ты ведь сама говорила, что он нравится тебе больше всех твоих поклонников.
   — Ах, ты такой еще ребенок! — вздохнула Элиза. — Не в этом дело, ты не понимаешь некоторых вещей, правда, Элен?
   На лице Элен отразилось сомнение. Она не знала точно, насколько много понимает в жизни ее младшая падчерица. Но подозревала, что та понимает гораздо больше, чем кто бы то ни было, во всяком случае, больше Элизы.
   Женевьева рассмеялась:
   — Вам незачем отвечать на этот вопрос, дорогая Элен. Я поднимусь наверх. На улице слишком жарко.
   Оказавшись у себя в комнате, она начала нервно ходить из угла в угол, покусывая губу. Придется оставить записку для Доминика у Масперо, но, чтобы сделать это, надо незаметно выбраться из дома в квартеронском наряде сегодня же во время сиесты, когда по случаю такой жары все будут спать. Даже Виктор и Николас уединятся в своих покоях после обеда, чтобы отдохнуть перед возвращением в контору на набережной, когда жара спадет. В половине второго, несмотря на зной, Женевьева, прячась в тени витых балконов, быстро шла по направлению к Чартрес-стрит. Она сама не могла бы сказать, почему вдруг, изменив первоначальное намерение, повернула на Рэмпарт-стрит — разве что из-за весьма маловероятной возможности застать там Доминика или хотя бы Сайласа. И даже не думала, что у нее хватит храбрости постучать в дверь, не зная, дома ли Доминик.
   Ее слишком пугала перспектива встретить холодный, презрительный взгляд Анжелики. Разумеется, она не осуждала квартеронку, поскольку, без сомнения, и сама почувствовала бы то же самое к особе, которую пустили в ее постель. Но Доминик не допускал никаких рассуждений на эту тему.
   Женевьеве было интересно узнать, сколько времени Доминик проводит со своей любовницей. Наверное, много, чтобы компенсировать затраты на дом и содержание самой Анжелики, но, в сущности, это почти не задевало Женевьеву: утонченный креольский джентльмен и его содержанка-квартеронка являлись непременным, вполне привычным атрибутом местной жизни.
   В тот момент, когда Женевьева свернула на Римпарт-стрит, где двери в домах были распахнуты, а на балконах сидели и болтали ни о чем дамы в разнообразно пестрых, словно крылышки бабочек, платьях, а девочки-служанки с веерами-опахалами разгоняли вокруг них знойный воздух, Анжелика одна, без сопровождения вышла из дома и направилась на Дюмэн-стрит. Она шла решительно, но на ходу иногда украдкой оглядывалась назад.
   Раз Анжелика ушла из дома, разумно было предположить, что Доминика там нет, и ноги сами понесли Женевьеву за квартеронкой. Обе женщины старались держаться в тени домов и идти так, чтобы не было слышно шагов. Почему она пошла за Анжеликой? Какая разница почему. Пошла и все. В этот разморивший всех знойный полдень у Женевьевы особых дел не было, а кроме того, она никогда не умела противиться своему любопытству.
   Преследование привело ее в такой уголок Квартала, где не увидишь ни одной почтенной дамы. Над вонючими кучами разлагающегося на жаре мусора жужжали мухи. В открытых дверях домов стояли женщины в небрежно расстегнутых платьях, открывавших прохожим все их прелести.
   Женевьева старалась не обращать внимания на развязные окрики и скабрезные предложения, сопровождавшие ее. К ней тянулись руки, непристойно щупали ее, но серьезных попыток удержать не предпринималось. Тем не менее сердце бешено колотилось, а пот прошибал не только от жары и быстрой ходьбы, но и от ужаса перед неведомым, однако повернуть назад было так же страшно, как идти вперед.
   Попав каблуком в ямку между камнями выщербленной мостовой, Женевьева оступилась и инстинктивно схватилась за ближайший предмет, казавшийся неподвижным. Им оказалась голая загорелая рука, сплошь разукрашенная татуировкой. Выдавив из себя слова благодарности, Женевьева хотела было двинуться дальше, но у ее спасителя были иные соображения на этот счет. Рука фамильярно обвилась вокруг ее талии, и Женевьева ощутила запах алкогольного перегара. Накрыв ладонью оказавшееся очень близко лицо, она изо всех сил оттолкнула его и одновременно нанесла резкий удар коленом. Взревев, словно раненый бык, мужчина отпустил ее, и Женевьева, не оглядываясь, побежала вперед. Позади раздавались непристойные выкрики. Но в конце концов все стихло, она замедлила шаг и тут осознала, что больше не видит впереди Анжелику. Лишь спустя несколько секунд Женевьева поняла почему. Проходя мимо дверного проема, занавешенного пологом, расшитым яркими бусинками, она услышала шепот. Когда какой-то мужчина, с улицы входя внутрь, откинул занавеску, Женевьева увидела в глубине помещения темно-зеленое платье и пурпурную шаль той, за которой следила.
   Женевьева отступила назад и, прислонившись к стене, стала соображать, что делать. Она понятия не имела, где находится и как выбраться отсюда в какой-нибудь знакомый район. И что бы ни делала в этом доме Анжелика, не такое это место, чтобы Женевьева решилась войти и посмотреть. Она вдруг поняла, что не испытывает больше любопытства, и пожалела о легкомысленной выходке, приведшей ее сюда.
   — Если вы пришли на службу, поторопитесь — ханган готов, — хрипло прошептал какой-то человек, высовывая голову из-за занавески и оглядывая улицу.
   Женевьева лишь заморгала как идиотка, ноги у нее словно приросли к земле. Ханган? Где-то она слышала это слово, но не могла вспомнить в какой связи. Голова исчезла за позвякивающей бусинками занавеской.
   Вуду! Ханган — вудуистский колдун. Джонас ей рассказывал об этом. Значит, Анжелика пришла на вудуистскую службу, куда только что пригласили и Женевьеву. В мрачном помещении, скрывавшемся за занавеской, Женевьева оказалась так же неожиданно для самой себя, как в свое время на мачтовом тросе «Танцовщицы», — ни в первом, ни во втором случае сознание ее участия в действиях не принимало. Если удастся держаться подальше от Анжелики, страшного ничего нет Свет здесь едва брезжил, а по одежде она нисколько не отличается от прочих присутствующих.
   В центре стоял изогнутый шест, напоминающий змею. Перед ним был устроен алтарь, покрытый куском ткани. Женевьева прислонилась к стене у самого выхода и, когда до нее дошла передаваемая по рукам тыквенная чаша, украшенная змеиным хребтом, взяла ее и робко отпила глоток пахучей жидкости. Крепкий спиртовой настой каких-то трав обжег горло, слезы брызнули у нее из глаз. Больше ни у кого из присутствующих напиток, похоже, не вызывал такой реакции, и чаша, передаваемая из рук в руки, осушалась и вновь наполнялась несколько раз. К шесту за лапку был подвешен цыпленок, Женевьева с отвращением (но не в силах отвести взгляд) наблюдала, как его с величайшей заботливостью и нежностью омыли и высушили. Затем один из одетых в белые одежды прислужников влил ему в клюв что-то из еще одного тыквенного сосуда.
   Ханган — судя по замысловатому наряду и маске, это был именно он — медленно, церемонно зажег свечу и начал чем-то посыпать земляной пол. Порошок был похож на муку или золу. Узор, который получался, отчетливый и наверняка исполненный смысла, был Женевьеве абсолютно непонятен. Одетые в белое прислужники стали медленно обходить вокруг, выполняя некие ритуальные движения. А потом бесцветными голосами затянули монотонный напев. Один из них остановился напротив Анжелики, стоявшей в центре круга, и Женевьева, отступив еще глубже в тень, напряглась, пытаясь разгадать слова их песнопения — или молитвы? Вдруг она услышала имя «Делакруа» и вздрогнула. Значит, заклинание посвящалось Анжелике. Скорее всего она просила о том, чтобы ей вернули благосклонность покровителя и покарали его безымянную похитительницу.
   Тошнота подступила к горлу, и комната закружилась перед глазами Женевьевы. Она прислонилась к стене, не смея пошевелиться и боясь привлечь к себе внимание. Мертвенно-бледное лицо Анжелики с закрытыми глазами выражало страшное напряжение, почти осязаемая злоба исходила от нее. Затем прислужники перешли к кому-то другому и затянули новое песнопение-заклинание.
   Надо было выбираться отсюда. Духота в комнате стала невыносимой. Густой запах пота и сальных свечей, ядовито-сладкий дух трав, жжение в желудке от выпитого зелья, а пуще всего страх быть узнанной усиливали головокружение и тошноту. Но между ней и занавешенным дверным проемом толпилось слишком много народу. Послышался странный звук — жуткий, зловещий, но волнующий. Это было гулкое буханье барабана. К первому барабану присоединился еще один, ритм убыстрился.
   Прямо перед Женевьевой образовалось пустое пространство, и она ясно увидела барабанщиков на противоположной стороне круга. Человек вошел в круг и начал танец, к нему тут же присоединился кто-то еще. И уже в следующий момент Женевьеве показалось, что двигается вся комната, кружась и распевая в такт все убыстряющемуся барабанному ритму, при этом тыквенная чаша снова поплыла по рукам. Женевьева оказалась вовлеченной в танец, она кружилась в сизом от дыма полумраке посреди возрастающего всеобщего безумия, заразительного, как чума. Потом кто-то издал страшный вопль, и вся толпа отпрянула к стенам, а в освободившийся круг впрыгнул верзила с неподвижно выпученными глазами.
   И тут, пренебрегая опасностью, Женевьева стала протискиваться к выходу. Впрочем, никто не обращал на нее внимания, погруженные в транс, они вообще не замечали ничего вокруг, так что ей удалось благополучно выбраться на улицу. Не останавливаясь, не разбирая дороги, она побежала, стремясь лишь побыстрее оказаться как можно дальше от этого вудуистского храма. Она бежала по набережной, потом свернула в одну из зловонных боковых улочек, ведущих, как подсказывал здравый смысл, в глубь города, подальше от реки.
   Женевьеве казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди, так громко и бешено колотилось оно о ребра. Не чувствуя под собой горящих от боли ног, задыхаясь и с трудом ловя ртом воздух, который свистел и хрипел у нее в груди, она очутилась наконец на благословенно знакомой Чартрес-стрит. Но остановиться почему-то не смогла, пока возле биржи Масперо не уткнулась прямо в живот Делакруа.
   Доминик, узнав тюрбан и это платье на миниатюрной фигурке, наблюдал, как она неслась по улице, но понятия не имел, ни почему она скачет, словно испуганная лань, ни зачем она вообще оказалась на улице в своем маскарадном костюме. Но что-то, несомненно, надо было делать, пока она не привлекла к себе всеобщего внимания. Доминик намеренно встал на пути и крепко схватил ее за руки, не давая вырваться. Поскольку Женевьева, судя по всему, была не в состоянии отвечать на вопросы, он без лишних слов сгреб ее, лягающуюся и бессвязно бормочущую, в охапку и потащил наверх, к себе в кабинет, подальше от любопытных глаз и ушей. Джин Масперо выразительно покачал головой, когда дверь с треском распахнулась от резкого удара ноги. Он не лез в дела капера, только дурак мог решиться задавать тому вопросы или без приглашения совать нос в то, что происходит в его кабинете.
   — Так, Женевьева, теперь успокойся. — Доминик поставил ее на ноги, но по-прежнему крепко держал за плечи. — Что повергло тебя в такую панику? Ты представляешь себе, какое внимание привлекла к себе? А что, если бы ты столкнулась с кем-то знакомым?
   Женевьева пыталась успокоиться, но грудь ее все еще мучительно вздымалась, и теперь, когда необходимость бежать сломя голову отпала, она почувствовала, как острая боль распирает ей легкие. Доминик усадил ее в кресло и налил в стакан бренди из графина, стоявшего на низком комоде.
   — Пей медленно. — Но, увидев, как у нее дрожат руки, сам поднес стакан ей ко рту и заставил выпить половину содержимого.
   Наконец дыхание у Женевьевы выровнялось и она перестала дрожать, осознав, что находится в безопасности, но ей все еще казалось, будто она слышит зловещее буханье барабанов и истерическое пение, а перед глазами пылала яркая, жуткая струя крови из шеи цыпленка.
   — О, Доминик, это было так ужасно, — прошептала она. — Мне никогда не было так страшно.
   — Это уж точно, — спокойно сказал он. — Тебя что-то напугало. Скажи мне что?
   — Анжелика… — Ей было трудно произносить слова.
   — Какое отношение ко всему этому имеет Анжелика? — требовательно спросил Доминик, и льдинки замерцали в его взгляде. — Я же много раз повторял, что она не имеет с тобой ничего общего.
   Женевьева неопределенно махнула рукой. Анжелика имеет к ней отношение, поскольку желает ей зла, и если Доминик думает, что официальную любовницу нисколько не тревожит его интерес к Женевьеве, то ему придется признаться в своем глубоком заблуждении.
   — Я… я пошла за ней, — запинаясь начала Женевьева, — когда она… она вышла из дома, и…
   — Что-что ты сделала? — прогремел он.
   — Пожалуйста… ты не понимаешь, — поспешно перебила Женевьева, — я сама не понимала, зачем это делала, но ты должен выслушать то, что случилось.
   Доминик сел на краешек стола и неподвижно уставился на нее:
   — Тебе придется быть очень убедительной, Женевьева. — В его, казалось бы, мягком тоне слышалась неприкрытая угроза.
   Женевьева нервно сглотнула и безо всякой преамбулы выпалила:
   — Вуду. Анжелика отправилась на вудуистскую службу в какой-то ужасный квартал города, где сплошные бордели и пьяные матросы… — Женевьева поежилась.
   Доминик ничего не сказал, даже не пошевелился, губы его оставались плотно сжатыми, глаза холодными, как острые и пронзительные льдинки.
   — Я вошла в их храм вслед за ней. В конце концов, я думала, что мне ничто не грозит в этой одежде, только Анжелика знала, что я там чужая, но я надеялась, что, если буду держаться от нее подальше, в тени…
   — Ты проникла на вудуистское ритуальное действо? — переспросил он, не веря своим ушам. — Даже ты не смеешь вторгаться в столь сокровенные места.
   Женевьева опустила голову. Из-за паники она и не подумала о нравственном аспекте своих действий, о том, что она подглядывала за самым тайным обрядом, принадлежащим иному культу.
   — Я не подумала об этом. Я просто вошла туда.
   — Это вполне в твоем духе — просто входить. И я намерен тебя отучить от этой привычки. Ладно, рассказывай дальше. Полагаю, самое важное впереди.
   — Да. — Она еще раз глубоко, прерывисто вздохнула. — Они произносили какие-то заклинания, исполняли ритуальные танцы и песнопения, предназначенные для нескольких людей, находившихся в комнате. Одной из них была Анжелика. Это касалось тебя и меня.
   — Продолжай, — нетерпеливо сказал он, по-прежнему неподвижно сидя на краешке стола.
   — Они молились за то, чтобы ты вернулся к Анжелике, а со мной случилось что-нибудь плохое. Я не поняла частностей, но общий смысл был достаточно ясен. — Женевьева закусила дрожащую губу. — Ты представить себе не можешь, как это было ужасно — слышать проклятия в свой адрес. А потом все обезумели от бешеного барабанного ритма, от танца и спиртного… какого-то жуткого, огненного напитка…
   — Ты его выпила! — Доминик, все еще не веря своим ушам, покачал головой.
   — Мне было интересно, — потупясь, призналась она. — И потом у меня не было выхода. Когда начались танцы и поднялся страшный шум, я не знала, что делать. А потом они убили цыпленка. Повсюду была кровь, и я убежала. Что было после этого, я не очень помню. — У нее перехватило горло.
   — Ты своенравная, бездумная, сующая свой нос куда не следует девчонка! — свирепо произнес Доминик. — Тебя нужно запрятать куда-нибудь подальше.
   Объект этого бескомпромиссного обвинения был слишком подавлен, чтобы возражать или защищаться, даже если бы убедительные аргументы и пришли на ум. Женевьева тупо рассматривала завитушку на дубовом полу у себя под ногами. В комнате повисла тяжелая тишина.
   Потом Доминик, вздохнув, широким, решительным шагом пересек комнату.
   — Ты только посмотри на себя! Выглядишь так, словно по тебе карета проехала. — Взяв за подбородок, он запрокинул ее голову и испытующе посмотрел прямо в глаза. — Когда-нибудь ты нарвешься на действительно серьезные неприятности, если не научишься думать, прежде чем следовать, не заботясь о последствиях, туда, куда указывает твой любопытный нос.
   Женевьева не отвечала, но две огромные слезы катились по ее щекам.
   — Вот, возьми. — Доминик отпустил ее подбородок, достал из кармана огромный носовой платок и вручил Женевьеве. — Так, ради любопытства, скажи, а что ты делала на Рэмпарт-стрит в этом наряде?
   — Мне нужно было передать тебе сообщение. — Женевьева громко высморкалась и вытерла глаза. — Я подумала, может быть, застану там тебя или Сайласа. Если бы вас там не оказалось, я бы пришла сюда и оставила записку у месье Масперо. Но я помнила, что ты позволил мне делать это только в случае крайней необходимости. — И протянула ему платок. — Элиза выходит замуж через четыре недели.
   — Давно пора, — заметил Доминик. — Это меня едва ли огорчает, пожалуй, даже наоборот. Чем скорее она уляжется в постель кастильца, тем меньше будет привлекать к себе опасное внимание.
   Слабая улыбка озарила грустное лицо Женевьевы:
   — Так-то оно так, но загвоздка в том, что до свадьбы она должна жить в Трианоне, и в конце следующей недели мы все отбываем на плантацию. Отец хотел, чтобы мы уехали уже через три дня, но мне удалось уговорить его отсрочить отъезд. Я не знала, удастся ли мне повидать тебя до того обычным способом. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
   — Обычным способом?.. — Он задумался, в его бирюзовых глазах заплясали искорки смеха. — Так ли уж он обычен? Я, например, не считаю его обычным. Но возможно, у меня в таких делах меньше опыта.
   Женевьева зарделась:
   — Очень неблагородно с вашей стороны, месье, дразнить меня, особенно теперь, когда я попала в такое неприятное положение.
   — Если ты попала в неприятное положение, фея, то это впервые за время нашего знакомства, — сухо заметил Доминик.
   "Не правда, — подумала Женевьева, — и Доминику это хорошо известно». Но его замечание преследовало совершенно ясную цель: вернуть ей хоть каплю достоинства, поэтому она не стала спорить.
   — Так или иначе, я лишь хотела предупредить тебя, что мы отправляемся на плантацию раньше, чем я предполагала. Он кивнул:
   — Я закончу ремонт и починку такелажа на «Танцовщице» и остальном флоте. А ты будешь моим шпионом во вражеском лагере. Сообщай мне обо всех передвижениях твоего отца и о тех, кто станет проявлять опасный интерес к болотам.
   — Когда ты снова отплываешь?
   — Скоро.
   — И куда?
   — Это не твое дело, — отрезал Делакруа и сменил тему. — Тебе не следует бояться Анжелики. Магия вуду не причинит тебе зла, а с Анжеликой я сам разберусь.
   — В ненависти таится страшная сила. — Женевьева даже вздрогнула. — Знаю, что нельзя верить в магию, но они-то в нее верят. А если сильно верить во что-то, это может сбыться.
   — Ты несешь чепуху, — твердо отмел Доминик ее страхи. — И чтобы доказать это, я хочу, чтобы ты завтра вечером пришла ко мне.
   — Я, наверное, не смогу, Доминик, — прошептала Женевьева, побледнев.
   — Нет сможешь! Анжелики там не будет, и ты поймешь, как глупо бояться.
   — Ты и раньше обещал, что ее не будет, — напомнила Женевьева, — а она была.
   Доминик виновато посмотрел на свою фею:
   — Да, знаю. Мне это казалось столь неважным, да и сейчас так кажется. Но я даю слово, что завтра ее там не будет.
   — Ты скажешь Анжелике о том, что я все видела и слышала?
   — Нет, окажу тебе услугу, сохраню все в тайне. Анжелика вряд ли бы одобрила твои действия, и боюсь, что в данном случае я ее понимаю.
   — Я больше не хочу об этом говорить, — объявила Женевьева, вставая. — Ты уже несколько раз ясно дал мне понять, что обе всем этом думаешь.
   — Очень хорошо, не будем больше об этом. Но если ты, Женевьева, снова учудишь что-нибудь подобное, держись от меня тогда как можно дальше.
   — Я уже все поняла, — устало повторила Женевьева, прижимая пальцы к вискам. — У меня разболелась голова, мне надо идти. Скоро все очнутся после сиесты, нужно успеть незаметно пробраться в дом.
   Доминик нахмурился. Она была так бледна и измучена, куда подевалась ее обычная бьющая через край энергия.
   — Подожди. Я подгоню экипаж и сам провожу тебя домой. А потом отвлеку внимание на себя у главного входа, и ты сможешь проскользнуть домой через боковую дверь.
   Женевьева благодарно улыбнулась. Прежде Доминик никогда не предлагал ей помощи, ибо — она это знала — был уверен, что девчонка делает только то, чего ей самой хочется, а следовательно, должна и выкручиваться сама. Таков был принцип его жизни, и Женевьева никогда с этим не спорила. Но нежность, с какой Доминик сейчас прикоснулся губами к ее лбу, подействовала на Женевьеву успокаивающе, равно как и сознание того, что резкость, с которой он поначалу встретил ее рассказ, была вызвана скорее заботой о ней, чем просто недовольством.