Страница:
— Ну что? — недовольно спросил он.
— Месье Делакруа здесь, Сайлас? — Желто-карие глаза смотрели умоляюще, и он вздохнул.
— Месье занят и не захочет, чтобы кто-то увидел тех, кто сейчас у него. Идите-ка лучше наверх. — Он открыл дверь пошире, и Женевьева проскользнула в переднюю.
Сайлас не дал ей осмотреться, а быстро провел по лестнице в большую спальню. Женевьева сразу же поняла, что спальня принадлежит Доминику: в ней стоял его запах, мебель несла отпечаток его изысканного вкуса — ничего общего с кричащей роскошью Рэмпарт-стрит.
— Ждите здесь, — сказал Сайлас. — Может быть, мне лучше запереть дверь?
— О Сайлас! — Женевьева вспыхнула от смущения. — Я не пойду туда, куда мне не следует ходить.
— Вам прежде всего не следовало приходить сюда, — напомнил он, едва заметно ухмыльнувшись, и закрыл дверь.
В обеденном зале с высоким потолком Доминик, постукивая пальцами по столу из красных тропических пород дерева, оглядел лица сидевших вокруг шестерых мужчин.
— Очень заманчивая идея, джентльмены, поздравляю. Но очень дорогая и трудновыполнимая.
— Недостатка в деньгах не будет, Делакруа, — сказал элегантный господин с аскетическим лицом. — А выполнение сложных и рискованных проектов — это ведь именно то, чему вы так или иначе посвящаете свое время и незаурядные способности.
Доминик улыбнулся, прищурился, подлил вина гостям, сидевшим рядом, и передал графин дальше.
— А что будет делать Наполеон, если нам удастся освободить его из ссылки?
— Это он решит сам, — ответил другой мужчина. — Мы, разумеется, будем счастливы принять его здесь, если он пожелает. Но у императора могут быть иные планы.
— Скорее всего, — пробормотал Доминик. — Не представляю себе императора без империи. Говорят, на Эльбе он создал свое королевство.
— Если вы преуспеете в своей миссии, Делакруа, полагаем, вы охотно предложите Наполеону любые услуги, которые ему понадобятся?
— Если он решит снова воевать? — Брови Доминика взлетели вверх. — Однако, прежде чем подставлять свою шею, джентльмены, я хотел бы быть уверенным, что у императора есть шанс на успех.
— Разумеется, — ответил аскетичного вида джентльмен, не скрывая презрения. — Мы все хорошо помним, что вы действуете только из корыстных побуждений, Делакруа, а не из принципиальных или идейных соображений.
— Рад, что вы это помните, — любезно заметил Доминик. — Еще вина?
На том обмен колкостями, напомнивший о сути взаимоотношений между гостями и хозяином, завершился, и Сайлас, вошедший в обеденный зал, услышал лишь, как все рассыпаются в комплиментах друг другу.
— Ну что там? — Доминик взглянул через плечо на матроса-слугу, остановившегося позади его стула.
Сайлас, если бы его не позвали, никогда не решился бы войти во время деловых переговоров хозяина, поэтому Доминик понял, что случилось нечто важное, и, когда матрос попросил его выйти на минутку, тут же извинился перед гостями и вышел в холл.
— Мадемуазель пришла, — непроницаемо уставившись в стену, сообщил слуга Сайлас.
— С ней все в порядке? — Почему-то этот вопрос показался Доминику более важным, нежели все «зачем» и «почему», которые могли возникнуть по поводу столь нежданного и неуместного визита.
— Кажется, она немного расстроена, месье. Я провел ее в вашу комнату наверху. Доминик кивнул.
— Проследи, чтобы она никуда не выходила. Я выпровожу гостей, как только смогу. — И вернулся в обеденный зал, с искренней приветливостью улыбаясь сидевшим за столом мужчинам:
— Джентльмены, вынужден просить вас извинить меня. Дела неотложной важности… — Вежливый жест завершил фразу и встречу, к всеобщему удовольствию.
Все немедленно поднялись с учтивым пониманием истинных креольских джентльменов и, откланявшись, покинули дом.
Доминик поднялся наверх поспешнее, чем было в его привычках, и Женевьева, явно чем-то встревоженная, при его появлении резко повернулась от окна, через которое смотрела во двор.
— Пожалуйста, не сердись, Доминик. Я не вынесу, если на меня сегодня еще кто-нибудь будет кричать.
— Я не сержусь, — сказал он. — И когда это я на тебя кричал?
Она неуверенно улыбнулась:
— Никогда. Когда ты сердишься, ты становишься очень спокойным, но это еще хуже.
— Что случилось, фея? — Он взял ее ладони в свои и подул ей на пальцы. — Да ты совсем замерзла, Женевьева!
— На улице прохладно, а я забыла перчатки.
— Ты обедала? — Доминик решил, что с рассказом можно и повременить, по крайней мере пока она перестанет выглядеть такой потерянной и несчастной. — Давай спустимся в библиотеку, и Сайлас принесет нам супу.
Он повел ее в большую комнату в глубине дома, стены которой были застроены книжными стеллажами. В камине весело потрескивали дрова, и Женевьеве стало немного легче. Мир Виктора Латура показался таким далеким от этого теплого и надежного дома, куда пират мало кого допускал. Сайлас принес ей большую тарелку супа из стручков бамии с моллюсками, и, к своему удивлению, она съела все до последней капли. А Доминик сидел на козетке, потягивая вино и наблюдая за ней. В его бирюзовых глазах играла та самая таинственная едва заметная улыбка.
— Теперь лучше? — спросил он, когда Женевьева глубоко вздохнула и отложила ложку.
— Намного. Откуда ты знал, что я голодна? — с довольной усмешкой в свою очередь спросила Женевьева. — Я и сама этого не знала.
— Работа капитана корабля заключается и в том, чтобы знать обо всем, что требуется его матросам, — улыбнулся в ответ Доминик. — А теперь можешь рассказать мне, что тебя так расстроило.
— Папа задумал нечто отвратительное: собирается выдать меня замуж за Николаса! — без лишних охов и ахов выпалила Женевьева.
Доминик внезапно встал и, повернувшись к ней спиной, прошел к высокой французской двери, ведущей на балкон. Несколько долгих минут он стоял там, глядя на голый зимний сад, пока снова не взял себя в руки, но странное холодное ощущение у него в груди не исчезло. Тогда он медленно, растягивая слова, произнес:
— Это не тот выбор, какой сделал бы для тебя я.
— Что ты хочешь этим сказать?
Женевьеву удивило, что он не ответил на ее вопрос, как удивило и напряжение, явно сковавшее его движения. Однако минуту спустя Доминик вдруг передернул плечами, словно стряхивая оцепенение. Выражение лица было спокойным, взгляд оставался непроницаемым.
— Николас — недостаточно сильная для тебя личность, моя дорогая Женевьева, — небрежно заметил он. — Ты будешь ездить на нем верхом.
— Но я не собираюсь выходить за него! — твердо возразила Женевьева. — Ты говоришь так, словно это уже дело решенное, так же как Николас и папа, так же, как, я уверена, будут говорить Элен, Элиза и Лоренцо.
— Николас этого хочет?
Женевьева, ничего не скрывая, выложила, в чем состоит план Виктора и каково финансовое положение Николаса, а Делакруа тем временем снова сел на козетку и, не перебивая, внимательно слушал.
— И Николас говорит, — продолжила Женевьева. — что мы предоставим друг другу полную свободу, что я смогу делать, что захочу, в рамках приличий, что мы будем независимы от папа. И что все это вполне возможно, даже желательно! — почти отчаянно выкрикнула она под конец. — А я не согласна с этим, Доминик.
— Иди сюда. — Он поманил ее пальцем и, когда Женевьева послушно подошла, притянул к себе и посадил на колени. — Я хочу, чтобы ты выслушала меня и поверила, что я знаю, о чем толкую. Во-первых, в том, что говорит Николас, есть резон… Нет, нет, — Женевьева попыталась протестовать, — сиди смирно и выслушай меня до конца. Рано или поздно, скорее рано, тебе, фея, придется стать креольской дамой.
— Я не могу, — прошептала Женевьева.
— Нет, ты не можешь, ты не хочешь, — безжалостно поправил ее Доминик. — Тебе восемнадцать лет, Женевьева, у тебя впереди вся жизнь. Брак с Николасом — еще не конец света; к тому же он в самом деле даст тебе гораздо большую свободу, чем можно себе представить в любой другой ситуации.
— Как ты можешь так говорить? — заплакала Женевьева, отталкивая его и пытаясь вырваться.
— Я просто исхожу из здравого смысла и пытаюсь думать о будущем, — констатировал Доминик, еще крепче прижимая ее к себе. — Ты освободишься от отцовской опеки взамен на такую малость, как чисто формальная опека мужа. Материально ты будешь независима, и, если не захочешь участвовать в светской жизни, которую ты, по твоим словам, не выносишь, никто тебя не станет понуждать. А если решишь поучаствовать кое в каких играх… — циничная нотка вкралась в его речь, — ты сможешь себе это позволить с чистой совестью, зная, что Николас от этого страдать не станет.
— Не станет, потому что и сам будет играть в эти игры, — огрызнулась Женевьева. — Меня не интересует эта практическая сторона вопроса. Мне не подходит тот образ жизни, который ты так красноречиво описал. Может быть, раньше бы и согласилась, но теперь, после того, что я испытала, — нет!
— Мне показалось, или я слышу нотку упрека в твоем тоне? — сухо поинтересовался Доминик. — Быть может, это моя вина, что ты не можешь больше жить в том мире, к которому принадлежишь? Прости, но у меня было впечатление, что ты сама сделала выбор и взяла на себя ответственность за него.
— Да, взяла! — Воспользовавшись тем, что Доминик отпустил руки, она соскочила с его колен. — И именно поэтому не нуждаюсь в твоих советах. Предпочитаю вообще не выходить замуж, чем выходить на тех бесстыдных, сугубо практических условиях, которые вы с Николасом описываете.
— Ну не будь романтичной дурочкой, — нетерпеливо сказал пират. — Не обязательно искать любви в браке, можно найти ее в другом месте — любовь и страсть, не обремененные житейскими заботами. Ты знаешь Николаса, тебе известны его слабости так же хорошо, как свои собственные. Не вижу причины, по которой вы не могли бы жить в полном согласии — партнеры по делу, которое обоим принесет выгоду.
— Я скорее умру, чем проведу две недели так называемого медового месяца в спальне со своим кузеном Николасом, — объявила Женевьева, отчеканивая каждое слово. — Не могу себе представить, как Николас будет исполнять супружеские обязанности, хотя бы потому, что это будет брак по расчету. А кроме того, папа нужны внуки. Это одно из условий сделки, не так ли?
Доминик моргнул, словно отгоняя наваждение. Почему-то мысль о том, что его страстная фея окажется в объятиях Николасе Сен-Дени, была ему крайне неприятна, но он не собирался поддаваться слабости.
— Твой кузен — молодой зрелый мужчина, весьма искушенный, — с грубой откровенностью сказал Доминик. — Как и ты. Не думаю, что Николас будет огорчен, когда откроет, что у него в постели не сжавшаяся от страха девственница. А другой мужчина при иных обстоятельствах рассвирепел бы, тем более что тебе при твоей врожденной пылкости было бы трудно скрывать свою осведомленность до тех пор, пока ее можно было бы выдать за приобретенную в браке.
Женевьева смотрела на него широко открытыми глазами:
— Ты говоришь так, словно уже обдумывал этот вариант.
— А я и обдумывал. — Доминик подошел к бару и подлил себе вина. — Тебе, моя импульсивная фея, не приходило в голову, что когда-нибудь эта проблема непременно возникнет?
— Нет, — чуть не плача пропищала она. — Но поскольку я не собиралась… не собираюсь выходить замуж в обозримом будущем, зачем мне было думать об этом?
Доминик вздохнул:
— А что ты в таком случае собиралась делать, Женевьева? Ты не подходишь на роль старой девы, это я тебе говорю. Согласились же мы уже, что монашество — не для тебя. У тебя может быть сколько угодно любовных приключений, если ты найдешь себе терпимого мужа, а пока ты находишься под отцовской опекой, это невозможно.
— Но я не хочу иметь терпимого мужа, — медленно произнесла она. — Мог бы ты быть терпимым мужем, если бы Роз-мари была жива?
Лицо Доминика зловеще потемнело:
— Это не обсуждается. Мы говорим не обо мне.
— Но ты мог бы? — настаивала она, упрямо игнорируя знаки приближающейся опасности.
— Нет, черт возьми, я бы не мог, — слегка вспылил он. — Но я не собираюсь становиться ничьим мужем, так что вопрос неуместен.
Вежливый стук в дверь возвестил о появлении Сайласа. Обычно невозмутимое лицо его было оживленным, в темных глазах читалось волнение:
— Месье, простите, что беспокою вас, но на озере Бори замечены британцы. Посыльный от мэра принес это известие.
— Но генерал Джексон ожидал, что они войдут в Миссисипи, — сказала Женевьева, забыв на время о своих неприятностях.
— Да, он так думал. — Доминик засмеялся. — Они его дьявольски перехитрили. Город абсолютно не готов к обороне. — Он решительным движением поставил бокал на стол. — С вечерним приливом отплываем, Сайлас. Часть наших кораблей — в безопасной бухте, мы соединимся с ними на озере.
— Что ты собираешься делать? — встрепенулась Женевьева.
— Надеюсь, мне удастся отрезать их, — последовал ответ. — Если они намереваются потом идти вниз по реке, мы сможем задержать их, пока Джексон не соберет силы на берегу… Нет, тебе нельзя! — вдруг прогремел он, по тому как заблестели тигриные глаза, угадав просьбу, уже готовую сорваться с ее губ.
— Ну пожалуйста, — взмолилась она. — Обещаю, я не буду мешать. Я все время буду внизу.
— Я сказал нет! И если ты собираешься пререкаться со мной, я советовал бы тебе прежде хорошенько подумать.
Это был тот случай, когда Женевьеве ничего не оставалось, как признать поражение. Спорить было бесполезно, потому что она не смогла бы с ходу придумать убедительное объяснение для отъезда из дома. Конечно, если бы Доминик согласился, она все равно отправилась бы в море, а о последствиях позаботилась бы потом. Но поскольку он явно не собирался менять решение и просить его об этом было небезопасно, Женевьева покорно опустила плечи.
— Тогда мне лучше пойти домой. Доминик разрывался между необходимостью немедленно приступить к подготовке похода и нежеланием оставлять Женевьеву в таком отчаянии.
— Если ты хорошенько подумаешь о том, что я тебе сказал, фея, ты увидишь, я прав. — Он отвел локон с ее лба. — У тебя хорошая головка на плечах, нужно только научиться пользоваться ею, и уверяю тебя, что это гораздо более надежный проводник на пути к счастью, чем сердце.
— Да, — уныло согласилась она. — Наверное, ты прав. В конце концов, ты ведь гораздо опытнее меня.
Ему показалось, что нотка иронии прозвучала в этом утверждении, или он ошибся? Однако Доминик решил отбросить сомнение, и недвусмысленно подтвердил:
— Да, я опытнее. Поговорим, когда я вернусь.
— Если ты вернешься, — сказала Женевьева, направляясь к двери.
— Я определенно намерен именно так и поступить! А пока вернись и поцелуй меня на прощание.
С вымученной улыбкой она подошла и нехотя подставила лицо для поцелуя. Но даже за этой сдержанностью Доминик не мог не ощутить ее врожденную, естественную страстность, которая пленяла так же, как и вдохновляла его. Последовательно разрушая ее оборонительные заграждения, он то обводил языком ее губы, то погружался в глубину ее нежного и сладкого рта, одной ладонью сквозь платье прижимал сосок, другой сжимал ягодицы, пока она не сдалась и со всхлипом не прильнула к нему. Когда кончик его языка дразняще заскользил по ее ушной раковине и нырнул в глубину, Женевьева издала глухой стон и прижалась к нему в безумном восторге сладостной муки.
— Мне не следовало этого делать, — тихо сказал он, отрываясь от ее лица с покрасневшими от поцелуев губами; взгляд ее карих глаз стал тяжелым от желания, и Доминик знал, что такое же желание она видит в его глазах. — Никогда не надо начинать того, что нельзя закончить.
Она опустила руки и разгладила складки на шали:
— Пришло время воевать, а не любить, месье Делакруа. Как и все особы моего пола, я останусь здесь и буду терпеливо ждать вашего возвращения.
— Ты вовсе не такая, как «все особы твоего пола», — вздохнул Доминик, глядя ей прямо в лицо.
— Но не такой ли ты хотел бы меня сделать? — спросила она. — Мне показалось, что именно в этом ты меня убеждал все утро.
— Я не хочу ссориться с тобой, Женевьева. Иди, пока один из нас не сказал чего-нибудь, о чем мы оба потом пожалеем. В дверях она обернулась, закусив верхнюю губу, и попросила:
— Возвращайся невредимым.
— Всеми правдами и не правдами! — пообещал он. — У нас ведь еще одно дельце не закончено.
— Да, конечно — Она послала ему воздушный поцелуй и вышла.
Женевьева спешила домой. На улицах царило всеобщее возбуждение. Колокола собора Святого Людовика звонили не переставая, и к площади перед собором отовсюду бежали мужчины с мушкетами, пистолетами и шпагами. Женщины собирались на углах и с испуганными лицами перешептывались, наблюдая, как по призыву генерала Джексона их мужья, отцы, братья готовятся к обороне.
Добравшись до своей спальни, Женевьева сбросила маскарадный костюм и, прежде чем спуститься вниз, быстро переоделась. Она слышала, как в гостиной жалобно рыдает испуганная Элиза, а Лоренцо уговаривает ее своим, как всегда, патетическим басом. Потом в их диалог ворвался раздраженный и безапелляционный голос Виктора, сразу же заставивший зятя замолчать. Женевьева незаметно проскользнула в комнату.
— А, вот и ты, дорогая, — встрепенулась Элен; ее и обычно-то бледное лицо было теперь смертельно белым. — Это так ужасно! Британцы — на озере Борн и могут в любой момент атаковать город.
— Так это поэтому звонят колокола?
— Генерал Джексон собирает всех мужчин, которые способны держать в руках оружие, — прорыдала Элиза. — А Лоренцо нездоров…
— У него, видите ли, острый приступ дизентерии, — взорвался Виктор. — Чертовски вовремя!
— Но он же не виноват, папа, — сказала Женевьева, во всеобщей сумятице забыв о том, что ей бы лучше не привлекать к себе отцовского внимания.
Но Николас с редкой для него готовностью помочь грудью бросился на амбразуру, успев отвлечь внимание Виктора за мгновение до того, как уже сделанный им глубокий вдох чуть было не извергнулся потоком брани:
— Мы должны идти немедленно, — заявил он, сосредоточенно проверяя, надежно ли пристегнута к поясу шпага. — Негоже нам являться на площадь последними.
— Да-да, конечно. — Мысль о том, что Латур — не важно какой, по рождению или по свойству — может в такой момент оказаться не в первых рядах, тут же заставила Виктора, забыв обо всем, броситься к выходу.
Лоренцо похлопал плачущую Элизу по плечу и уверил, что под опекой мачехи она будет в полной безопасности, а когда Элиза запричитала, что ее беспокоит отнюдь не собственная безопасность, снова, на сей раз молча и скорбно, похлопал ее по плечу и поспешил к выходу.
Николас взглянул на Женевьеву, словно хотел ей что-то сказать, но передумал. Элиза и Элен дали волю слезам, а Женевьева, наблюдая за этой сценой, не без иронии подумала, что ей и заплакать-то нельзя, поскольку предполагается, что у нее нет никого, о чьей безопасности следовало бы тревожиться. Не то чтобы слезы подступали к горлу при мысли о Доминике. Просто хотелось стоять рядом с ним на мостике «Танцовщицы», слышать, как он уверенно командует боевым фрегатом, отдавая хладнокровные, ясные, решительные распоряжения, хотелось быть частью этой военной операции, вместо того чтобы сидеть с плачущими женщинами и бить баклуши!
— Элиза, если ты будешь так горевать, это может плохо отразиться на ребенке, — сказала она, принимая на себя единственную роль, на которую при сложившихся обстоятельствах еще готова была согласиться.
В ночь на 24 декабря генерал Джексон предпринял атаку на британцев, упреждая их наступление. Странным было то Рождество в городе, получившем временную передышку неизвестно, правда, на какой срок. Перед лицом грозящей оккупации собор Святого Людовика во время всенощной службы в сочельник был переполнен людьми, тихо молившимися за здравие близких, за то, чтобы удалось защитить город.
В первый день нового года генерал сэр Эдвард Пэкенхем начал, как он считал, заключительную битву, но, к своему безграничному изумлению, вместо плохо подготовленного, немногочисленного разношерстного ополчения встретился со шквальным огнем артиллерии противника. Оказалось, что отличные стрелки из Кентукки и Теннесси ни в чем не уступают ритуально чеканящим шаг, вымуштрованным британцам. Пэкенхем подождал подкрепления и, абсолютно уверенный в себе, 8 января снова бросил свои главные силы против неприятеля, укрывшегося за наскоро сооруженными земляными укреплениями.
Доминик со своими сподвижниками на кораблях, благополучно вставших на якорь в Миссисипи, в полумиле от поля битвы в Чэлмете, действовал с помощью легкого вооружения и пушек и, так же как его соратники — солдаты на скорую руку собранной армии, не веря глазам своим, наблюдал, как шеренги в красных мундирах шли в наступление прямо на пули противника, которые косили их, как траву. Падала одна шеренга, и на смену ей вставала другая. Казалось, англичане так оболванены муштрой и так слепо верят в незыблемость джентльменских правил ведения войны, что воображение их полностью парализовано, а вместе с ним и понимание происходящего, и способность оценивать факты.
Немногочисленный противник между тем не собирался выходить из-за своих баррикад и сражаться с британцами лицом к лицу. Не так глуп он был! При виде трагической бессмысленной гибели стольких молодых жизней Доминик готов был заплакать. Это кровавое побоище продолжалось в течение получаса, после чего на земле осталось лежать более двух тысяч убитых и раненых британцев.
Потери американцев составили тринадцать человек.
Глава 18
— Месье Делакруа здесь, Сайлас? — Желто-карие глаза смотрели умоляюще, и он вздохнул.
— Месье занят и не захочет, чтобы кто-то увидел тех, кто сейчас у него. Идите-ка лучше наверх. — Он открыл дверь пошире, и Женевьева проскользнула в переднюю.
Сайлас не дал ей осмотреться, а быстро провел по лестнице в большую спальню. Женевьева сразу же поняла, что спальня принадлежит Доминику: в ней стоял его запах, мебель несла отпечаток его изысканного вкуса — ничего общего с кричащей роскошью Рэмпарт-стрит.
— Ждите здесь, — сказал Сайлас. — Может быть, мне лучше запереть дверь?
— О Сайлас! — Женевьева вспыхнула от смущения. — Я не пойду туда, куда мне не следует ходить.
— Вам прежде всего не следовало приходить сюда, — напомнил он, едва заметно ухмыльнувшись, и закрыл дверь.
В обеденном зале с высоким потолком Доминик, постукивая пальцами по столу из красных тропических пород дерева, оглядел лица сидевших вокруг шестерых мужчин.
— Очень заманчивая идея, джентльмены, поздравляю. Но очень дорогая и трудновыполнимая.
— Недостатка в деньгах не будет, Делакруа, — сказал элегантный господин с аскетическим лицом. — А выполнение сложных и рискованных проектов — это ведь именно то, чему вы так или иначе посвящаете свое время и незаурядные способности.
Доминик улыбнулся, прищурился, подлил вина гостям, сидевшим рядом, и передал графин дальше.
— А что будет делать Наполеон, если нам удастся освободить его из ссылки?
— Это он решит сам, — ответил другой мужчина. — Мы, разумеется, будем счастливы принять его здесь, если он пожелает. Но у императора могут быть иные планы.
— Скорее всего, — пробормотал Доминик. — Не представляю себе императора без империи. Говорят, на Эльбе он создал свое королевство.
— Если вы преуспеете в своей миссии, Делакруа, полагаем, вы охотно предложите Наполеону любые услуги, которые ему понадобятся?
— Если он решит снова воевать? — Брови Доминика взлетели вверх. — Однако, прежде чем подставлять свою шею, джентльмены, я хотел бы быть уверенным, что у императора есть шанс на успех.
— Разумеется, — ответил аскетичного вида джентльмен, не скрывая презрения. — Мы все хорошо помним, что вы действуете только из корыстных побуждений, Делакруа, а не из принципиальных или идейных соображений.
— Рад, что вы это помните, — любезно заметил Доминик. — Еще вина?
На том обмен колкостями, напомнивший о сути взаимоотношений между гостями и хозяином, завершился, и Сайлас, вошедший в обеденный зал, услышал лишь, как все рассыпаются в комплиментах друг другу.
— Ну что там? — Доминик взглянул через плечо на матроса-слугу, остановившегося позади его стула.
Сайлас, если бы его не позвали, никогда не решился бы войти во время деловых переговоров хозяина, поэтому Доминик понял, что случилось нечто важное, и, когда матрос попросил его выйти на минутку, тут же извинился перед гостями и вышел в холл.
— Мадемуазель пришла, — непроницаемо уставившись в стену, сообщил слуга Сайлас.
— С ней все в порядке? — Почему-то этот вопрос показался Доминику более важным, нежели все «зачем» и «почему», которые могли возникнуть по поводу столь нежданного и неуместного визита.
— Кажется, она немного расстроена, месье. Я провел ее в вашу комнату наверху. Доминик кивнул.
— Проследи, чтобы она никуда не выходила. Я выпровожу гостей, как только смогу. — И вернулся в обеденный зал, с искренней приветливостью улыбаясь сидевшим за столом мужчинам:
— Джентльмены, вынужден просить вас извинить меня. Дела неотложной важности… — Вежливый жест завершил фразу и встречу, к всеобщему удовольствию.
Все немедленно поднялись с учтивым пониманием истинных креольских джентльменов и, откланявшись, покинули дом.
Доминик поднялся наверх поспешнее, чем было в его привычках, и Женевьева, явно чем-то встревоженная, при его появлении резко повернулась от окна, через которое смотрела во двор.
— Пожалуйста, не сердись, Доминик. Я не вынесу, если на меня сегодня еще кто-нибудь будет кричать.
— Я не сержусь, — сказал он. — И когда это я на тебя кричал?
Она неуверенно улыбнулась:
— Никогда. Когда ты сердишься, ты становишься очень спокойным, но это еще хуже.
— Что случилось, фея? — Он взял ее ладони в свои и подул ей на пальцы. — Да ты совсем замерзла, Женевьева!
— На улице прохладно, а я забыла перчатки.
— Ты обедала? — Доминик решил, что с рассказом можно и повременить, по крайней мере пока она перестанет выглядеть такой потерянной и несчастной. — Давай спустимся в библиотеку, и Сайлас принесет нам супу.
Он повел ее в большую комнату в глубине дома, стены которой были застроены книжными стеллажами. В камине весело потрескивали дрова, и Женевьеве стало немного легче. Мир Виктора Латура показался таким далеким от этого теплого и надежного дома, куда пират мало кого допускал. Сайлас принес ей большую тарелку супа из стручков бамии с моллюсками, и, к своему удивлению, она съела все до последней капли. А Доминик сидел на козетке, потягивая вино и наблюдая за ней. В его бирюзовых глазах играла та самая таинственная едва заметная улыбка.
— Теперь лучше? — спросил он, когда Женевьева глубоко вздохнула и отложила ложку.
— Намного. Откуда ты знал, что я голодна? — с довольной усмешкой в свою очередь спросила Женевьева. — Я и сама этого не знала.
— Работа капитана корабля заключается и в том, чтобы знать обо всем, что требуется его матросам, — улыбнулся в ответ Доминик. — А теперь можешь рассказать мне, что тебя так расстроило.
— Папа задумал нечто отвратительное: собирается выдать меня замуж за Николаса! — без лишних охов и ахов выпалила Женевьева.
Доминик внезапно встал и, повернувшись к ней спиной, прошел к высокой французской двери, ведущей на балкон. Несколько долгих минут он стоял там, глядя на голый зимний сад, пока снова не взял себя в руки, но странное холодное ощущение у него в груди не исчезло. Тогда он медленно, растягивая слова, произнес:
— Это не тот выбор, какой сделал бы для тебя я.
— Что ты хочешь этим сказать?
Женевьеву удивило, что он не ответил на ее вопрос, как удивило и напряжение, явно сковавшее его движения. Однако минуту спустя Доминик вдруг передернул плечами, словно стряхивая оцепенение. Выражение лица было спокойным, взгляд оставался непроницаемым.
— Николас — недостаточно сильная для тебя личность, моя дорогая Женевьева, — небрежно заметил он. — Ты будешь ездить на нем верхом.
— Но я не собираюсь выходить за него! — твердо возразила Женевьева. — Ты говоришь так, словно это уже дело решенное, так же как Николас и папа, так же, как, я уверена, будут говорить Элен, Элиза и Лоренцо.
— Николас этого хочет?
Женевьева, ничего не скрывая, выложила, в чем состоит план Виктора и каково финансовое положение Николаса, а Делакруа тем временем снова сел на козетку и, не перебивая, внимательно слушал.
— И Николас говорит, — продолжила Женевьева. — что мы предоставим друг другу полную свободу, что я смогу делать, что захочу, в рамках приличий, что мы будем независимы от папа. И что все это вполне возможно, даже желательно! — почти отчаянно выкрикнула она под конец. — А я не согласна с этим, Доминик.
— Иди сюда. — Он поманил ее пальцем и, когда Женевьева послушно подошла, притянул к себе и посадил на колени. — Я хочу, чтобы ты выслушала меня и поверила, что я знаю, о чем толкую. Во-первых, в том, что говорит Николас, есть резон… Нет, нет, — Женевьева попыталась протестовать, — сиди смирно и выслушай меня до конца. Рано или поздно, скорее рано, тебе, фея, придется стать креольской дамой.
— Я не могу, — прошептала Женевьева.
— Нет, ты не можешь, ты не хочешь, — безжалостно поправил ее Доминик. — Тебе восемнадцать лет, Женевьева, у тебя впереди вся жизнь. Брак с Николасом — еще не конец света; к тому же он в самом деле даст тебе гораздо большую свободу, чем можно себе представить в любой другой ситуации.
— Как ты можешь так говорить? — заплакала Женевьева, отталкивая его и пытаясь вырваться.
— Я просто исхожу из здравого смысла и пытаюсь думать о будущем, — констатировал Доминик, еще крепче прижимая ее к себе. — Ты освободишься от отцовской опеки взамен на такую малость, как чисто формальная опека мужа. Материально ты будешь независима, и, если не захочешь участвовать в светской жизни, которую ты, по твоим словам, не выносишь, никто тебя не станет понуждать. А если решишь поучаствовать кое в каких играх… — циничная нотка вкралась в его речь, — ты сможешь себе это позволить с чистой совестью, зная, что Николас от этого страдать не станет.
— Не станет, потому что и сам будет играть в эти игры, — огрызнулась Женевьева. — Меня не интересует эта практическая сторона вопроса. Мне не подходит тот образ жизни, который ты так красноречиво описал. Может быть, раньше бы и согласилась, но теперь, после того, что я испытала, — нет!
— Мне показалось, или я слышу нотку упрека в твоем тоне? — сухо поинтересовался Доминик. — Быть может, это моя вина, что ты не можешь больше жить в том мире, к которому принадлежишь? Прости, но у меня было впечатление, что ты сама сделала выбор и взяла на себя ответственность за него.
— Да, взяла! — Воспользовавшись тем, что Доминик отпустил руки, она соскочила с его колен. — И именно поэтому не нуждаюсь в твоих советах. Предпочитаю вообще не выходить замуж, чем выходить на тех бесстыдных, сугубо практических условиях, которые вы с Николасом описываете.
— Ну не будь романтичной дурочкой, — нетерпеливо сказал пират. — Не обязательно искать любви в браке, можно найти ее в другом месте — любовь и страсть, не обремененные житейскими заботами. Ты знаешь Николаса, тебе известны его слабости так же хорошо, как свои собственные. Не вижу причины, по которой вы не могли бы жить в полном согласии — партнеры по делу, которое обоим принесет выгоду.
— Я скорее умру, чем проведу две недели так называемого медового месяца в спальне со своим кузеном Николасом, — объявила Женевьева, отчеканивая каждое слово. — Не могу себе представить, как Николас будет исполнять супружеские обязанности, хотя бы потому, что это будет брак по расчету. А кроме того, папа нужны внуки. Это одно из условий сделки, не так ли?
Доминик моргнул, словно отгоняя наваждение. Почему-то мысль о том, что его страстная фея окажется в объятиях Николасе Сен-Дени, была ему крайне неприятна, но он не собирался поддаваться слабости.
— Твой кузен — молодой зрелый мужчина, весьма искушенный, — с грубой откровенностью сказал Доминик. — Как и ты. Не думаю, что Николас будет огорчен, когда откроет, что у него в постели не сжавшаяся от страха девственница. А другой мужчина при иных обстоятельствах рассвирепел бы, тем более что тебе при твоей врожденной пылкости было бы трудно скрывать свою осведомленность до тех пор, пока ее можно было бы выдать за приобретенную в браке.
Женевьева смотрела на него широко открытыми глазами:
— Ты говоришь так, словно уже обдумывал этот вариант.
— А я и обдумывал. — Доминик подошел к бару и подлил себе вина. — Тебе, моя импульсивная фея, не приходило в голову, что когда-нибудь эта проблема непременно возникнет?
— Нет, — чуть не плача пропищала она. — Но поскольку я не собиралась… не собираюсь выходить замуж в обозримом будущем, зачем мне было думать об этом?
Доминик вздохнул:
— А что ты в таком случае собиралась делать, Женевьева? Ты не подходишь на роль старой девы, это я тебе говорю. Согласились же мы уже, что монашество — не для тебя. У тебя может быть сколько угодно любовных приключений, если ты найдешь себе терпимого мужа, а пока ты находишься под отцовской опекой, это невозможно.
— Но я не хочу иметь терпимого мужа, — медленно произнесла она. — Мог бы ты быть терпимым мужем, если бы Роз-мари была жива?
Лицо Доминика зловеще потемнело:
— Это не обсуждается. Мы говорим не обо мне.
— Но ты мог бы? — настаивала она, упрямо игнорируя знаки приближающейся опасности.
— Нет, черт возьми, я бы не мог, — слегка вспылил он. — Но я не собираюсь становиться ничьим мужем, так что вопрос неуместен.
Вежливый стук в дверь возвестил о появлении Сайласа. Обычно невозмутимое лицо его было оживленным, в темных глазах читалось волнение:
— Месье, простите, что беспокою вас, но на озере Бори замечены британцы. Посыльный от мэра принес это известие.
— Но генерал Джексон ожидал, что они войдут в Миссисипи, — сказала Женевьева, забыв на время о своих неприятностях.
— Да, он так думал. — Доминик засмеялся. — Они его дьявольски перехитрили. Город абсолютно не готов к обороне. — Он решительным движением поставил бокал на стол. — С вечерним приливом отплываем, Сайлас. Часть наших кораблей — в безопасной бухте, мы соединимся с ними на озере.
— Что ты собираешься делать? — встрепенулась Женевьева.
— Надеюсь, мне удастся отрезать их, — последовал ответ. — Если они намереваются потом идти вниз по реке, мы сможем задержать их, пока Джексон не соберет силы на берегу… Нет, тебе нельзя! — вдруг прогремел он, по тому как заблестели тигриные глаза, угадав просьбу, уже готовую сорваться с ее губ.
— Ну пожалуйста, — взмолилась она. — Обещаю, я не буду мешать. Я все время буду внизу.
— Я сказал нет! И если ты собираешься пререкаться со мной, я советовал бы тебе прежде хорошенько подумать.
Это был тот случай, когда Женевьеве ничего не оставалось, как признать поражение. Спорить было бесполезно, потому что она не смогла бы с ходу придумать убедительное объяснение для отъезда из дома. Конечно, если бы Доминик согласился, она все равно отправилась бы в море, а о последствиях позаботилась бы потом. Но поскольку он явно не собирался менять решение и просить его об этом было небезопасно, Женевьева покорно опустила плечи.
— Тогда мне лучше пойти домой. Доминик разрывался между необходимостью немедленно приступить к подготовке похода и нежеланием оставлять Женевьеву в таком отчаянии.
— Если ты хорошенько подумаешь о том, что я тебе сказал, фея, ты увидишь, я прав. — Он отвел локон с ее лба. — У тебя хорошая головка на плечах, нужно только научиться пользоваться ею, и уверяю тебя, что это гораздо более надежный проводник на пути к счастью, чем сердце.
— Да, — уныло согласилась она. — Наверное, ты прав. В конце концов, ты ведь гораздо опытнее меня.
Ему показалось, что нотка иронии прозвучала в этом утверждении, или он ошибся? Однако Доминик решил отбросить сомнение, и недвусмысленно подтвердил:
— Да, я опытнее. Поговорим, когда я вернусь.
— Если ты вернешься, — сказала Женевьева, направляясь к двери.
— Я определенно намерен именно так и поступить! А пока вернись и поцелуй меня на прощание.
С вымученной улыбкой она подошла и нехотя подставила лицо для поцелуя. Но даже за этой сдержанностью Доминик не мог не ощутить ее врожденную, естественную страстность, которая пленяла так же, как и вдохновляла его. Последовательно разрушая ее оборонительные заграждения, он то обводил языком ее губы, то погружался в глубину ее нежного и сладкого рта, одной ладонью сквозь платье прижимал сосок, другой сжимал ягодицы, пока она не сдалась и со всхлипом не прильнула к нему. Когда кончик его языка дразняще заскользил по ее ушной раковине и нырнул в глубину, Женевьева издала глухой стон и прижалась к нему в безумном восторге сладостной муки.
— Мне не следовало этого делать, — тихо сказал он, отрываясь от ее лица с покрасневшими от поцелуев губами; взгляд ее карих глаз стал тяжелым от желания, и Доминик знал, что такое же желание она видит в его глазах. — Никогда не надо начинать того, что нельзя закончить.
Она опустила руки и разгладила складки на шали:
— Пришло время воевать, а не любить, месье Делакруа. Как и все особы моего пола, я останусь здесь и буду терпеливо ждать вашего возвращения.
— Ты вовсе не такая, как «все особы твоего пола», — вздохнул Доминик, глядя ей прямо в лицо.
— Но не такой ли ты хотел бы меня сделать? — спросила она. — Мне показалось, что именно в этом ты меня убеждал все утро.
— Я не хочу ссориться с тобой, Женевьева. Иди, пока один из нас не сказал чего-нибудь, о чем мы оба потом пожалеем. В дверях она обернулась, закусив верхнюю губу, и попросила:
— Возвращайся невредимым.
— Всеми правдами и не правдами! — пообещал он. — У нас ведь еще одно дельце не закончено.
— Да, конечно — Она послала ему воздушный поцелуй и вышла.
Женевьева спешила домой. На улицах царило всеобщее возбуждение. Колокола собора Святого Людовика звонили не переставая, и к площади перед собором отовсюду бежали мужчины с мушкетами, пистолетами и шпагами. Женщины собирались на углах и с испуганными лицами перешептывались, наблюдая, как по призыву генерала Джексона их мужья, отцы, братья готовятся к обороне.
Добравшись до своей спальни, Женевьева сбросила маскарадный костюм и, прежде чем спуститься вниз, быстро переоделась. Она слышала, как в гостиной жалобно рыдает испуганная Элиза, а Лоренцо уговаривает ее своим, как всегда, патетическим басом. Потом в их диалог ворвался раздраженный и безапелляционный голос Виктора, сразу же заставивший зятя замолчать. Женевьева незаметно проскользнула в комнату.
— А, вот и ты, дорогая, — встрепенулась Элен; ее и обычно-то бледное лицо было теперь смертельно белым. — Это так ужасно! Британцы — на озере Борн и могут в любой момент атаковать город.
— Так это поэтому звонят колокола?
— Генерал Джексон собирает всех мужчин, которые способны держать в руках оружие, — прорыдала Элиза. — А Лоренцо нездоров…
— У него, видите ли, острый приступ дизентерии, — взорвался Виктор. — Чертовски вовремя!
— Но он же не виноват, папа, — сказала Женевьева, во всеобщей сумятице забыв о том, что ей бы лучше не привлекать к себе отцовского внимания.
Но Николас с редкой для него готовностью помочь грудью бросился на амбразуру, успев отвлечь внимание Виктора за мгновение до того, как уже сделанный им глубокий вдох чуть было не извергнулся потоком брани:
— Мы должны идти немедленно, — заявил он, сосредоточенно проверяя, надежно ли пристегнута к поясу шпага. — Негоже нам являться на площадь последними.
— Да-да, конечно. — Мысль о том, что Латур — не важно какой, по рождению или по свойству — может в такой момент оказаться не в первых рядах, тут же заставила Виктора, забыв обо всем, броситься к выходу.
Лоренцо похлопал плачущую Элизу по плечу и уверил, что под опекой мачехи она будет в полной безопасности, а когда Элиза запричитала, что ее беспокоит отнюдь не собственная безопасность, снова, на сей раз молча и скорбно, похлопал ее по плечу и поспешил к выходу.
Николас взглянул на Женевьеву, словно хотел ей что-то сказать, но передумал. Элиза и Элен дали волю слезам, а Женевьева, наблюдая за этой сценой, не без иронии подумала, что ей и заплакать-то нельзя, поскольку предполагается, что у нее нет никого, о чьей безопасности следовало бы тревожиться. Не то чтобы слезы подступали к горлу при мысли о Доминике. Просто хотелось стоять рядом с ним на мостике «Танцовщицы», слышать, как он уверенно командует боевым фрегатом, отдавая хладнокровные, ясные, решительные распоряжения, хотелось быть частью этой военной операции, вместо того чтобы сидеть с плачущими женщинами и бить баклуши!
— Элиза, если ты будешь так горевать, это может плохо отразиться на ребенке, — сказала она, принимая на себя единственную роль, на которую при сложившихся обстоятельствах еще готова была согласиться.
В ночь на 24 декабря генерал Джексон предпринял атаку на британцев, упреждая их наступление. Странным было то Рождество в городе, получившем временную передышку неизвестно, правда, на какой срок. Перед лицом грозящей оккупации собор Святого Людовика во время всенощной службы в сочельник был переполнен людьми, тихо молившимися за здравие близких, за то, чтобы удалось защитить город.
В первый день нового года генерал сэр Эдвард Пэкенхем начал, как он считал, заключительную битву, но, к своему безграничному изумлению, вместо плохо подготовленного, немногочисленного разношерстного ополчения встретился со шквальным огнем артиллерии противника. Оказалось, что отличные стрелки из Кентукки и Теннесси ни в чем не уступают ритуально чеканящим шаг, вымуштрованным британцам. Пэкенхем подождал подкрепления и, абсолютно уверенный в себе, 8 января снова бросил свои главные силы против неприятеля, укрывшегося за наскоро сооруженными земляными укреплениями.
Доминик со своими сподвижниками на кораблях, благополучно вставших на якорь в Миссисипи, в полумиле от поля битвы в Чэлмете, действовал с помощью легкого вооружения и пушек и, так же как его соратники — солдаты на скорую руку собранной армии, не веря глазам своим, наблюдал, как шеренги в красных мундирах шли в наступление прямо на пули противника, которые косили их, как траву. Падала одна шеренга, и на смену ей вставала другая. Казалось, англичане так оболванены муштрой и так слепо верят в незыблемость джентльменских правил ведения войны, что воображение их полностью парализовано, а вместе с ним и понимание происходящего, и способность оценивать факты.
Немногочисленный противник между тем не собирался выходить из-за своих баррикад и сражаться с британцами лицом к лицу. Не так глуп он был! При виде трагической бессмысленной гибели стольких молодых жизней Доминик готов был заплакать. Это кровавое побоище продолжалось в течение получаса, после чего на земле осталось лежать более двух тысяч убитых и раненых британцев.
Потери американцев составили тринадцать человек.
Глава 18
В течение нескольких последующих дней Новый Орлеан торжествовал победу, бал следовал за балом, каждой хозяйке не терпелось оказать честь храбрым защитникам и отпраздновать окончание войны, которая, по иронии судьбы, официально считалась, завершенной еще за две недели до битвы при Новом Орлеане. Если бы известие о подписании мирного договора в Европе достигло генерала Пэкенхема вовремя, ужасной, бессмысленной бойни можно было избежать.
Доминик Делакруа охотно посещал балы, но обычно проводил там время уединившись со своими недавними гостями и другими заинтересованными лицами. Они обсуждали план похода в Европу для освобождения Наполеона с острова Эльба. Это был серьезный, чтобы не сказать грандиозный план, в абсолютной тайне вынашиваемый его создателями, и пирата это забавляло, хотя он тщательно скрывал свои чувства под маской вежливого интереса. Размах и дерзость плана — вот что вызывало его интерес гораздо более, чем материальная выгода, сколь велика бы она ни была.
Единственное, что его беспокоило, это отсутствие Женевьевы Латур на бесчисленных балах. Ее кузен обычно посещал их, но был мрачен и уделял уже гораздо меньше внимания мадемуазель Бенуа. Не редкость было увидеть и мадам Латур, чаще всего в сопровождении старшей падчерицы, но миниатюрная — младшая дочь Латура почему-то отсутствовала. Доминик дважды посылал записки в дом на Ройял-стрит, передавая их, как всегда, через молчаливую и услужливую Амелию, и два дня ждал Женевьеву в доме на Рэмпарт-стрит, но она не пришла, не написала ответа и, что было еще удивительнее, ни разу не появилась нежданно-негаданно. «Не дуется ли она на меня, — подумал было Доминик, но отбросил это предположение, как не соответствующее характеру Женевьевы. — У нее множество недостатков, но она никогда не замыкалась и не дулась. Вероятно, ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с отцовским планом, и она вполне мудро решила, что сомнительный роман с пиратом едва ли поможет вступить на предначертанную стезю. Однако если дело было бы в этом, Женевьева поставила бы меня в известность».
Наконец Доминик решил выведать что-нибудь у Николаса. Он принял приглашение на бал, куда были званы почти все члены креольского общества, включая и Виктора Латура. Капер направился прямо к Николасу Сен-Дени, стоявшему у буфета с угрюмым видом, искажавшим черты его красивого лица.
— Добрый вечер, Николас. — Доминик взял с тарелки канапе с лобстером и отправил его в рот. — Кажется, здесь сегодня весь высший свет со своими чадами и домочадцами, — небрежно заметил Доминик. — Но я не вижу нигде мадемуазель Латур? — Вопрос был задан как бы между прочим, но во взгляде Николаса промелькнула настороженность, щеки едва заметно порозовели.
Доминик сжал губы. У Николаса все можно прочесть по лицу! Он совершенно очевидно боялся пирата, и, хотя Доминик был вынужден признать, что в прошлом у Сен-Дени была веская причина опасаться дальнейших контактов с ним, все же не мог не презирать его за неспособность скрыть свой страх в отличие от бесстрашной кузины, которая с мрачной решимостью бросила вызов дьяволу в лице Делакруа.
— В самом деле, — невозмутимо продолжал капер, — я видел ее в последний раз накануне Рождества. Она не хворает, надеюсь?
Николас пробормотал что-то насчет суровых холодов и необходимости оставаться дома, чтобы не подхватить воспаления легких, и Доминик понял, что в доме Латуров происходит нечто, о чем необходимо разузнать.
— Женевьева в доме на Ройял-стрит? — спросил он, и теперь в его голосе не было даже притворной вежливости, вопрос прозвучал резко и требовательно.
Николас, пойманный врасплох, признался:
Доминик Делакруа охотно посещал балы, но обычно проводил там время уединившись со своими недавними гостями и другими заинтересованными лицами. Они обсуждали план похода в Европу для освобождения Наполеона с острова Эльба. Это был серьезный, чтобы не сказать грандиозный план, в абсолютной тайне вынашиваемый его создателями, и пирата это забавляло, хотя он тщательно скрывал свои чувства под маской вежливого интереса. Размах и дерзость плана — вот что вызывало его интерес гораздо более, чем материальная выгода, сколь велика бы она ни была.
Единственное, что его беспокоило, это отсутствие Женевьевы Латур на бесчисленных балах. Ее кузен обычно посещал их, но был мрачен и уделял уже гораздо меньше внимания мадемуазель Бенуа. Не редкость было увидеть и мадам Латур, чаще всего в сопровождении старшей падчерицы, но миниатюрная — младшая дочь Латура почему-то отсутствовала. Доминик дважды посылал записки в дом на Ройял-стрит, передавая их, как всегда, через молчаливую и услужливую Амелию, и два дня ждал Женевьеву в доме на Рэмпарт-стрит, но она не пришла, не написала ответа и, что было еще удивительнее, ни разу не появилась нежданно-негаданно. «Не дуется ли она на меня, — подумал было Доминик, но отбросил это предположение, как не соответствующее характеру Женевьевы. — У нее множество недостатков, но она никогда не замыкалась и не дулась. Вероятно, ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с отцовским планом, и она вполне мудро решила, что сомнительный роман с пиратом едва ли поможет вступить на предначертанную стезю. Однако если дело было бы в этом, Женевьева поставила бы меня в известность».
Наконец Доминик решил выведать что-нибудь у Николаса. Он принял приглашение на бал, куда были званы почти все члены креольского общества, включая и Виктора Латура. Капер направился прямо к Николасу Сен-Дени, стоявшему у буфета с угрюмым видом, искажавшим черты его красивого лица.
— Добрый вечер, Николас. — Доминик взял с тарелки канапе с лобстером и отправил его в рот. — Кажется, здесь сегодня весь высший свет со своими чадами и домочадцами, — небрежно заметил Доминик. — Но я не вижу нигде мадемуазель Латур? — Вопрос был задан как бы между прочим, но во взгляде Николаса промелькнула настороженность, щеки едва заметно порозовели.
Доминик сжал губы. У Николаса все можно прочесть по лицу! Он совершенно очевидно боялся пирата, и, хотя Доминик был вынужден признать, что в прошлом у Сен-Дени была веская причина опасаться дальнейших контактов с ним, все же не мог не презирать его за неспособность скрыть свой страх в отличие от бесстрашной кузины, которая с мрачной решимостью бросила вызов дьяволу в лице Делакруа.
— В самом деле, — невозмутимо продолжал капер, — я видел ее в последний раз накануне Рождества. Она не хворает, надеюсь?
Николас пробормотал что-то насчет суровых холодов и необходимости оставаться дома, чтобы не подхватить воспаления легких, и Доминик понял, что в доме Латуров происходит нечто, о чем необходимо разузнать.
— Женевьева в доме на Ройял-стрит? — спросил он, и теперь в его голосе не было даже притворной вежливости, вопрос прозвучал резко и требовательно.
Николас, пойманный врасплох, признался: