- Но, Майлз, из этого ничего не выйдет. Как ты думаешь, что он будет
делать, выслушав меня? Мягко говоря, у него не очень богатая фантазия. Он
не из тех, кто любит высовываться - ты понимаешь, что я имею в виду. Он
хочет получить еще одну звезду перед отставкой. Он очень чувствителен к
своему послужному списку. С самого училища у него репутация человека
серьезного, разумного, практичного. Звезд с неба не хватает, но
уравновешен - такой уж у него характер; ты таких знаешь. - Бен вздохнул. -
Майлз, я не представляю себе, чтобы мой полковник пошел к генералу с таким
докладом. Да он не доверит мне даже наливать ему чернила в чернильницу
после этого рассказа.
- Понятно, - произнес я уныло.
- Майлз, я сделаю это, если ты хочешь! Но даже если невероятное
произойдет, если полковник пойдет к бригадному генералу, а тот - дальше, к
генерал-майору, который пойдет еще выше, к трем или четырем звездам, что
они, черт возьми, будут делать? К тому времени это уже будет запутанный
рассказ из четвертых или пятых уст, который принес какой-то дурак
подполковник, о котором они никогда и не слышали. А тот, в свою очередь,
услышал его по телефону от какого-то прибитого приятеля - штатского! -
откуда-то из Калифорнии. Ты видишь? Сам ты можешь представить, чтобы это
дошло до уровня, на котором действительно можно было бы что-то сделать, а
потом чтобы кто-то и впрямь это сделал? Господи, ты же знаешь, что такое
армия!
Усталым и побежденным голосом я сказал:
- Да. - Потом я вздохнул и добавил: - Да, я вижу, Бен. Ты прав.
- Я сделаю это, к чертям мой послужной список - это не так важно - если
ты видишь хоть крохотный шанс! Потому что я верю тебе. Я не исключаю
возможности, что тебя обманывают с какой-то целью, но скорее всего
происходит что-то такое, чем надо бы заняться. Так что если ты считаешь,
что я должен...
- Нет, - сказал я, на сей раз твердо и решительно. - Нет, забудь об
этом. Я и сам должен был бы это понять, если бы немного подумал. Ты
абсолютно прав - все будет напрасно. Нет смысла портить твой послужной
список, если это не принесет никакой пользы.
Мы еще немного поговорили. Бен пытался что-то придумать и предложил
обратиться в прессу. Однако я ответил, что газеты из всей этой истории
сделают очередную сенсацию насчет летающих тарелок, остроумную и
никчемную. Тогда он предложил ФБР. Я сказал, что подумаю, пообещал держать
его а курсе, и мы распрощались.
Через минуту Джек поднялся по лестнице.
- Ну, что? - спросил он. Я только пожал плечами, говорить было нечего.
Тогда Джек добавил:
- Может, попробуем ФБР?
Мне было все равно, и я только кивнул на телефон:
- Вот, попробуй, если хочешь.
Джек взял телефонный справочник Сан-Франциско и через минуту набрал
номер. Я наблюдал: КЛ2-2155. Джек держал трубку на некотором расстоянии от
уха, чтобы я тоже мог слушать. Когда гудки прекратились, мужской голос
произнес: "Ал...", и связь оборвалась, пошел непрерывный сигнал. Джек
снова очень старательно набрал номер. Не успел он это сделать, как
подключилась телефонистка:
- Простите, какой номер вы набираете?
Джек ответил, и она добавила:
- Подождите, пожалуйста.
В трубке зазвучал сигнал вызова - гудок, пауза, снова гудок - раз шесть
подряд.
- Абонент не отвечает, - произнесла она наконец механическим служебным
голосом.
Джек некоторое время молча смотрел на телефон, потом поднес трубку ко
рту.
- О'кей, - мягко сказал он. - Извините. - Он взглянул на меня и тихо
добавил: - Они не позволят нам связаться ни с кем, Майлз. Там кто-то был,
мы слышали его ответ, но они больше не дадут нам туда позвонить. Майлз,
они уже на телефонной станции и Бог знает где еще.
Я кивнул.
- Похоже на то, - произнес я. И вдруг половодье ужаса охватило нас
обоих.
Нам казалось, что мы ведем себя обдуманно; на самом деле мы действовали
под влиянием дикого, неудержимого, могущественного инстинкта. Мы разбудили
девушек; жмурясь от яркого света, они обеспокоенно расспрашивали нас, но,
не получая ответа и заметив выражение наших лиц, сами заразились той же
паникой. Мы бестолково заметались по дому, хватая одежду; Джек сунул за
пояс громадный нож для разделки мяса, я собрал все деньги до последнего
цента, а полуодетую Теодору мы нашли на кухне, где она запихивала консервы
в картонную коробку от сигарет; не знаю, понимала ли она, что делает.
Мы беспрерывно наталкивались друг на друга в коридорах, на лестницах и
выбегая из комнат; наверное, это напоминало старинную немую кинокомедию,
вот только здесь ничего смешного не было. Мы в ужасе бежали из этого дома,
из этого города, внезапно утратив способность к сопротивлению, не зная,
что делать, как бороться и главное - против чего. Что-то невыразимо
страшное, но вполне реальное угрожало нам в такой степени, что мы не были
способны ни понять опасность, ни противиться ей - только бежать.
Мы забились в машину Джека - Теодора в туфлях на босу ногу. Его "форд"
стоял на темной, молчаливой улице чуть в стороне от фонаря, вне
колышущегося круга света. Мы побросали свои бесформенные кучи одежды на
заднее сиденье. Взревел двигатель, Джек рванул с места, завизжали шины, и
мы стремглав понеслись вперед, ни о чем не думая, спасаясь бегством. Мы
немного пришли в себя только на федеральном шоссе N_101, за одиннадцать
миль от Санта-Миры.
Лишь тогда, на почти пустой автостраде, я ощутил, что ко мне
возвращается способность трезво мыслить. Удачное, быстрое бегство,
возрастающее расстояние - это само по себе действует успокаивающе, словно
противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к Бекки, которая сидела
рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она спит; лицо ее в
свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и страх снова
охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг.
Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы съехали с
темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек,
перегнувшись через Теодору, ударил кулаком по отделению для перчаток,
крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил из машины с
перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил ключи зажигания из приборной
доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался дальше вдоль грязной
обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но он остановился и
опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать.
Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли крыло, и теперь
он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет светильник.
Вот и сейчас лампа зашипела у него в руках, потом загорелась дымным
розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в землю. Я сунул один из
ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить.
Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и
откинул крышку багажника. Тут-то они и были, освещенные мигающим
красноватым пламенем: две громадные коробочки, которые кое-где уже
потрескались. Я схватил их обеими руками и швырнул на землю. Они были
невесомы, как детские шарики, шероховатые и сухие на ощупь. От одного
ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над собой и принялся
топтать их, дробить и давить ногами, не слыша даже своего хриплого,
бессознательного вопля: "Ах-ха! Ах-ха!" - крика ужаса, животного
отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало разлетаться
во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел огромную тень -
свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном танце,
увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый свет мерцающего
огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума.
Джек изо всей силы дернул меня за руку, оттащил в сторону, и мы
вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина. Он открутил
пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу
же превратились в какую-то плесенеобразную мешанину. Потом я выдернул
светильник из почвы и, швырнув его в эту желеподобную массу, побежал к
дверям машины.
Когда "форд", подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг
подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг, и
видно было, как извивался и отплывал в сторону густой жирный дым. Когда
Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя быстро опало и
превратилось в несколько маленьких, красно-голубых мерцающих язычков, а
дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли - то ли стали
невидимы, то ли погасли, не знаю.
Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы; нас покинули
всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за руку и
наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается
на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом.
Прошел час, а может, и больше. Впереди засветился холодный,
негостеприимный неоновый знак: "Есть свободные места", и мы остановились у
мотеля "Ранчо-Как-его-там". Джек вышел и, когда я открывал дверцу, Бекки
нагнулась и прошептала:
- Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана. Я не
могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно.
Я кивнул - ничего другого не оставалось делать - и вылез из машины. Мы
разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего возраста
в халате и тапочках, которая давно уже перестала удивляться, отчего это
люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами и пятью словами, она
предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и
дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя, я написал первое
пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает то же
самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно тогда
казалось чрезвычайно важным сделаться неизвестными, забиться в
какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы.
В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек нашел свою
пижаму, мне это не удалось, и я позаимствовал пижаму у него; женщины
извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего номера и пропустил Бекки
перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда
я со стыдливым возгласом повернулся к двери, Бекки остановила меня,
схватив за руку:
- Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще с
детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня!
Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее
одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее к себе, как
маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до
предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то для всего
есть место и время, но если место и было подходящим, то время - никак. Мы
спали.
Если мне что-то и снилось, в памяти не осталось никаких следов; я
напрочь отключился от всего вокруг, и это был лучший из всех возможных
вариантов. Я, наверное, спал бы и до полудня, но примерно в половине
девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох. Я
широко раскрыл глаза, сонная Бекки пошевелилась, поудобнее устраиваясь
около меня.
Это было уж слишком. Вся такая теплая, раскрасневшаяся во сне, она
лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог ее
не обнять. Это было долгое чудесное мгновение - завлекательное тепло ее
тела охватило меня, и я уже не думал, а только чувствовал. Вдруг я
сообразил, что могло произойти, понял и то, что через две-три секунды
утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к собственному
удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и я
очутился перед судьей по разводам. Мне показалось, что я превращаюсь в
какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это ни
было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол.
Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми глазами, украшенными длинными
ресницами, она была похожа на спящую фею. Я знал, что мне достаточно
сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней, и отвернулся, пока
еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную.
Через четверть часа я прошел на цыпочках мимо кровати к двери. Но,
когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты.
- В чем дело? - с ироничной улыбкой спросила она. - Благородство?
Я покачал головой:
- Старость, - и вышел.
Джек расхаживал с сигаретой по двору мотеля; я подошел к нему, мы
поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо. Когда наши взгляды
встретились, я спросил:
- Ну? Теперь куда?
Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами.
- Домой, - сказал он.
Я ошарашенно взглянул на него.
- Именно так, - раздраженно подтвердил он. - А куда, по-твоему, мы
ехали?
Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться с ним, но не стал.
Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой
кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен.
- Конечно, - проговорил он, - ты это понимаешь не хуже меня. - Он
устало вздохнул. - Ты что, рассчитывал сменить имя, отрастить бороду и
отправиться куда-то начинать жизнь заново?
Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме
возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло яркое
солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от страха. То
есть страх остался, глубокий и крепкий, но я был способен рассуждать, не
подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по крайней
мере, для меня. Но мы принадлежали Санта-Мире, а не какому-то
неизвестному, выдуманному новому месту. И теперь наступило время
возвращаться домой, в город, которому принадлежали мы и который
принадлежал нам. В самом деле, не оставалось ничего, кроме как
возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там, бороться,
сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я.
Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась,
напряженно всматриваясь в Джека, лицо у нее помрачнело; остановившись
возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул.
- Да, - сурово ответил он. - Дорогая, мы с Майлзом считаем... - он
замолчал, потому что Теодора медленно кивнула.
- Хорошо, - устало произнесла она. - Раз вы возвращаетесь, значит, так
нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я.
Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку:
- Доброе утро, Майлз.
Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную сорочку
и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному лицу я понял, что она
собирается что-то сказать.
- Майлз, - остановилась она перед нами, - мне нужно вернуться. Это все
происходит на самом деле, и мой папа...
Я прервал ее.
- Мы все возвращаемся, - мягко выговорил я, беря ее под руку и ведя к
машине. Джек с Теодорой шли рядом. - Только, ради Бога, давайте сперва
позавтракаем.
В двадцать минут двенадцатого этим же утром Джек сбросил скорость и
выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру.
Нам позарез нужно было быстрее добраться туда, чтобы бороться,
действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление грязных
колей, изобиловавших ухабами - маленькими, с острыми краями, или такими
огромными, что на них можно было сломать ось, если не преодолевать их
ползком.
- Единственная дорога в Санта-Миру, - раздраженно сказал Джек, - а они
довели ее до непригодности. - Он налег на руль, чтобы выбраться из
глубокой колеи и не попасть в небольшую канаву впереди. - Типичный
идиотизм городского совета, - взорвался он. - Они запустили эту дорогу,
потому что через город должны были провести новое шоссе, а потом
передумали и отказались от него. Майлз, ты читал об этом? - Я покачал
головой, и Джек продолжал: - Ну да, в городской "Трибюн". Совет теперь
против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь
геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили нас с
единственной практически непроходимой дорогой, а скоро начнутся зимние
дожди, так что ее и чинить не станут.
Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в выбоину;
Джек выругался и ворчал дальше - до половины двенадцатого, когда мы
проехали черно-белый знак: "Город Санта-Мира. Население 3890 человек".
Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они
родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть,
как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что
остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие
час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от
того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня
безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему
ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне
когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили
в город, где не должно было быть немцев, а жители вроде были настроены
дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая
во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери,
в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе
- на этой улице я когда-то разносил газеты - я понимал, как чувствовал
себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог
увидеть или найти тут.
Джек сказал:
- Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая
одежда.
Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств,
переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его
вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как
всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:
- Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если
Бекки не возражает. Встретимся у меня.
Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.
Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул
мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни
души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.
- Майлз, что с тобой? - раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на
нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то
нервозность. - Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели
ты не видишь? - Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с
недоумением и добавила: - Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. - Она
взяла меня за руку. - Майлз, в чем дело?
- Слушай, - сказал я, - я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит
проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за
несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что
произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и
та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но
мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.
Она немного помолчала, потом поинтересовалась:
- За кого ты опасаешься - за себя или за меня?
- За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске
объявлений о разводах в городском суде.
Бекки усмехнулась:
- А ты думаешь, что с нами это случится?
- За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут
угадаешь?
- Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду
домой.
- Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, - отрезал я. - Никуда ты не
пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, - я
вызверился на нее, - как бы ни было замечательно спать с тобой... рядом.
- Иди ты ко всем чертям, - засмеялась Бекки.
Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я
присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день;
в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было
и тогда - ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.
То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но
сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и
улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.
Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не
таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не
выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас
выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.
Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались
бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками,
глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице.
Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды,
заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.
А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и
далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице
мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы
темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине
мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы
цветовую гамму.
Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было _не так_,
и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.
- Майлз, - осторожно и тихо спросила она, - мне так кажется или
действительно эта улица какая-то... мертвая?
Я кивнул.
- Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в
одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже
стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или
травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не _происходит_, Бекки, никто
ничего не _делает_. Итак уже несколько дней, а может, и недель.
Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не
видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди
законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий
мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице,
где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или
цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину -
словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги
изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.
Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но
все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти
с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса;
так бывает поздно ночью, когда город спит.
Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше,
когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не
присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими
глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами
моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах - наши
шаги гулко отдавались на тротуаре - мы заметили еще три закрытых магазина.
Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было
похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой
вывеской бара "Досуг", в которой не хватало нескольких букв. Окна были
засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели
на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в
распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни
радио, ни телевизор не были включены - внутри царила тишина.
Кафе "Макси" было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле
стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре "Секвойя" над
закрытой кассой висело объявление: "Открыто только в субботу и воскресенье
вечером". В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская
реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась
густым слоем пыли.
Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были
переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под
фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись
сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки
пробормотала: "И тележки с хлопьями нет". Действительно, много лет тележка
на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там
были только сорняки.
Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я
удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и
заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану
полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я
присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось
семь или восемь.
- Майлз, когда это все _произошло_? - Бекки обвела рукой полупустую
улицу.
- Понемногу, - я пожал плечами. - Только сейчас мы начинаем понимать
это - город умирает.
Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика
Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная
тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.
На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:
- Давай выпьем кока-колы или кофе.
Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь
избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.
У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я
делать, выслушав меня? Мягко говоря, у него не очень богатая фантазия. Он
не из тех, кто любит высовываться - ты понимаешь, что я имею в виду. Он
хочет получить еще одну звезду перед отставкой. Он очень чувствителен к
своему послужному списку. С самого училища у него репутация человека
серьезного, разумного, практичного. Звезд с неба не хватает, но
уравновешен - такой уж у него характер; ты таких знаешь. - Бен вздохнул. -
Майлз, я не представляю себе, чтобы мой полковник пошел к генералу с таким
докладом. Да он не доверит мне даже наливать ему чернила в чернильницу
после этого рассказа.
- Понятно, - произнес я уныло.
- Майлз, я сделаю это, если ты хочешь! Но даже если невероятное
произойдет, если полковник пойдет к бригадному генералу, а тот - дальше, к
генерал-майору, который пойдет еще выше, к трем или четырем звездам, что
они, черт возьми, будут делать? К тому времени это уже будет запутанный
рассказ из четвертых или пятых уст, который принес какой-то дурак
подполковник, о котором они никогда и не слышали. А тот, в свою очередь,
услышал его по телефону от какого-то прибитого приятеля - штатского! -
откуда-то из Калифорнии. Ты видишь? Сам ты можешь представить, чтобы это
дошло до уровня, на котором действительно можно было бы что-то сделать, а
потом чтобы кто-то и впрямь это сделал? Господи, ты же знаешь, что такое
армия!
Усталым и побежденным голосом я сказал:
- Да. - Потом я вздохнул и добавил: - Да, я вижу, Бен. Ты прав.
- Я сделаю это, к чертям мой послужной список - это не так важно - если
ты видишь хоть крохотный шанс! Потому что я верю тебе. Я не исключаю
возможности, что тебя обманывают с какой-то целью, но скорее всего
происходит что-то такое, чем надо бы заняться. Так что если ты считаешь,
что я должен...
- Нет, - сказал я, на сей раз твердо и решительно. - Нет, забудь об
этом. Я и сам должен был бы это понять, если бы немного подумал. Ты
абсолютно прав - все будет напрасно. Нет смысла портить твой послужной
список, если это не принесет никакой пользы.
Мы еще немного поговорили. Бен пытался что-то придумать и предложил
обратиться в прессу. Однако я ответил, что газеты из всей этой истории
сделают очередную сенсацию насчет летающих тарелок, остроумную и
никчемную. Тогда он предложил ФБР. Я сказал, что подумаю, пообещал держать
его а курсе, и мы распрощались.
Через минуту Джек поднялся по лестнице.
- Ну, что? - спросил он. Я только пожал плечами, говорить было нечего.
Тогда Джек добавил:
- Может, попробуем ФБР?
Мне было все равно, и я только кивнул на телефон:
- Вот, попробуй, если хочешь.
Джек взял телефонный справочник Сан-Франциско и через минуту набрал
номер. Я наблюдал: КЛ2-2155. Джек держал трубку на некотором расстоянии от
уха, чтобы я тоже мог слушать. Когда гудки прекратились, мужской голос
произнес: "Ал...", и связь оборвалась, пошел непрерывный сигнал. Джек
снова очень старательно набрал номер. Не успел он это сделать, как
подключилась телефонистка:
- Простите, какой номер вы набираете?
Джек ответил, и она добавила:
- Подождите, пожалуйста.
В трубке зазвучал сигнал вызова - гудок, пауза, снова гудок - раз шесть
подряд.
- Абонент не отвечает, - произнесла она наконец механическим служебным
голосом.
Джек некоторое время молча смотрел на телефон, потом поднес трубку ко
рту.
- О'кей, - мягко сказал он. - Извините. - Он взглянул на меня и тихо
добавил: - Они не позволят нам связаться ни с кем, Майлз. Там кто-то был,
мы слышали его ответ, но они больше не дадут нам туда позвонить. Майлз,
они уже на телефонной станции и Бог знает где еще.
Я кивнул.
- Похоже на то, - произнес я. И вдруг половодье ужаса охватило нас
обоих.
Нам казалось, что мы ведем себя обдуманно; на самом деле мы действовали
под влиянием дикого, неудержимого, могущественного инстинкта. Мы разбудили
девушек; жмурясь от яркого света, они обеспокоенно расспрашивали нас, но,
не получая ответа и заметив выражение наших лиц, сами заразились той же
паникой. Мы бестолково заметались по дому, хватая одежду; Джек сунул за
пояс громадный нож для разделки мяса, я собрал все деньги до последнего
цента, а полуодетую Теодору мы нашли на кухне, где она запихивала консервы
в картонную коробку от сигарет; не знаю, понимала ли она, что делает.
Мы беспрерывно наталкивались друг на друга в коридорах, на лестницах и
выбегая из комнат; наверное, это напоминало старинную немую кинокомедию,
вот только здесь ничего смешного не было. Мы в ужасе бежали из этого дома,
из этого города, внезапно утратив способность к сопротивлению, не зная,
что делать, как бороться и главное - против чего. Что-то невыразимо
страшное, но вполне реальное угрожало нам в такой степени, что мы не были
способны ни понять опасность, ни противиться ей - только бежать.
Мы забились в машину Джека - Теодора в туфлях на босу ногу. Его "форд"
стоял на темной, молчаливой улице чуть в стороне от фонаря, вне
колышущегося круга света. Мы побросали свои бесформенные кучи одежды на
заднее сиденье. Взревел двигатель, Джек рванул с места, завизжали шины, и
мы стремглав понеслись вперед, ни о чем не думая, спасаясь бегством. Мы
немного пришли в себя только на федеральном шоссе N_101, за одиннадцать
миль от Санта-Миры.
Лишь тогда, на почти пустой автостраде, я ощутил, что ко мне
возвращается способность трезво мыслить. Удачное, быстрое бегство,
возрастающее расстояние - это само по себе действует успокаивающе, словно
противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к Бекки, которая сидела
рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она спит; лицо ее в
свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и страх снова
охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг.
Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы съехали с
темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек,
перегнувшись через Теодору, ударил кулаком по отделению для перчаток,
крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил из машины с
перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил ключи зажигания из приборной
доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался дальше вдоль грязной
обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но он остановился и
опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать.
Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли крыло, и теперь
он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет светильник.
Вот и сейчас лампа зашипела у него в руках, потом загорелась дымным
розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в землю. Я сунул один из
ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить.
Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и
откинул крышку багажника. Тут-то они и были, освещенные мигающим
красноватым пламенем: две громадные коробочки, которые кое-где уже
потрескались. Я схватил их обеими руками и швырнул на землю. Они были
невесомы, как детские шарики, шероховатые и сухие на ощупь. От одного
ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над собой и принялся
топтать их, дробить и давить ногами, не слыша даже своего хриплого,
бессознательного вопля: "Ах-ха! Ах-ха!" - крика ужаса, животного
отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало разлетаться
во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел огромную тень -
свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном танце,
увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый свет мерцающего
огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума.
Джек изо всей силы дернул меня за руку, оттащил в сторону, и мы
вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина. Он открутил
пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу
же превратились в какую-то плесенеобразную мешанину. Потом я выдернул
светильник из почвы и, швырнув его в эту желеподобную массу, побежал к
дверям машины.
Когда "форд", подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг
подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг, и
видно было, как извивался и отплывал в сторону густой жирный дым. Когда
Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя быстро опало и
превратилось в несколько маленьких, красно-голубых мерцающих язычков, а
дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли - то ли стали
невидимы, то ли погасли, не знаю.
Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы; нас покинули
всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за руку и
наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается
на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом.
Прошел час, а может, и больше. Впереди засветился холодный,
негостеприимный неоновый знак: "Есть свободные места", и мы остановились у
мотеля "Ранчо-Как-его-там". Джек вышел и, когда я открывал дверцу, Бекки
нагнулась и прошептала:
- Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана. Я не
могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно.
Я кивнул - ничего другого не оставалось делать - и вылез из машины. Мы
разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего возраста
в халате и тапочках, которая давно уже перестала удивляться, отчего это
люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами и пятью словами, она
предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и
дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя, я написал первое
пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает то же
самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно тогда
казалось чрезвычайно важным сделаться неизвестными, забиться в
какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы.
В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек нашел свою
пижаму, мне это не удалось, и я позаимствовал пижаму у него; женщины
извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего номера и пропустил Бекки
перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда
я со стыдливым возгласом повернулся к двери, Бекки остановила меня,
схватив за руку:
- Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще с
детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня!
Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее
одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее к себе, как
маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до
предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то для всего
есть место и время, но если место и было подходящим, то время - никак. Мы
спали.
Если мне что-то и снилось, в памяти не осталось никаких следов; я
напрочь отключился от всего вокруг, и это был лучший из всех возможных
вариантов. Я, наверное, спал бы и до полудня, но примерно в половине
девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох. Я
широко раскрыл глаза, сонная Бекки пошевелилась, поудобнее устраиваясь
около меня.
Это было уж слишком. Вся такая теплая, раскрасневшаяся во сне, она
лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог ее
не обнять. Это было долгое чудесное мгновение - завлекательное тепло ее
тела охватило меня, и я уже не думал, а только чувствовал. Вдруг я
сообразил, что могло произойти, понял и то, что через две-три секунды
утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к собственному
удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и я
очутился перед судьей по разводам. Мне показалось, что я превращаюсь в
какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это ни
было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол.
Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми глазами, украшенными длинными
ресницами, она была похожа на спящую фею. Я знал, что мне достаточно
сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней, и отвернулся, пока
еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную.
Через четверть часа я прошел на цыпочках мимо кровати к двери. Но,
когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты.
- В чем дело? - с ироничной улыбкой спросила она. - Благородство?
Я покачал головой:
- Старость, - и вышел.
Джек расхаживал с сигаретой по двору мотеля; я подошел к нему, мы
поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо. Когда наши взгляды
встретились, я спросил:
- Ну? Теперь куда?
Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами.
- Домой, - сказал он.
Я ошарашенно взглянул на него.
- Именно так, - раздраженно подтвердил он. - А куда, по-твоему, мы
ехали?
Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться с ним, но не стал.
Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой
кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен.
- Конечно, - проговорил он, - ты это понимаешь не хуже меня. - Он
устало вздохнул. - Ты что, рассчитывал сменить имя, отрастить бороду и
отправиться куда-то начинать жизнь заново?
Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме
возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло яркое
солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от страха. То
есть страх остался, глубокий и крепкий, но я был способен рассуждать, не
подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по крайней
мере, для меня. Но мы принадлежали Санта-Мире, а не какому-то
неизвестному, выдуманному новому месту. И теперь наступило время
возвращаться домой, в город, которому принадлежали мы и который
принадлежал нам. В самом деле, не оставалось ничего, кроме как
возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там, бороться,
сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я.
Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась,
напряженно всматриваясь в Джека, лицо у нее помрачнело; остановившись
возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул.
- Да, - сурово ответил он. - Дорогая, мы с Майлзом считаем... - он
замолчал, потому что Теодора медленно кивнула.
- Хорошо, - устало произнесла она. - Раз вы возвращаетесь, значит, так
нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я.
Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку:
- Доброе утро, Майлз.
Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную сорочку
и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному лицу я понял, что она
собирается что-то сказать.
- Майлз, - остановилась она перед нами, - мне нужно вернуться. Это все
происходит на самом деле, и мой папа...
Я прервал ее.
- Мы все возвращаемся, - мягко выговорил я, беря ее под руку и ведя к
машине. Джек с Теодорой шли рядом. - Только, ради Бога, давайте сперва
позавтракаем.
В двадцать минут двенадцатого этим же утром Джек сбросил скорость и
выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру.
Нам позарез нужно было быстрее добраться туда, чтобы бороться,
действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление грязных
колей, изобиловавших ухабами - маленькими, с острыми краями, или такими
огромными, что на них можно было сломать ось, если не преодолевать их
ползком.
- Единственная дорога в Санта-Миру, - раздраженно сказал Джек, - а они
довели ее до непригодности. - Он налег на руль, чтобы выбраться из
глубокой колеи и не попасть в небольшую канаву впереди. - Типичный
идиотизм городского совета, - взорвался он. - Они запустили эту дорогу,
потому что через город должны были провести новое шоссе, а потом
передумали и отказались от него. Майлз, ты читал об этом? - Я покачал
головой, и Джек продолжал: - Ну да, в городской "Трибюн". Совет теперь
против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь
геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили нас с
единственной практически непроходимой дорогой, а скоро начнутся зимние
дожди, так что ее и чинить не станут.
Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в выбоину;
Джек выругался и ворчал дальше - до половины двенадцатого, когда мы
проехали черно-белый знак: "Город Санта-Мира. Население 3890 человек".
Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они
родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть,
как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что
остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие
час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от
того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня
безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему
ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне
когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили
в город, где не должно было быть немцев, а жители вроде были настроены
дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая
во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери,
в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе
- на этой улице я когда-то разносил газеты - я понимал, как чувствовал
себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог
увидеть или найти тут.
Джек сказал:
- Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая
одежда.
Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств,
переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его
вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как
всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:
- Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если
Бекки не возражает. Встретимся у меня.
Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.
Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул
мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни
души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.
- Майлз, что с тобой? - раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на
нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то
нервозность. - Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели
ты не видишь? - Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с
недоумением и добавила: - Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. - Она
взяла меня за руку. - Майлз, в чем дело?
- Слушай, - сказал я, - я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит
проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за
несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что
произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и
та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но
мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.
Она немного помолчала, потом поинтересовалась:
- За кого ты опасаешься - за себя или за меня?
- За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске
объявлений о разводах в городском суде.
Бекки усмехнулась:
- А ты думаешь, что с нами это случится?
- За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут
угадаешь?
- Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду
домой.
- Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, - отрезал я. - Никуда ты не
пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, - я
вызверился на нее, - как бы ни было замечательно спать с тобой... рядом.
- Иди ты ко всем чертям, - засмеялась Бекки.
Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я
присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день;
в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было
и тогда - ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.
То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но
сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и
улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.
Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не
таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не
выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас
выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.
Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались
бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками,
глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице.
Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды,
заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.
А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и
далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице
мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы
темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине
мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы
цветовую гамму.
Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было _не так_,
и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.
- Майлз, - осторожно и тихо спросила она, - мне так кажется или
действительно эта улица какая-то... мертвая?
Я кивнул.
- Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в
одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже
стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или
травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не _происходит_, Бекки, никто
ничего не _делает_. Итак уже несколько дней, а может, и недель.
Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не
видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди
законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий
мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице,
где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или
цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину -
словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги
изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.
Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но
все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти
с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса;
так бывает поздно ночью, когда город спит.
Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше,
когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не
присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими
глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами
моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах - наши
шаги гулко отдавались на тротуаре - мы заметили еще три закрытых магазина.
Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было
похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой
вывеской бара "Досуг", в которой не хватало нескольких букв. Окна были
засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели
на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в
распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни
радио, ни телевизор не были включены - внутри царила тишина.
Кафе "Макси" было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле
стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре "Секвойя" над
закрытой кассой висело объявление: "Открыто только в субботу и воскресенье
вечером". В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская
реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась
густым слоем пыли.
Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были
переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под
фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись
сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки
пробормотала: "И тележки с хлопьями нет". Действительно, много лет тележка
на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там
были только сорняки.
Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я
удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и
заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану
полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я
присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось
семь или восемь.
- Майлз, когда это все _произошло_? - Бекки обвела рукой полупустую
улицу.
- Понемногу, - я пожал плечами. - Только сейчас мы начинаем понимать
это - город умирает.
Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика
Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная
тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.
На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:
- Давай выпьем кока-колы или кофе.
Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь
избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.
У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я