Мне неудержимо хотелось бежать, прятаться; самое последнее, что мне
хотелось бы делать, - это сидеть и вести разговоры у какого-то там
профессора, но мы должны были пойти на это. Я просто не представлял, что
делать дальше.
Мне было не по себе, потому что мы ехали в светло-зеленом "форде" -
автомобиле доктора Беннелла, а его знали все в городе, и я опасался, не
направляются ли люди в домах, мимо которых мы проезжаем, к телефонам и не
наполнен ли сам воздух информацией о нас.
Местность вокруг Санта-Миры в основном холмистая, да и сам город
построен на многочисленных пригорках, между которыми извиваются улицы. Я
знал каждую из них и сейчас направлялся к одной тихой улочке квартала за
три от дома Бадлонга. Улица упиралась в крутой склон, покрытый кустарником
и деревьями. Я остановил машину у купы небольших деревьев, подальше от
людских глаз. Ее было видно только из двух соседних домов, но, возможно,
никто оттуда нас не заметил. Мы вышли, но я не стал выключать двигатель.
Машина нам больше не понадобится, так что тот, кто найдет "форд", будет
напрасно ждать нашего возвращения. Пистолет Ника оттягивал карман, и,
немного поразмыслив, я зашвырнул его в кусты.
Мы полезли вверх по узкой тропинке, по которой я бегал еще мальчишкой,
охотясь на мелкую дичь. На этой тропинке нас не было видно и за пять
шагов, к тому же я знал, как попасть к дому Бадлонга, не появляясь на
вершине холма.
Вскоре мы заметили его дом внизу, у самого подножия. Я отыскал место
чуть в стороне от тропинки, откуда хорошо было видно и дом, и двор, и мы
тщательно осмотрели все. Двухэтажный грязноватый дом стоял на обширном
участке, который был отгорожен с одной стороны забором, а с другой -
густым кустарником. В Калифорнии любят жить "на свежем воздухе", и каждый,
у кого есть возможность, создает на своем собственном участке все условия
для этого, стараясь отгородиться от слишком любопытных глаз, - сейчас это
нас весьма устраивало.
Вокруг дома и во дворе никого не было видно, и мы не спеша сошли вниз,
открыли высокую калитку в заборе, миновали двор и направились вдоль дома.
Я был уверен, что нас никто не видит.
В доме была боковая дверь, и когда мы постучали, мне пришло в голову,
что Бадлонга, возможно, даже скорее всего, нет дома. Но он был; через
полминуты появился мужчина лет под сорок, присмотрелся через стекло и
отпер дверь. Он внимательно взглянул на нас, удивленный, как мне
показалось, что мы воспользовались боковым входом.
- Мы заблудились, - произнес я с вежливой улыбкой. - Видимо, мы
постучали не в ту дверь, профессор Бадлонг?
- Да, - ответил он, приятно улыбаясь нам через очки в металлической
оправе. У него были русые, слегка курчавые волосы и умное, вдумчивое лицо
настоящего учителя.
- Я Майлз Беннелл, доктор Беннелл, и...
- О, доктор. - Он кивнул, улыбаясь. - Я видел вас в городе, так что...
- Я вас тоже встречал, - произнес я. - Мне было известно, что вы
работаете в колледже, но я не знал вашего имени. Это мисс Бекки Дрисколл.
- Добрый день, - он распахнул дверь и отступил в сторону. - Заходите,
пожалуйста.
Он провел нас в комнату, похожую на кабинет. Там стоял старомодный
письменный стол, на стенах висели полки с книгами, дипломы и фотографии в
рамках, пол был застелен небольшим ковром, а у стены находился старый
разбитый диван. Комната была небольшая, с одним окном, довольно темная, но
на столе горела лампа, заполняя помещение приятным уютным светом.
Наверное, он тут много работает, подумал я. Мы с Бекки сели на диван,
Бадлонг развернул вращающееся кресло у стола и устроился в нем, слегка
насмешливо, но дружелюбно посматривая на нас.
- Чем могу быть полезен?
Я ответил ему, что по достаточно серьезным, хотя и запутанным причинам
нам крайне важно знать все, что он может рассказать относительно заметки в
газете, которую мы не читали, но на которую намекала "Трибюн", цитируя его
собственные слова.
Еще прежде, чем я закончил, на его лице появилась мягкая смущенная
улыбка, и он укоризненно покачал головой.
- Это дело, - проговорил он, - похоже, так и не закончится. Что ж, - он
откинулся в кресле, - я сам в этом виноват, так что пенять не на кого. Что
вам нужно знать - о чем говорилось в заметке?
- Да, - ответил я. - И все, что вы сможете добавить.
- Понимаете, - Бадлонг пожал плечами, - в газете были напечатаны вещи,
которые не следовало бы публиковать. - Он снова виновато улыбнулся. -
Газетные репортеры. Видимо, я жил довольно одиноко, потому что до сих пор
ни одного из них не встречал. Этот парень, Бики, довольно умный, кстати,
позвонил мне как-то утром. Кажется, я профессор ботаники и биологии,
поинтересовался он. Да, ответил я, и он спросил, не подъеду ли я на ферму
Парнелла. Бики рассказал мне, где это, - ферма оказалась недалеко отсюда.
Там есть кое-что, что мне следовало бы увидеть, сообщил он и добавил
некоторые подробности, которых оказалось достаточно, чтобы вызвать у меня
интерес.
Профессор Бадлонг на минуту замолк, сложив руки перед собой ладонь в
ладонь, потом продолжал:
- Так вот, я поехал на ферму, и там на куче мусора рядом с коровником
увидел какие-то большущие то ли шары, то ли семенные коробочки явно
растительного происхождения. Бики спросил меня, что это такое, и я
откровенно ответил, что не знаю. - Бадлонг усмехнулся. - Поскольку Бики с
удивлением и недовольством поднял брови, моя профессиональная гордость
была задета, и я вынужден был добавить, что ни один специалист-ботаник не
в состоянии опознать абсолютно все, что ему покажут. Специалист-ботаник,
подхватил Бики, значит, я имею в виду, что это какая-то растительная форма
жизни? Да, ответил я, по-моему, так и есть. - Бадлонг с удивленным
восхищением покачал головой. - О, эти репортеры очень умные ребята, они
заставляют вас делать выводы раньше, чем вы сами к ним придете. Сигарету?
- Бадлонг достал пачку из кармана, и мы с Бекки взяли себе по одной.
Бадлонг тоже сунул сигарету в рот и дал нам прикурить.
- То, что они мне показали, - профессор Бадлонг выпустил облако дыма, -
было похоже, как мне показалось, на огромные семенные коробочки, думаю,
это любому пришло бы в голову. Мистер Парнелл, фермер, рассказал, что "эти
штуковины" приплыли просто по небу (я не сомневался в его искренности,
потому что, вообще-то, как иначе они могли тут появиться?) и его это
крайне удивило. На мой взгляд, в коробочках этих ничего особенного не
было, разве что размеры. Семенные коробочки какого-то растения - это все,
что я мог сказать, хотя должен был признать, что вещество, которым они
были наполнены, никак не напоминало семена в нашем традиционном понимании.
Бики попытался обратить мое внимание на то, что несколько предметов в куче
мусора, на которую упали коробочки, были удивительно похожи друг на друга,
при этом он старался как-то связать это с самими коробочками. Бики показал
на две пустые банки из-под персиков, одинаковые, словно близнецы. В куче
лежала сломанная ручка от топора и рядом с ней другая, которую невозможно
было от нее отличить. Но я ничего удивительного в этом не увидел. Тогда он
решил подойти ко мне с другого конца, ему нужен был репортаж, настоящая
сенсация, если возможно, и он старался этого добиться любой ценой.
Бадлонг с усмешкой в глазах снова затянулся сигаретой.
- Не могли ли эти штуковины, спросил Бики, появиться "из внешнего
пространства", он так это сформулировал. - Бадлонг пожал плечами. - Все,
что я мог ответить, было: да, могли, потому что я понятия не имел, откуда
они сюда попали. Итак, - Бадлонг выпрямился в кресле и наклонился в нашу
сторону, - тут-то хитрый Бики меня и поймал. Теория или идея, как вам
угодно, согласно которой некоторые растительные формы жизни попали на нашу
планету из космического пространства, стара, как мир. Это достаточно
респектабельная и разумная теория, в ней нет ничего сенсационного и даже
удивительного. Лорд Кельвин, вы, доктор, это, безусловно, знаете, лорд
Кельвин, выдающийся ученый нашего времени, был одним из многочисленных
сторонников этой теории. Возможно, говорил он, ни одна форма жизни на
нашей планете не возникла самостоятельно, а все они попали сюда из
космической бездны. Некоторые споры, указывал он, очень стойки против
самого жестокого холода, и они могли быть занесены на земную орбиту под
действием светового давления. Каждый, кто изучал данную тему, злаком с
этой теорией; есть аргументы за и против нее.
Вот я и ответил репортеру: "Да". Это могут быть споры из "внешнего
пространства", почему бы и нет? Я просто не знал. Похоже, что эта новость
показалась моему собеседнику весьма эффектной, и он сделал из всех моих
слов одну фразу. "Космические споры", удовлетворенно произнес он,
записывая эти слова на клочке бумаги, которым у него был, и я уже увидел,
как рождаются заголовки.
Бадлонг снова выпрямился в кресле.
- Мне следовало быть более осторожным, но я всего лишь живой человек,
мне понравилось давать интервью, и я, удовлетворенный, несколько выделил
эту мысль - с целью дать молодому Бики то, что он так рвался получить. -
Профессор быстро поднял руку. - Вы понимаете, что я не пытался
придерживаться абсолютной истины. Вполне возможно, что "космические
споры", если вам нравится употреблять столь определенный термин, приплыли
на Землю. Допуская такую возможность, лично я сомневаюсь, что все без
исключения формы жизни на Земле возникли именно таким образом.
Последователи этой теории, однако, указывают на то, что когда-то наша
планета представляла собой клокочущую массу невероятно горячего газа.
Когда она, наконец, остыла до температуры, при которой возможна жизнь, то
откуда еще могла взяться на Земле живая материя, спрашивают они, как не из
окружающего пространства?
Во всяком случае меня понесло. - Профессор Бадлонг по-мальчишески
усмехнулся. - Почти каждому ученому свойствен такой недостаток - развивать
любую теорию как можно дольше и, сплошь и рядом, как можно скучнее. Так
вот, на ферме Парнелла этот мальчишка получил от меня свой репортаж. Да,
это могут быть космические споры, сказал я, и, наоборот, это могут быть
совсем не космические споры. По сути дела, объяснил я ему, я испытываю
полную уверенность, что их можно было бы идентифицировать, если бы
кто-нибудь за это взялся, как нечто хорошо известное, хотя и весьма
редкое, к тому же самого что ни на есть земного происхождения. Но
произошло непоправимое. Он решил напечатать одну часть моего рассказа и
пренебречь другой, и в городской газете появились две-три задиристые и, по
моему мнению, недостоверные корреспонденции, относительно которых я
вынужден был требовать опровержения. Вот и все, доктор Баннелл, по-моему,
много шума из ничего.
Я улыбнулся, пытаясь поддержать настрой беседы.
- Вы говорите, световое давление, профессор Бадлонг. Эти коробочки
могли путешествовать в пространстве под воздействием светового давления.
Это интересно.
- Это же заинтересовало молодого Бики, - усмехнулся профессор. - И он
меня поймал. Я рассказал ему часть теории, и мне пришлось изложить
остальное. Здесь нет никакого волшебства, доктор. Свет - это один из видов
энергии, как вам известно, следовательно, любой объект, находящийся в
космическом пространстве, будь то семенные коробочки или что угодно,
несомненно, будет испытывать на себе давление светового потока. Световой
поток имеет определенную, точно измеренную силу, у него есть даже вес.
Солнечный свет, падающий на гектар пашни, весит несколько тонн, можете
верить или нет. Значит, если семенные коробочки где-то в пространстве
попадают в световой поток, который в конечном счете достигает Земли -
излучение от далеких звезд или от какого-то другого источника, - поток
света будет неуклонно толкать их в направлении другой планеты.
- Это, видимо, довольно медленно, не так ли? - спросил я.
- Чрезвычайно медленно. Настолько медленно, что вряд ли это можно
измерить. Но что такое бесконечно медленно в бесконечности времени? Если
допустить, что эти споры могли попасть сюда из космического пространства,
вполне обоснованно будет признать, что они блуждали там миллионы лет,
сотни миллионов лет - это не имеет никакого значения. Запечатанная
бутылка, брошенная в океан, может совершить кругосветное путешествие, если
ей дать время. Растяните крохотную пылинку, какой является наша планета,
вдоль невероятных расстояний космоса, и будет вполне справедливо, что на
протяжении достаточного времени все эти расстояния можно преодолеть.
Значит, если эти или какие-то другие споры приплыли на Землю, вполне
вероятно, что они начали свое путешествие задолго до того, как Земля
вообще появилась на свет.
Бадлонг наклонился и похлопал меня по колену, улыбаясь Бекки.
- Однако вы не газетный репортер, доктор Беннелл. Семенные коробочки с
фермы Парнелла, если это действительно семенные коробочки, скорее всего
занесло ветром, причем с небольшого расстояния, и представляют они собой,
вне всякого сомнения, что-то хорошо известное науке, хотя, к сожалению, не
мне. И я уверен, что избежал бы многих ехидных вопросов и шуточек со
стороны моих коллег, если бы так и сказал тому мальчишке Бики, вместо
того, чтобы позволить ему подхватить мои мысли и раздуть из них сенсацию.
- Он снова виновато улыбнулся.
Я задумался над тем, что услышал от Бадлонга, а он мягко произнес:
- Почему вас это так заинтересовало, доктор Беннелл?
- Да вот... - я заколебался, размышляя, что я могу или имею право ему
сказать. Наконец произнес:
- Слышали ли вы что-нибудь, профессор Бадлонг, о... чем-то подобном
мании, которая распространилась тут, в Санта-Мире?
- Да, немного. - Он с интересом взглянул на меня, потом кивнул на
стопку бумаг на столе перед собой. - Я много работал этим летом над одной,
как я полагаю, важной статьей, которая должна быть напечатана осенью; для
меня эта статья, ее публикация, имеет большое значение. Так что я не очень
внимательно следил за внешними событиями. Однако один коллега рассказывал
мне о какой-то несомненной, хотя и временной мании, связанной с
раздвоением личности, которая была у нескольких жителей города. Вы
полагаете, что существует какая-то связь между ней и, - он усмехнулся, -
нашими "космическими спорами"?
Я взглянул на часы и встал: через три минуты Джек Беличек должен был
проехать по этой улице, и нам нужно было выйти наружу, чтобы быть готовыми
сесть в машину.
- Возможно, - ответил я профессору Бадлонгу. - Скажите мне вот что. Не
могут ли эти споры быть каким-то сверхъестественным враждебным организмом,
способным имитировать и даже дублировать человеческое тело? Превращаться,
по всем практически признакам, в нечто похожее на человека настолько, что
его невозможно отличить от настоящего?
Моложавый профессор за столом с интересом взглянул на меня, изучая мое
лицо. Когда он, наконец, заговорил, очевидно, обдумав, как следует мой
вопрос, голос его был очень, даже немного чересчур, вежливым.
- Надеюсь, нет, доктор Беннелл. Мало существует вещей, - он еще раз
улыбнулся нам, - которые можно утверждать с абсолютной уверенностью, но
одна из них следующая. Никакая субстанция во Вселенной не в состоянии
реконструировать себя в невероятно запутанную совокупность живых костей и
крови и в ту чрезвычайно сложную структуру, которая называется
человеческим организмом. Или любым другим живым существом. Это невозможно,
абсурдно, как я полагаю. Чтобы вы там, как вам кажется, ни наблюдали,
доктор Беннелл, вы на ошибочном пути. Я по себе знаю, как легко иногда
бывает увлечься какой-нибудь теорией. Но вы же врач, и если внимательно
подумаете, вам все станет понятно.
Я понял. Я ощутил, что краснею от стыда, что я, врач, попал в дурацкое
положение, словно последний мальчишка. Мне хотелось провалиться сквозь
землю или раствориться в воздухе.
Быстро, почти резко я поблагодарил Бадлонга, пожав ему руку. Я хотел
как можно скорее избавиться от этого приятного, умного взгляда, в котором
не было ни капли пренебрежения, которое, однако, Бадлонг безусловно
испытывал. Он вежливо проводил нас через парадную дверь, и я с радостью
услышал, направляясь к калитке, как сзади щелкнул замок.
Я все еще ощущал себя мальчишкой, который обесчестил себя дурным
поступком, когда взялся за щеколду. В тот же миг я остановился: откуда-то
справа я услышал звук автомобиля, который на большой скорости, скрежеща
тормозами, вырвался из-за угла на улицу. Через щель в калитке я увидел,
что мимо нас промчался автомобиль Беличеков. Джек склонился над рулем,
внимательно всматриваясь перед собой, а Теодора сжалась рядом. Снова
завизжала резина и заскрежетали тормоза, раздался выстрел, знакомый звук
выстрела из пистолета, и мы услышали свист пули вдоль улицы. Мимо калитки
пронесся коричневый с золотой звездой автомобиль городской полиции, через
минуту рев двух моторов ослабел, стих, вновь послышался где-то вдалеке, а
потом исчез насовсем.
За нами заскрипела дверь, я откинул щеколду, взял Бекки под руку, и мы
быстро зашагали по тротуару. Метров через двадцать мы свернули на
тропинку, которая вела к двухэтажному деревянному дому, где я играл еще
мальчишкой. Мы прошли вдоль дома, затем оказались во дворе. Сзади, на
улице, которую мы только что миновали, я услышал чей-то голос, еще один,
потом стук двери. Через минуту мы уже взбирались на холм, который
возвышался позади домов на Корте Мадера-авеню, и снова пробирались по
тропинке, извивавшейся через кустарник, обходя отдельные группы деревьев.
У меня было время размышлять. Я понял, что произошло, и был поражен
твердостью и решимостью, которые проявил Джек Беличек. Трудно сказать,
долго ли его так преследовали, хотя, наверное, не очень давно. Но я знал,
что ему пришлось мчаться по улицам Санта-Миры с полицейской машиной, из
которой стреляли, на хвосте, все время посматривая на часы. Сознательно
пренебрегая всеми возможностями бежать, вырваться из города и оказаться в
безопасности, Джек правил машиной так, чтобы привести ее как можно ближе к
улице и дому, где, как он знал, мы должны были его ждать, пока не подошло
время нашей встречи. Это был практически единственный способ предупредить
нас, и, невероятно, но ему удалось это сделать в то самое время, когда
страх и паника должны были управлять всеми его поступками. Я мог только
пожелать, чтобы они с женой как-то выпутались из этого положения, хотя и
сомневался, что им это удастся: единственная дорога из города, и та почти
непроходимая, была заблокирована второй полицейской машиной. Теперь я
понял, какую страшную ошибку мы совершили, вернувшись в Санта-Миру, как мы
были беспомощны против того, что сейчас овладело городом, и мне оставалось
только гадать, сколько времени еще пройдет, пока нас схватят - через два
шага или на следующем повороте тропинки, - и что они с нами сделают.
Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в
кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке,
тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.
Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже
не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь
на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было - ни
одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже
лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.
Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда
невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в
районах, которые называются "Лужок" и "Долина". Сейчас мы спускались с
одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей
позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я
стремился попасть.
Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.
Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез
считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому
что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было
немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по
склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в
кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые
позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план,
осуществить его.
Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней
жизни: кинотеатр "Секвойя", где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов;
кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах
подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного
магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за
жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки,
принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через
металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.
Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице,
будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.
На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей
на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как
открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то
заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку
черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла,
на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы
вошли в приемную, заперев за собой дверь.
Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем
лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не
заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому
что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то
недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго и оно уже не
принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не
стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было
все равно.
В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я
взял пару простыней и подушку со стола, где осматриваю больных, и
старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза
встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки
возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал - утешающе, как ребенка.
Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка
погладил ее.
- Спи, - сказал я, - отдохни немного. - Я усмехнулся и подмигнул ей,
стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле
знал, что делаю и что нужно делать.
Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я
стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон,
выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук,
положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика,
уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи,
чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал
некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я
ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что
там происходило, стал более уверенным в себе.
Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд,
казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых
городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на
тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди
сновали у магазина Дж.С.Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины
торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий
туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу
местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню - широкая
проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная
площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так
называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для
оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.
Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или
опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое
время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что
мышление - почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его,
особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа
нужно ожидать. В от я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей
и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.
Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном
дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в
неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за
минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь
почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в
универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с
картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе;
машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые
прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в
другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек,
хотелось бы делать, - это сидеть и вести разговоры у какого-то там
профессора, но мы должны были пойти на это. Я просто не представлял, что
делать дальше.
Мне было не по себе, потому что мы ехали в светло-зеленом "форде" -
автомобиле доктора Беннелла, а его знали все в городе, и я опасался, не
направляются ли люди в домах, мимо которых мы проезжаем, к телефонам и не
наполнен ли сам воздух информацией о нас.
Местность вокруг Санта-Миры в основном холмистая, да и сам город
построен на многочисленных пригорках, между которыми извиваются улицы. Я
знал каждую из них и сейчас направлялся к одной тихой улочке квартала за
три от дома Бадлонга. Улица упиралась в крутой склон, покрытый кустарником
и деревьями. Я остановил машину у купы небольших деревьев, подальше от
людских глаз. Ее было видно только из двух соседних домов, но, возможно,
никто оттуда нас не заметил. Мы вышли, но я не стал выключать двигатель.
Машина нам больше не понадобится, так что тот, кто найдет "форд", будет
напрасно ждать нашего возвращения. Пистолет Ника оттягивал карман, и,
немного поразмыслив, я зашвырнул его в кусты.
Мы полезли вверх по узкой тропинке, по которой я бегал еще мальчишкой,
охотясь на мелкую дичь. На этой тропинке нас не было видно и за пять
шагов, к тому же я знал, как попасть к дому Бадлонга, не появляясь на
вершине холма.
Вскоре мы заметили его дом внизу, у самого подножия. Я отыскал место
чуть в стороне от тропинки, откуда хорошо было видно и дом, и двор, и мы
тщательно осмотрели все. Двухэтажный грязноватый дом стоял на обширном
участке, который был отгорожен с одной стороны забором, а с другой -
густым кустарником. В Калифорнии любят жить "на свежем воздухе", и каждый,
у кого есть возможность, создает на своем собственном участке все условия
для этого, стараясь отгородиться от слишком любопытных глаз, - сейчас это
нас весьма устраивало.
Вокруг дома и во дворе никого не было видно, и мы не спеша сошли вниз,
открыли высокую калитку в заборе, миновали двор и направились вдоль дома.
Я был уверен, что нас никто не видит.
В доме была боковая дверь, и когда мы постучали, мне пришло в голову,
что Бадлонга, возможно, даже скорее всего, нет дома. Но он был; через
полминуты появился мужчина лет под сорок, присмотрелся через стекло и
отпер дверь. Он внимательно взглянул на нас, удивленный, как мне
показалось, что мы воспользовались боковым входом.
- Мы заблудились, - произнес я с вежливой улыбкой. - Видимо, мы
постучали не в ту дверь, профессор Бадлонг?
- Да, - ответил он, приятно улыбаясь нам через очки в металлической
оправе. У него были русые, слегка курчавые волосы и умное, вдумчивое лицо
настоящего учителя.
- Я Майлз Беннелл, доктор Беннелл, и...
- О, доктор. - Он кивнул, улыбаясь. - Я видел вас в городе, так что...
- Я вас тоже встречал, - произнес я. - Мне было известно, что вы
работаете в колледже, но я не знал вашего имени. Это мисс Бекки Дрисколл.
- Добрый день, - он распахнул дверь и отступил в сторону. - Заходите,
пожалуйста.
Он провел нас в комнату, похожую на кабинет. Там стоял старомодный
письменный стол, на стенах висели полки с книгами, дипломы и фотографии в
рамках, пол был застелен небольшим ковром, а у стены находился старый
разбитый диван. Комната была небольшая, с одним окном, довольно темная, но
на столе горела лампа, заполняя помещение приятным уютным светом.
Наверное, он тут много работает, подумал я. Мы с Бекки сели на диван,
Бадлонг развернул вращающееся кресло у стола и устроился в нем, слегка
насмешливо, но дружелюбно посматривая на нас.
- Чем могу быть полезен?
Я ответил ему, что по достаточно серьезным, хотя и запутанным причинам
нам крайне важно знать все, что он может рассказать относительно заметки в
газете, которую мы не читали, но на которую намекала "Трибюн", цитируя его
собственные слова.
Еще прежде, чем я закончил, на его лице появилась мягкая смущенная
улыбка, и он укоризненно покачал головой.
- Это дело, - проговорил он, - похоже, так и не закончится. Что ж, - он
откинулся в кресле, - я сам в этом виноват, так что пенять не на кого. Что
вам нужно знать - о чем говорилось в заметке?
- Да, - ответил я. - И все, что вы сможете добавить.
- Понимаете, - Бадлонг пожал плечами, - в газете были напечатаны вещи,
которые не следовало бы публиковать. - Он снова виновато улыбнулся. -
Газетные репортеры. Видимо, я жил довольно одиноко, потому что до сих пор
ни одного из них не встречал. Этот парень, Бики, довольно умный, кстати,
позвонил мне как-то утром. Кажется, я профессор ботаники и биологии,
поинтересовался он. Да, ответил я, и он спросил, не подъеду ли я на ферму
Парнелла. Бики рассказал мне, где это, - ферма оказалась недалеко отсюда.
Там есть кое-что, что мне следовало бы увидеть, сообщил он и добавил
некоторые подробности, которых оказалось достаточно, чтобы вызвать у меня
интерес.
Профессор Бадлонг на минуту замолк, сложив руки перед собой ладонь в
ладонь, потом продолжал:
- Так вот, я поехал на ферму, и там на куче мусора рядом с коровником
увидел какие-то большущие то ли шары, то ли семенные коробочки явно
растительного происхождения. Бики спросил меня, что это такое, и я
откровенно ответил, что не знаю. - Бадлонг усмехнулся. - Поскольку Бики с
удивлением и недовольством поднял брови, моя профессиональная гордость
была задета, и я вынужден был добавить, что ни один специалист-ботаник не
в состоянии опознать абсолютно все, что ему покажут. Специалист-ботаник,
подхватил Бики, значит, я имею в виду, что это какая-то растительная форма
жизни? Да, ответил я, по-моему, так и есть. - Бадлонг с удивленным
восхищением покачал головой. - О, эти репортеры очень умные ребята, они
заставляют вас делать выводы раньше, чем вы сами к ним придете. Сигарету?
- Бадлонг достал пачку из кармана, и мы с Бекки взяли себе по одной.
Бадлонг тоже сунул сигарету в рот и дал нам прикурить.
- То, что они мне показали, - профессор Бадлонг выпустил облако дыма, -
было похоже, как мне показалось, на огромные семенные коробочки, думаю,
это любому пришло бы в голову. Мистер Парнелл, фермер, рассказал, что "эти
штуковины" приплыли просто по небу (я не сомневался в его искренности,
потому что, вообще-то, как иначе они могли тут появиться?) и его это
крайне удивило. На мой взгляд, в коробочках этих ничего особенного не
было, разве что размеры. Семенные коробочки какого-то растения - это все,
что я мог сказать, хотя должен был признать, что вещество, которым они
были наполнены, никак не напоминало семена в нашем традиционном понимании.
Бики попытался обратить мое внимание на то, что несколько предметов в куче
мусора, на которую упали коробочки, были удивительно похожи друг на друга,
при этом он старался как-то связать это с самими коробочками. Бики показал
на две пустые банки из-под персиков, одинаковые, словно близнецы. В куче
лежала сломанная ручка от топора и рядом с ней другая, которую невозможно
было от нее отличить. Но я ничего удивительного в этом не увидел. Тогда он
решил подойти ко мне с другого конца, ему нужен был репортаж, настоящая
сенсация, если возможно, и он старался этого добиться любой ценой.
Бадлонг с усмешкой в глазах снова затянулся сигаретой.
- Не могли ли эти штуковины, спросил Бики, появиться "из внешнего
пространства", он так это сформулировал. - Бадлонг пожал плечами. - Все,
что я мог ответить, было: да, могли, потому что я понятия не имел, откуда
они сюда попали. Итак, - Бадлонг выпрямился в кресле и наклонился в нашу
сторону, - тут-то хитрый Бики меня и поймал. Теория или идея, как вам
угодно, согласно которой некоторые растительные формы жизни попали на нашу
планету из космического пространства, стара, как мир. Это достаточно
респектабельная и разумная теория, в ней нет ничего сенсационного и даже
удивительного. Лорд Кельвин, вы, доктор, это, безусловно, знаете, лорд
Кельвин, выдающийся ученый нашего времени, был одним из многочисленных
сторонников этой теории. Возможно, говорил он, ни одна форма жизни на
нашей планете не возникла самостоятельно, а все они попали сюда из
космической бездны. Некоторые споры, указывал он, очень стойки против
самого жестокого холода, и они могли быть занесены на земную орбиту под
действием светового давления. Каждый, кто изучал данную тему, злаком с
этой теорией; есть аргументы за и против нее.
Вот я и ответил репортеру: "Да". Это могут быть споры из "внешнего
пространства", почему бы и нет? Я просто не знал. Похоже, что эта новость
показалась моему собеседнику весьма эффектной, и он сделал из всех моих
слов одну фразу. "Космические споры", удовлетворенно произнес он,
записывая эти слова на клочке бумаги, которым у него был, и я уже увидел,
как рождаются заголовки.
Бадлонг снова выпрямился в кресле.
- Мне следовало быть более осторожным, но я всего лишь живой человек,
мне понравилось давать интервью, и я, удовлетворенный, несколько выделил
эту мысль - с целью дать молодому Бики то, что он так рвался получить. -
Профессор быстро поднял руку. - Вы понимаете, что я не пытался
придерживаться абсолютной истины. Вполне возможно, что "космические
споры", если вам нравится употреблять столь определенный термин, приплыли
на Землю. Допуская такую возможность, лично я сомневаюсь, что все без
исключения формы жизни на Земле возникли именно таким образом.
Последователи этой теории, однако, указывают на то, что когда-то наша
планета представляла собой клокочущую массу невероятно горячего газа.
Когда она, наконец, остыла до температуры, при которой возможна жизнь, то
откуда еще могла взяться на Земле живая материя, спрашивают они, как не из
окружающего пространства?
Во всяком случае меня понесло. - Профессор Бадлонг по-мальчишески
усмехнулся. - Почти каждому ученому свойствен такой недостаток - развивать
любую теорию как можно дольше и, сплошь и рядом, как можно скучнее. Так
вот, на ферме Парнелла этот мальчишка получил от меня свой репортаж. Да,
это могут быть космические споры, сказал я, и, наоборот, это могут быть
совсем не космические споры. По сути дела, объяснил я ему, я испытываю
полную уверенность, что их можно было бы идентифицировать, если бы
кто-нибудь за это взялся, как нечто хорошо известное, хотя и весьма
редкое, к тому же самого что ни на есть земного происхождения. Но
произошло непоправимое. Он решил напечатать одну часть моего рассказа и
пренебречь другой, и в городской газете появились две-три задиристые и, по
моему мнению, недостоверные корреспонденции, относительно которых я
вынужден был требовать опровержения. Вот и все, доктор Баннелл, по-моему,
много шума из ничего.
Я улыбнулся, пытаясь поддержать настрой беседы.
- Вы говорите, световое давление, профессор Бадлонг. Эти коробочки
могли путешествовать в пространстве под воздействием светового давления.
Это интересно.
- Это же заинтересовало молодого Бики, - усмехнулся профессор. - И он
меня поймал. Я рассказал ему часть теории, и мне пришлось изложить
остальное. Здесь нет никакого волшебства, доктор. Свет - это один из видов
энергии, как вам известно, следовательно, любой объект, находящийся в
космическом пространстве, будь то семенные коробочки или что угодно,
несомненно, будет испытывать на себе давление светового потока. Световой
поток имеет определенную, точно измеренную силу, у него есть даже вес.
Солнечный свет, падающий на гектар пашни, весит несколько тонн, можете
верить или нет. Значит, если семенные коробочки где-то в пространстве
попадают в световой поток, который в конечном счете достигает Земли -
излучение от далеких звезд или от какого-то другого источника, - поток
света будет неуклонно толкать их в направлении другой планеты.
- Это, видимо, довольно медленно, не так ли? - спросил я.
- Чрезвычайно медленно. Настолько медленно, что вряд ли это можно
измерить. Но что такое бесконечно медленно в бесконечности времени? Если
допустить, что эти споры могли попасть сюда из космического пространства,
вполне обоснованно будет признать, что они блуждали там миллионы лет,
сотни миллионов лет - это не имеет никакого значения. Запечатанная
бутылка, брошенная в океан, может совершить кругосветное путешествие, если
ей дать время. Растяните крохотную пылинку, какой является наша планета,
вдоль невероятных расстояний космоса, и будет вполне справедливо, что на
протяжении достаточного времени все эти расстояния можно преодолеть.
Значит, если эти или какие-то другие споры приплыли на Землю, вполне
вероятно, что они начали свое путешествие задолго до того, как Земля
вообще появилась на свет.
Бадлонг наклонился и похлопал меня по колену, улыбаясь Бекки.
- Однако вы не газетный репортер, доктор Беннелл. Семенные коробочки с
фермы Парнелла, если это действительно семенные коробочки, скорее всего
занесло ветром, причем с небольшого расстояния, и представляют они собой,
вне всякого сомнения, что-то хорошо известное науке, хотя, к сожалению, не
мне. И я уверен, что избежал бы многих ехидных вопросов и шуточек со
стороны моих коллег, если бы так и сказал тому мальчишке Бики, вместо
того, чтобы позволить ему подхватить мои мысли и раздуть из них сенсацию.
- Он снова виновато улыбнулся.
Я задумался над тем, что услышал от Бадлонга, а он мягко произнес:
- Почему вас это так заинтересовало, доктор Беннелл?
- Да вот... - я заколебался, размышляя, что я могу или имею право ему
сказать. Наконец произнес:
- Слышали ли вы что-нибудь, профессор Бадлонг, о... чем-то подобном
мании, которая распространилась тут, в Санта-Мире?
- Да, немного. - Он с интересом взглянул на меня, потом кивнул на
стопку бумаг на столе перед собой. - Я много работал этим летом над одной,
как я полагаю, важной статьей, которая должна быть напечатана осенью; для
меня эта статья, ее публикация, имеет большое значение. Так что я не очень
внимательно следил за внешними событиями. Однако один коллега рассказывал
мне о какой-то несомненной, хотя и временной мании, связанной с
раздвоением личности, которая была у нескольких жителей города. Вы
полагаете, что существует какая-то связь между ней и, - он усмехнулся, -
нашими "космическими спорами"?
Я взглянул на часы и встал: через три минуты Джек Беличек должен был
проехать по этой улице, и нам нужно было выйти наружу, чтобы быть готовыми
сесть в машину.
- Возможно, - ответил я профессору Бадлонгу. - Скажите мне вот что. Не
могут ли эти споры быть каким-то сверхъестественным враждебным организмом,
способным имитировать и даже дублировать человеческое тело? Превращаться,
по всем практически признакам, в нечто похожее на человека настолько, что
его невозможно отличить от настоящего?
Моложавый профессор за столом с интересом взглянул на меня, изучая мое
лицо. Когда он, наконец, заговорил, очевидно, обдумав, как следует мой
вопрос, голос его был очень, даже немного чересчур, вежливым.
- Надеюсь, нет, доктор Беннелл. Мало существует вещей, - он еще раз
улыбнулся нам, - которые можно утверждать с абсолютной уверенностью, но
одна из них следующая. Никакая субстанция во Вселенной не в состоянии
реконструировать себя в невероятно запутанную совокупность живых костей и
крови и в ту чрезвычайно сложную структуру, которая называется
человеческим организмом. Или любым другим живым существом. Это невозможно,
абсурдно, как я полагаю. Чтобы вы там, как вам кажется, ни наблюдали,
доктор Беннелл, вы на ошибочном пути. Я по себе знаю, как легко иногда
бывает увлечься какой-нибудь теорией. Но вы же врач, и если внимательно
подумаете, вам все станет понятно.
Я понял. Я ощутил, что краснею от стыда, что я, врач, попал в дурацкое
положение, словно последний мальчишка. Мне хотелось провалиться сквозь
землю или раствориться в воздухе.
Быстро, почти резко я поблагодарил Бадлонга, пожав ему руку. Я хотел
как можно скорее избавиться от этого приятного, умного взгляда, в котором
не было ни капли пренебрежения, которое, однако, Бадлонг безусловно
испытывал. Он вежливо проводил нас через парадную дверь, и я с радостью
услышал, направляясь к калитке, как сзади щелкнул замок.
Я все еще ощущал себя мальчишкой, который обесчестил себя дурным
поступком, когда взялся за щеколду. В тот же миг я остановился: откуда-то
справа я услышал звук автомобиля, который на большой скорости, скрежеща
тормозами, вырвался из-за угла на улицу. Через щель в калитке я увидел,
что мимо нас промчался автомобиль Беличеков. Джек склонился над рулем,
внимательно всматриваясь перед собой, а Теодора сжалась рядом. Снова
завизжала резина и заскрежетали тормоза, раздался выстрел, знакомый звук
выстрела из пистолета, и мы услышали свист пули вдоль улицы. Мимо калитки
пронесся коричневый с золотой звездой автомобиль городской полиции, через
минуту рев двух моторов ослабел, стих, вновь послышался где-то вдалеке, а
потом исчез насовсем.
За нами заскрипела дверь, я откинул щеколду, взял Бекки под руку, и мы
быстро зашагали по тротуару. Метров через двадцать мы свернули на
тропинку, которая вела к двухэтажному деревянному дому, где я играл еще
мальчишкой. Мы прошли вдоль дома, затем оказались во дворе. Сзади, на
улице, которую мы только что миновали, я услышал чей-то голос, еще один,
потом стук двери. Через минуту мы уже взбирались на холм, который
возвышался позади домов на Корте Мадера-авеню, и снова пробирались по
тропинке, извивавшейся через кустарник, обходя отдельные группы деревьев.
У меня было время размышлять. Я понял, что произошло, и был поражен
твердостью и решимостью, которые проявил Джек Беличек. Трудно сказать,
долго ли его так преследовали, хотя, наверное, не очень давно. Но я знал,
что ему пришлось мчаться по улицам Санта-Миры с полицейской машиной, из
которой стреляли, на хвосте, все время посматривая на часы. Сознательно
пренебрегая всеми возможностями бежать, вырваться из города и оказаться в
безопасности, Джек правил машиной так, чтобы привести ее как можно ближе к
улице и дому, где, как он знал, мы должны были его ждать, пока не подошло
время нашей встречи. Это был практически единственный способ предупредить
нас, и, невероятно, но ему удалось это сделать в то самое время, когда
страх и паника должны были управлять всеми его поступками. Я мог только
пожелать, чтобы они с женой как-то выпутались из этого положения, хотя и
сомневался, что им это удастся: единственная дорога из города, и та почти
непроходимая, была заблокирована второй полицейской машиной. Теперь я
понял, какую страшную ошибку мы совершили, вернувшись в Санта-Миру, как мы
были беспомощны против того, что сейчас овладело городом, и мне оставалось
только гадать, сколько времени еще пройдет, пока нас схватят - через два
шага или на следующем повороте тропинки, - и что они с нами сделают.
Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в
кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке,
тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.
Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже
не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь
на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было - ни
одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже
лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.
Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда
невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в
районах, которые называются "Лужок" и "Долина". Сейчас мы спускались с
одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей
позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я
стремился попасть.
Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.
Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез
считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому
что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было
немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по
склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в
кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые
позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план,
осуществить его.
Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней
жизни: кинотеатр "Секвойя", где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов;
кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах
подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного
магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за
жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки,
принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через
металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.
Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице,
будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.
На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей
на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как
открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то
заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку
черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла,
на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы
вошли в приемную, заперев за собой дверь.
Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем
лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не
заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому
что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то
недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго и оно уже не
принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не
стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было
все равно.
В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я
взял пару простыней и подушку со стола, где осматриваю больных, и
старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза
встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки
возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал - утешающе, как ребенка.
Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка
погладил ее.
- Спи, - сказал я, - отдохни немного. - Я усмехнулся и подмигнул ей,
стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле
знал, что делаю и что нужно делать.
Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я
стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон,
выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук,
положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика,
уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи,
чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал
некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я
ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что
там происходило, стал более уверенным в себе.
Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд,
казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых
городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на
тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди
сновали у магазина Дж.С.Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины
торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий
туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу
местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню - широкая
проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная
площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так
называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для
оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.
Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или
опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое
время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что
мышление - почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его,
особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа
нужно ожидать. В от я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей
и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.
Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном
дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в
неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за
минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь
почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в
универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с
картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе;
машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые
прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в
другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек,