Страница:
– Ищут козла отпущения?
– Вот именно.
– Кого-нибудь извне?
– Не в бровь, а в глаз!
– Меня?
– В яблочко! – от восхищения Уорд повысил голос. – Ты представляешь, до чего тонкий расчет?
Официантка на другом конце зала расслышала конец фразы и в тот же миг подлетела к ним.
– Пожалуйста, сэр.
Уорд тупо уставился на предложенный ему счет.
– Спасибо, пока не нужно. Принесите, пожалуйста, два кофе.
Девушка нервно вскинула голову и устремилась прочь. Уорд проводил ее недоуменным взглядом и повернулся к Ксавьере.
– Какой-то у нее помятый вид. Как ты думаешь, почему?
– Боюсь, что дела обстоят как раз наоборот: ее давно хорошенько не мяли.
– Ты хочешь сказать?..
Ксавьера сделала утвердительный жест головой.
– Как психотерапевт со стажем, могу сказать, что мне давно не попадался столь запущенный случай. Ее могут спасти лишь регулярные инъекции протеина.
Уорд усмехнулся и продолжил:
– Вернемся к нашей собственной ситуации. Я считаю, что тебе следовало бы…
– Послушай, Уорд. Я бесконечно тронута твоей заботой, но вряд ли я могу представлять для них какую-нибудь ценность. Наверняка это простая формальность. Америке угрожают вещи посерьезнее того, чем я занимаюсь. И потом, я приношу пользу. В стране энергетический кризис. Чем больше времени люди проводят в постели, тем реже они пользуются электрическими чайниками, тостерами, электрооткрывателями консервов, микроволновыми печами и Бог знает чем еще! Они также меньше раскатывают на автомобилях… Не будем говорить об исключительных случаях. Поэтому я убеждена, что им нет до меня никакого дела. Я всего лишь честный предприниматель, и все, что мне нужно, это чтобы меня не трогали.
Уорд решительно покачал головой.
– Ксавьера, тебе не откажешь в логическом мышлении, и все сказанное тобой – продукт здравых рассуждений. Но мы же говорим о Вашингтоне, а там законы логики бессильны.
– Но что они могут мне сделать?
– Что? Ну, к примеру, примут новый закон, по которому ты лишишься средств к существованию.
– Запрет на секс? Гм… Пробирочное зачатие… А знаешь, это не так уж плохо. Но в таком случае они рубят сук, на котором сидят. Лет через двадцать – двадцать пять в этой стране не останется граждан и некому будет платить налоги.
Уорд хотел что-то сказать, но в этот момент официантка подала кофе. Ставя чашки на стол, она бросила демонстративно нежный взгляд на Ксавьеру и уничтожающий – на Уорда. Тот изумленно проводил ее взглядом.
– Не могу понять эту женщину.
– А я могу. В прошлый раз я допустила ошибку. По-видимому, она считает, что ты – из враждебного лагеря. Так что ты хотел сказать?
– Думаю, нам не грозит тотальный запрет на секс. Супружеским парам будет выдаваться лицензия. И уж конечно, для самих сенаторов охотничий сезон будет длиться круглый год. Я имел в виду цензуру и соответствующую поправку к конституции. Если будет введена цензура, тогда все, чем ты занимаешься, подпадает под статью уголовного кодекса – все, а не какая-нибудь одна сторона твоей деятельности. Книги, фильмы, журналы… Как ты думаешь сводить концы с концами, выпуская журнал «Интерьер вашего дома»?
– Разве сейчас я не занимаюсь тем же самым? Каждый номер содержит по меньшей мере четыре цветных вкладки с интерьерами, специально подобранными для резвящихся блондинок, брюнеток, рыжих…
– А если изъять резвящихся красоток?
Ксавьера положила в рот последнюю веточку укропа и принялась задумчиво жевать, одновременно помешивая ложечкой кофе. Потом сокрушенно покачала головой.
– Нет, без красоток мне не обойтись. И потом, Рэнди не такой уж мастак по части архитектуры. Но, мне кажется, ты слишком далеко заходишь в предположениях.
– Да? А ты знаешь, что на днях один актер был задержан, когда пересекал границу штата, и брошен в тюрьму по обвинению в преступном сговоре с целью распространения порнографии – только за то, что в свое время снялся в эротическом фильме?
Ксавьера сделала глоток и поставила чашку на стол.
– Да, я слышала. Возможно, то, что ты говоришь, и не лишено смысла. Но почему они выбрали именно меня?
– Да потому, что ты стала чуть ли не национальной героиней. Люди узнают тебя на улицах. Ты для них – «Мадам», символ жизненного успеха. Это же будет конфетка, а не процесс! Уж они постараются превратить тебя в символ неудачи!
– Каким образом?
– Например, вышлют из страны.
Ксавьера будто окаменела, ее зрачки расширились.
– Вышлют из страны?
– Именно! – припечатал Уорд. Потом повернул голову и прислушался. Справочная как раз объявляла посадку на их рейс. Он поискал глазами официантку и помахал рукой. – Счет!
Девушка бросила на него безумный взгляд, оскорбленно шмыгнула носом и повернулась к Уорду спиной. Он изумленно посмотрел на Ксавьеру, как бы ища поддержки. Потом снова крикнул:
– Счет!
Официантка смерила его через плечо презрительным взглядом и пошла прочь. Из динамика послышалось повторное объявление о посадке.
– Вы не могли бы принести счет? – крикнула Ксавьера.
Девушка обернулась и, расплывшись в улыбке, подошла к их столику.
– Разумеется, куколка. – Она положила листок на стол. – Какая на вас чудная шляпка! Но вы ее затмеваете.
– Спасибо. – Ксавьера лучезарно улыбнулась и попыталась встать.
Уорд поспешно вскочил на ноги, чтобы помочь ей отодвинуть стул. Но официантка оттерла его плечом и сама помогла Ксавьере выйти из-за стола. Уорд машинально взял счет и понес в кассу, на ходу вынимая бумажник.
Выйдя из кафетерия, Ксавьера с Уордом устремились туда, где пассажиры выстроились в очередь перед металлической аркой. Какая-то симпатичная, хорошо одетая дама лет пятидесяти пяти узнала Ксавьеру и улыбнулась, как хорошо знакомому человеку.
– Вы Ксавьера Холландер, не правда ли?
– Да.
– Я – Мона Хиршфилд.
– Приятно познакомиться, Мона. Они обменялись рукопожатием.
– Мне тоже очень приятно. Могу я называть вас Ксавьерой?
– Разумеется!
– Большое спасибо. Нет, это ж надо – стоять в одной очереди с самой Ксавьерой Холландер! Все наши выпадут в осадок. Сын должен встречать меня в аэропорту. Он просто опупеет от счастья. Ксавьера улыбнулась.
– Он мой поклонник?
– Ну… – Мона замялась, а потом слегка наклонила голову. – Можно сказать, что в некотором роде – да. Он президент филиала Движения в защиту прав гомосексуалистов в Бронксе.
– В каком-то смысле вам повезло, – вежливо заметила Ксавьера. – Должно быть, у вас с сыном много общего.
Женщина уставилась в пол, немного подумала и подняла на Ксавьеру сияющие глаза.
– Я как-то об этом не думала, но вы, по-видимому, правы. Видите ли, он мой первенец, я родила его в пятнадцать лет. Из-за небольшой разницы в возрасте мы всегда были больше похожи на брата и сестру, чем на мать с сыном. Даю голову на отсечение, никто не способен так понять нас, как вы.
Молодая женщина потрепала Мону по руке.
– Дело в том, что я принимаю людей такими, какие они есть. Сама живу и даю жить другим.
– О, как я вас понимаю! – с жаром произнесла Мона. – И я такая же. Немногие матери могли бы правильно отнестись к тому, что Роберта стала приводить домой дружков, но я позволила им пользоваться спальней и вообще развлекаться когда, где и как Бог на душу положит. Что они и делают.
– Вы сказали Роберта? – удивилась Ксавьера.
– Мы назвали его Робертом, но после того, как в пятнадцатилетнем возрасте проявились его наклонности, я стала звать его Робертой.
Ксавьера понимающе улыбнулась.
– Ну что ж, это не лишено смысла. А как себя чувствует его отец?
– Превосходно. Правда, недавно он подхватил у себя в одиночке вирус гриппа, но сейчас он почти совсем здоров.
– Приятно слышать. А как остальные члены семьи?
– Мы не очень-то общаемся. Особенно с единственным братом Херберта. Херберт – имя моего мужа. Это настоящий фашист. Они с женой поселились этажом выше и постоянно покупают импортный апельсиновый сок в банках. Только представьте: этот садист вечно оставляет использованные банки на нашей лестничной площадке, чтобы поддразнить Роберту. А его жена уверяет, что на последних выборах он голосовал за республиканцев. Чего можно ожидать после этого?
Ксавьера поцокала языком и снова потрепала Мону по руке.
– О, как я вас понимаю!
Но тут как раз подошла их очередь. Ксавьера поставила сумку на ленту конвейера и жестом показала Уорду, чтобы он шел первым. Тот благополучно миновал арку. Настала очередь Ксавьеры. Один охранник глянул на нее маслеными глазками, в которых откровенно читалась похоть. Он слегка толкнул локтем своего напарника. Тот моментально понял, что от него требуется, и незаметно нажал на контрольную кнопку. Детектор загудел. Ксавьера вздохнула: вечно одна и та же история!
– Придется вас проверить, мадам, – осклабился охранник, нацеливая на Ксавьеру ручной металлоискатель.
– С удовольствием, – ответила она и подмигнула Уорду.
Тот смерил охранника негодующим взглядом, подмигнул в свою очередь Ксавьере, отошел на несколько шагов в сторону и вынул из кармана миниатюрный фотоаппарат.
– Эй, что за шуточки? – насторожился второй охранник.
– Мой друг решил запечатлеть на прощание мой светлый образ, – объяснила Ксавьера. – И если вы позволите себе лишнее, ваше начальство и ваши жены получат снимки. Так что, пожалуйста, без рук!
Охранники неохотно оставили добычу. Мона была в неописуемом восторге.
– Блеск да и только! Как красиво вы это проделали! Все трое подошли к выходу на взлетно-посадочную полосу.
– Глядя на витрину овощной лавки, – сказала Ксавьера, – кто-нибудь может подумать, будто хозяин выстраивает фрукты и овощи пирамидкой, чтобы они радовали глаз, тогда как на самом деле он заботится только о своей выгоде. Так легче заметить, если кто-нибудь осмелится стащить плод. Так что для него это – не проявление любви к прекрасному, а средство самозащиты.
– Все равно это было незабываемое зрелище, – не унималась Мона. – Настоящий спектакль. Я горжусь знакомством с вами, Ксавьера. Погодите, я еще расскажу вам о моей дочери.
– У вас есть дочь?
– Ее зовут Синтия. Она работает в системе социального обеспечения и втюрилась в человека из Пуэрто-Рико.
– В парня или девушку?
– Парня. Но у них нет будущего. Его доход составляет только тысячу двести долларов в неделю.
Брови Ксавьеры поползли вверх!
– «Только»? По-моему, это вполне приличный заработок. Чем же он занимается?
– Он безработный и платит алименты. Так они и познакомились. Дочери пришлось обследовать условия жизни его семерых жен. Они сошлись, и дочь устроила ему инвалидную пенсию. Но что такое тысяча двести долларов, если их разделить на семерых жен и десяток отпрысков? Правда, это постоянный доход, ничего не скажешь.
– Ну, деньги – еще не главное. Только бы они были счастливы.
– Вы совершенно правы, Ксавьера. Я так и сказала Херберту, когда навещала его в кутузке на прошлой неделе.
– В кутузке? Ах да, вы говорили, что он подхватил вирус в одиночке. И давно его посадили?
– Он провел там большую часть жизни. В 1952 году застрелил охранника и пытался бежать. С тех пор и сидит в одиночке.
Ксавьера сочувственно пожала руку Моны.
– Это ужасно!
– Да нет, там не так уж плохо! Не нужно платить налоги. И ему позволяют тренировать волейбольную команду. Последние пару лет он ведет себя так, что я теперь понимаю, от кого Роберта унаследовала свои наклонности.
Они поднялись по трапу и заняли свои места в серебристом лайнере. Ксавьера очутилась в центре, а по обеим сторонам от нее – Мона с Уордом. По проходу сновали шустрые стюардессы. Мерно жужжали вентиляторы. Мона придвинулась к своей новой знакомой.
– Вы знаете, я работаю в магазине уцененных товаров, там иногда удается реализовать то, что мне перепадает от органов соцобеспечения…
– Наверное, это интересная работа? Все время среди людей…
– Да, но хотелось бы быть к ним еще поближе, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Неужели…
В глазах Моны светилась надежда.
– Считаете, для меня уже поздно?..
– Вовсе нет, – тепло ответила Ксавьера. – Вы вольны делать все, что доставляет вам удовольствие.
– Но это незаконно…
Ксавьера жестом бессильного отчаяния воздела руки к потолку.
– Увы, Мона, вот как раз это до меня и не доходит. Вы существуете за счет государства, в то время как вполне могли бы сами себя содержать. Вы привлекательная женщина и могли бы дарить людям радость. Ваш муж находится в тюрьме и, пожалуй, вот-вот сменит имя «Херберт» на женское «Хедер», а вы лишены возможности выполнять – и, может быть, даже перевыполнять – свою главную жизненную функцию. У меня просто нет слов.
Мона угрюмо кивнула.
– И вдобавок ко всему меня жутко укачивает в самолете.
– Держитесь за меня, вам будет легче.
Последние пассажиры заняли свои места. Взревели двигатели, и самолет тронулся с места. Мона судорожно вцепилась в рукав Ксавьеры. Самолет несколько раз качнуло, потом он плавно побежал по бетонной дорожке и наконец взмыл в небо. Мона отпустила руку Ксавьеры и благодарно улыбнулась. Чуть впереди них, через проход, сидел араб в тюрбане и европейском костюме делового человека. Светловолосой стюардессе приходилось то и дело подбегать к нему: то он требовал подушку, то прохладительный напиток, то просто хотел поболтать. Он явно положил на девушку глаз и широко улыбался, демонстрируя ослепительно белые зубы, контрастирующие с темной бородой и смуглой кожей.
Авиалайнер набрал высоту; пассажиры начали сновать взад-вперед по салону. Ксавьера отстегнула ремень безопасности и поглядела на Уорда, который успел открыть свой дипломат и углубиться в чтение.
– Да брось ты эти бумаги, – посоветовала Ксавьера. – Отдохни немного.
– Отдохну, когда все будет позади. Видишь ли, Ксавьера, я только что подумал вот о чем. В Лос-Анджелесе есть шарлатаны, которые, не имея лицензии, позволяют себе давать населению юридические советы в бракоразводных делах. Дипломированные юристы, вроде меня, возбудили против них уголовное дело и вынудили свернуть незаконную деятельность. А то развелось слишком много конкурентов.
Ксавьера задумалась. Беленькая стюардесса по-прежнему заигрывала с арабом. На лице Ксавьеры появилось кислое выражение.
– Да, Уорд. Любители всюду теснят профессионалов.
Глава четвертая
– Вот именно.
– Кого-нибудь извне?
– Не в бровь, а в глаз!
– Меня?
– В яблочко! – от восхищения Уорд повысил голос. – Ты представляешь, до чего тонкий расчет?
Официантка на другом конце зала расслышала конец фразы и в тот же миг подлетела к ним.
– Пожалуйста, сэр.
Уорд тупо уставился на предложенный ему счет.
– Спасибо, пока не нужно. Принесите, пожалуйста, два кофе.
Девушка нервно вскинула голову и устремилась прочь. Уорд проводил ее недоуменным взглядом и повернулся к Ксавьере.
– Какой-то у нее помятый вид. Как ты думаешь, почему?
– Боюсь, что дела обстоят как раз наоборот: ее давно хорошенько не мяли.
– Ты хочешь сказать?..
Ксавьера сделала утвердительный жест головой.
– Как психотерапевт со стажем, могу сказать, что мне давно не попадался столь запущенный случай. Ее могут спасти лишь регулярные инъекции протеина.
Уорд усмехнулся и продолжил:
– Вернемся к нашей собственной ситуации. Я считаю, что тебе следовало бы…
– Послушай, Уорд. Я бесконечно тронута твоей заботой, но вряд ли я могу представлять для них какую-нибудь ценность. Наверняка это простая формальность. Америке угрожают вещи посерьезнее того, чем я занимаюсь. И потом, я приношу пользу. В стране энергетический кризис. Чем больше времени люди проводят в постели, тем реже они пользуются электрическими чайниками, тостерами, электрооткрывателями консервов, микроволновыми печами и Бог знает чем еще! Они также меньше раскатывают на автомобилях… Не будем говорить об исключительных случаях. Поэтому я убеждена, что им нет до меня никакого дела. Я всего лишь честный предприниматель, и все, что мне нужно, это чтобы меня не трогали.
Уорд решительно покачал головой.
– Ксавьера, тебе не откажешь в логическом мышлении, и все сказанное тобой – продукт здравых рассуждений. Но мы же говорим о Вашингтоне, а там законы логики бессильны.
– Но что они могут мне сделать?
– Что? Ну, к примеру, примут новый закон, по которому ты лишишься средств к существованию.
– Запрет на секс? Гм… Пробирочное зачатие… А знаешь, это не так уж плохо. Но в таком случае они рубят сук, на котором сидят. Лет через двадцать – двадцать пять в этой стране не останется граждан и некому будет платить налоги.
Уорд хотел что-то сказать, но в этот момент официантка подала кофе. Ставя чашки на стол, она бросила демонстративно нежный взгляд на Ксавьеру и уничтожающий – на Уорда. Тот изумленно проводил ее взглядом.
– Не могу понять эту женщину.
– А я могу. В прошлый раз я допустила ошибку. По-видимому, она считает, что ты – из враждебного лагеря. Так что ты хотел сказать?
– Думаю, нам не грозит тотальный запрет на секс. Супружеским парам будет выдаваться лицензия. И уж конечно, для самих сенаторов охотничий сезон будет длиться круглый год. Я имел в виду цензуру и соответствующую поправку к конституции. Если будет введена цензура, тогда все, чем ты занимаешься, подпадает под статью уголовного кодекса – все, а не какая-нибудь одна сторона твоей деятельности. Книги, фильмы, журналы… Как ты думаешь сводить концы с концами, выпуская журнал «Интерьер вашего дома»?
– Разве сейчас я не занимаюсь тем же самым? Каждый номер содержит по меньшей мере четыре цветных вкладки с интерьерами, специально подобранными для резвящихся блондинок, брюнеток, рыжих…
– А если изъять резвящихся красоток?
Ксавьера положила в рот последнюю веточку укропа и принялась задумчиво жевать, одновременно помешивая ложечкой кофе. Потом сокрушенно покачала головой.
– Нет, без красоток мне не обойтись. И потом, Рэнди не такой уж мастак по части архитектуры. Но, мне кажется, ты слишком далеко заходишь в предположениях.
– Да? А ты знаешь, что на днях один актер был задержан, когда пересекал границу штата, и брошен в тюрьму по обвинению в преступном сговоре с целью распространения порнографии – только за то, что в свое время снялся в эротическом фильме?
Ксавьера сделала глоток и поставила чашку на стол.
– Да, я слышала. Возможно, то, что ты говоришь, и не лишено смысла. Но почему они выбрали именно меня?
– Да потому, что ты стала чуть ли не национальной героиней. Люди узнают тебя на улицах. Ты для них – «Мадам», символ жизненного успеха. Это же будет конфетка, а не процесс! Уж они постараются превратить тебя в символ неудачи!
– Каким образом?
– Например, вышлют из страны.
Ксавьера будто окаменела, ее зрачки расширились.
– Вышлют из страны?
– Именно! – припечатал Уорд. Потом повернул голову и прислушался. Справочная как раз объявляла посадку на их рейс. Он поискал глазами официантку и помахал рукой. – Счет!
Девушка бросила на него безумный взгляд, оскорбленно шмыгнула носом и повернулась к Уорду спиной. Он изумленно посмотрел на Ксавьеру, как бы ища поддержки. Потом снова крикнул:
– Счет!
Официантка смерила его через плечо презрительным взглядом и пошла прочь. Из динамика послышалось повторное объявление о посадке.
– Вы не могли бы принести счет? – крикнула Ксавьера.
Девушка обернулась и, расплывшись в улыбке, подошла к их столику.
– Разумеется, куколка. – Она положила листок на стол. – Какая на вас чудная шляпка! Но вы ее затмеваете.
– Спасибо. – Ксавьера лучезарно улыбнулась и попыталась встать.
Уорд поспешно вскочил на ноги, чтобы помочь ей отодвинуть стул. Но официантка оттерла его плечом и сама помогла Ксавьере выйти из-за стола. Уорд машинально взял счет и понес в кассу, на ходу вынимая бумажник.
Выйдя из кафетерия, Ксавьера с Уордом устремились туда, где пассажиры выстроились в очередь перед металлической аркой. Какая-то симпатичная, хорошо одетая дама лет пятидесяти пяти узнала Ксавьеру и улыбнулась, как хорошо знакомому человеку.
– Вы Ксавьера Холландер, не правда ли?
– Да.
– Я – Мона Хиршфилд.
– Приятно познакомиться, Мона. Они обменялись рукопожатием.
– Мне тоже очень приятно. Могу я называть вас Ксавьерой?
– Разумеется!
– Большое спасибо. Нет, это ж надо – стоять в одной очереди с самой Ксавьерой Холландер! Все наши выпадут в осадок. Сын должен встречать меня в аэропорту. Он просто опупеет от счастья. Ксавьера улыбнулась.
– Он мой поклонник?
– Ну… – Мона замялась, а потом слегка наклонила голову. – Можно сказать, что в некотором роде – да. Он президент филиала Движения в защиту прав гомосексуалистов в Бронксе.
– В каком-то смысле вам повезло, – вежливо заметила Ксавьера. – Должно быть, у вас с сыном много общего.
Женщина уставилась в пол, немного подумала и подняла на Ксавьеру сияющие глаза.
– Я как-то об этом не думала, но вы, по-видимому, правы. Видите ли, он мой первенец, я родила его в пятнадцать лет. Из-за небольшой разницы в возрасте мы всегда были больше похожи на брата и сестру, чем на мать с сыном. Даю голову на отсечение, никто не способен так понять нас, как вы.
Молодая женщина потрепала Мону по руке.
– Дело в том, что я принимаю людей такими, какие они есть. Сама живу и даю жить другим.
– О, как я вас понимаю! – с жаром произнесла Мона. – И я такая же. Немногие матери могли бы правильно отнестись к тому, что Роберта стала приводить домой дружков, но я позволила им пользоваться спальней и вообще развлекаться когда, где и как Бог на душу положит. Что они и делают.
– Вы сказали Роберта? – удивилась Ксавьера.
– Мы назвали его Робертом, но после того, как в пятнадцатилетнем возрасте проявились его наклонности, я стала звать его Робертой.
Ксавьера понимающе улыбнулась.
– Ну что ж, это не лишено смысла. А как себя чувствует его отец?
– Превосходно. Правда, недавно он подхватил у себя в одиночке вирус гриппа, но сейчас он почти совсем здоров.
– Приятно слышать. А как остальные члены семьи?
– Мы не очень-то общаемся. Особенно с единственным братом Херберта. Херберт – имя моего мужа. Это настоящий фашист. Они с женой поселились этажом выше и постоянно покупают импортный апельсиновый сок в банках. Только представьте: этот садист вечно оставляет использованные банки на нашей лестничной площадке, чтобы поддразнить Роберту. А его жена уверяет, что на последних выборах он голосовал за республиканцев. Чего можно ожидать после этого?
Ксавьера поцокала языком и снова потрепала Мону по руке.
– О, как я вас понимаю!
Но тут как раз подошла их очередь. Ксавьера поставила сумку на ленту конвейера и жестом показала Уорду, чтобы он шел первым. Тот благополучно миновал арку. Настала очередь Ксавьеры. Один охранник глянул на нее маслеными глазками, в которых откровенно читалась похоть. Он слегка толкнул локтем своего напарника. Тот моментально понял, что от него требуется, и незаметно нажал на контрольную кнопку. Детектор загудел. Ксавьера вздохнула: вечно одна и та же история!
– Придется вас проверить, мадам, – осклабился охранник, нацеливая на Ксавьеру ручной металлоискатель.
– С удовольствием, – ответила она и подмигнула Уорду.
Тот смерил охранника негодующим взглядом, подмигнул в свою очередь Ксавьере, отошел на несколько шагов в сторону и вынул из кармана миниатюрный фотоаппарат.
– Эй, что за шуточки? – насторожился второй охранник.
– Мой друг решил запечатлеть на прощание мой светлый образ, – объяснила Ксавьера. – И если вы позволите себе лишнее, ваше начальство и ваши жены получат снимки. Так что, пожалуйста, без рук!
Охранники неохотно оставили добычу. Мона была в неописуемом восторге.
– Блеск да и только! Как красиво вы это проделали! Все трое подошли к выходу на взлетно-посадочную полосу.
– Глядя на витрину овощной лавки, – сказала Ксавьера, – кто-нибудь может подумать, будто хозяин выстраивает фрукты и овощи пирамидкой, чтобы они радовали глаз, тогда как на самом деле он заботится только о своей выгоде. Так легче заметить, если кто-нибудь осмелится стащить плод. Так что для него это – не проявление любви к прекрасному, а средство самозащиты.
– Все равно это было незабываемое зрелище, – не унималась Мона. – Настоящий спектакль. Я горжусь знакомством с вами, Ксавьера. Погодите, я еще расскажу вам о моей дочери.
– У вас есть дочь?
– Ее зовут Синтия. Она работает в системе социального обеспечения и втюрилась в человека из Пуэрто-Рико.
– В парня или девушку?
– Парня. Но у них нет будущего. Его доход составляет только тысячу двести долларов в неделю.
Брови Ксавьеры поползли вверх!
– «Только»? По-моему, это вполне приличный заработок. Чем же он занимается?
– Он безработный и платит алименты. Так они и познакомились. Дочери пришлось обследовать условия жизни его семерых жен. Они сошлись, и дочь устроила ему инвалидную пенсию. Но что такое тысяча двести долларов, если их разделить на семерых жен и десяток отпрысков? Правда, это постоянный доход, ничего не скажешь.
– Ну, деньги – еще не главное. Только бы они были счастливы.
– Вы совершенно правы, Ксавьера. Я так и сказала Херберту, когда навещала его в кутузке на прошлой неделе.
– В кутузке? Ах да, вы говорили, что он подхватил вирус в одиночке. И давно его посадили?
– Он провел там большую часть жизни. В 1952 году застрелил охранника и пытался бежать. С тех пор и сидит в одиночке.
Ксавьера сочувственно пожала руку Моны.
– Это ужасно!
– Да нет, там не так уж плохо! Не нужно платить налоги. И ему позволяют тренировать волейбольную команду. Последние пару лет он ведет себя так, что я теперь понимаю, от кого Роберта унаследовала свои наклонности.
Они поднялись по трапу и заняли свои места в серебристом лайнере. Ксавьера очутилась в центре, а по обеим сторонам от нее – Мона с Уордом. По проходу сновали шустрые стюардессы. Мерно жужжали вентиляторы. Мона придвинулась к своей новой знакомой.
– Вы знаете, я работаю в магазине уцененных товаров, там иногда удается реализовать то, что мне перепадает от органов соцобеспечения…
– Наверное, это интересная работа? Все время среди людей…
– Да, но хотелось бы быть к ним еще поближе, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Неужели…
В глазах Моны светилась надежда.
– Считаете, для меня уже поздно?..
– Вовсе нет, – тепло ответила Ксавьера. – Вы вольны делать все, что доставляет вам удовольствие.
– Но это незаконно…
Ксавьера жестом бессильного отчаяния воздела руки к потолку.
– Увы, Мона, вот как раз это до меня и не доходит. Вы существуете за счет государства, в то время как вполне могли бы сами себя содержать. Вы привлекательная женщина и могли бы дарить людям радость. Ваш муж находится в тюрьме и, пожалуй, вот-вот сменит имя «Херберт» на женское «Хедер», а вы лишены возможности выполнять – и, может быть, даже перевыполнять – свою главную жизненную функцию. У меня просто нет слов.
Мона угрюмо кивнула.
– И вдобавок ко всему меня жутко укачивает в самолете.
– Держитесь за меня, вам будет легче.
Последние пассажиры заняли свои места. Взревели двигатели, и самолет тронулся с места. Мона судорожно вцепилась в рукав Ксавьеры. Самолет несколько раз качнуло, потом он плавно побежал по бетонной дорожке и наконец взмыл в небо. Мона отпустила руку Ксавьеры и благодарно улыбнулась. Чуть впереди них, через проход, сидел араб в тюрбане и европейском костюме делового человека. Светловолосой стюардессе приходилось то и дело подбегать к нему: то он требовал подушку, то прохладительный напиток, то просто хотел поболтать. Он явно положил на девушку глаз и широко улыбался, демонстрируя ослепительно белые зубы, контрастирующие с темной бородой и смуглой кожей.
Авиалайнер набрал высоту; пассажиры начали сновать взад-вперед по салону. Ксавьера отстегнула ремень безопасности и поглядела на Уорда, который успел открыть свой дипломат и углубиться в чтение.
– Да брось ты эти бумаги, – посоветовала Ксавьера. – Отдохни немного.
– Отдохну, когда все будет позади. Видишь ли, Ксавьера, я только что подумал вот о чем. В Лос-Анджелесе есть шарлатаны, которые, не имея лицензии, позволяют себе давать населению юридические советы в бракоразводных делах. Дипломированные юристы, вроде меня, возбудили против них уголовное дело и вынудили свернуть незаконную деятельность. А то развелось слишком много конкурентов.
Ксавьера задумалась. Беленькая стюардесса по-прежнему заигрывала с арабом. На лице Ксавьеры появилось кислое выражение.
– Да, Уорд. Любители всюду теснят профессионалов.
Глава четвертая
Сенатор Мартин Ролингс посмотрел на настенные часы в совещательной комнате и беспокойно заерзал в кресле. Потом достал пачку сигарет, вытряхнул одну и щелкнул золотой зажигалкой. Стенографистка мисс Тоби Гудбоди мельком взглянула на него, положила ногу на ногу и продолжала полировать ногти.
Сенатор Ролингс – плотный здоровяк пятидесяти лет с суровым, властным лицом, побагровевшим от возмущения. Что же касается мисс Гудбоди, то это была двадцатичетырехлетняя блондинка, обладательница превосходной фигуры. Стильное платье не доходило до колен, а поскольку она сидела напротив сенатора, то ему хорошо были видны эти соблазнительные женские коленки. По-видимому, упомянутое зрелище вызвало в сенаторе бурю противоположных чувств, ибо он снова бросил взгляд на часы и сердито поджал губы.
Открылась дверь, и в комнату вошел советник Рэнден Питерсдорф, загорелый молодой атлет с портфелем под мышкой. Он скользнул равнодушным взглядом по мисс Гудбоди, которая также не прореагировала на его появление, поздоровался с сенатором Ролингсом и заверил:
– Остальные будут здесь через несколько минут.
– Давно пора, – проворчал сенатор. – Почему они опаздывают? Все уже в сборе: и телевизионщики, и репортеры, и зрители, нет только членов подкомитета. В чем, собственно, дело?
Питерсдорф послал ему смущенную, умиротворяющую улыбку, пересек комнату по диагонали и, опустившись в одно из кресел, расстегнул портфель.
– Может, обговорим пока нашу стратегию, сенатор? Председатель подкомитета глубоко затянулся и небрежно потряс головой.
– Подождем остальных. Если, конечно, они соизволят явиться.
Питерсдорф кивнул в знак согласия и зашуршал бумагами. Наконец он извлек то, что ему было нужно, и, откашлявшись, нерешительно посмотрел вначале на сенатора, а затем на мисс Гудбоди.
– Есть одно дело, которое следовало бы обсудить до их прихода. Так сказать, частного порядка.
Сенатор Ролингс недовольно пожал плечами, словно говоря: «Одной проблемой больше, одной меньше… Ну, так в чем дело?» Питерсдорф заглянул в документ, который держал в руке.
– Свидетельница Холландер должна быть уличена в неуважении к верховной власти.
Сенатор Ролингс еще больше помрачнел и, сделав новую затяжку, возразил:
– Да? А если она не даст повода? Откуда вы вообще это взяли?
Питерсдорф поднялся с места и, оставив на сиденье портфель, приблизился к Ролингсу, чтобы показать бумагу. Мисс Гудбоди продолжала как ни в чем не бывало заниматься своими ногтями. Сенатор Ролингс прочитал документ, и недовольная мина на его лице сменилась выражением полной удовлетворенности.
– Похоже, что наверху нашим слушаниям придается большое значение.
Питерсдорф выразительно кивнул.
– Да. Это в наших общих интересах.
Сенатор затянулся, выпустил кольцо дыма и, прищурившись, перечитал документ.
– Как вы думаете, что за этим стоит? Питерсдорф загадочно улыбнулся.
– Не знаю, но с меня достаточно этой подписи.
– С меня тоже. – Сенатор в последний раз посмотрел на бумагу и вернул ее владельцу. – Однако придется потянуть время, чтобы нас не обвинили в предвзятости.
Питерсдорф жестом объявил согласие, вернулся на свое место и схоронил бумагу на дне портфеля.
– Да, сэр, это единственный верный способ. Пожалуй, стоило бы для отвода глаз быть построже к первому свидетелю.
– Отлично придумано, – одобрил сенатор Ролингс, бросая в урну окурок.
Снова открылась дверь, и появился сенатор Фриц Краузе, дородный мужчина лет пятидесяти пяти, с вызывающе вздернутым подбородком и коротким ежиком седых волос. За ним следовал сенатор Уинстон Стурдж, высохший старичок под восемьдесят, со слуховым аппаратом и тросточкой.
– Наконец-то, – проворчал сенатор Ролингс. Сенатор Краузе безучастно глянул на него, затем – долгим, задумчивым взглядом – на мисс Гудбоди и тяжело опустился в кресло.
– Мне пришлось задержаться. Доброе утро, мисс Гудбоди.
Девушка улыбнулась, стрельнула глазом в сторону сенатора Ролингса и, заметив, как у того ревниво вздернулась бровь, пробормотала:
– Доброе утро.
Сенатор Стурдж почему-то забеспокоился:
– А? Что?
– Садитесь, Стурдж, – прорычал сенатор Ролингс, снова берясь за сигареты.
– А?
– Садитесь!
– Доброе утро, – закивал сенатор Стурдж. При этом лязгнули его металлические зубы. Опираясь на трость, он проковылял к мисс Гудбоди и опустился в соседнее кресло.
– Приветствую вас, дитя мое. Пришли посмотреть, как наш конгресс вершит судьбы нации?
– Нет, сенатор, я здесь работаю.
– Из Миннесоты? Что вы говорите! А я из Вермонта. У вас там не слишком холодно?
Девушка вздохнула и смирилась.
– Нет.
– Что?
– Нет!
– Вам бы следовало сменить место жительства, – прокудахтал сенатор Стурдж. – Это свободная страна. – Он обвел взглядом совещательную комнату, откинулся на спинку кресла и тут же отключился.
Сенатор Ролингс с отвращением посмотрел на него и, сделав глубокую затяжку, стряхнул пепел. Дверь отворилась, и вошел сенатор Карузини, толстяк лет пятидесяти трех, с жеваной сигарой во рту и благодушной улыбкой во всю ширину лица – впрочем, его проницательные черные глаза оставались холодными.
– Привет, мальчики! Привет, мисс Гудбоди! Когда вы наконец подыщете себе приличную работу?
– У нее и так хорошая работа, – прорычал сенатор Ролингс. – Счастлив, что вы все-таки почтили нас своим присутствием.
Сенатор Карузини, по-прежнему улыбаясь, прошел на свое место.
– У меня были неотложные дела. Множество неотложных дел.
Председатель подкомитета кивнул Питерсдорфу.
– Начнем?
Тот вынул из портфеля листок бумаги.
– Да, сэр. Итак, джентльмены, наш первый свидетель – мистер Бодлер с телевидения. Он выступает на нашей стороне. Второй свидетель, вернее, свидетельница – мисс Ксавьера Холландер, известная как «Мадам», находится во враждебном лагере, поэтому ее показания должны оцениваться соответствующим образом. Сегодня свидетелей только двое: полагаю, что мисс Холландер придется остаться и на завтрашнее заседание, чтобы…
– «Мадам»? – настороженно спросил сенатор Карузини. – Это что-нибудь связанное с мафией?
– Нет, она сама по себе.
– Вы уверены?
– Абсолютно уверен.
Сенатор Карузини вернул на лицо улыбку и, катая во рту сигару, произнес:
– Прошу прощения, что перебил вас.
– Не беспокойтесь, сэр. Все вы Должны иметь в виду, что мисс Холландер – чуть ли не национальная героиня и что наши слушания будут транслироваться по телевидению. Здесь также присутствует большое число репортеров и ряд доброжелательно настроенных по отношению к ней зрителей. Они постараются превратить слушания в судилище над нами.
– Уж я позабочусь о том, чтобы этого не случилось, – вмешался сенатор Ролингс. Он встал и бросил в урну окурок. – В общем, вы поняли, какова должна быть наша стратегия. Давайте приступим.
Все повставали с мест. Питерсдорф застегнул портфель. Мисс Гудбоди поправила юбку и нагнулась за магнитофоном, стоявшим возле ее кресла. Один лишь сенатор Стурдж продолжал клевать носом, слегка посапывая и время от времени лязгая протезами. Сенатор Ролингс беззвучно выругался, подошел к почтенному старцу и легонько потряс за плечо.
– Эй, Стурдж, проснитесь!
– А?
– Проснитесь! Сейчас будем открывать сенатские слушания.
– Какое кушанье?
– Да нет же, черт побери! Пора начинать заседание. Питерсдорф, отведите его.
– Да, сэр.
Сенаторы Карузини и Краузе уже вышли в коридор. Сенатор Ролингс последовал за ними.
Замыкал шествие Питерсдорф, в одной руке сжимая портфель, а другой волоча за собой Стурджа.
Сенатор Краузе вызвал лифт. Его коллега Карузини обратил внимание на магнитофон в руках мисс Гудбоди.
– Вы что, собираетесь записывать ход заседания? Разве вы не владеете стенографией?
– Владею, сэр, но я предпочитаю не стенографировать все подряд, а только то, что может смутить машинистку при расшифровке магнитофонных записей.
– Она еще и стенографистка! – фыркнул сенатор Карузини.
– Вы чем-то недовольны? – вмешался Ролингс. Карузини смерил девушку оценивающим взглядом и подобрел.
– Когда будете работать на меня, я куплю вам новый магнитофон.
Как раз в это время подоспел лифт. Сенатор Ролингс взял мисс Гудбоди под руку, чтобы помочь ей войти в кабину. Сенатор Краузе нажал на кнопку, двери закрылись, и лифт плавно пошел вверх.
Выйдя из лифта, члены подкомитета сделали несколько шагов по коридору и через специальный вход вошли в зал судебных заседаний.
Там было полно народу. Все места, за исключением свидетельских, оказались заняты. По полу змеились идущие от телекамер провода; несколько репортеров также скрючились на полу в передней части зала. С появлением сенаторов гул голосов начал стихать. Вспыхнули софиты.
Сенатор Ролингс занял центральное место за длинным судейским столом. По обе стороны от него разместились сенаторы Краузе и Карузини. Питерсдорф водрузил портфель на кресло сбоку от сенатора Краузе, а сам сел рядом, придвинул к себе микрофон и начал разбирать бумаги. Сенатор Стурдж звучно захрапел. Мисс Гудбоди устроилась за небольшим столиком спиной к зрительному залу, проверила магнитофон и приготовила свой блокнот.
Сидя среди зрителей, Ксавьера внимательно следила за действиями членов подкомитета. Прежнее чувство уверенности сменилось паникой; она чувствовала противный холодок под ложечкой. Интуиция подсказывала: дела ее плохи. Неожиданно в зале объявилась ее мать и села неподалеку; это помогло Ксавьере справиться с волнением. Рядом с ней сидел Уорд. Его красивое, ухоженное лицо было сейчас обращено к ней, в уголках губ притаилась улыбка. И все-таки Ксавьера нутром чуяла неладное. В заднем ряду она заметила не спускавшего с нее глаз низенького человечка в темных очках, и по коже у нее поползли мурашки. Вообще-то она привыкла постоянно находиться в центре внимания, но в этом взгляде, начисто лишенном сексуального интереса, ей почудилось что-то непостижимо враждебное.
Сенатор Ролингс призвал аудиторию к порядку, и Питерсдорф вызвал первого свидетеля, телередактора мистера Бодлера.
Это был коротышка с чрезвычайно серьезным лицом; он явно нервничал и постоянно потирал костяшки пальцев. Мистер Бодлер явился в сопровождении своего адвоката, холеного человека с лоснящейся от искусственного загара кожей и седеющей шевелюрой. Адвокат разложил на столе бумаги, и Бодлер занял место перед микрофоном. Он был так мал ростом, что микрофон оказался ниже его головы. Адвокат привел микрофон в порядок и вернулся на место.
Резким, дребезжащим голосом Бодлер начал читать заранее приготовленный текст. В зале стало тихо. Сенатор Ролингс расслабился и позволил себе взглянуть на мисс Гудбоди, которая, положив ногу на ногу и сидя спиной к залу, все так же спокойно полировала ногти. Сенатор Карузини, думая о чем-то своем, жевал сигару. Потом он достал из кармана какое-то письмо и, держа его ниже кромки стола, начал перечитывать. Питерсдорф пошуршал бумагами, сортируя их, затем подпер руками подбородок и приготовился к длительному ожиданию. Репортеры и фотографы вяло переговаривались с телевизионщиками. Рокот голосов нарастал.
Сенатор Ролингс – плотный здоровяк пятидесяти лет с суровым, властным лицом, побагровевшим от возмущения. Что же касается мисс Гудбоди, то это была двадцатичетырехлетняя блондинка, обладательница превосходной фигуры. Стильное платье не доходило до колен, а поскольку она сидела напротив сенатора, то ему хорошо были видны эти соблазнительные женские коленки. По-видимому, упомянутое зрелище вызвало в сенаторе бурю противоположных чувств, ибо он снова бросил взгляд на часы и сердито поджал губы.
Открылась дверь, и в комнату вошел советник Рэнден Питерсдорф, загорелый молодой атлет с портфелем под мышкой. Он скользнул равнодушным взглядом по мисс Гудбоди, которая также не прореагировала на его появление, поздоровался с сенатором Ролингсом и заверил:
– Остальные будут здесь через несколько минут.
– Давно пора, – проворчал сенатор. – Почему они опаздывают? Все уже в сборе: и телевизионщики, и репортеры, и зрители, нет только членов подкомитета. В чем, собственно, дело?
Питерсдорф послал ему смущенную, умиротворяющую улыбку, пересек комнату по диагонали и, опустившись в одно из кресел, расстегнул портфель.
– Может, обговорим пока нашу стратегию, сенатор? Председатель подкомитета глубоко затянулся и небрежно потряс головой.
– Подождем остальных. Если, конечно, они соизволят явиться.
Питерсдорф кивнул в знак согласия и зашуршал бумагами. Наконец он извлек то, что ему было нужно, и, откашлявшись, нерешительно посмотрел вначале на сенатора, а затем на мисс Гудбоди.
– Есть одно дело, которое следовало бы обсудить до их прихода. Так сказать, частного порядка.
Сенатор Ролингс недовольно пожал плечами, словно говоря: «Одной проблемой больше, одной меньше… Ну, так в чем дело?» Питерсдорф заглянул в документ, который держал в руке.
– Свидетельница Холландер должна быть уличена в неуважении к верховной власти.
Сенатор Ролингс еще больше помрачнел и, сделав новую затяжку, возразил:
– Да? А если она не даст повода? Откуда вы вообще это взяли?
Питерсдорф поднялся с места и, оставив на сиденье портфель, приблизился к Ролингсу, чтобы показать бумагу. Мисс Гудбоди продолжала как ни в чем не бывало заниматься своими ногтями. Сенатор Ролингс прочитал документ, и недовольная мина на его лице сменилась выражением полной удовлетворенности.
– Похоже, что наверху нашим слушаниям придается большое значение.
Питерсдорф выразительно кивнул.
– Да. Это в наших общих интересах.
Сенатор затянулся, выпустил кольцо дыма и, прищурившись, перечитал документ.
– Как вы думаете, что за этим стоит? Питерсдорф загадочно улыбнулся.
– Не знаю, но с меня достаточно этой подписи.
– С меня тоже. – Сенатор в последний раз посмотрел на бумагу и вернул ее владельцу. – Однако придется потянуть время, чтобы нас не обвинили в предвзятости.
Питерсдорф жестом объявил согласие, вернулся на свое место и схоронил бумагу на дне портфеля.
– Да, сэр, это единственный верный способ. Пожалуй, стоило бы для отвода глаз быть построже к первому свидетелю.
– Отлично придумано, – одобрил сенатор Ролингс, бросая в урну окурок.
Снова открылась дверь, и появился сенатор Фриц Краузе, дородный мужчина лет пятидесяти пяти, с вызывающе вздернутым подбородком и коротким ежиком седых волос. За ним следовал сенатор Уинстон Стурдж, высохший старичок под восемьдесят, со слуховым аппаратом и тросточкой.
– Наконец-то, – проворчал сенатор Ролингс. Сенатор Краузе безучастно глянул на него, затем – долгим, задумчивым взглядом – на мисс Гудбоди и тяжело опустился в кресло.
– Мне пришлось задержаться. Доброе утро, мисс Гудбоди.
Девушка улыбнулась, стрельнула глазом в сторону сенатора Ролингса и, заметив, как у того ревниво вздернулась бровь, пробормотала:
– Доброе утро.
Сенатор Стурдж почему-то забеспокоился:
– А? Что?
– Садитесь, Стурдж, – прорычал сенатор Ролингс, снова берясь за сигареты.
– А?
– Садитесь!
– Доброе утро, – закивал сенатор Стурдж. При этом лязгнули его металлические зубы. Опираясь на трость, он проковылял к мисс Гудбоди и опустился в соседнее кресло.
– Приветствую вас, дитя мое. Пришли посмотреть, как наш конгресс вершит судьбы нации?
– Нет, сенатор, я здесь работаю.
– Из Миннесоты? Что вы говорите! А я из Вермонта. У вас там не слишком холодно?
Девушка вздохнула и смирилась.
– Нет.
– Что?
– Нет!
– Вам бы следовало сменить место жительства, – прокудахтал сенатор Стурдж. – Это свободная страна. – Он обвел взглядом совещательную комнату, откинулся на спинку кресла и тут же отключился.
Сенатор Ролингс с отвращением посмотрел на него и, сделав глубокую затяжку, стряхнул пепел. Дверь отворилась, и вошел сенатор Карузини, толстяк лет пятидесяти трех, с жеваной сигарой во рту и благодушной улыбкой во всю ширину лица – впрочем, его проницательные черные глаза оставались холодными.
– Привет, мальчики! Привет, мисс Гудбоди! Когда вы наконец подыщете себе приличную работу?
– У нее и так хорошая работа, – прорычал сенатор Ролингс. – Счастлив, что вы все-таки почтили нас своим присутствием.
Сенатор Карузини, по-прежнему улыбаясь, прошел на свое место.
– У меня были неотложные дела. Множество неотложных дел.
Председатель подкомитета кивнул Питерсдорфу.
– Начнем?
Тот вынул из портфеля листок бумаги.
– Да, сэр. Итак, джентльмены, наш первый свидетель – мистер Бодлер с телевидения. Он выступает на нашей стороне. Второй свидетель, вернее, свидетельница – мисс Ксавьера Холландер, известная как «Мадам», находится во враждебном лагере, поэтому ее показания должны оцениваться соответствующим образом. Сегодня свидетелей только двое: полагаю, что мисс Холландер придется остаться и на завтрашнее заседание, чтобы…
– «Мадам»? – настороженно спросил сенатор Карузини. – Это что-нибудь связанное с мафией?
– Нет, она сама по себе.
– Вы уверены?
– Абсолютно уверен.
Сенатор Карузини вернул на лицо улыбку и, катая во рту сигару, произнес:
– Прошу прощения, что перебил вас.
– Не беспокойтесь, сэр. Все вы Должны иметь в виду, что мисс Холландер – чуть ли не национальная героиня и что наши слушания будут транслироваться по телевидению. Здесь также присутствует большое число репортеров и ряд доброжелательно настроенных по отношению к ней зрителей. Они постараются превратить слушания в судилище над нами.
– Уж я позабочусь о том, чтобы этого не случилось, – вмешался сенатор Ролингс. Он встал и бросил в урну окурок. – В общем, вы поняли, какова должна быть наша стратегия. Давайте приступим.
Все повставали с мест. Питерсдорф застегнул портфель. Мисс Гудбоди поправила юбку и нагнулась за магнитофоном, стоявшим возле ее кресла. Один лишь сенатор Стурдж продолжал клевать носом, слегка посапывая и время от времени лязгая протезами. Сенатор Ролингс беззвучно выругался, подошел к почтенному старцу и легонько потряс за плечо.
– Эй, Стурдж, проснитесь!
– А?
– Проснитесь! Сейчас будем открывать сенатские слушания.
– Какое кушанье?
– Да нет же, черт побери! Пора начинать заседание. Питерсдорф, отведите его.
– Да, сэр.
Сенаторы Карузини и Краузе уже вышли в коридор. Сенатор Ролингс последовал за ними.
Замыкал шествие Питерсдорф, в одной руке сжимая портфель, а другой волоча за собой Стурджа.
Сенатор Краузе вызвал лифт. Его коллега Карузини обратил внимание на магнитофон в руках мисс Гудбоди.
– Вы что, собираетесь записывать ход заседания? Разве вы не владеете стенографией?
– Владею, сэр, но я предпочитаю не стенографировать все подряд, а только то, что может смутить машинистку при расшифровке магнитофонных записей.
– Она еще и стенографистка! – фыркнул сенатор Карузини.
– Вы чем-то недовольны? – вмешался Ролингс. Карузини смерил девушку оценивающим взглядом и подобрел.
– Когда будете работать на меня, я куплю вам новый магнитофон.
Как раз в это время подоспел лифт. Сенатор Ролингс взял мисс Гудбоди под руку, чтобы помочь ей войти в кабину. Сенатор Краузе нажал на кнопку, двери закрылись, и лифт плавно пошел вверх.
Выйдя из лифта, члены подкомитета сделали несколько шагов по коридору и через специальный вход вошли в зал судебных заседаний.
Там было полно народу. Все места, за исключением свидетельских, оказались заняты. По полу змеились идущие от телекамер провода; несколько репортеров также скрючились на полу в передней части зала. С появлением сенаторов гул голосов начал стихать. Вспыхнули софиты.
Сенатор Ролингс занял центральное место за длинным судейским столом. По обе стороны от него разместились сенаторы Краузе и Карузини. Питерсдорф водрузил портфель на кресло сбоку от сенатора Краузе, а сам сел рядом, придвинул к себе микрофон и начал разбирать бумаги. Сенатор Стурдж звучно захрапел. Мисс Гудбоди устроилась за небольшим столиком спиной к зрительному залу, проверила магнитофон и приготовила свой блокнот.
Сидя среди зрителей, Ксавьера внимательно следила за действиями членов подкомитета. Прежнее чувство уверенности сменилось паникой; она чувствовала противный холодок под ложечкой. Интуиция подсказывала: дела ее плохи. Неожиданно в зале объявилась ее мать и села неподалеку; это помогло Ксавьере справиться с волнением. Рядом с ней сидел Уорд. Его красивое, ухоженное лицо было сейчас обращено к ней, в уголках губ притаилась улыбка. И все-таки Ксавьера нутром чуяла неладное. В заднем ряду она заметила не спускавшего с нее глаз низенького человечка в темных очках, и по коже у нее поползли мурашки. Вообще-то она привыкла постоянно находиться в центре внимания, но в этом взгляде, начисто лишенном сексуального интереса, ей почудилось что-то непостижимо враждебное.
Сенатор Ролингс призвал аудиторию к порядку, и Питерсдорф вызвал первого свидетеля, телередактора мистера Бодлера.
Это был коротышка с чрезвычайно серьезным лицом; он явно нервничал и постоянно потирал костяшки пальцев. Мистер Бодлер явился в сопровождении своего адвоката, холеного человека с лоснящейся от искусственного загара кожей и седеющей шевелюрой. Адвокат разложил на столе бумаги, и Бодлер занял место перед микрофоном. Он был так мал ростом, что микрофон оказался ниже его головы. Адвокат привел микрофон в порядок и вернулся на место.
Резким, дребезжащим голосом Бодлер начал читать заранее приготовленный текст. В зале стало тихо. Сенатор Ролингс расслабился и позволил себе взглянуть на мисс Гудбоди, которая, положив ногу на ногу и сидя спиной к залу, все так же спокойно полировала ногти. Сенатор Карузини, думая о чем-то своем, жевал сигару. Потом он достал из кармана какое-то письмо и, держа его ниже кромки стола, начал перечитывать. Питерсдорф пошуршал бумагами, сортируя их, затем подпер руками подбородок и приготовился к длительному ожиданию. Репортеры и фотографы вяло переговаривались с телевизионщиками. Рокот голосов нарастал.