Фолкнер Уильям. Когда я умирала

   Однажды я разговаривала с Корой. Она молилась за меня, потому что мне грех не виден, хотела, чтобы я тоже стала на колени и молилась: кто знает грех только по словам, тот и о спасении ничего не знает, кроме слов.

УИТФИЛД

   Когда мне сказали, что она умирает, я всю ночь боролся с Сатаной — и одержал победу. Мне открылся ужас моего греха; свет истины открылся мне, и я пал на колени, исповедался перед Богом и просил руководить меня, и Он внял моей просьбе. «Встань, — Он сказал, — ступай в тот дом, где ты поселил живую ложь, к людям, среди которых нарушил Завет Мой; перед ними исповедайся. Им и обманутому мужу прощать тебя; не мне».
   И я пошел. Я услышал, что Таллов мост залило; я сказал: «Благодарю Тебя, Боже Вседержитель», — ибо по этим опасностям и преградам, которые воздвигнуты передо мной, я понял, что Он не оставил меня; тем слаще будет мне возвращение к Его святому миру и любви. «Не дай мне погибнуть прежде, чем попрошу прощения у человека, которого я предал; не дай мне опоздать, — молился я, — чтобы из моих, а не ее уст услышали они о нашем с ней преступлении. Она клялась, что никогда об этом не расскажет, но страшно стоять перед лицом вечности: разве сам я не боролся бедро к бедру с Сатаной? Так не дай мне взять на душу грех ее нарушенной клятвы. Не дай могучим водам гнева Твоего потопить меня, пока я не очистил душу перед теми, кому причинил зло».
   Его рука благополучно пронесла меня над потопом и отвела от меня опасности воды. Лошадь моя была испугана, и сердце мое ослабело, когда на меня, ничтожного, неслись бревна и вырванные с корнем деревья. Но не душа моя: снова и снова я видел, как отвращаются они от меня в последний гибельный миг, и я возвысил голос над шумом потопа: «Слава Тебе, Господи всемогущий, царь мой. По сему знаку очищу душу мою и вернусь под покров неоскудевающей Твоей любви».
   Тогда я понял, что буду прощен. Потоп и опасность остались позади, и снова, едучи по тверди, все ближе и ближе к моей Гефсимании, я обдумывал слова, которые скажу им. Я войду в дом; не дам ей заговорить; я скажу ее мужу: «Анс, я согрешил. Поступи со мной как хочешь».
   И было такое чувство, как будто я уже все сказал. Сколько лет в душе у меня не было такой свободы и покоя; я еще ехал, а покой уже низошел на меня. По правую и левую сторону я видел Его руку; сердцем слышал Его голос: «Мужайся. Я с тобою».
   Я проезжал мимо Талла. Вышла его младшая дочь и окликнула меня. Сказала мне, что она умерла.
   Я согрешил, Господи. Тебе ведома глубина моего раскаяния и желание души моей. Но Он милостив; Он примет желание действовать, ибо знает, что когда я обдумывал мою исповедь, я обращался к Ансу, хотя его там не было. В бесконечной мудрости Своей Он замкнул перед смертью ее уста среди тех, кто любил ее и верил ей; я же испытан водой и храним был силой руки Его. Слава Тебе и Твоей щедрой и могучей любви; слава.
   Я вошел в дом скорби, в смиренное жилище, где лежала такая же заблудшая, и ее душа ждала неотвратимого и страшного суда, мир ее праху.
   — Господь да будет милостив к этому дому, — сказал я.

ДАРЛ

   Верхом уехал он к Армстиду и вернулся верхом, ведя Армстидовых мулов. Мы запрягли и уложили Кеша поверх Адди. Когда уложили, его опять вырвало, но он успел свесить голову с повозки.
   — Его и в живот ударило, — сказал Вернон.
   — Конь мог лягнуть в живот, — сказал я. — Кеш, он лягнул тебя в живот?
   Кеш пытался что-то сказать. Дюи Дэлл снова вытерла ему рот.
   — Что он говорит? — спросил Вернон.
   — Что, Кеш? — спросила Дюи Дэлл и наклонилась к нему. — Инструменты, — объяснила она.
   Вернон собрал их и положил в повозку. Дюи Дэлл приподняла Кешу голову, чтобы он посмотрел. Тронулись. Мы с Дюи Дэлл сидели возле Кеша и придерживали его, а он ехал впереди на коне. Вернон стоял, смотрел нам вслед. Потом повернулся и пошел к мосту. Шел осторожно и по дороге начал встряхивать мокрыми рукавами рубашки, как будто только что намок.
   Он сидел на коне перед воротами. Армстид ждал у ворот. Мы остановились, а он спешился. Сняли Кеша и внесли в дом — жена Армстида уже приготовила ему постель. Она и Дюи Дэлл стали раздевать его, а мы вышли.
   За папой пошли к повозке. Он влез и поехал на двор, а мы за ним пешком. Вода, наверно, отбила запах, потому что Армстид сказал: «Пожалуйте в дом. Можете там поставить». Он привел коня за нами и стал возле повозки, держа поводья.
   — Благодарствую, — сказал папа. — Но лучше в сарае. Я знаю, мы вам мешаем.
   — Пожалуйте в дом, — сказал Армстид. А у него опять лицо деревянное: дерзкое, угрюмое лицо и румяное, словно глаза и лицо из двух пород дерева — светлого не там, где надо, и темного не там, где надо.
   Рубашка уже подсыхала, но еще липла к телу при каждом движении.
   — Она была бы вам благодарна, — сказал папа.
   Мы выпрягли мулов и закатили повозку в сарай.
   Одна стена у него была раскрыта.
   — Тут не намочит, — сказал Армстид. — Но если вам больше хочется…
   За сараем валялись ржавые кровельные листы. Мы взяли два и приставили к раскрытой стене.
   — Пожалуйте в дом, — сказал Армстид.
   — Благодарствую, — сказал папа. — Ты меня очень одолжишь, если дашь им перекусить.
   — Конечно, — сказал Армстид. — Сейчас Лула устроит Кеша и ужин приготовит.
   А он вернулся к коню, снимал седло, и мокрая рубашка налипала на спину при каждом движении.
   Папа в дом не пошел.
   — Заходи и поешь, — сказал Армстид. — Почти готово.
   — Я поесть не мечтаю, сказал папа. — Благодарствуем.
   — Заходите, обсохните, поешьте, — сказал Армстид. — Ничего с ним не сделается.
   — Только ради нее, — сказал папа. Ради нее принимаю пищу. Ни упряжки у меня, ничего, но она будет вам всем благодарна.
   — Ну да, — сказал Армстид. — Заходите, обсохните.
   Однако, когда Армстид папе налил, папе стало легче; а когда мы зашли поглядеть на Кеша, он с нами не пошел. Я оглянулся: он уводил коня в сарай, папа уже говорил о том, где бы раздобыть новую упряжку, и к ужину почти сторговал ее. Он в сарае, гибко проскользнул мимо пестрого мечущегося вихря — в стойло, вместе с ним. Вскочил на ясли, стаскивает сверху сено, выбирается из стойла, ищет и находит скребницу. Потом возвращается и, увильнув от одного звучного удара, прижимается к коню, там, где копыту его не достать. Начинает чистить скребницей, избегая ударов с ловкостью акробата, и любовным шепотом материт коня. Рывком обернулась с оскаленными зубами морда; глаза катаются в потемках, как мраморные шарики на пестрой бархатной скатерти, и он бьет по этой морде обратной стороной скребницы.

АРМСТИД

   Я налил ему еще виски, ужин был почти готов, а он к тому времени уже купил у кого-то упряжку — в кредит. Выбирал, привередничал: эта упряжка ему не нравится, а у этого и курятник купить побоится.
   — Может, тебе у Снопса попробовать, — сказал я. — У него три-четыре упряжки. Может, какая приглянется.
   Он зашлепал ртом и смотрит на меня так, словно во всем округе у меня одного есть упряжка мулов и я не желаю их продать, — а я и так уже знал, что со двора моего они съедут не иначе как на моих мулах. Не знал только, что они будут делать с мулами, если купят. Литлджон сказал мне, что в низине у Хейли дамба на две мили смыта и в Джефферсон можно попасть только кружным путем через Моттсон. Но это уже было дело Анса.
   — С ним тяжело торговаться, — говорит он и шлепает ртом. Но после ужина, когда я налил ему еще, он маленько повеселел. Собрался идти в сарай, при ней посидеть. Может быть, думал, что, если будет сидеть там, готовый к дороге, придет Дед Мороз и приведет ему пару мулов.
   — Но я, пожалуй, смогу его уломать, — говорит он. — Человек человеку всегда поможет в беде, если в нем хоть капля есть христианской крови.
   — Конечно, моих можешь пока взять. — Я-то знал, сильно ли сам он верит в эту причину.
   — Благодарствую, — сказал он. — Она захочет ехать на своих. — Да и он знал, сильно ли я в эту причину верю.
   После ужина Джул верхом поехал в Балку за Пибоди. Я слышал, что он должен быть сегодня там у Варнера. Вернулся Джул ночью. Оказалось, Пибоди уехал куда-то за Инвернесс, но с Джулом прибыл Дядя Билли и привез свою сумку лошадиных лекарств. Если не мудрить, он говорит, человек не сильно отличается от лошади и мула, разве что разума у лошади чуть больше.
   — Где теперь тебя угораздило, парень? — спрашивает Дядя Билли и глядит на Кеша. — Давайте мне матрас, стул и стакан виски.
   Заставил Кеша выпить виски и выгнал из комнаты Анса.
   — Спасибо еще, что эту же ногу сломал, когда с церкви падал, — грустно говорит Анс, шлепает ртом и моргает. — И то слава богу.
   Сложенный матрас положили Кешу на ноги, на матрас поставили стул, на стул сели мы с Джулом, дочка Анса поднесла лампу, а Дядя Билли откусил табаку и принялся за дело. Кеш поначалу сильно брыкался, а потом потерял сознание. Он лежал тихо, а на лице у него выступили крупные капли пота, как будто собрались было течь, но решили повременить, пока не очнется.
   Очнулся он, когда Дядя Билли уже собрался и уехал. Он все силился что-то сказать; сестра наклонилась и вытерла ему рот.
   — Инструменты, — сказала она.
   — Я их занес, — сказал Дарл. — Они у меня.
   Он опять попробовал заговорить; она наклонилась к нему.
   — Хочет на них посмотреть, — сказала она.
   Дарл принес и показал. Их засунули под кровать, не глубоко, чтобы он мог достать рукой и потрогать, когда ему полегчает. Наутро Анс сел на ихнего коня и поехал в Балку к Снопсу. Они с Джулом постояли на дворе, о чем-то поговорили, потом Анс влез на коня и уехал. Думаю, Джул первый раз разрешил кому-то сесть на своего коня и, покуда Анс не вернулся, все бродил по двору — а походка у него такая, словно там распухло, — и на дорогу глядел, будто совсем уже думал догнать Анса и отобрать коня.
   Часам к девяти стало припекать. Тогда я и увидел первого грифа. Намокшая была, наверно, поэтому. Так или нет, но увидел я их не с самого утра, а попозже. Слава богу, ветер дул от дома, так что утром было ничего. Но как увидел я их с поля, так будто за милю почуял запах от одного только вида; а они там кружат и кружат, всей округе показывают, что у меня в сарае.
   Мальчишкин крик я услышал за полмили. В колодец, думаю, свалился или еще что — наддал и рысью домой.
   Их, наверно, с десяток сидело на коньке сарая, а еще одного мальчишка спугнул с гроба и теперь гонял по двору, как индюка: он только подлетывал и уворачивался, потом захлопал крыльями и сел на крышу сарая. Стало уже совсем жарко, и ветер то ли утих, то ли переменился, так что решил я с Джулом потолковать, — а тут как раз Лула выходит из дома.
   — Ты должен что-то сделать, — говорит. — Это безобразие.
   — Я как раз и собрался.
   — Это безобразие. Судить его надо за такое обращение.
   — Старается похоронить ее, как умеет.
   Нашел я Джула и спрашиваю, не хочет ли он взять одного мула и съездить в Балку, посмотреть, что там с Ансом. Он ничего не сказал. Только поглядел на меня — глаза белые, желваки на скулах белые, — потом отошел и стал звать Дарла.
   — Что ты собрался делать? — спрашиваю.
   Он не отвечает. Вышел Дарл. Джул ему:
   — Пойдем.
   — Чего ты придумал? — Дарл спрашивает.
   — Повозку выкатим, — Джул ему через плечо.
   — Не будь дураком, — я говорю. — Разве я тебе что сказал? Ты же не виноват.
   И Дарл за ним не торопится; а Джулу хоть кол на голове теши.
   — Заткнись, черт бы тебя взял, — он говорит.
   — Ей ведь надо где-то лежать, — говорит Дарл. — Папа воротится, тогда и заберем.
   — Не будешь помогать? — Джул говорит, и глаза белые, прямо светятся, а лицо дрожит, словно у него малярия.
   — Нет, — Дарл говорит. — Не буду. Подождем, когда папа воротится.
   Я стоял в дверях и смотрел, как он толкает и тянет повозку. Она стояла на скате, и раз мне показалось, что он вышибет заднюю стену сарая. Потом к обеду позвонили. Я его позвал, но он не оглянулся.
   — Пошли обедать, — я сказал. — Мальчика позови.
   Но он не ответил, и я пошел обедать. Дочка Анса отправилась за мальчишкой, но вернулась без него. За обедом мы услышали его крик: он опять выгонял грифа.
   — Это безобразие, — сказала Лула, — безобразие.
   — А что он может сделать? — говорю. — Со Снопсом за полчаса дело не сладишь. До вечера будут сидеть в теньке, торговаться.
   — Сделать? — она говорит. — Сделать? Он и так уже много чего наделал.
   — Наделал, верно. В том беда, что, когда он кончит, наши дела начнутся. Никакой упряжки он ни у кого не купит, тем паче у Снопса, — надо оставить заклад, а что у него годится для заклада, он еще сам не знает. — Так что вернулся я на поле, поглядел на своих мулов и вроде как распрощался с ними на время. А вечером, когда пришел, — солнце-то весь день сарай грело, — не сказать, что пожалел об этом.
   Все они сидели на веранде, и, только я туда взошел, он едет. Вид какой-то чудной: и побитый — хуже, чем всегда, — и вроде гордый. Словно сделал что-то из ряда вон и не знает, как остальные отнесутся.
   — Есть у меня мулы, — говорит.
   — У Снопса купил мулов? — спрашиваю.
   — Что ж тут, кроме Снопса, и купить не у кого?
   — Ну почему? — говорю.
   Он смотрит на Джула таким же чудным взглядом, а Джул спустился с веранды и пошел к коню. Посмотреть, что Анс с ним сделал, я думаю.
   — Джул, — говорит Анс. Джул оглянулся. — Поди сюда. — Джул вернулся на несколько шагов и встал.
   — Чего тебе?
   — Так ты у Снопса мулов взял, — я говорю. — Верно, к вечеру их пришлет? Раз вам ехать через Моттсон, завтра пораньше захотите отправиться?
   Тут он перестал так смотреть. Вид опять сделался затурканный, как всегда, и ртом опять зашлепал.
   — Делаю, что могу, — он говорит. Никому на всем белом свете не досталось столько издевательств и трудностей, сколько мне.
   — Снопса объехавши, человек должен веселей глядеть, — я говорю. — Что ты дал ему, Анс?
   Он в сторону смотрит.
   — Я ему дал в залог культиватор и сеялку.
   — Да за них и сорок долларов не выложат. Далеко ли ты уедешь на сорокадолларовых?
   Теперь все смотрели на него, тихо и внимательно. Джул никак не мог дойти до коня: остановился и ждал на полдороге.
   — Еще кое-что дал, — сказал Анс. Он снова начал шлепать ртом и стоял так, словно ждал, что кто-то его сейчас ударит, а сам заранее решил не отвечать.
   — Что еще? — Дарл спросил.
   — Черт с ним, — я говорю. — Возьми моих мулов. Потом приведешь. Я как-нибудь обойдусь.
   — Так вот чего ты рылся ночью у Кеша в одежке, — говорит Дарл. Говорит так, словно из газеты читает. Словно ему плевать, в чем там дело. Теперь и Джул подошел: стоит и смотрит на Анса своими мраморными глазами. — На эти деньги Кеш хотел купить у Сюратта говорящую машину, — объясняет Дарл.
   Анс стоит и шлепает ртом. Джул на него сморит. Не моргнул ни разу.
   — Ну, пускай еще восемь долларов, — говорит Дарл таким голосом, как будто только слушает, а самому ему наплевать. — На мулов все равно не хватит.
   Анс глянул на Джула — не глянул, а глазом повел, а потом опять отвернулся.
   — Видит Бог, нет на свете человека… — говорит. А они все молчат. Только смотрят на него, ждут, а он им в ноги смотрит и выше колен свой взгляд не поднимает. — И лошадь.
   — Какую лошадь? — спрашивает Джул.
   Анс стоит, и ничего. Черт возьми, если не можешь управиться с сыновьями, тогда гони их из дому, хоть взрослые, хоть какие. А выгнать не можешь — сам уходи. Я бы ушел, ей-богу.
   — Ты что, коня моего хотел выменять? — говорит Джул.
   Анс стоит, руки свесил.
   — Пятнадцать лет у меня ни одного зуба во рту, — говорит. — Бог свидетель. Он знает: пятнадцать лет я не ел по-людски; Он сотворил хлеб, чтобы человек ел и поддерживал силу, а я, о семье заботясь, по крохе, по десять центов откладывал на зубы, что бы есть пищу, Богом человеку предназначенную. Я отдал эти деньги. Я думал, если я могу обойтись без еды, мои сыновья могут обойтись без катания. Видит Бог, думал.
   Джул стоит, подбоченясь, и смотрит на Анса. Потом отвернулся. Он смотрит на поле, и лицо у него каменное, как будто кто-то другой говорит о чьем-то коне, а он даже не слушает. Потом он сплюнул, сказал: «Черт», повернулся, пошел к воротам, отвязал коня и повел дальше. Вскочил на ходу, так что, когда опустился в седло, они уже мчались во весь опор, словно за ними гналась полиция. Так и скрылись из виду: пятнистым тайфуном.
   — Ладно, — я говорю. — Возьми моих мулов. — Но он не захотел. И остаться они не захотели, а мальчишка весь день гонял грифов на солнцепеке и почти уже рехнулся, как остальные. — Кеша хотя бы оставь, — я сказал.
   Но и этого не захотели. Постелили на гроб одеяло, положили Кеша, поставили рядом его инструменты, а потом мы впрягли моих мулов и оттащили повозку на милю по дороге.
   — Если отсюда будем мешать, — говорит Анс, — ты скажи нам.
   — Конечно, — говорю. — Постоит здесь. Ничего с ним не будет. А теперь пошли домой ужинать.
   — Благодарствую, — говорит Анс. — У нас кое-что есть в корзинке. Мы обойдемся.
   — А откуда вы взяли?
   — Из дому привезли.
   — Там уж все задохлось, — я говорю. — Пошли хоть горячего поедим.
   Но они не пошли.
   — Обойдемся как-нибудь, — сказал Анс.
   Тогда я пошел домой, поел, потом отнес им корзинку и снова стал уговаривать, чтобы вернулись в дом.
   — Благодарствую, — он сказал. — Обойдемся как-нибудь. — И я ушел, а они сидели на корточках вокруг костерка и ждали — бог знает чего.
   Пришел домой и все думаю о том, как они там сидят и как их парень умчался на коне. Больше они его не увидят. И будь я неладен, если упрекну его. Не за то, что не хотел с конем расстаться, а за то, что развязался с таким дураком, как Анс.
   Так я думал тогда. Но это такая чертова порода, люди вроде Анса, что ты им почему-то начинаешь помогать, хотя знаешь, что будешь проклинать себя через минуту. И вот наутро, через час после завтрака, приезжает Юстас Грим, работник Снопса, с ним пара мулов, спрашивает Анса.
   — Я думал, они с Ансом не сторговались, — я сказал.
   — Ну да, — говорит Юстас. — Да спорили-то за лошадь только. Я говорю мистеру Снопсу: не уступил бы он свою упряжку за пятьдесят долларов, если бы его дядя Флем оставил тех техасских лошадок у себя, и Ансу не на что было бы…
   — За лошадь? — спрашиваю. — Сынок Анса удрал вечером с этой лошадью и сейчас уж, верно, на полпути к Техасу. И Анс, значит…
   — Я не знаю, кто ее привел, — говорит Юстас. — Я их не видел. С утра сегодня пошел кормить, вижу, лошадь в сарае — сказал мистеру Снопсу, а он велел отвести сюда мулов.
   — Да, больше они его не увидят, это точно. На Рождество, может, получат от него открытку из Техаса. Если б не Джул, так я бы то же самое сделал; я сам у него вроде должник. Ну прямо заколдовывает этот Анс человека. Ну и фрукт, черт возьми.

ВАРДАМАН

   Теперь их семь, черными кружками.
   Я говорю:
   — Смотри, Дарл. Видишь?
   Он сморит вверх. Видим, ходят в вышине черными кружками, не шевелятся. Говорю:
   — Вчера их было всего четыре.
   На сарае было больше четырех.
   — Если опять захочет сесть на повозку, знаешь, что я сделаю?
   — Что ты сделаешь? — спрашивает Дарл.
   — Не дам на нее сесть. И на Кеша сесть не дам.
   Кеш хворает. Он хворает на гробе. А моя мама — рыба.
   — В Моттсоне, — папа говорит, надо будет купить лекарство. Придется покупать.
   — Как ты себя чувствуешь, Кеш? — спрашивает Дарл.
   — Да не беспокоит нисколько, — говорит Кеш.
   — Подложить под нее повыше? — спрашивает Дарл.
   Кеш сломал ногу. Он два раза ломал ногу. Он лежит на гробе, у него под головой свернуто одеяло, а под коленом деревяшка.
   — Эх, надо было оставить его у Армстида, — говорит папа.
   Я ногу не сломал, и папа не сломал, и Дарл не сломал, а Кеш говорит: «Да только на ухабах. Вроде так трутся маленько на ухабах. Не беспокоит нисколько». Джул уехал. Один раз мы ужинали, а они с конем уехали.
   — Да ведь она бы не захотела, чтоб мы одалживались, — говорит папа. — Ей-богу, не знаю, какой еще человек сделал бы больше. Это потому, что мама Джула — лошадь, Дарл? — спросил я.
   — Может, мне еще подтянуть веревку? — говорит Дарл.
   Поэтому мы с Джулом были в сарае, а она была в повозке, потому что лошадь живет в конюшне, а мне надо было грифа отгонять.
   — Давай, если хочешь, — Кеш говорит. А Дюи Дэлл ногу не сломала, и я не сломал. Кеш — мой брат.
   Мы остановились. Дарл развязал веревку, и Кеш опять вспотел. У него зубы показались.
   — Больно? — спрашивает Дарл.
   — Пожалуй, обратно завяжи, — говорит Кеш.
   Дарл завязывает, сильно натягивает веревку. У Кеша зубы показались.
   — Больно? — спрашивает Дарл.
   — Не беспокоит нисколько, — говорит Кеш.
   — Может, папе помедленней ехать? — спрашивает Дарл.
   — Нет, — говорит Кеш. — Некогда канителиться. Не беспокоит нисколько.
   — В Моттсоне надо будет купить лекарство, — говорит папа. — Придется купить.
   — Скажи ему, чтоб ехал, — говорит Кеш.
   Мы едем. Дюи Дэлл повернулась назад и вытирает Кешу лицо. Кеш — мой брат. А мама Джула — лошадь. Моя мама — рыба. Дарл говорит, когда опять подъедем к воде, я могу ее увидеть, а Дюи Дэлл сказала: Она в гробу, как она могла вылезти? Я дырок насверлил, через них и вылезла в воду, — я говорю, — а когда к воде подъедем, я ее увижу. Моя мама не в гробу. Моя мама так не пахнет. Моя мама — рыба.
   — Хороши будут твои пироги, когда до Джефферсона доберемся, — говорит Дарл.
   Дюи Дэлл не оборачивается.
   — Ты попробуй в Моттсоне продать, — говорит Дарл.
   — Дарл, когда приедем в Моттсон? — спрашиваю я.
   — Завтра, — говорит Дарл. — Если эти мулы не рассыплются дорогой. Снопс небось опилками их кормил.
   — Дарл, — я говорю, — почему он кормил опилками?
   — Смотрит, — говорит Дарл. — Видишь?
   Теперь их девять в вышине, черными высокими кружочками.
   Приехали к холму, папа остановил, и мы с Дарлом и Дюи Дэлл вылезли. Кеш идти не может, он сломал ногу.
   — Пошли, мулы, — говорит папа.
   Мулы стараются; повозка скрипит. Дарл, Дюи Дэлл и я идем за повозкой на холм. Наверху папа останавливается и мы влезаем в повозку. Теперь их десять в вышине, черные высокие кружочки в небе.

МОЗЛИ

   Случайно поднял голову и увидел ее за окном — на меня смотрит. Не близко к стеклу и не разглядывает ничего в особенности; просто стоит, повернув сюда голову, а глаза ее смотрят на меня как бы озадаченно, как бы знака ждет. Когда я опять поглядел, она уже шла к двери.
   С минуту потыкалась в сетку, — как все они, — я вошла. На макушке у нее была соломенная шляпа с твердыми полями, а в руке — газетный сверток: я решил, что у нее должно быть центов двадцать пять, что потолчется тут и купит дешевую гребенку или туалетную воду для негров, и спрашивать пока ничего не стал, заметил только, что довольно хорошенькая, хотя нескладная еще и хмурая, и что в бумажном своем платье и с природным своим цветом лица выглядит лучше, чем с обновкой, которую надумает купить. Вернее — на которую мне укажет. Надумала-то она еще до того, как вошла, — я по ее виду понял. Но их торопить не надо. И я занимался своим делом, — думаю, пускай Альберт ее обслужит; а он у стойки с газированной водой вдруг перестал работать и — ко мне. Говорит:
   — Там женщина, пойди-ка выясни, что ей надо.
   — Что ей надо? — я спросил.
   — Не знаю. Ничего от нее не могу добиться. Подойди к ней сам.
   Тогда я вышел из-за стойки. Я увидел, что она босая, стоит спокойно и прочно, как будто привыкла босиком. Смотрит на меня без отрыва и держит сверток; глаза черные — не знаю, видел ли еще такие, — и незнакомая. Не помню, чтобы встречал ее в Моттсоне.
   — Чем могу служить? — спрашиваю.
   Она не ответила. Смотрит на меня и не моргнет. Потом оглянулась на людей, которые пили воду. Потом посмотрела мимо меня в глубину магазина.
   — Туалетными принадлежностями интересуетесь или вам нужны лекарства?
   — Они, да. — И опять быстро оглянулась на стойку с газированной водой. Я подумал, что ее послала за женским лекарством мать или еще кто, а она стесняется спросить. Если бы сама употребляла, не такой бы у нее был цвет лица, да и годы еще не те, чтобы она толком о нем знала. Как они им травятся — просто срам. Однако у нас приходится держать его, если прогореть не хочешь.
   — Ага, — я сказал. — Вы чем пользуетесь? У нас есть…
   Она опять на меня посмотрела, как будто сказала «Тс-с», и опять оглянулась на стойку.
   — Можно в заднюю часть зайти?
   — Хорошо. — Их надо ублажать. Время сэкономишь. Я пошел за ней в заднюю комнату. Она взялась за дверцу. — Там дальше ничего нет, кроме шкафа с прописями. Что вы хотели? — Она остановилась и посмотрела на меня. Будто крышку сняли с ее лица, с ее глаз. Главное, с глаз: там и тупость, и надежда, и угрюмое желание получить отказ — все вместе. Но что-то у нее стряслось, я это видел. — Что у вас стряслось? — спросил я. — Скажите, что вам нужно? У меня много дел. — Я не хотел ее подгонять, но у нас ведь не столько времени, сколько у них.
   — Женские неприятности, — говорит она.
   — Ага. И только-то? — я подумал, что она моложе, чем выглядит, испугалась первых или проходят не совсем нормально, как бывает у молодых женщин. — А где твоя мама? У тебя есть мама?
   — Она там, в повозке.
   — Ты бы с ней поговорила, до того, как принимать лекарство. Любая женщина тебе все объяснит. — Она посмотрела на меня, я — на нее и спросил: — Сколько тебе лет?