поднял автомат и врезал длинной очередью в сторону стреляющих, затем кинулся
к Сашке. Он уже лежал на боку, морщась от боли - осколок гранаты или
брошенный взрывом камень проделал длинную, но, к счастью, не очень глубокую
кровавую борозду поперек его спины. Вновь заметил боковым зрением
перебегающих врагов, помог другу устроиться, сунул ему в руки оружие. Между
выстрелами он злобно материл меня, выбравшего самый мелкий окоп в мире и тех
горе-саперов, что его устроили.
Тем временем противник подобрался к нам непозволительно близко, еще
десяток метров - и войдет в наши ряды их живой клин, дистанция броска
гранаты будет обеспечена и нам и им, тогда все, конец! И тут звуки боя
перекрыл рев старшины: "Руби! Дави гадов!" Словно волна подняла сначала нас,
а затем и духов, бросила навстречу друг другу в рукопашную. Щелкнули
несколько неприцельных выстрелов с обеих сторон. Пули, выпущенные с желанием
разорвать врага руками, прошли мимо целей. Набегая навстречу ненавистным
фигурам в разнообразной одежде, я машинально поставил автомат на
предохранитель и искал глазами первого противника.
Сблизились, вот он, мой! Разинутый в неслышном крике рот, расширенные в
страхе и злобе глаза смотрят только на меня... Лязгнули, столкнувшись,
автоматные стволы, я нырнул под удар и врезал прикладом снизу в печень,
отшатнулся, перехватил автомат двумя руками за горячий после стрельбы ствол
и обрушил его на голову противника, как дубину. Второй удар, на добивание -
разлетелся приклад автомата, отскочила крышка ствольной коробки, треснул и
рассыпался серо-кровавыми брызгами череп врага. Кровь стучит в висках,
бешенство пеленой застилает глаза, мутнеет рассудок... Где, кто еще?! Вот
он, справа, движется плавно, как в замедленном кино, автомат занесен для
тычкового удара стволом в грудь. С доворотом изувеченным оружием по передней
руке - и оба ствола на земле. Перехватил протянутую к горлу руку, удар
правой в лицо на опережение, ногой в пах и ребром ладони сверху по шее, как
кирпич на показательных выступлениях - хрясь! Выхватил из ножен клинок, вбил
по рукоять в спину, вырвал с трудом... Сзади крик, голос знакомый, рядом
никого. Обернувшись, вижу: мой солдат лежит на земле, закрыв руками разбитое
лицо, над ним крепкий дух, его автомат долго поднимается для сокрушительного
удара, к ним бежит старшина, весь в крови, с саперной лопаткой в руке.
Перехватываю клинок за лезвие, взмах, попал! Дух вздрогнул, мой нож торчит
из живота, автомат выпадывает на землю из слабеющих рук, лопатка старшины
разрубает голову, как чурбак. Разум смолк. Сзади тень, прыжок в сторону,
разворот - в поле зрения промахнувшаяся рука с ножом. Ногой снизу - и нож
кувыркается в воздухе. Напрочь срывая ноготь, бью большим пальцем правой
руки в висок врага, подсекаю ноги, тело падает, прыжок двумя ногами на
голову. Следующий!
Крутится, крутится карусель, навсегда впечатывая кровавые картинки в
память... Удары руками, ногами... Скользкие от крови пальцы, вырывающие
гортани и выбивающие глаза. Клинки, стволы, приклады, проходящие в
сантиметрах от извернувшегося тела, хруст ломающихся костей, треск
лопающихся черепов, запах крови и пота, хрипы умирающих и над всем этим -
вой! Звериный вой, единый вопль десятков обезумевших животных из породы
людей...
Срывающийся, но зычный, родной голос старшины: "Отходим, все назад!"
Выпустив свернутую шею, поднимаюсь с колен, оглядываюсь. В сторону дороги
убегают несколько духов, им навстречу подходят свежие силы банды, открывают
огонь, наши отходят. Тесня противника, мы добрались почти до карниза. Рядом
с только что убитым врагом валяется автомат, наш. Хватаю и бегу за своими,
проверяя, есть ли патроны в магазине. Старшина, припав на колено, бьет
куда-то мне за спину длинными очередями. Перепрыгиваю два трупа - наш и
афганец, лежащие в обнимку, как братья. Только рука афганца сжимает нож,
вбитый по рукоять под лопатку нашему, а правая рука солдата намертво
стиснула горло врага, пальцы левой - в глазницах, выдавленные глаза
огромными мутно-кровавыми слезами застыли у висков... Развернувшись, ищу
глазами стрелков противника, начинаю торопливо стрелять, прикрывая отход
старшины. И мы и они лупим неприцельно, для острастки. Заговорил наш
пулемет, и под его стук мы ввалились в окопы. Враг отступил из зоны
видимости, стрельба стихла.
Тяжело проходило это опьянение кровью и ощутимой смертью. Я сидел на
дне окопа, привалившись спиной к мешкам с песком, и тупо смотрел на свои
окровавленные, дрожащие руки, словно видел их впервые. Появился скалящийся
Сашка, голый по пояс, руки и грудь в засохшей крови, рана на спине уже
перевязана.
- Лихо причесали мы их, командир, дали прикурить! Славненько вы со
старшиной разгулялись, да и остальные преуспели: кто одного, кто двоих
уделал. Мы только одного потеряли, у двоих порезы средненькие, да
синяки-шишки, мелочь. Слабо им с пограничниками тягаться!
Подошел старшина, глянул осуждающе:
- Сдурел ты, командир. Мало тебя Марчук долбит! Какого хрена к черту в
зубы лезешь и там крутишься? Еще пару минут и до Кабула добежал бы. Опять
толком не помнишь ничего? В Союз вернешься - ложись в "дурку", нервы лечи.
Ты пятерых убил, одного - броском ножа. Пулеметчик должен тебя водкой всю
жизнь поить, это с него ты духа снял.
- А ты что, агнец божий? Ты ж того духа своим совком, как шашкой,
разрубил, вот тебя пулеметчику и поить... - не узнаю свой голос, неприятно
резкий, визгливый.
- Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку, - влез в
разговор ехидный Сашка. - Сейчас остатки банды поднимутся по пустой дорожке,
соберутся в кодлу, тогда поглядим, как у вас получится еще один раз в
рукопашную подняться, чапаевцы недоделанные. А вообще, старшина отстает, он
только с тремя справился. Видно, ты, командир, своей ощеренной беззубой
пастью да кошачьим визгом всех духов распугал.
На самом деле меня никто всерьез в бою не воспринимал благодаря мелкому
росту, зато на гиганта старшину лезли только самые сильные, а остальные
просто бежали перед ним, отсюда и результаты рукопашной.
Шальной успех опьянил, раззадорил людей, а заодно и придержал от
немедленной повторной атаки противника. У всех наших были веселые лица,
будто с этой выигранной схваткой пришла победа. На время забыли смертную
угрозу, и то хорошо. Мы обошли ребят, успокоили самых развоевавшихся,
проверили оружие и вновь залегли по огневым точкам. Решили не занимать
угловые позиции, а расположиться полукругом: так меньше шансов у атакующих
сжать с нами дистанцию на флангах. Первоначальная позиция никуда не
годилась, это ясно. Если бы не сообразительность старшины, да не
относительная малочисленность и медлительная осторожность передового отряда
атакующих, нас бы стерли еще первой атакой.
***
Последний штурм остался в памяти рваными кусками, до сих пор меня
мучают воспоминания с белыми пятнами. Помню, как я кричал старшине,
державшему у себя единственный трофейный заряженный гранатомет: "Слева,
посмотри! Обходят!" Вижу, как он развернулся и поднялся во весь свой
богатырский рост и всадил гранату прямо в изготовившийся пулеметный расчет
духов, а потом упал, срезанный десятком пуль. Помню, как еще раз раненый
Сашка бросился по открытому месту к штабелю приготовленных для установки
опор, отсекая огнем духов, пробиравшихся к нашему пулемету. Пуля, как
кинжалом, отсекла ему стопу правой ноги, но он дохромал на кости до штабеля,
упал между бревен и открыл стрельбу. Его пули косили духов, как траву, и они
перенесли основную часть своего огня на него. Скоро от их трассеров
загорелся весь штабель, пропитанные креозотом и высушенные солнцем до звона
столбы горели, словно облитый бензином хворост, но Сашка продолжал стрелять,
не имея возможности даже выползти из своего погребального костра. Когда я
попытался проскочить к нему, на меня навалились сразу двое солдат, спасающих
своего бестолкового командира от неминучей, но такой желанной тогда смерти.
Он так и сгорел живьем, без крика, продолжая стрелять до последнего. Даже
когда он был мертв, патроны в его магазинах продолжали взрываться, отвлекая
обезумевших от страха и безнадежности духов, и я видел, как их пули бьют в
огромный костер, с дымом которого отлетела душа человека, столько раз
спасавшего мою жизнь.
Помню, как упала мне под ноги граната, и я едва успел перекинуть ее за
бруствер окопа, как я машинально считал патроны в магазине и количество
отвечающих духам автоматов моих солдат. Вижу взрывы НУРСов на подступах и
всплески крупнокалиберных пуль среди наседающих духов, выпущенные
подошедшими вертолетами с десантом. Помню безразличие и спокойствие, когда
раскаленный кусок железа врезался мне в живот, а сам я, отброшенный близким
взрывом чужой гранаты, ударился о стену окопа, теряя сознание с одной
мыслью: "Мои стреляют, значит живы..." Помню, как я пришел в сознание в
тряском вертолете и спросил склонившегося надо мной десантника: "Кто жив?"
Помню, как этот озверевший на войне мальчик-старик опустил глаза и, покачав
головой, ответил: "Только ты..."
Дом... У каждого человека должен быть настоящий дом, помимо
"ненастоящего", временного что ли, места отдыха, в которое хочется
возвращаться из поездок, командировок, или просто мотаний по свету. За время
службы сколько у меня поменялось этих "домов"! Так называли заставу, ротную
казарму, модуль в горах, но стоило добраться туда, отдохнуть, и сразу
начинались разговоры о настоящем доме - маленькой родине, месте, где родился
и вырос, где все знакомо и дорого, где ждут тебя близкие люди.
Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля...
Была у нас в ходу такая песня на службе, тупая-а-а-а... ну просто жуть!
Ни слов нормальных, ни мелодии, ерунда полная - десяток строк и три аккорда.
Но зато популярная, просто вечный "хит", ни одни посиделки без нее не
обходились. Так сказать, "на злобу дня". Как нас всех тянуло поскорее
вернуться! Странно, но как только появилась возможность досрочно уволиться,
я отказался не задумываясь. На медкомиссии в Ташкентском госпитале долго
уговаривали:
- Мы тебе нормальные документы даем, с ними на любую работу примут, это
же всего третья группа инвалидности, снимут через год на перекомиссии. Ну
сам подумай, полтора года прослужил, отвоевался, ранен, чего тебе неймется?!
До конца решил себя ухайдокать? Да любой бы до потолка прыгал, если б ему
службу на полгода скостили, езжай домой, мать обрадуй!"
Но я тогда рогом крепко уперся:
- Дослужу и все, не нужен мне никакой досрочный дембель. А не вернете в
часть добром - сам поеду, своим ходом.
Посмотрели на меня, как на полного придурка, да и махнули рукой: черт с
ним, пусть едет к себе, там с ним и разбираются. Припаяли категорию "годен к
нестроевой", вручили путевую бумажку "направляется в часть на усмотрение
командования" и вперед, к своим, "домой".
Добрался до Приморья, вдохнул в себя морской воздух - аж сердце
защемило от радости - "Дома!" Когда в часть приехал, сразу к начальнику
инженерного отделения:
- Заступись, отец родной! Где ж это видано, чтоб такого
супер-специалиста, как я, раньше времени из войск выгоняли или на нестроевую
переводили?
На комиссии в отряде разговор простой, благо, все свои:
- На фланге не сдохнешь? Нагрузки сам знаешь какие, выдержишь?
- Так точно! - и все дела. Под это дело оставили меня в
инженерно-саперной роте, на должности инструктора по сигнализации. И опять
пошло-поехало: с первой заставы на последнюю, с девятой - на третью, то
туда, то сюда, неделю в гарнизоне, две на границе.
"На дембель" из войск тогда отпускали поздно, очень поздно. Как
правило, первая партия "осенников" из нашего отряда уезжала числа 15-20
декабря, так что до Нового года доехать домой успевали далеко не все. Я был
не женат, не комсомольский активист и не политодтеловский стукач, так что,
раньше 27-го и не собирался. К тому же служба захватывала целиком и считать
дни или просто заглядывать в календарь было некогда, да и неохота. Когда
работа затягивает полностью, счет времени особо не ведешь. Наше дело
служивое: скажут - поедем, не скажут - подождем. Вот, помнится, весенний
призыв собирались отправлять по домам, а тут американские военные корабли в
наши воды сунулись, а потом маневры проводили вблизи границы. Так ребята в
средине августа уехали, когда обстановка разрядилась. Мы тогда шутили над
ними: "Готовьте шинели, братцы, еще пара-тройка недель и вместе с
"осенниками", по холодку домой помчитесь". И действительно, со дня отъезда
последней партии до осеннего приказа о демобилизации прошло ровно четыре
недели. Никто не жаловался и не возмущался, относились, как к должному.
Как-то между делом, добрался я до очередного неисправного комплекса на
дальней заставе - у черта на рогах, в такой глухой тайге, что до ближайшего
поселка 35 км по карте, по прямой. Ковырялись неделю, вымотались все, но
сделали. Запустили комплекс, прогнали тесты - работает! Красота, сижу в
дежурке, наслаждаюсь. Только собрался доложить оперативному - звонок из
отряда. Беру трубку, представляюсь, а оттуда вещает начальник инженерного:
- Ты домой хочешь?
Я не сразу врубился, о чем это он, и говорю:
- Да ну его, гарнизон этот, я еще пару дней тут посижу, комплекс
проверю.
- Дурень, ты увольняться собираешься, или на сверхсрочную остаться
решил? Я тебя по всей границе разыскиваю. Если домой поедешь - чтоб сел на
сегодняшний поезд, завтра получишь расчет и свободен, а то эта партия
последняя, с которой ты можешь успеть к празднику. А может останешься,
съездишь в отпуск, потом в школу прапорщиков, да еще послужим?..
Я только потом себя поймал на том, что вместо ответа вслух, просто
помотал головой и трубку бросил. На календарь в часах глянул - мать честная,
24-е декабря! Да и время уже 18 с минутами, до поезда полтора часа, а
трястись до станции со всей возможной скоростью - час двадцать. Я бегом к
начальнику местному: дескать, выручайте, горю! Конечно, дал он машину,
понеслись. Подъезжаем к станции, по времени - опоздали на пять минут, а
поезд стоит, то-то радость. Подлетели, я на последнюю площадку прыгнул прямо
из машины, поезд сразу тронулся. Пошел в 11-й вагон, там всегда наш наряд
ездил, по проверке документов. Пришел к ним - оказалось, начальник заставы
на станцию позвонил, и старший наряда специально из-за меня поезд придержал.
Надо же, сколько чести одному охламону! Хорошо, что мир не без добрых людей.
Пока до отряда ехали, я лихорадочно пытался вспомнить, а где же мои шинель и
парадная форма и в каком состоянии они находятся? Это те, кто в штабе да на
подхозе служили, к увольнению за полгода готовились, а всем остальным
некогда было. Ничего не вспомнил, да ладно, думаю, ночь длинная, успею все в
порядок привести. Едва вошел в казарму - ко мне сразу человек пять
подскакивают и давай на меня форму мерить, как в хорошем ателье: "Тут
обрезать, здесь подшить, там погладить..." Я опешил и проблеял:
- Да вы чего, ребята, я и сам...
Но договорить мне не дали. Дежурный по роте, Вовка Кап, сгреб меня в
охапку и пихнул к умывальнику:
- Шуруй мыться, самостоятельный, мы тебе воды нагрели, а через десять
минут чтоб спал, как младенец, без тебя управимся. Чего там в тебе мерить,
шкурка с дырками!
Свалился в сон я тогда, как в яму - устал да и понервничал порядком. А
утром проснулся, гляжу и глазам не верю: висит на спинке кровати моя форма,
отутюжена - об стрелки порезаться можно, все сверкает, даже награды на
месте. Сапоги - хоть смотрись в них, так блестят. Облачился, глянул на себя
в зеркало - ну не может быть! Ребята рядом стоят, улыбаются. Я руками
развел, что тут скажешь? Поблагодарил и бегом с остальными счастливчиками
обходной лист подписывать и расчет получать.
Вечером собрались в казарме, сели в круг с теми, кому еще служить -
поговорить напоследок да попрощаться. Офицеры наши пришли - ротный и
начальник инженерного. Попели песен под гитару, потрепались. Всем так много
сказать тогда хотелось, но ничего путного не вышло, все какие-то общие
слова, пожелания, невесело как-то... Ротный с "инженерным" тогда всех еще
раз спросили:
- Ребята, кто на сверхсрочную хочет остаться, последний шанс,
решайтесь! Граница от себя просто так не отпустит, помянете на гражданке.
Там уже совсем не та жизнь, что вам помнится, весь мир перевернулся с ног на
голову...
Но мы только плечами пожимали, ну что там могло сильно измениться за
два года? Никто из наших не остался, все домой рвались. Попрощались с грехом
пополам, отправились на "шмон" в клуб. После проверки чемоданов (можно
подумать, что найдется дурак, который с собой оружие или еще какую дрянь
домой потащит!) пожали руки своим командирам в последний раз и - в автобус.
Пока служил, думал, будем уезжать - автобус от криков радости развалится, а
тут... Молчком все в окна уставились - и ни слова, лица у всех жесткие,
хмурые. Я себя не сразу поймал на том, что глазами словно вобрать, впитать в
себя все старался напоследок, с собой в сердце увезти: дорогу, бухту, черные
кривые деревья, кочки на болоте, желтый сухой камыш, сопки эти ненавистные,
вдоль-поперек истоптанные, наблюдательные вышки...
Поезд подошел, у всех билеты в разные вагоны, а мы сгрудились напротив
11-го, по привычке. Загрузились, а потом давай с пассажирами билетами
меняться - никто не захотел из "своего" вагона уходить. Пока последнюю
заставу нашего отряда не проехали, никто спать не лег, а все вялые разговоры
- только о службе. Уже совсем ночью, приятель мой еще по взводу повышенной
боеспособности, Женька Паркин, сорвался куда-то, ни слова не говоря,
вернулся через несколько минут с двумя бутылками водки и пакетом закуски.
- Давайте выпьем братцы, домой же едем, не в командировку. Все, все
кончилось, радоваться надо. Да заодно и помянем, и службу, и тех, кто не
дожил... - и к наряду:
- Разрешите, товарищ прапорщик? Вы не против, мужики?
Те руками замахали:
- Да пейте, конечно, полное право имеете, а мы просто с вами посидим за
одним столом.
Я пить не стал (после того, как на войне месяц спиртом вместо воды
умывался, мне и смотреть на водку жутко было), сжал руку в кулак, как и те,
кто на службе, чокнулся со всеми. Но после выпитого веселья не прибавилось,
почти все спать разошлись, а я к прапорщику подсел. Мы с ним, вроде, земляки
- он из Томска родом, недавно из отпуска вернулся.
- Расскажите, как там, дома?
- Так ты через пять суток сам увидишь, чего уж там? А вообще-то черт
знает что творится, народ как с ума посходил и в большом, и в малом.
Кооперативы какие-то, деньги бешеные, в магазине водка с двадцати одного
года, по паспорту, и то не купишь. Бандиты на крутых машинах по городу
внаглую гоняют, на ментов плюют. В газетах и по телеку - сплошная политика,
перестройка и прочий мусор. То афганская война, то гражданская, то
бандитская. Я всего год не был, а приехал - и город, и людей не узнаю. Да ты
не тушуйся, здесь выжил, а дома и подавно все нормально будет, привыкнешь,
жизнь наладится.
Добрались мы до Уссурийска, с великим трудом билеты взяли - и опять в
поезд, до дома. Я почти всю дорогу проспал, как сурок, словно вся усталость
за службу сразу навалилась. Поезд в Новосибирск пришел 31-го декабря в 23
часа. Прикинул, домой зайду, как Дед Мороз, перед самым наступлением Нового
года. Вышел я на перрон, снег кругом, холодина, глянул на табло рядом с
вокзалом - 32 градуса, крутовато, после приморского нуля. По пограничной
"собачьей" привычке воздух носом втянул прерывисто, принюхался... Фу ты
пропасть! Вся таблица Менделеева в воздухе, как тут люди дышат?! И побрел
наверх по лестнице, отмахиваясь от таксистов - куда там ехать, если мне до
дома пять минут ходьбы. Поднялся, глянул на площадь - огни, люди кругом, все
торопятся, машины, все цветное, ничего армейского... И тут меня аж в жар
бросило - осознал, почувствовал: все! Дома! Я живой и я дома! Снял шапку,
поднял лицо к небу, постоял долгую минуту, не обращая внимания на удивленных
прохожих, продышался и пошел, медленно-медленно, и мороз меня не брал. Шел и
внимательно присматривался: этого забора не было, а здесь дом здоровенный
вырос и уже люди в нем живут, на этом повороте так же скользко, как и
раньше, а в этот тополь три года назад машина врезалась... Что-то новое
видел, что-то старое, не изменившееся, но почему-то особой радости не
испытывал, словно не хватало мне чего-то важного, нужного, или не верилось,
что это не сон. А когда подошел к дому, свет в своих окнах увидел, так
разволновался, что коленки ослабли. Вошел в подъезд, запах знакомый нервы
подхлестнул, как наркотик. По лестнице идти страшно: как-то примут меня?
Сестренку бы не испугать, уходил служить - ей всего шесть лет было, а вдруг
забыла меня, не подойдет, застесняется? Я-то по ней скучал чуть ли не
сильнее, чем по отцу с матерью. Был, правда, в отпуске год назад, да чего
там - десять дней, как во сне... Не помню, как на свой этаж поднялся, пришел
в себя, когда мама из-за двери спросила: "Кто там?" Мне бы ответить, а
сказать ничего не могу - горло перехватило. Поставил чемодан на пол, шапку
снял, волосы пригладил машинально и еле выдохнул: "Мама, это я...", а сам
испугался, вдруг у меня голос изменился и она меня не узнает? Открылась
дверь, а на пороге все трое: мать, отец, сестренка, словно знали, что я
сейчас приду. Я еще не успел шага сделать, как сестренка с визгом на шее
повисла:
- Я знала, знала, что ты к Новому году успеешь!
Бог ты мой, выросла - мне почти до плеча, и когда успела? Я одной рукой
отца с матерью обнял, второй ее придерживаю, а она прижалась, уткнула нос в
колючую шинель и висит на мне, легкая, как пушинка...
Так она и сняла с меня все страхи и опасения своим детским порывом,
отлегло от сердца. Разделся, прошел в комнату. Отец на форму смотрит, на
награды, улыбается. Ему ничего объяснять не надо, сам служил, знает, что за
что дают. Мама расплакалась, я ее успокаиваю неумело:
- Ну что ты, я ведь насовсем приехал, живой, здоровый. Провожала - не
плакала, чего уж теперь-то, - а сам думаю: "Хорошо, что нашивки за ранения
спорол, вот бы слез было, раз в пять больше".
Говорили мы в тот вечер мало, больше сидели, смотрели друг на друга,
наглядеться не могли. Сестру спать отправить - проблема, вьется вокруг
котенком ласковым: "Ну можно я еще посижу, ну немножко? А ты никуда до утра
не уйдешь? А утром? А вдруг я просплю и ты сбежишь?" Утром я проспал, а не
она. Проснулся далеко засветло, от запаха чего-то жарящегося и очень
вкусного. Встал, надел трико и майку (остальная одежда не налезает, тесная
стала), вышел из комнаты - вся семья на кухне сидит и шепчется, разбудить
боятся. Пока говорили, смотрю - мама с отцом мои руки, плечи, шею
разглядывают исподтишка и как-то беспокойно. Я почему-то подумал, что
пытаются понять, был я ранен, или нет. Пошел мыться, вышел из ванной в одних
трусах, чтоб разглядели спокойно. Подумал, не заметят на животе метку
багровую - след от осколка. Ошибался. Мама опять в слезы: "Что это у тебя за
шрам?!" и давай меня вертеть со всех сторон. Я, понятное дело, слепил
что-то, типа "на проволку напоролся при разгрузке, мелочь, чуть кожу
поцарапал". Но смотрю - отец тоже хмурится, серьезный стал. Я отмахнулся,
дескать, потом расскажу, времени впереди много.
Не знал я тогда, что война у меня в башке прочно поселилась, нет-нет,
да и приходила во снах, скалилась смертельной улыбкой. Тогда весь дом от
моих криков просыпался. Так во сне все и рассказал, сам того не желая.
Родители и без того догадывались по моим ответам невпопад, да по
попадающимся изредка на конвертах штампам "Проверено военной цензурой", что
не все время я на границе провел. Вот когда я в очередной раз "добрым
словом" секретность нашу помянул, когда мама мне эти конверты показала.
Вроде все там в порядке: штемпель Приморского отделения связи, даты в
письмах я не ставил предусмотрительно, но вид у них такой, словно они с
Дальнего Востока пешком пришли. Оно и понятно - из Афганистана до Приморья
через столько рук, мешков, на всех видах транспорта. Да и штамп этот
"цензурный" на обороте дурацкий, жирный, черный, как клеймо... Видно, нет
такой секретности, чтоб родительское любящее сердце обмануть.
Из положенных по закону трех месяцев отдыха меня хватило недели на две.
Потом пришлось срочно искать свое место под солнцем, привыкать к новой
жизни. Поступил я на рабфак в институт, на стипендию не больно-то
разгуляешься. Ткнулся в пару мест на работу - где берут, там не платят, где
платят - не пролезешь. Безработица. С грехом пополам устроился тренером,
удобно - работа вечерняя, учиться не мешает, платили неважно, но нравилось.
Жизнь кругом просто ключом била: каждый день что-то новое, какая-нибудь
проблема, которую окружающие кидаются бурно обсуждать на всех углах. А я
смотрел на все словно со стороны, и странным мне казалось многое,
ненастоящим каким-то. Ну как объяснить, что в одной и той же газете, на
соседних полосах три статьи: в одной прославляется доблесть воюющих в
Афганистане солдат и офицеров, в другой поливается помоями вся армия без
разбора, в третьей объясняют, что большинство "афганцев" и спецназовцев -
социально опасные элементы, готовые убивать всех без разбора. И все это на
фоне небывалого расцвета "военно-патриотического движения" среди школьников.
к Сашке. Он уже лежал на боку, морщась от боли - осколок гранаты или
брошенный взрывом камень проделал длинную, но, к счастью, не очень глубокую
кровавую борозду поперек его спины. Вновь заметил боковым зрением
перебегающих врагов, помог другу устроиться, сунул ему в руки оружие. Между
выстрелами он злобно материл меня, выбравшего самый мелкий окоп в мире и тех
горе-саперов, что его устроили.
Тем временем противник подобрался к нам непозволительно близко, еще
десяток метров - и войдет в наши ряды их живой клин, дистанция броска
гранаты будет обеспечена и нам и им, тогда все, конец! И тут звуки боя
перекрыл рев старшины: "Руби! Дави гадов!" Словно волна подняла сначала нас,
а затем и духов, бросила навстречу друг другу в рукопашную. Щелкнули
несколько неприцельных выстрелов с обеих сторон. Пули, выпущенные с желанием
разорвать врага руками, прошли мимо целей. Набегая навстречу ненавистным
фигурам в разнообразной одежде, я машинально поставил автомат на
предохранитель и искал глазами первого противника.
Сблизились, вот он, мой! Разинутый в неслышном крике рот, расширенные в
страхе и злобе глаза смотрят только на меня... Лязгнули, столкнувшись,
автоматные стволы, я нырнул под удар и врезал прикладом снизу в печень,
отшатнулся, перехватил автомат двумя руками за горячий после стрельбы ствол
и обрушил его на голову противника, как дубину. Второй удар, на добивание -
разлетелся приклад автомата, отскочила крышка ствольной коробки, треснул и
рассыпался серо-кровавыми брызгами череп врага. Кровь стучит в висках,
бешенство пеленой застилает глаза, мутнеет рассудок... Где, кто еще?! Вот
он, справа, движется плавно, как в замедленном кино, автомат занесен для
тычкового удара стволом в грудь. С доворотом изувеченным оружием по передней
руке - и оба ствола на земле. Перехватил протянутую к горлу руку, удар
правой в лицо на опережение, ногой в пах и ребром ладони сверху по шее, как
кирпич на показательных выступлениях - хрясь! Выхватил из ножен клинок, вбил
по рукоять в спину, вырвал с трудом... Сзади крик, голос знакомый, рядом
никого. Обернувшись, вижу: мой солдат лежит на земле, закрыв руками разбитое
лицо, над ним крепкий дух, его автомат долго поднимается для сокрушительного
удара, к ним бежит старшина, весь в крови, с саперной лопаткой в руке.
Перехватываю клинок за лезвие, взмах, попал! Дух вздрогнул, мой нож торчит
из живота, автомат выпадывает на землю из слабеющих рук, лопатка старшины
разрубает голову, как чурбак. Разум смолк. Сзади тень, прыжок в сторону,
разворот - в поле зрения промахнувшаяся рука с ножом. Ногой снизу - и нож
кувыркается в воздухе. Напрочь срывая ноготь, бью большим пальцем правой
руки в висок врага, подсекаю ноги, тело падает, прыжок двумя ногами на
голову. Следующий!
Крутится, крутится карусель, навсегда впечатывая кровавые картинки в
память... Удары руками, ногами... Скользкие от крови пальцы, вырывающие
гортани и выбивающие глаза. Клинки, стволы, приклады, проходящие в
сантиметрах от извернувшегося тела, хруст ломающихся костей, треск
лопающихся черепов, запах крови и пота, хрипы умирающих и над всем этим -
вой! Звериный вой, единый вопль десятков обезумевших животных из породы
людей...
Срывающийся, но зычный, родной голос старшины: "Отходим, все назад!"
Выпустив свернутую шею, поднимаюсь с колен, оглядываюсь. В сторону дороги
убегают несколько духов, им навстречу подходят свежие силы банды, открывают
огонь, наши отходят. Тесня противника, мы добрались почти до карниза. Рядом
с только что убитым врагом валяется автомат, наш. Хватаю и бегу за своими,
проверяя, есть ли патроны в магазине. Старшина, припав на колено, бьет
куда-то мне за спину длинными очередями. Перепрыгиваю два трупа - наш и
афганец, лежащие в обнимку, как братья. Только рука афганца сжимает нож,
вбитый по рукоять под лопатку нашему, а правая рука солдата намертво
стиснула горло врага, пальцы левой - в глазницах, выдавленные глаза
огромными мутно-кровавыми слезами застыли у висков... Развернувшись, ищу
глазами стрелков противника, начинаю торопливо стрелять, прикрывая отход
старшины. И мы и они лупим неприцельно, для острастки. Заговорил наш
пулемет, и под его стук мы ввалились в окопы. Враг отступил из зоны
видимости, стрельба стихла.
Тяжело проходило это опьянение кровью и ощутимой смертью. Я сидел на
дне окопа, привалившись спиной к мешкам с песком, и тупо смотрел на свои
окровавленные, дрожащие руки, словно видел их впервые. Появился скалящийся
Сашка, голый по пояс, руки и грудь в засохшей крови, рана на спине уже
перевязана.
- Лихо причесали мы их, командир, дали прикурить! Славненько вы со
старшиной разгулялись, да и остальные преуспели: кто одного, кто двоих
уделал. Мы только одного потеряли, у двоих порезы средненькие, да
синяки-шишки, мелочь. Слабо им с пограничниками тягаться!
Подошел старшина, глянул осуждающе:
- Сдурел ты, командир. Мало тебя Марчук долбит! Какого хрена к черту в
зубы лезешь и там крутишься? Еще пару минут и до Кабула добежал бы. Опять
толком не помнишь ничего? В Союз вернешься - ложись в "дурку", нервы лечи.
Ты пятерых убил, одного - броском ножа. Пулеметчик должен тебя водкой всю
жизнь поить, это с него ты духа снял.
- А ты что, агнец божий? Ты ж того духа своим совком, как шашкой,
разрубил, вот тебя пулеметчику и поить... - не узнаю свой голос, неприятно
резкий, визгливый.
- Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку, - влез в
разговор ехидный Сашка. - Сейчас остатки банды поднимутся по пустой дорожке,
соберутся в кодлу, тогда поглядим, как у вас получится еще один раз в
рукопашную подняться, чапаевцы недоделанные. А вообще, старшина отстает, он
только с тремя справился. Видно, ты, командир, своей ощеренной беззубой
пастью да кошачьим визгом всех духов распугал.
На самом деле меня никто всерьез в бою не воспринимал благодаря мелкому
росту, зато на гиганта старшину лезли только самые сильные, а остальные
просто бежали перед ним, отсюда и результаты рукопашной.
Шальной успех опьянил, раззадорил людей, а заодно и придержал от
немедленной повторной атаки противника. У всех наших были веселые лица,
будто с этой выигранной схваткой пришла победа. На время забыли смертную
угрозу, и то хорошо. Мы обошли ребят, успокоили самых развоевавшихся,
проверили оружие и вновь залегли по огневым точкам. Решили не занимать
угловые позиции, а расположиться полукругом: так меньше шансов у атакующих
сжать с нами дистанцию на флангах. Первоначальная позиция никуда не
годилась, это ясно. Если бы не сообразительность старшины, да не
относительная малочисленность и медлительная осторожность передового отряда
атакующих, нас бы стерли еще первой атакой.
***
Последний штурм остался в памяти рваными кусками, до сих пор меня
мучают воспоминания с белыми пятнами. Помню, как я кричал старшине,
державшему у себя единственный трофейный заряженный гранатомет: "Слева,
посмотри! Обходят!" Вижу, как он развернулся и поднялся во весь свой
богатырский рост и всадил гранату прямо в изготовившийся пулеметный расчет
духов, а потом упал, срезанный десятком пуль. Помню, как еще раз раненый
Сашка бросился по открытому месту к штабелю приготовленных для установки
опор, отсекая огнем духов, пробиравшихся к нашему пулемету. Пуля, как
кинжалом, отсекла ему стопу правой ноги, но он дохромал на кости до штабеля,
упал между бревен и открыл стрельбу. Его пули косили духов, как траву, и они
перенесли основную часть своего огня на него. Скоро от их трассеров
загорелся весь штабель, пропитанные креозотом и высушенные солнцем до звона
столбы горели, словно облитый бензином хворост, но Сашка продолжал стрелять,
не имея возможности даже выползти из своего погребального костра. Когда я
попытался проскочить к нему, на меня навалились сразу двое солдат, спасающих
своего бестолкового командира от неминучей, но такой желанной тогда смерти.
Он так и сгорел живьем, без крика, продолжая стрелять до последнего. Даже
когда он был мертв, патроны в его магазинах продолжали взрываться, отвлекая
обезумевших от страха и безнадежности духов, и я видел, как их пули бьют в
огромный костер, с дымом которого отлетела душа человека, столько раз
спасавшего мою жизнь.
Помню, как упала мне под ноги граната, и я едва успел перекинуть ее за
бруствер окопа, как я машинально считал патроны в магазине и количество
отвечающих духам автоматов моих солдат. Вижу взрывы НУРСов на подступах и
всплески крупнокалиберных пуль среди наседающих духов, выпущенные
подошедшими вертолетами с десантом. Помню безразличие и спокойствие, когда
раскаленный кусок железа врезался мне в живот, а сам я, отброшенный близким
взрывом чужой гранаты, ударился о стену окопа, теряя сознание с одной
мыслью: "Мои стреляют, значит живы..." Помню, как я пришел в сознание в
тряском вертолете и спросил склонившегося надо мной десантника: "Кто жив?"
Помню, как этот озверевший на войне мальчик-старик опустил глаза и, покачав
головой, ответил: "Только ты..."
Дом... У каждого человека должен быть настоящий дом, помимо
"ненастоящего", временного что ли, места отдыха, в которое хочется
возвращаться из поездок, командировок, или просто мотаний по свету. За время
службы сколько у меня поменялось этих "домов"! Так называли заставу, ротную
казарму, модуль в горах, но стоило добраться туда, отдохнуть, и сразу
начинались разговоры о настоящем доме - маленькой родине, месте, где родился
и вырос, где все знакомо и дорого, где ждут тебя близкие люди.
Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля...
Была у нас в ходу такая песня на службе, тупая-а-а-а... ну просто жуть!
Ни слов нормальных, ни мелодии, ерунда полная - десяток строк и три аккорда.
Но зато популярная, просто вечный "хит", ни одни посиделки без нее не
обходились. Так сказать, "на злобу дня". Как нас всех тянуло поскорее
вернуться! Странно, но как только появилась возможность досрочно уволиться,
я отказался не задумываясь. На медкомиссии в Ташкентском госпитале долго
уговаривали:
- Мы тебе нормальные документы даем, с ними на любую работу примут, это
же всего третья группа инвалидности, снимут через год на перекомиссии. Ну
сам подумай, полтора года прослужил, отвоевался, ранен, чего тебе неймется?!
До конца решил себя ухайдокать? Да любой бы до потолка прыгал, если б ему
службу на полгода скостили, езжай домой, мать обрадуй!"
Но я тогда рогом крепко уперся:
- Дослужу и все, не нужен мне никакой досрочный дембель. А не вернете в
часть добром - сам поеду, своим ходом.
Посмотрели на меня, как на полного придурка, да и махнули рукой: черт с
ним, пусть едет к себе, там с ним и разбираются. Припаяли категорию "годен к
нестроевой", вручили путевую бумажку "направляется в часть на усмотрение
командования" и вперед, к своим, "домой".
Добрался до Приморья, вдохнул в себя морской воздух - аж сердце
защемило от радости - "Дома!" Когда в часть приехал, сразу к начальнику
инженерного отделения:
- Заступись, отец родной! Где ж это видано, чтоб такого
супер-специалиста, как я, раньше времени из войск выгоняли или на нестроевую
переводили?
На комиссии в отряде разговор простой, благо, все свои:
- На фланге не сдохнешь? Нагрузки сам знаешь какие, выдержишь?
- Так точно! - и все дела. Под это дело оставили меня в
инженерно-саперной роте, на должности инструктора по сигнализации. И опять
пошло-поехало: с первой заставы на последнюю, с девятой - на третью, то
туда, то сюда, неделю в гарнизоне, две на границе.
"На дембель" из войск тогда отпускали поздно, очень поздно. Как
правило, первая партия "осенников" из нашего отряда уезжала числа 15-20
декабря, так что до Нового года доехать домой успевали далеко не все. Я был
не женат, не комсомольский активист и не политодтеловский стукач, так что,
раньше 27-го и не собирался. К тому же служба захватывала целиком и считать
дни или просто заглядывать в календарь было некогда, да и неохота. Когда
работа затягивает полностью, счет времени особо не ведешь. Наше дело
служивое: скажут - поедем, не скажут - подождем. Вот, помнится, весенний
призыв собирались отправлять по домам, а тут американские военные корабли в
наши воды сунулись, а потом маневры проводили вблизи границы. Так ребята в
средине августа уехали, когда обстановка разрядилась. Мы тогда шутили над
ними: "Готовьте шинели, братцы, еще пара-тройка недель и вместе с
"осенниками", по холодку домой помчитесь". И действительно, со дня отъезда
последней партии до осеннего приказа о демобилизации прошло ровно четыре
недели. Никто не жаловался и не возмущался, относились, как к должному.
Как-то между делом, добрался я до очередного неисправного комплекса на
дальней заставе - у черта на рогах, в такой глухой тайге, что до ближайшего
поселка 35 км по карте, по прямой. Ковырялись неделю, вымотались все, но
сделали. Запустили комплекс, прогнали тесты - работает! Красота, сижу в
дежурке, наслаждаюсь. Только собрался доложить оперативному - звонок из
отряда. Беру трубку, представляюсь, а оттуда вещает начальник инженерного:
- Ты домой хочешь?
Я не сразу врубился, о чем это он, и говорю:
- Да ну его, гарнизон этот, я еще пару дней тут посижу, комплекс
проверю.
- Дурень, ты увольняться собираешься, или на сверхсрочную остаться
решил? Я тебя по всей границе разыскиваю. Если домой поедешь - чтоб сел на
сегодняшний поезд, завтра получишь расчет и свободен, а то эта партия
последняя, с которой ты можешь успеть к празднику. А может останешься,
съездишь в отпуск, потом в школу прапорщиков, да еще послужим?..
Я только потом себя поймал на том, что вместо ответа вслух, просто
помотал головой и трубку бросил. На календарь в часах глянул - мать честная,
24-е декабря! Да и время уже 18 с минутами, до поезда полтора часа, а
трястись до станции со всей возможной скоростью - час двадцать. Я бегом к
начальнику местному: дескать, выручайте, горю! Конечно, дал он машину,
понеслись. Подъезжаем к станции, по времени - опоздали на пять минут, а
поезд стоит, то-то радость. Подлетели, я на последнюю площадку прыгнул прямо
из машины, поезд сразу тронулся. Пошел в 11-й вагон, там всегда наш наряд
ездил, по проверке документов. Пришел к ним - оказалось, начальник заставы
на станцию позвонил, и старший наряда специально из-за меня поезд придержал.
Надо же, сколько чести одному охламону! Хорошо, что мир не без добрых людей.
Пока до отряда ехали, я лихорадочно пытался вспомнить, а где же мои шинель и
парадная форма и в каком состоянии они находятся? Это те, кто в штабе да на
подхозе служили, к увольнению за полгода готовились, а всем остальным
некогда было. Ничего не вспомнил, да ладно, думаю, ночь длинная, успею все в
порядок привести. Едва вошел в казарму - ко мне сразу человек пять
подскакивают и давай на меня форму мерить, как в хорошем ателье: "Тут
обрезать, здесь подшить, там погладить..." Я опешил и проблеял:
- Да вы чего, ребята, я и сам...
Но договорить мне не дали. Дежурный по роте, Вовка Кап, сгреб меня в
охапку и пихнул к умывальнику:
- Шуруй мыться, самостоятельный, мы тебе воды нагрели, а через десять
минут чтоб спал, как младенец, без тебя управимся. Чего там в тебе мерить,
шкурка с дырками!
Свалился в сон я тогда, как в яму - устал да и понервничал порядком. А
утром проснулся, гляжу и глазам не верю: висит на спинке кровати моя форма,
отутюжена - об стрелки порезаться можно, все сверкает, даже награды на
месте. Сапоги - хоть смотрись в них, так блестят. Облачился, глянул на себя
в зеркало - ну не может быть! Ребята рядом стоят, улыбаются. Я руками
развел, что тут скажешь? Поблагодарил и бегом с остальными счастливчиками
обходной лист подписывать и расчет получать.
Вечером собрались в казарме, сели в круг с теми, кому еще служить -
поговорить напоследок да попрощаться. Офицеры наши пришли - ротный и
начальник инженерного. Попели песен под гитару, потрепались. Всем так много
сказать тогда хотелось, но ничего путного не вышло, все какие-то общие
слова, пожелания, невесело как-то... Ротный с "инженерным" тогда всех еще
раз спросили:
- Ребята, кто на сверхсрочную хочет остаться, последний шанс,
решайтесь! Граница от себя просто так не отпустит, помянете на гражданке.
Там уже совсем не та жизнь, что вам помнится, весь мир перевернулся с ног на
голову...
Но мы только плечами пожимали, ну что там могло сильно измениться за
два года? Никто из наших не остался, все домой рвались. Попрощались с грехом
пополам, отправились на "шмон" в клуб. После проверки чемоданов (можно
подумать, что найдется дурак, который с собой оружие или еще какую дрянь
домой потащит!) пожали руки своим командирам в последний раз и - в автобус.
Пока служил, думал, будем уезжать - автобус от криков радости развалится, а
тут... Молчком все в окна уставились - и ни слова, лица у всех жесткие,
хмурые. Я себя не сразу поймал на том, что глазами словно вобрать, впитать в
себя все старался напоследок, с собой в сердце увезти: дорогу, бухту, черные
кривые деревья, кочки на болоте, желтый сухой камыш, сопки эти ненавистные,
вдоль-поперек истоптанные, наблюдательные вышки...
Поезд подошел, у всех билеты в разные вагоны, а мы сгрудились напротив
11-го, по привычке. Загрузились, а потом давай с пассажирами билетами
меняться - никто не захотел из "своего" вагона уходить. Пока последнюю
заставу нашего отряда не проехали, никто спать не лег, а все вялые разговоры
- только о службе. Уже совсем ночью, приятель мой еще по взводу повышенной
боеспособности, Женька Паркин, сорвался куда-то, ни слова не говоря,
вернулся через несколько минут с двумя бутылками водки и пакетом закуски.
- Давайте выпьем братцы, домой же едем, не в командировку. Все, все
кончилось, радоваться надо. Да заодно и помянем, и службу, и тех, кто не
дожил... - и к наряду:
- Разрешите, товарищ прапорщик? Вы не против, мужики?
Те руками замахали:
- Да пейте, конечно, полное право имеете, а мы просто с вами посидим за
одним столом.
Я пить не стал (после того, как на войне месяц спиртом вместо воды
умывался, мне и смотреть на водку жутко было), сжал руку в кулак, как и те,
кто на службе, чокнулся со всеми. Но после выпитого веселья не прибавилось,
почти все спать разошлись, а я к прапорщику подсел. Мы с ним, вроде, земляки
- он из Томска родом, недавно из отпуска вернулся.
- Расскажите, как там, дома?
- Так ты через пять суток сам увидишь, чего уж там? А вообще-то черт
знает что творится, народ как с ума посходил и в большом, и в малом.
Кооперативы какие-то, деньги бешеные, в магазине водка с двадцати одного
года, по паспорту, и то не купишь. Бандиты на крутых машинах по городу
внаглую гоняют, на ментов плюют. В газетах и по телеку - сплошная политика,
перестройка и прочий мусор. То афганская война, то гражданская, то
бандитская. Я всего год не был, а приехал - и город, и людей не узнаю. Да ты
не тушуйся, здесь выжил, а дома и подавно все нормально будет, привыкнешь,
жизнь наладится.
Добрались мы до Уссурийска, с великим трудом билеты взяли - и опять в
поезд, до дома. Я почти всю дорогу проспал, как сурок, словно вся усталость
за службу сразу навалилась. Поезд в Новосибирск пришел 31-го декабря в 23
часа. Прикинул, домой зайду, как Дед Мороз, перед самым наступлением Нового
года. Вышел я на перрон, снег кругом, холодина, глянул на табло рядом с
вокзалом - 32 градуса, крутовато, после приморского нуля. По пограничной
"собачьей" привычке воздух носом втянул прерывисто, принюхался... Фу ты
пропасть! Вся таблица Менделеева в воздухе, как тут люди дышат?! И побрел
наверх по лестнице, отмахиваясь от таксистов - куда там ехать, если мне до
дома пять минут ходьбы. Поднялся, глянул на площадь - огни, люди кругом, все
торопятся, машины, все цветное, ничего армейского... И тут меня аж в жар
бросило - осознал, почувствовал: все! Дома! Я живой и я дома! Снял шапку,
поднял лицо к небу, постоял долгую минуту, не обращая внимания на удивленных
прохожих, продышался и пошел, медленно-медленно, и мороз меня не брал. Шел и
внимательно присматривался: этого забора не было, а здесь дом здоровенный
вырос и уже люди в нем живут, на этом повороте так же скользко, как и
раньше, а в этот тополь три года назад машина врезалась... Что-то новое
видел, что-то старое, не изменившееся, но почему-то особой радости не
испытывал, словно не хватало мне чего-то важного, нужного, или не верилось,
что это не сон. А когда подошел к дому, свет в своих окнах увидел, так
разволновался, что коленки ослабли. Вошел в подъезд, запах знакомый нервы
подхлестнул, как наркотик. По лестнице идти страшно: как-то примут меня?
Сестренку бы не испугать, уходил служить - ей всего шесть лет было, а вдруг
забыла меня, не подойдет, застесняется? Я-то по ней скучал чуть ли не
сильнее, чем по отцу с матерью. Был, правда, в отпуске год назад, да чего
там - десять дней, как во сне... Не помню, как на свой этаж поднялся, пришел
в себя, когда мама из-за двери спросила: "Кто там?" Мне бы ответить, а
сказать ничего не могу - горло перехватило. Поставил чемодан на пол, шапку
снял, волосы пригладил машинально и еле выдохнул: "Мама, это я...", а сам
испугался, вдруг у меня голос изменился и она меня не узнает? Открылась
дверь, а на пороге все трое: мать, отец, сестренка, словно знали, что я
сейчас приду. Я еще не успел шага сделать, как сестренка с визгом на шее
повисла:
- Я знала, знала, что ты к Новому году успеешь!
Бог ты мой, выросла - мне почти до плеча, и когда успела? Я одной рукой
отца с матерью обнял, второй ее придерживаю, а она прижалась, уткнула нос в
колючую шинель и висит на мне, легкая, как пушинка...
Так она и сняла с меня все страхи и опасения своим детским порывом,
отлегло от сердца. Разделся, прошел в комнату. Отец на форму смотрит, на
награды, улыбается. Ему ничего объяснять не надо, сам служил, знает, что за
что дают. Мама расплакалась, я ее успокаиваю неумело:
- Ну что ты, я ведь насовсем приехал, живой, здоровый. Провожала - не
плакала, чего уж теперь-то, - а сам думаю: "Хорошо, что нашивки за ранения
спорол, вот бы слез было, раз в пять больше".
Говорили мы в тот вечер мало, больше сидели, смотрели друг на друга,
наглядеться не могли. Сестру спать отправить - проблема, вьется вокруг
котенком ласковым: "Ну можно я еще посижу, ну немножко? А ты никуда до утра
не уйдешь? А утром? А вдруг я просплю и ты сбежишь?" Утром я проспал, а не
она. Проснулся далеко засветло, от запаха чего-то жарящегося и очень
вкусного. Встал, надел трико и майку (остальная одежда не налезает, тесная
стала), вышел из комнаты - вся семья на кухне сидит и шепчется, разбудить
боятся. Пока говорили, смотрю - мама с отцом мои руки, плечи, шею
разглядывают исподтишка и как-то беспокойно. Я почему-то подумал, что
пытаются понять, был я ранен, или нет. Пошел мыться, вышел из ванной в одних
трусах, чтоб разглядели спокойно. Подумал, не заметят на животе метку
багровую - след от осколка. Ошибался. Мама опять в слезы: "Что это у тебя за
шрам?!" и давай меня вертеть со всех сторон. Я, понятное дело, слепил
что-то, типа "на проволку напоролся при разгрузке, мелочь, чуть кожу
поцарапал". Но смотрю - отец тоже хмурится, серьезный стал. Я отмахнулся,
дескать, потом расскажу, времени впереди много.
Не знал я тогда, что война у меня в башке прочно поселилась, нет-нет,
да и приходила во снах, скалилась смертельной улыбкой. Тогда весь дом от
моих криков просыпался. Так во сне все и рассказал, сам того не желая.
Родители и без того догадывались по моим ответам невпопад, да по
попадающимся изредка на конвертах штампам "Проверено военной цензурой", что
не все время я на границе провел. Вот когда я в очередной раз "добрым
словом" секретность нашу помянул, когда мама мне эти конверты показала.
Вроде все там в порядке: штемпель Приморского отделения связи, даты в
письмах я не ставил предусмотрительно, но вид у них такой, словно они с
Дальнего Востока пешком пришли. Оно и понятно - из Афганистана до Приморья
через столько рук, мешков, на всех видах транспорта. Да и штамп этот
"цензурный" на обороте дурацкий, жирный, черный, как клеймо... Видно, нет
такой секретности, чтоб родительское любящее сердце обмануть.
Из положенных по закону трех месяцев отдыха меня хватило недели на две.
Потом пришлось срочно искать свое место под солнцем, привыкать к новой
жизни. Поступил я на рабфак в институт, на стипендию не больно-то
разгуляешься. Ткнулся в пару мест на работу - где берут, там не платят, где
платят - не пролезешь. Безработица. С грехом пополам устроился тренером,
удобно - работа вечерняя, учиться не мешает, платили неважно, но нравилось.
Жизнь кругом просто ключом била: каждый день что-то новое, какая-нибудь
проблема, которую окружающие кидаются бурно обсуждать на всех углах. А я
смотрел на все словно со стороны, и странным мне казалось многое,
ненастоящим каким-то. Ну как объяснить, что в одной и той же газете, на
соседних полосах три статьи: в одной прославляется доблесть воюющих в
Афганистане солдат и офицеров, в другой поливается помоями вся армия без
разбора, в третьей объясняют, что большинство "афганцев" и спецназовцев -
социально опасные элементы, готовые убивать всех без разбора. И все это на
фоне небывалого расцвета "военно-патриотического движения" среди школьников.