Фон Эшенбах. Парцифаль

   Тут капеллан вскочил: "О нет!
   Другой жене он дал обет!
   Ее он любит больше жизни!
   И я затем пустился в путь,
   Чтоб повелителя вернуть
   Моей возлюбленной отчизне.
   О, если б знали вы, как та,
   Чья безгранична доброта,
   Тоскует, мучается, стонет,
   Как заживо себя хоронит
   Под бременем сердечных ран!..
   (При всем своем чистосердечье
   Был мудр достойный капеллан
   Да и искусен в красноречье...)
   Так сами рассудите здраво:
   Кто на него имеет право?..
   Со мной - три князя молодых.
   Дозвольте вам представить их..."
   . . . . . . . . . . . . .
   Три князя дружно воскричали:
   "Забудь, король, свои печали!
   И доблесть ратную яви
   Во имя истинной любви!.."
   . . . . . . . . . . . . .
   Она взглянула на послов,
   Вникая в смысл столь дерзких слов,
   Затем сказала величаво:
   "Коли на вас имеет право
   Та благородная жена,
   Я предоставить вам должна
   Возможность в битве отличиться!..
   Теперь должна я отлучиться.
   Но знайте: в завтрашнем бою,
   В турнир вступив за честь мою,
   Вы честь окажете тем самым
   Не мне, а всем прекрасным дамам.
   И я прошу вас, мой сеньор,
   Не покидать нас до тех пор,
   Покуда, в битвы завершенье,
   Не оглашу свое решенье".
   Он тут же согласился с ней.
   Она велит седлать коней.
   Кайлет в седло ее сажает
   И госпожу сопровождает...
   Когда вернулся он в шатер,
   Наш друг сидел, потупив взор.
   "Ты мнишь, награды я взыскую?
   По Белакане я тоскую.
   Как я ее покинуть мог?!
   Я от разлуки изнемог.
   Раскаянье мне сердце гложет.
   Я полагал: война поможет
   Мне исцелиться от тоски.
   Грехи мои столь велики,
   Что искупить своею кровью
   Я их решил, сей крест влача.
   Но, не погибнув от меча,
   Стал жертвой подлого злословья.
   Опутан ложью окаянной,
   Я о себе самом узнал,
   Что, обвенчавшись с Белаканой,
   От черноты ее бежал!
   Словами гнусного навета
   Я насмерть ранен неспроста:
   Светлее солнечного света
   Была мне эта чернота!
   Однако есть еще причина
   Того, что жжет меня кручина:
   В бою мой старший брат убит.
   Его, мечом промятый, щит
   Повернут вверх... О, бог всесильный!
   На том щите - наш герб фамильный.
   Вчера я этот щит видал..."
   Анжуец горько зарыдал,
   И заливали слез потоки
   Его обветренные щеки.
   Так, сидя в глубине шатра,
   Не мог уснуть он до утра...
   Но вот и утро занялось.
   Немало в поле собралось
   Бойцов, и молодых и старых,
   Понаторевших в битвах ярых.
   Притом, заметить мы должны,
   Все были так измождены,
   Что даже думать не хотели
   О предстоящем ратном деле.
   И кони, под напором стали,
   Не меньше всадников устали...
   Вдруг Герцелойда появилась
   И к полководцу обратилась:
   "Прошу вас следовать за мной!"
   И за высокою женой
   Все устремились в град престольный,
   Где наш анжуец богомольный,
   Как нам преданья говорят,
   Свершал молитвенный обряд.
   Вот месса светлая пропета...
   Едва успел умолкнуть хор,
   Наш друг услышал приговор:
   "Я выбираю Гамурета!"
   И зазвучал со всех сторон
   Всеобщий возглас одобренья...
   Сказав слова благодаренья,
   "О, горе мне! - воскликнул он.
   Обвенчан я с другой женою,
   Дышу я только ей одною
   И только ей принадлежу,
   Ей повинуюсь, ей служу.
   Но будь я даже неженатым,
   Как птица вольным, и тогда
   Могу быть только вашим братом,
   А мужем... Мужем - никогда!
   На то иная есть причина..."
   "Вы говорите как мужчина.
   И все же выкинете вы
   Язычницу из головы,
   Моей любовью укрощенный!
   Как?! Обвенчаться с некрещеной?!
   Ужель застлал вам очи мрак?
   Ужель вы, христианский витязь,
   От скверны не освободитесь,
   Вступивши в христианский брак?..
   Спасайтесь от господня гнева,
   Пока не пробил страшный час!..
   Но, может быть, прельщает вас
   Земли французской королева,
   Что посылает вам послов
   С запасом сладкозвучных слов?.."
   "О да, - ответил Гамурет.
   Скитальца с отроческих лет
   К себе Анфиса приручила,
   К отваге в битвах приучила
   И в годы бедности моей
   Меня одаривала златом.
   Но и сегодня, став богатым,
   Я, верьте, нищего бедней.
   Я, горемычней горемыки,
   Познал утрату из утрат:
   Восхищен мой любимый брат
   Рукою высшего владыки!
   Моим слезам утрачен счет,
   Скорбя, нуждаюсь сам в защите.
   Ах, госпожа! Любовь ищите,
   Где Радость пышная цветет!.."
   "Ну, что ж, я выслушала вас,
   Мой славный друг, не без вниманья,
   Однако требует отказ
   Законного обоснованья..."
   "Я излагаю довод свой:
   Вам победитель не достался,
   Поскольку здесь как таковой
   Большой турнир не состоялся".
   "О, все уже давным-давно
   Турниром пробным решено!
   При этом у князей светлейших
   Нет больше сил для битв дальнейших
   А тех, кто духом отощал,
   Спор продолжать не приневолишь..."
   "О королева, я всего лишь
   Закон и совесть защищал,
   И не один - со всеми вместе.
   К тому же, признаюсь по чести,
   Сии высокие князья
   Сражались не слабей, чем я,
   Своим достойнейшим оружьем.
   На то, чтоб зваться вашим мужем,
   Прав у меня особых нет.
   Но все, кто верно вам служили,
   Сегодня право заслужили
   На благодарный ваш привет!"
   "Пусть нас высокий суд рассудит
   Как он прикажет, так и будет!"
   И тут пришлось ему и ей
   Избрать двух доблестных князей
   Для отправленья правосудья...
   И вот что порешили судьи:
   "Кто здесь явился перед всеми
   С короной княжеской на шлеме,
   Чье имя на устах у всех
   И чей заслуженный успех
   Единогласно признается,
   Сим приговором отдается
   В мужья прекраснейшей из жен!.."
   Наш друг убит, наш друг сражен,
   Слеза в глазах его мерцает,
   Он бессловесен, как немой.
   Тут Герцелойда восклицает:
   "О Гамурет! Теперь вы - мой!
   Пусть нас любви связуют нити!
   Смелей к груди моей прильните,
   И я клянусь, что ваше горе
   Со мной забудете вы вскоре!.."
   Грустил он несколько недель,
   А между тем прошел апрель,
   Луга вокруг зазеленели,
   Ручьи в долинах зазвенели.
   Май по дорогам кочевал
   Больные души врачевал.
   И, пробужден дыханьем майским,
   Весенним, теплым ветром райским,
   Наш славный друг в крови своей
   Услышал властный голос фей,
   Прабабок голос всемогущий,[40]
   К любовным радостям зовущий:
   "Заветов наших не забудь!
   Люби! И сам любимым будь!"
   И, вдохновленный этим словом,
   В блаженном озаренье новом,
   Он Герцелойде молвил так:
   "Да будет прочен этот брак!
   Но пусть отныне и вовеки
   Не будет надо мной опеки!
   Прошу вас внять моей мольбе
   И не приковывать к себе.
   Моя любовь к вам тем вернее,
   Чем я в делах своих вольнее,
   И в месяц - ну, хотя бы раз
   Позвольте покидать мне вас
   Во имя рыцарских забав.
   Что делать, уж таков мой нрав.
   А нет, - поверьте, я не лгу,
   Опять не выдержу: сбегу,
   Как от любимой Белаканы.
   (Ах, мне не по сердцу капканы!)
   О, как она меня ласкала,
   Но ни на шаг не отпускала,
   И бросить мне пришлось жену,
   Ее народ, ее страну!"
   Испанка молвит: "Вы свободны
   Так поступать, как вам угодно.
   Я только вам принадлежу,
   Но вас насильно не держу".
   "Чем я вольней, тем постоянней.
   Жить не могу я без ристаний.
   Раз в месяц - бой, то тут, то там,
   Раз в месяц - копья пополам,
   И славой мы любовь украсим!.."
   Она ответила согласьем.
   Так подружился он с женой
   И завладел ее страной...
   Молва ту новость принесла
   В шатер французского посла.
   И капеллан бежит тайком
   К герою в замок, прямиком,
   И тут же, как бы по секрету,
   Тихонько шепчет Гамурету:
   "Той, кем вы с детства дорожили,
   О вас подробно доложили,
   Ей было радостно узнать,
   Что вы смогли завоевать,
   В своем геройстве неустанны,
   Двух королев сердца, и страны,
   Великий заслужив почет.
   Теперь она вам отдает
   В придачу к двум другим коронам
   Себя, отечество свое..."
   "Я научился у нее
   Быть верным рыцарским законам.
   И коль велел высокий суд,
   Я принужден остаться тут!
   Пускай мне боль терзает душу,
   Законов чести не нарушу,
   Своих отцов не оскорблю.
   Слова ей передайте эти,
   Добавив, что на белом свете
   Я лишь одну ее люблю,
   И к ней стремиться буду вечно!"
   Так он сказал чистосердечно
   И одарить хотел посла
   Дарами, коим несть числа,
   Но тот священник узколобый
   Его дары отверг со злобой.
   Зато три князя молодых
   Слезами горько обливались,
   Когда с анжуйцем расставались.
   И он, рыдая, обнял их.
   . . . . . . . . . . . . .
   Тут до анжуйских войск дошло,
   Что с князем их произошло:
   Пал властелин на бранном поле,
   Но восседает на престоле
   Его геройский младший брат,
   Муж Герпелойды величавой,
   Увенчанный военной славой,
   О коей всюду говорят...
   И к венценосцу самому
   Явились рыцари с поклоном:
   "Стань и для нас отцом законным"
   "Быть,- он ответил,- посему!
   Хотя судьба неумолима,
   А наша скорбь неутолима,
   Ее должны мы превозмочь!
   Живущий да к живым вернется,
   И скорбь отвагой обернется!
   Слезами горю не помочь.
   Рожденный доблестным Гандином,
   Я стану вашим властелином
   С моей возлюбленной женой.
   Отныне к верному причалу
   Моя судьба меня примчала.
   Здесь я бросаю якорь свой!
   И, положась на доблесть вашу,
   Пантерой этот щит украшу:[41]
   Пусть славный герб моих отцов
   Вселяет в грудь моих бойцов
   Неукротимую отвагу!.."
   Все принесли ему присягу.
   . . . . . . . . . . . . .
   Он, Герцелойдою влекомый,
   В покой вступает незнакомый.
   Дверь королева заперла
   И в эту полночь отдала
   Анжуйцу девственность свою.
   Нет, я от вас не утаю,
   Как наш герой, в боях суровый,
   Рот целовал ее пунцовый,
   Как оба не щадили губ,
   И - пусть рассказ мой слишком скуп,
   Сменились радостью печали,
   Те, что их душу омрачали...
   А вскорости на целый мир
   Был справлен ими брачный пир
   И - господу благодаренье!
   Тем состоялось примиренье
   Досель враждующих сторон...
   Князь Гамурет, взойдя на трон,
   Оставленный погибшим братом,
   Всех одарил арабским златом:
   От достославнейших бойцов
   Вплоть до бродячих игрецов.
   . . . . . . . . . . . . .
   Так завершилось торжество...
   Не раз пантера, - герб его,
   Что щит анжуйский украшала,
   Князей строптивых укрощала.
   Носил герой поверх кольчуги
   Рубашку царственной супруги,
   В которую была она
   В часы любви облачена,
   И в той священнейшей рубашке
   Он в битвах не давал промашки...
   В конце свидания ночного
   Рубашку получал он снова:
   Их восемнадцать набралось,
   Пронзенных копьями насквозь.
   . . . . . . . . . . . . .
   Да, обделен он не был славой,
   И княжество его цвело.
   Зачем же снова в бой кровавый
   Он поспешил, судьбе назло?
   Назло судьбе, себе на горе,
   Вновь переплыть решил он море:
   Гонцов прислал за ним Барук.
   (Здесь, выражая сожаленье,
   Я сделать должен добавленье:
   Князь поступил как верный друг...)
   Барук - мы сведенья имеем
   Вновь атакован был Помпеем,
   Не тем, которым славен Рим,[42]
   А тем, кто дядею своим
   Взращен, Навуходоносором,[43]
   Тем властелином, о котором
   Шумела глупая молва,
   Что он - соперник божества
   Из-за его завоеваний,
   А нынче, не без оснований,
   Посеявший раздоров семя,
   Осмеян он и проклят всеми...
   . . . . . . . . . . . . .
   Барук безмерно рад подмоге...
   Идет нещадная война.
   И знают разве только боги,
   Чья одолеет сторона:
   Помпея или Гамурета?
   Дерется храбро та и эта...
   Ах, кто под чьим падет мечом?
   И Герцелойда молодая,
   Домой супруга ожидая,
   Еще не знает ни о чем.
   Что ждет ее: добро иль худо?
   Вестей тревожных нет покуда,
   Беспечно жизнь ее течет.
   Довольство, радость и почет
   Испанку нашу окружают.
   Все королеву обожают,
   Ее вниманьем дорожат.
   Нет королевы благородней
   И благостней!.. Притом сегодня
   Ей три страны принадлежат!..
   . . . . . . . . . . . . .
   Ей ревность сердце не терзала,
   Любя супруга своего,
   Она с улыбкой узнавала
   О похождениях его.
   Пусть он иным любезен дамам,
   Ее не ранит он тем самым:
   Какой ей может быть урон,
   Коль всеми привечаем он?..
   Меж тем прошло уже полгода,
   А из далекого похода
   Не возвратился Гамурет.
   Вестей о нем все нет и нет...
   Так радость горестью сменилась.
   Душа тревогой стеснена.
   Картина страшная приснилась
   Ей в час полуденного сна:
   Внезапно вспыхнул полог звездный,
   Гром громыхнул грозою грозной,
   Кругом пожар заполыхал,
   Неслись хвостатые кометы
   Всемирной гибели приметы,
   И серный ливень не стихал.
   В том гуле, грохоте и визге
   Метались огненные брызги...
   Но вот ужасный этот сон
   Другим ужасным сном сменен.
   И снится бедной королеве:
   Она дракона носит в чреве,
   И девять месяцев спустя
   На свет рождается дитя:
   На голове его - корона...
   Она злосчастного дракона
   Своим вскормила молоком.
   Но вскоре, к странствиям влеком,
   Он мать родимую покинул
   И вдруг исчез. Как будто сгинул...
   Неотвратимую беду
   По высшей воле провиденья
   Ей предвещали сновиденья.
   Она металась, как в бреду,
   Пока ее служанкой верной
   Не прерван был сей сон прескверный.
   . . . . . . . . . . . . .
   Сокрылось солнце. Ночь настала.
   Вдруг Герцелойда услыхала
   Шум голосов и стук копыт.
   Без короля вернулась свита:
   "Отныне нам лишь бог - защита!
   Восплачь, жена! Твой муж убит!"
   Как смерть испанка побелела,
   Скорбя, душа рвалась из тела.
   Глава ее клонится вниз,
   Глаза ее не видят света.
   Но тут промолвил Тампанис,[44]
   Оруженосец Гамурета:
   "Узнай, как пал твой муж достойный!..
   Палил пустыню полдень знойный.
   Король был сильно утомлен,
   А шлем его - столь раскален,
   Что снял свой шлем он на мгновенье,
   Дав голове отдохновенье.
   Вдруг подошел к нему один
   Наемник, некий сарацин,
   И кровь убитого барана
   Из драгоценного стакана
   Плеснул на королевский шлем,
   И, не замеченный никем,
   Отполз в сторонку... Но металл
   Тотчас же мягче губки стал...
   Долготерпение Христово,
   Кто оскорбить тебя посмел?..
   Меж тем взметнулись тучи стрел,
   И бой кровавый вспыхнул снова.
   Смешенье копий и знамен!..
   Мы наседаем, враг сметен.
   Бойцов восторженные клики
   Звучат в честь нашего владыки.
   Глядим: уже с коня слезает
   Помпея брат - Ипомидон.
   Неужто в плен сдается он?..
   О нет! Герою шлем пронзает
   Его коварное копье.
   Вонзилось в темя острие.
   Наш повелитель покачнулся
   И все ж не выпал из седла.
   Он, умирающий, очнулся,
   И - вседержителю хвала!
   Хотя была смертельной рана,
   Домчался он до капеллана,
   Чтоб исповедаться пред ним:
   "Святой отец, я был любим
   И за любовь платил любовью...
   И пусть моя истлеет плоть,
   Да будет милостив господь
   К той, что познает участь вдовью.
   Прощанье с ней безмерно тяжко...
   Отдайте же моей жене
   Окровавленную рубашку,
   Что в смертный час была на мне...
   Благодарю, прощаясь с вами,
   Всех воинов моих и слуг..."
   Такими кончил он словами.
   Похоронил его Барук
   По христианскому обряду.
   На удивление Багдаду,
   Король во гробе золотом
   Лежит в могиле под крестом...
   Ах, с сотворения времен
   Таких не знали похорон!
   Причем не только христиане
   Рыдали в славном нашем стане:
   И мавры - все до одного!
   Потерю страшную осмыслив,
   К своим богам его причислив,
   Скорбя, оплакали его..."
   Вот что сказал оруженосец
   Несчастнейшей из венценосиц...
   Она едва не умерла,
   Хотя беременна была
   На восемнадцатой неделе.
   Стучало сердце еле-еле...
   Но как-то перед ней возник
   Седой и сгорбленный старик,
   Разжал он зубы королеве,
   Живую воду влил ей в рот,
   И тут же драгоценный плод
   В ее зашевелился чреве.
   Глаза усталые открыв
   И отдышавшись понемногу,
   Она сказала: "Слава богу!
   Коль я жива, ты будешь жив.
   Мой сын, мое родное чадо!.."
   (Осталась ей одна отрада:
   На белый свет родить того,
   Кто цветом рыцарства всего
   Взрастет, мужаючи с годами,
   О чем узнаете вы сами...)
   . . . . . . . . . . . . .
   И принести она велела
   Рубашку с дорогого тела
   И смертоносное копье
   Наследство скорбное свое.
   Припав к рубашке той кровавой,
   Насквозь проколотой, дырявой,
   Лицо прекрасное ее
   Вновь исказилось в страшном горе...
   (Рубашка эта и копье
   Погребены в святом соборе
   Высокородными князьями,
   Анжуйца первыми друзьями.)
   Меж тем во многих странах света
   Оплакивали Гамурета.
   А дней четырнадцать спустя
   Необычайное дитя
   Она рожает в страшной муке.
   Сын крепконогий, большерукий,
   Богатырям иным под стать,
   Красавец княжеской породы,
   Едва не свел в могилу мать:
   Ужасны были эти роды...
   По лишь теперь, стремясь вперед,
   Моя история берет
   Свое исконное начало...
   Так что б все это означало?
   Я долго шел кружным путем,
   Чтобы начать рассказ о том
   Великом муже достославном,
   Кто станет здесь героем главным.
   Мы говорили без конца
   В повествовании предлинном
   О подвигах его отца.
   Пришла пора заняться сыном.
   Мать берегла его от всех
   Опасных рыцарских утех,
   Чтоб оградить его от бедствий.
   Военных игр не знал он в детстве.
   Над ним придворные тряслись,
   Мать над ребенком трепетала
   И в упоении шептала:
   "Bon fils, cher fils, o mon beau fils!"[45]
   Рожденный доблестным отцом,
   Подрос он славным кузнецом:
   Душа взыграла в нем мужская,
   Когда в избытке юных сил
   Своим мечом он молотил,
   Из шлемов искры высекая...
   Возросший в королевском замке,
   Он вскормлен был не грудью мамки,
   А грудью матери своей.
   О, сколь отрадно было ей
   Младенцу милому в роток
   Совать свой розовый сосок.
   Так в незапамятное время
   Пречистой девой в Вифлееме
   Взлелеян был и вскормлен тот,
   Кто спас наш человечий род
   И, муку крестную принявши,
   Своею смертью смерть поправши,
   Призвал нас к верности и чести...
   Но кто нарушил сей завет,
   Тому вовек спасенья нет
   От злой судьбы и божьей мести...
   И, в эту мысль погружена,
   Высокородная жена
   Слезами орошала зыбку.
   И все же дамы во дворце
   Читали на ее лице
   Едва заметную улыбку.
   Она младенцем утешалась,
   В ней боль с отрадою смешалась...
   Никто из вас, мои друзья,
   Не знает женщин так, как я.
   Ведь я - Вольфрам фон Эшенбах,
   В своих прославленных стихах
   Воспевший наших женщин милых.[46]
   Я лишь одну простить не в силах
   И посему не стану впредь
   Ей гимны сладостные петь.
   Из сердца выдерну щипцами
   Страсть к вероломной этой даме.
   . . . . . . . . . . . . .
   Итак, с историей моею
   Я познакомить вас спешу.
   Но нет, не "книгу" я пишу
   И грамоты не разумею.
   Все, что узнал я и постиг,
   Я не заимствовал из книг.
   На это есть поэт другой.[47]
   Его ученым внемля строчкам,
   Готов бежать я, как нагой,
   Прикрывшись фиговым листочком...
   III
   Весьма прискорбно, господа,
   Что среди женщин иногда
   Нам попадаются особы,
   От чьей неверности и злобы
   Мы терпим много разных бед.
   В их душах женственности нет,
   Они коварны и фальшивы,
   Жестокосердны и сварливы,
   Но так же, как и всех других,
   Мы числим женщинами их,
   Иного не найдя названья...
   Сии ужасные созданья
   Порой страшнее сатаны...
   На вид все женщины равны,
   И голоса у них прелестны.
   Однако, признаюсь вам честно,
   Что, если бы достало сил,
   Я женский пол бы поделил
   На две различных половины.
   Одни, как ангелы, невинны,
   Смиренны, женственны, верны,
   Другие - в помыслах черны,
   В них фальшь гнездится и зловредность...
   Вот говорят: ужасна бедность.
   Но той великая хвала,
   Что выбрать бедность предпочла
   Во имя верности священной,
   Не осквернив себя изменой.
   Ну, кто из нас в расцвете лет
   Решился бы покинуть свет,
   Презреть несметные богатства,
   Страшась греха и святотатства,
   Земную власть с себя сложить,
   Чтоб только господу служить
   И заслужить прощенье бога?..
   Увы, средь нас совсем не много
   Столь праведных мужей и жен,
   Чем я безмерно удручен...
   Но Герцелойда порешила
   (Ей Совесть эту мысль внушила),
   Вкушая божью благодать,
   Покинуть трон, корону снять
   И скипетр свой сложить могучий,
   Чтоб удалиться в лес дремучий...
   Печали ей не превозмочь.
   Ей все равно: что день, что ночь.
   Столь сердце скорбью истомилось,
   Что солнце для нее затмилось.
   Тоскою скованную грудь,
   Увы, не оживят ничуть
   Ни луговых цветов цветенье,
   Ни соловьев ночное пенье.
   В лесу приют она нашла.
   С ней горстка подданных ушла,
   И, повелительнице внемля,
   Они возделывали землю,
   Большие корчевали пни...
   Так потекли за днями дни.
   У ней одна забота ныне:
   О мальчике своем, о сыне
   Хлопочет любящая мать.
   И вот она велит созвать
   Всех взрослых жителей селенья
   И говорит без промедленья:
   "Постигнет смертный приговор
   Тех, кто затеет разговор
   При нашем сыне дорогом
   О рыцарях или о том,
   Как совершаются турниры.
   Я родила его для мира,
   И чтоб не сделалась беда,
   Он знать не должен никогда
   О страшных рыцарских забавах
   И о сражениях кровавых".
   Умолкли все, боясь угроз...
   А королевский мальчик рос
   В своем глухом уединенье,
   Вдали от рыцарских забав,
   Ни разу так и не узнав,
   Какого он происхожденья.
   Из королевских игр одна
   Была ему разрешена:
   К лесным прислушиваясь звукам,
   Бродил он с самодельным луком,
   И, натянувши тетиву,
   Пускал он стрелы в синеву,
   Где резвые кружились птахи...
   Но как-то раз он замер в страхе!
   Была им птица сражена.
   О, горе! Только что она
   Так безмятежно песни пела
   И вдруг навек оцепенела.
   Навзрыд ребенок зарыдал.
   Как на себе он кудри рвал!
   Как горевал и убивался!..
   Он был красив, высок и прям,
   Он, крепкий телом, по утрам
   В ручье студеном умывался.
   Он никаких не знал забот.
   Но мальчик, выросший на воле,
   Рыдал, бывало, в сладкой боли,
   Едва лишь птица запоет.
   Необычайное томленье
   В нем вызывало птичье пенье.
   В слезах он к матери бежит.
   Он весь трепещет, весь дрожит.
   Мать к сердцу прижимает сына;
   "Скажи, в чем слез твоих причина?
   С кем на лужайке ты играл?.."
   Молчит - как в рот воды набрал
   (С детьми случается такое...).
   Мать не могла найти покоя
   До той поры, покуда тайна
   Вдруг не открылась ей случайно.
   Она приметила, что сын
   Гуляет по лесу один.
   И только птицу он заслышит,
   Волненье грудь его колышет,
   Стремится ввысь его душа.
   И, птичьим пеньем пораженный,
   Стоит он, как завороженный,
   И внемлет, внемлет, не дыша.
   Полна отчаянья и гнева,
   Повелевает королева,
   Созвав крестьян своих и слуг,
   Переловить лесных пичуг,
   Их без разбора уничтожить,
   Чтоб сына не могли тревожить.
   Спешат крестьяне вместе с дворней,
   Да птицы были попроворней,
   Вспорхнули с веточек они
   Поди попробуй догони!..
   Так многие спастись успели
   И снова весело запели.
   Тут мальчик матери сказал:
   "Кто бедных птичек наказал?
   (Ручьями слезы побежали.)
   Вели, чтоб их не обижали!"
   Сказала мать, целуя сына:
   "Знай, перед богом я повинна
   И плачу, блажь свою кляня.
   Ах, почему из-за меня
   Должны умолкнуть божьи птицы?
   Нет, это вновь не повторится.
   Раскаянье - тому залог..."
   "Скажи мне, мать, что значит: бог?.."
   "Мое любимое дитя,
   Тебе отвечу, не шутя:
   Он, сущий в небесах от века,
   Принявши облик человека,
   Сошел на землю, чтобы нас
   Спасти, когда настанет час.
   Светлее он дневного света.
   И ты послушайся совета:
   Будь верным богу одному,
   Люби его, служи ему.
   Укажет он тебе дорогу,
   Окажет он тебе подмогу,
   Мой добрый мальчик дорогой.
   Но помни: есть еще другой.
   Се - черный повелитель ада.
   Его всегда страшиться надо.
   Предстанет он в обличьях разных,
   Чтоб ты погряз в его соблазнах.
   Убойся их! От них беги!
   И верность богу сбереги!
   Так отличишь ты с юных лет
   От адской тьмы небесный свет".
   И мальчик, выслушав ее,
   Вник в сущность мудрых наставлений...
   Учился он метать копье
   И столько уложил оленей,
   Что мать и весь ее народ
   Кормились ими круглый год.
   Трава ли землю покрывала
   Иль снеговые покрывала,
   Он в чащу леса уходил
   И там охотился отважно.
   И вот, послушайте, однажды
   Копьем в оленя угодил,
   Что был громаден непомерно.
   С такою ношею, наверно,
   Не смог бы сладить даже мул.
   А он и глазом не моргнул
   И, на спину взваливши тушу,
   Упорством укрепляя душу,
   Явился в материнский дом,
   Нисколько не устав притом...
   Затем такой случился случай.