Не знаю почему, но у меня не было никакого таланта к подобным картинкам; вскорости я просто буду сидеть на задворках кухни, почитывая грошовые бульварные романчики как заменитель картинок, хотя должен признать, что такая литература изрядно повысила уровень женской аморальности.
   Тут меня осенило, что о Молли можно сказать то, о чем Морган говорила сухо и без подробностей: что эмоциональная инициатива должна исходить от женщины, следовательно, скромная женщина — это женщина, лишенная таковой инициативы. Безусловно, это может быть способом ее защиты от нежелательных признаков внимания, но женщина, постоянно пребывающая в состоянии скромности, никогда не возьмет свою взятку в брачной игре. По-моему, именно это имел в виду Джордж Роуби: женщину такого типа можно спокойно оставить на скамейке Гайд-Парка, отправляясь куда-нибудь выпить; будьте уверены, что, возвратившись, вы найдете ее там, спокойно ожидающей вас. Кому нужен такой тип женщины? И зачем она нужна самой себе, бедняга? В конце концов, в жизни приходится нанимать кухарку, уборщицу или хотя бы раз звонить в медицинскую службу, чтобы вызвать сиделку: но зачем же на них жениться? Думаю, что в течение всей жизни я бы не нашел ни сил, ни времени, чтобы объяснить это Молли; и тем не менее объяснить это было необходимо. Как будто прочитав мои мысли, она спросила меня:
   — А как повлияет на меня, Уилфрид, медитация на Луну?
   Я сказал, что не знаю. Ей лучше было самой попробовать — и помогать ей в этом я не собирался.
   Теперь я понимал ценность классического образования. Старина Коук, хотя и был бакалавром искусств, читал нам лекции исключительно модернистского направления — в Дикфорде это считалось очень модным, ибо все, кто учился у него, могли надеяться на приличный заработок и повышенную жизнеспособность в темных закоулках современной жизни. Я же выучил латынь лишь настолько, чтобы разобрать комментарии к Гиббону, который был пусть просвещающим, но не способствовавшим совершенствованию. В то же время, изучив древних классиков в оригинале, вы получаете точку зрения, которая может быть очень ценной для определения того, что происходит с этическими нормами городов, подобных Дикфорду. В связи с этим мне иногда приходит в голову мысль о забастовках железнодорожников, добивающихся буквально первоочередного выполнения правила «безопасность — превыше всего», что приводит к тому, что все поезда начинают опаздывать, а некоторые товарные составы вообще отменяются. Некоторые кодексы можно чтить, лишь нарушая их.
   Так что я оставил Молли наедине с «библиотекой Леба», предоставив ей самой разбираться во всем этом, — ив течение нескольких недель она удивительным образом изменилась.
   Это были достаточно напряженные недели, так как прогнозы Молли о начале расцвета сферы недвижимости в Дикмауте подтвердились. У меня не было достаточно ни времени, ни сил, которые я мог бы уделять ей; зато мы были теперь гораздо более счастливы вместе, и я позволял ей копаться в книгах и бумагах Морган, ибо бесконечно доверял ей.
   Она не говорила мне, что она там разыскала; я же, правду сказать, забывал спросить ее об этом, ибо с головой был погружен в идею любой ценой — силой, подкупом, запугиванием или лестью — заставить муниципалитет Дикмаута составить генеральный план застройки города прежде, чем выстраивать в каждом направлении ряды однообразных клетушек. Тут неожиданно они перевернули все с ног на голову, лестью вынудив меня войти в состав муниципалитета; так что, еще не поняв, что произошло, я уже оказался одним из отцов города — я, какая-то тень паршивой дикфордской овцы! Никогда в жизни я не работал столь тяжело. У меня не было даже времени заботиться о своей астме, так что пришлось оставить ее на произвол судьбы в надежде, что она сама позаботится о себе.
   Дела у меня шли теперь гораздо лучше. Теперь ко мне относились, как к человеку, а не паршивой овце; все письма о строительстве доходных домов и мифических домов престарелых, казалось, были пронизаны одним желанием: найти того, кто научит вести строительство, не уродуя природу города, — так что всем казалось, что я «свой человек». В один из моментов меня даже предложили на пост члена парламента от социалистической фракции, хотя я не понимал, что общего между мной и социалистическими тенденциями — разве что то, что я иногда надувал викария (каждый, кто практикует это в глубинке, считается сочувствующим анархистам). Может быть, именно по этой причине меня в свое время избрали членом Клуба трудящихся города Дикфорда, хотя не последнюю роль сыграло то, что я умел быть рубахой-парнем даже с самыми отвратительными людишками. Я же лично не имел никаких политических привязанностей.
   Впервые в жизни я почувствовал огромную разницу: люди кардинально поменяли свое отношение ко мне. Я понял, как сильно может тормозить всеобщая атмосфера отчуждения и неодобрения, лишь избавившись от нее. Пока я не сбил преследователей со следа, меня всегда считали кем-то вроде белой вороны. Моя семья чувствовала ответственность за это, ибо считала, что я уже никогда не вырасту из детства, посему, если они не будут держать меня под руки, то я с плеском сяду в ближайшую лужу и примусь пачкать собственные штаны. Иногда мне казалось большим достижением то, что мне каким-то образом удалось сохранить уверенность в себе на фоне всеобщего отсутствия уверенности во мне. Если все горожане окружат вас, упорно повторяя: «с каждым днем и по любому поводу ты становишься все хуже и хуже», то если они достаточно настойчивы, это в конце концов начинает действовать. Именно таким образом удалось достичь результата в Нанси. Все люди осознают значение психотерапии; но вряд ли кто-нибудь подозревает, что с помощью психологии развитие человека можно повернуть вспять; по-моему, это равносильно отравлению колодца.
   Итак, дела у меня шли хорошо во всех отношениях. Мое здоровье, а значит, и настроение, улучшались, что делало легче жизнь Молли. В последнее время ей не удавалось послушать радио, ибо когда я возвращался домой, приходилось слушать меня.
   Я преодолел ужасное чувство потери, разочарования и пустоты, с потерей Морган буквально повергнувшее меня в прах, — хотя мне до сих пор не хватало иногда тех вех моей жизни, которые ассоциировались у меня с ней. Но все же, как бы хорошо ни складывались отношения у нас с Молли — между нами никогда не вспыхивал тот огонь, который горел между мной и Морган. Я часто говорил Молли о тех днях; какими бы недолгими они ни были, мне не о чем было жалеть. Она нисколько не ревновала меня к Морган — я это находил замечательным — напротив, обычно она побуждала меня рассказывать об этом, утверждая, что это наполняет ее новыми идеями. Хотя, стоило мне начать рассказ — и больше в подстегиваниях я не нуждался. Я видел, что Молли впитывает каждое мое слово, хотя и не знал, каким образом она собирается применять услышанное.

Глава 30

   Так продолжалось до середины лета. В день летнего солнцестояния мы с Молли рано утром взобрались на вершину Белл Хед, чтобы посмотреть, как солнце поднимется над холмом Белл Ноул и его лучи, пройдя сквозь пилон, коснутся нас. Мы убедились, насколько это было возможно, что воображаемая линия проходила как раз через утес; потом я впервые сводил Молли к утесу и показал ей тот самый плоский камень, на котором разжигался посвященный морю огонь — камень едва виднелся сквозь сумрачную воду в неверном свете занимавшегося рассвета. Затем мы обнаружили, что в двух казематах все еще много кедра и можжевельника, и я предложил отвезти их на ферму, чтобы там сжечь. Молли спросила: разве теперь это не принадлежит Национальной трастовой компании? Я сказал: наверное, хотя, как говорят, не пойман — не вор. С моральной точки зрения, это принадлежало мне, и я совершенно не был настроен тратить время и деньги на восстановление своих законных прав, будучи порядком наслышан о целесообразности этого. Проголодавшись, мы вернулись домой позавтракать, а затем я отправился к себе в офис; там я с неудовольствием обнаружил, что как «отец города» приглашен на какой-то ужасный карнавал, на котором меня довели до безумия, насыпав конфетти за шиворот. Совершившая это прелестница как две капли воды напоминала уже знакомую мне продавщицу из кондитерской лавки; однако у меня не было никакого намерения выяснять причины, побудившие ее сделать это — я просто вышел на боковую улочку и, отстегнув воротник рубашки, вытряс все; очевидно, я изрядно изменился с дикфордских времен.
   Затем, насытившись по горло царившей на карнавале всеобщей глупостью и убедившись в том, что серьезной работы уже не предвидится, я закрыл офис и помчался в Бристоль, как всегда окутанный туманом сосредоточенного достоинства; там у уже знакомого тибетца я купил следующую партию сандала. Тибетец лишь усмехнулся на мой вопрос, откуда он привозит это дерево. Тогда я спросил его, откуда он родом — не с гор ли — и тут глаза тибетца загорелись и он кивнул. Дальше было спешное возвращение на ферму и горящие от предвкушения глаза Молли, заинтригованной сандаловым деревом. У нее были все задатки молодой деловой женщины, кроме того, она понимала толк в фермерстве, так что к моему приходу костер был почти готов. Когда с моря потянуло вечерним холодком, мы разожгли в гостиной небольшой Костер Азраэля и сидели, глядя на него, и Молли рассказывала мне о том, чем она занималась все эти недели, пока я был слишком занят (правду говоря, собой), чтобы уделять внимание ей.
   В это время она общалась с Луной — как и рекомендовала Морган — и узнала очень многое, хотя, подобно мне, нашла это слишком абстрактным для практического применения. Я рассказал ей о трюках с магическими образами и о том, как с их помощью можно было заставить человека поверить во что-либо определенное; я также рассказал ей, что эти трюки, даже не будучи важными, тем не менее чрезвычайно полезны. Молли спросила, не являются ли они галлюцинациями? Я сказал, что да, возможно, но что с ними нельзя ничего поделать, как только ты оказываешься в их власти. Затем мы заговорили о Лунном Жреце, и я обнаружил, что говорю о нем как о реальном лице — таком же, как сама Морган и Третоуэны. Возможно, он был галлюцинацией — но это была вполне дееспособная галлюцинация. Мы почувствовали его присутствие, беседуя о нем. Молли спросила: не будет ли он бить нас пачками писем по носу, подобно тому как Махатма поступил с госпожой Блаватской, — и я ответил: надеюсь, что нет (на меня и так каждый день сваливалось предостаточно). Как бы там ни было, из ее высказываний я заключил, что, почитывая книги Морган, она времени даром не теряла.
   Затем, впервые после ухода Морган, я взял в руки карандаш и принялся рисовать. Я нарисовал для Молли Лунного Жреца таким, каким я запомнил его на моей морской картине: он сидел на своем троне в одном из подводных морских дворцов; глаза его, даже в черно-белом изображении, казались живыми — такими, как я их видел. Однако я не смог изобразить над ним волны, игравшие на той самой картине роль неба, — вместо этого по каждую сторону от него находилось два великих столпа полярности — Черный и Серебряный, украшавших в свое время главный портик над входом в храм Царя Соломона; вершины этих столпов венчали две сферы, изображавшие Землю и Луну.
   Костер Азраэля потихоньку догорел, распавшись на отдельные огненные островки, как и в дни Морган Ле Фэй, лишь бледные уголья можжевельника золотисто сверкали посредине. Пряный аромат костра медленно плыл по комнате, и я вспомнил форт и невольно поймал себя на том, что прислушиваюсь к звукам моря, которое без всякого отдыха неутомимо трудилось, подтачивая скалы утеса. Однако вместо знакомого шума прибоя через открытое окно до меня донесся совсем другой звук, не слышанный мной ранее, — это было тихое бормотание и шуршание волн, лениво накатывавших на гальку по мере того, как подымавшийся прилив смыкался на узком перешейке, отделявшем сушу от полуострова, на котором стояла ферма.
   Все здесь было иначе, чем в форте, все жило своей жизнью. В сравнении с утесом тут было больше земли и меньше моря — подобно тому, как в Молли было больше земного, тогда как Морган скорее принадлежала морю; но это земное относилось скорее к тверди космоса, и я вспомнил, что Великая Богиня правит и Луной, и земной твердью, и морем. Молли никогда не сможет стать жрицей моря, какой была Морган; но в ней уже пробуждалось нечто, свойственное первой женщине на Земле, — нечто, отвечавшее моим потребностям.
   Своей самоотверженной, неустанной и смелой способностью отдавать всю себя Молли напоминала предвечную мать, а я — предвечное дитя ее — шел к. ней навстречу. Да, это было начало, но этого было недостаточно. Я никогда бы не смог без внутренней борьбы сохранить верность ей, если бы это было самоцелью. Но существовало вне нас нечто большее — и, хотя никто из нас не понимал его сути, оба мы чувствовали, что находимся на пути к нему.
   Казалось, что между нами зародилось мощное течение, порождавшее невидимые пространства, и я чувствовал, что мы погибнем, если не соединимся над этим потоком. Наверное, Молли чувствовала то же самое, ибо она говорила об этом с какой-то обреченностью, напоминая мне проголодавшуюся рыбу, бьющуюся о стекло аквариума. И мы сидели и разговаривали в сгущавшихся сумерках, и костер продолжал медленно умирать. Что-то должно было перенести нас через разделявший поток — но мы не знали что именно; поэтому мы молча сидели, и темнота все плотнее охватывала нас, и мы все смотрели на огонь.
   Снаружи море продолжало трудиться над галькой — этой ночью прилив был особенно высок. Мы слышали, как с мягким хрустом и шипением волны прибоя подбирались к нам все ближе и ближе. Никогда ранее я не слышал их так близко: казалось, они уже подбираются к стене сада. Я уже собирался подняться и выйти наружу, чтобы посмотреть на происходящее, — как вдруг среди шума прибоя я различил звук колокола, не оставивший сомнения в том, что наступавший на нас прилив был неземным.
   Длинный луч лунного света проник в комнату через раскрытое окно; и странная смесь серебристого лунного сияния и отсветов костра непривычно слепила глаза. Упав на пятно костра, лунный свет превратил его в большой опал, лежащий посреди серого пепла; вьющийся над углями дым и отбрасываемые им тени постепенно приобретали вид неведомых существ, которые, извиваясь, выбирались из раскаленных угольев, и я вспомнил средневековые предания о саламандрах, возникающих живыми из огня.
   Запах ароматного дерева все еще клубился вокруг нас, и мне казалось, что сам костер окуривает меня и Молли; между тем звуки моря все усиливались, так что вскоре комната стала напоминать гигантскую морскую раковину. Должно было произойти что-то сверхъестественное, и мы с Молли ощущали это.
   Неожиданно мы увидели, как освещенный луною завиток дыма стал приобретать черты человеческой фигуры; дым больше не подымался медленными перламутровыми разводами — он превращался в полупрозрачные складки материи, окутывавшие явившегося перед нами. Я видел, как фигура поднималась прямо перед дымоходом, так что казалось, будто костер задымил сильнее; наконец из бесформенного и мягкого серого облака проступили голова и плечи — и перед нами явился сам Лунный Жрец, такой, каким я видел его своим внутренним зрением, — бритоголовый, с аскетическим лицом, напоминавшим хищную птицу. Его темные глаза сверкали необыкновенной жизненной силой. Хотя лунный свет и дым выглядели бесформенной массой, его глаза казались совсем реальными.
   Он заговорил теми же выражениями, которые я слышал там, в форте. Не знаю, слышали ли мы его внутри себя, видели ли его своим внутренним зрением или воспринимали своими физическими органами зрения и слуха; но все это как никогда напоминало грезы наяву, и вместе с тем было таким же четким, как грани ярко освещенного алмаза.
   Я понимал, что его речь была обращена к Молли, а я был простым наблюдателем; тогда я вспомнил, что в наидревнейшие времена, когда поклонялись Великой Изиде, именно женщины были носительницами активного начала и что мужчины-жрецы захватили всю власть лишь благодаря коррупции, завладевшей древним языческим миром.
   Так что я сидел, прислушиваясь к доносившемуся из тени голосу, и смотрел, как внимательно слушает Молли; я вспоминал Дворец Девственниц в затонувшей Атлантиде и то, как древние жрецы, точно так же, как сейчас, обращались к юным девам, сидевшим под благоуханными деревьями у бассейнов с цветками лотоса за высокими стенами дворца; я слышал, как жрецы говорили сидящим о том, что их ожидало и что им надлежало делать и почему; затем я увидел шествие закутанных в покрывала фигур по подземному ходу, ведущему в подземный храм; и видел я, как молодую деву в полном молчании уводили от ее спящих товарок и как она возвращалась к ним, а они еще спали; и думал я о том, что более священно — соитие, подобное увиденному мною, или то, как его трактовали современные монахини.
   И я слышал, как, голос Лунного Жреца все звучал и звучал, обращаясь к молодой жрице, и казалось мне, что я вновь погружаюсь в то состояние, в котором путешествовал подземными водами на Корабле Мертвых, и думал я, увижу ли я по возвращении, как Молли сияет золотым светом — как это было с Морган.
   Ритмический голос Жреца породил во мне некую вибрацию; я пытался представить себе, что в это время думает Молли: полулежа в своем низком кресле, она неотрывно, с напряженным вниманием смотрела вверх на возвышавшуюся над нею туманную фигуру с темными искрами глаз, светившуюся каким-то внутренним светом и отчетливо видневшуюся в полумраке, — ведь человек мог вынести из этого много или мало сообразно воспринятым знаниям.
   — И так же, как Царица Гадеса есть дочь Великой Праматери, поднимается из Великого Моря златая Афродита, дарительница любви. Но и она есть лишь проявление многоликой Изиды.
   Равновесие скрепляется инерцией до тех пор, пока космическое пространство не нарушит его и Праотец не изольется, удовлетворяя голод Космоса. Странной и глубокой есть правда эта; воистину содержит она ключ к тайне жизни мужчин и женщин, недоступный пониманию тех, кто не молится Великой Богине.
   Златая Афродита нисходит не как дева или жертва, но как Пробуждающая Желания. И воззовет она к Космосу, и откликнется благосклонно Праотец на этот. зов. И пробудит Она желание в Нем, и зародятся многие миры. Ибо она — Пробуждающая Желания. Да пребудет, сила вечно со златой Афродитой, пробуждающей мужественность!
   Речь прервалась — и тут я подумал о травести, исполнявших роль златой Афродиты в барах и кондитерских, и вспомнил я слова, написанные на Изумрудной Скрижали: «И верхнее да уподобится нижнему», и подумал о том, что создание и воссоздание суть зеркальные отображение: друг друга.
   Тут голос заговорил снова:
   — Ибо все вещи суть единое. Все богини суть одна Богиня, и имя Ей Изида, Воплощение Женщины, чья природа отображает суть каждой вещи; и пребывает Она вечно в девичестве и страсти, и приносит Она жизнь и смерть с собою. Она, — причина создания всего, ибо Она пробуждает желание Праотца и во имя Ее творит Он. Точно так же мудрейшие прозывают всех женщин Изидами.
   Да увидит, мужчина в лице каждой женщины черты Великой Богини; да увидит он фазы ее, наблюдая за волнами прилива, которым созвучна душа его; и пусть прислушивается он к зову ее.
   О дочери Изиды, поклоняйтесь Богине вашей и в Ее честь издайте крик пробуждающий и взывающий к радости. Да благословит вас Богиня, чтобы, познали вы полноту жизни.
   Он говорил с Молли так, как если бы стоял во дворе Храма Солнца, а она была девой, готовящейся к ритуалу, который сделает ее Жрицей Луны.
   — Пришло время почтить Изиду. Пусть Жрица укажет молящейся на Богиню. Пусть возьмет она корону подземного царствия. Пусть поднимется она в славе и золоте из моря первозданного и призовет того, кто любит ее, приблизиться и войти в нее. Пусть сделает это она во имя Богини, и да будет она подобна Богине над нею, ибо сама Богиня заговорит ее устами. И будет у нее полнота власти во Внутреннем, подобно увенчанной Персефоне, и пребудет, с нею слава во Внешнем, подобно златой Афродите. Да будет она Жрицей в глазах поклоняющегося Богине, который верою и преданностью своею обретет Богиню в ней. Ибо культ Изиды есть жизнь, и служит культ сей продолжению жизни. Ведь согласно ритуалу спускается Богиня к молящимся, и входит, сила Ее в них, и превращаются они в частицы священного.
   Он замолчал и продолжал стоять, глядя на Молли, как будто пытаясь узнать, что поняла она из сказанного им и что из этого она хотела и могла сделать; но она в оцепенении и беспомощности лежала в кресле; лишь глаза ее отвечали ему.
   Затем лунный свет постепенно угас; ветер поменялся на континентальный, унося от нас шум моря. Мы с Молли остались в темноте одни, так как Лунный Жрец покинул нас; и мы долгое время сидели во мраке молча.
   В процессе этого молчаливого, бесформенного общения мы пришли к пониманию многих вещей. И заключил я Молли в объятия так, как никогда не делал ранее, и что-то, напоминавшее горячую вспышку, проскочило между нами; оно охватило нас единой аурой — так, что наши жизни смешались, и превратились в одну, и стимулировали друг друга, и вновь вернулись к нам — и тут я вспомнил о потоке и обмене энергии, происшедшем во время ритуала, который отправляли мы с Морган. Мы молча стояли перед огнем, превратившимся теперь в тускло светящиеся красные уголья; мы видели друг друга, но, казалось, не придавали этому значения; затем неожиданно я почувствовал, что Молли в своем безотчетном стремлении отдавать одарила меня Тем, что Морган могла отдавать сознательно, пользуясь своими необычными знаниями; и я почувствовал, что Это использовало ничего не ведающую, невинную Молли, поскольку ее состояние души подходило для Этого: она была женщиной, притом женщиной влюбленной.

Глава 31

   Было две очевидных мне вещи, явившихся результатом ночного действа, — во-первых, Лунный Жрец пришел к нам так же, как пришел к Морган Ле Фэй в бытность ее компаньонкой мисс Морган Первой; во-вторых, он собирался использовать Молли так же, как в Атлантиде использовали жриц Луны. Я подумал: как Молли, которую воспитала миссис Макли, могла воспринять все это — и надеялся, что с Божьей помощью ей удалось получить свою долю первородного греха до того, как ее полностью охватил процесс воспитания.
   Существующие условности привели к полярности между мужчиной и женщиной, настолько стереотипной, что мы оказались в тупике, выхода из которого не видел никто. Вместе с тем мы хотим от брака того, что находится под покрывалом, — динамическую женщину, которая должна прийти в образе Великой Богини, с осознанием своего статуса жрицы и в сиянии собственной силы; это — именно та уверенность в себе, которой так не хватает скромной женщине.
   Существует множество очень важных вещей, о которых мы забыли. Думаю, что Морган Ле Фэй и Лунный Жрец работали как раз над тем, чтобы вновь вернуть их в нашу жизнь. Однако то, что Морган Ле Фэй была в состоянии сделать это, было недостаточным — ведь она, насколько я понимаю, не принадлежала ни нашей эволюции, ни нашей эпохе — она была посланницей иного мира. Было важно, чтобы это могли делать люди нашего возраста, нашей расы, чтобы проложить путь тем, кто придет после. Кто-нибудь должен был отыскать в браке не средство выполнения животной функции или способ уберечься от греха, но чудесно ниспосланный дар использовать необычную силу, энергию; и в смысле этого дара женщина должна была занять издревле принадлежавшее ей место культовой жрицы, призывающей молнию спуститься с небес; она должна была стать увлекающей, а не увлекаемой.
   С этой точки зрения мне, как мужчине, предстояло еще многому научиться — что совсем нелегко для мужчины, которому сложно признаться в своих нуждах и который всегда желает оставаться самодостаточным, сохранять роль дарителя. Но, видит Бог, мужчине никогда не удавалось быть именно таковым! Если в этом подлунном мире есть то, чего не достиг мужчина, — так это самодостаточность. Нам — Молли и мне — придется повернуть вспять общепринятую полярность наших внутренних взаимоотношений, прежде чем наш брак засияет внутренним светом для нас обоих. Ей надлежало стать жрицей Богини — я же, коленопреклоненно молясь, должен был получить благословение из ее рук. Мужчина безусловно готов сделать это, если он преклоняется перед женщиной или страстно любит ее — ведь тогда женитьба на ней автоматически переходит для него в разряд благословения.
   Не существует величия, которое могло бы быть сугубо личным и самодостаточным. Когда тело женщины становится алтарем преклонения перед Богиней, воплощающей саму красоту и магнетизм жизни, когда мужчина изливает себя, преклоняясь и жертвуя, не боясь продешевить, отдавая любви всего себя, видя в своей подруге жрицу, которая вместе с ним служит одному богу, — тогда Богиня входит в храм, и вздымает руки свои, и кружатся над ее головою голуби, призванные святой верой поклоняющихся ей. В нас нет веры, потому что мы не видим Богиню в женственности, потому что мы не можем вызвать ее; потому что мужчины не могут осознать святость Великой Изиды, а женщины не испытывают никакого почтения к тому дару, которым они награждают нас, мужчин.