Страница:
Наконец, это было сделано. Там уже стояли четверо, но ему удалось обезопасить, по возможности, сначала Барбару, а потом себя. «Милашка Джейн» дергалась снова и снова, вскоре новая огромная волна снесла прочь рубку и половину фальшборта – Хорнблоуэр видел, как обломки исчезли за подветренным бортом, и безразлично отметил для себя этот факт. Он был прав, забрав оттуда Барбару.
Возможно, именно потеря рубки привлекла его внимание к поведению «Милашки Джейн» Она зарывалась в море, не всходя носом на волну. Потеря парусности, создаваемой рубкой, видимо, сделала это более заметным. Вследствие этого она переваливалась сильнее и медленнее, и стала более уязвимой для волн. Она не сможет выдерживать этого в течение длительного времени, так же как и несчастные люди на ее палубе, одной из которых была Барбара, а другим – он сам. Вскоре «Милашка Джейн» развалится на куски. Нужно что-то предпринять, для того, чтобы поднять ее нос над уровнем моря. В обычном случае этого можно было бы достичь, установив в кормовой части парус, но это невозможно сделать при таком ветре, что было не так давно продемонстрировано. В теперешних обстоятельствах давление ветра на стоячий такелаж и рангоут бушприта и фок-мачты с одной стороны, и грот-мачты, с другой, уравновешивали друг друга, удерживая корабль повернутым бортом к ветру и волнам. Если нельзя поднять парус сзади, значит взамен надо уменьшить парусность передней части судна. Нужно срубить фок-мачту. Тогда давление на грот-мачту заставит нос приподняться, увеличивая их шансы, в то же время, потеря мачты может также уменьшить раскачивание. Фок-мачту надо убрать, и немедленно, в этом не было никаких сомнений. Позади, не более чем в нескольких футах от него находился Найвит, привязанный к штурвалу – решение, как капитан, должен принять он. Выбрав момент, когда палуба «Милашки Джейн» приняла на время горизонтальное положение и была залита водой не более, чем по колено, Хорнблоуэр помахал ему рукой. Он указывал на ванты, удерживающие фок-мачту, и надеялся, что его жестикуляция должна быть достаточно понятной, однако Найвит ни единым знаком не подтвердил этого. Он даже никак не отреагировал на его призыв, вместо чего безразлично посмотрел на Хорнблоуэра, а потом и вовсе отвернулся. На минуту Хорнблоуэр пришел в ярость, однако очередной нахлынувший вал перевел его мысли в другое русло. Даже морская дисциплина может потерпеть фиаско, столкнувшись с таким безразличием и неспособностью предпринять что-либо.
Также и те люди, которые находились рядом с Хорнблоуэром у грот-мачты, были в таком же состоянии апатии, что и Найвит. Он не мог заставить их оказать ему помощь в его попытке. Здесь, у мачты, они находились во временной безопасности, и не хотели расставаться с ней, не исключено, что они даже не могли понять, что имеет в виду Хорнблоуэр. Яростный ветер, свистящий вокруг них, совершенно оглушая, так же как регулярно обрушивающиеся потоки воды и необходимость удерживаться на ногах, не давали им возможности собраться с мыслями.
Скорее всего, топор лучше бы подошел для того, чтобы перерезать снасти, но топора не было. У человека, стоящего рядом с ним, на поясе висел нож в чехле. Взяв его за рукоять, Хорнблоуэр попытался снова начать мыслить логически. Он потрогал лезвие, нашел его острым, затем отстегнул у моряка пояс и закрепил на себе. Пока он это делал, тот не проявил никакой реакции, лишь тупо глядел на него. Опять нужно составить план, нужно ясно мыслить, несмотря на завывающий ветер, секущие брызги и потоки воды, бушующие вокруг него. Он отрезал от мотка линя, которым был обвязан, два куска, каждый из которых пропустил у себя подмышками и завязал, оставив один конец свободным. Затем, посмотрев на ванты фок-мачты, снова начал составлять план. Когда он начнет действовать, времени на обдумывание не станет. Часть фальшборта еще сохранилась, видимо, наветренные ванты служили для него своеобразным волноломом. Он на глаз прикинул расстояние. Ослабил узлы, крепившие его к мачте. Бросил взгляд на Барбару, вынудив себя изобразить улыбку. Она стояла, удерживаемая веревками, ее волосы, хотя и мокрые, развевались под напором урагана, приняв почти горизонтальное положение. Он обмотал ее еще одним куском линя, для безопасности. Больше он ничего не в силах был сделать. Это был бедлам, сумасшествие, мокрый, ревущий ад, и в этом аду он обязан был сохранить здравый рассудок. Он ждал удобного момента. Сначала он ошибся, и был отброшен назад. С трудом сглатывая от напряжения, он ждал, когда их подхватит следующая волна. Когда она схлынула, он отметил очередное движение «Милашки Джейн», стиснул зубы, сбросил веревки и ринулся бежать по накренившейся палубе – волна и палуба заслоняли его, так что он мог избежать участи быть снесенным за борт ветром. Он добрался до фальшборта с запасом в пять секунд. Пять секунд, чтобы привязаться к вантам, прежде чем хребет волны оказался над ним, взорвавшись водопадом, сначала выбившим палубу из под ног, а потом оторвавшим его руки от снастей, так что секунду или две он удерживался только с помощью линей, пока откатное движение волны не позволило ему восстановить хватку. «Милашка Джейн» снова оказалась в затишье. Неудобно было привязывать шнур от ножа к запястью, но ему пришлось потратить на это несколько драгоценных секунд, в противном случае все его усилия могли бы претерпеть неудачу по совершенно пустяковой причине. И вот он уже лихорадочно пилит канат. Намокшие волокна были твердыми, как железо, но постепенно ему удавалось перерезать их, прядь за прядью. Его порадовало, что он удостоверился в заточке ножа. Он допилил почти до половины, когда на него обрушился очередной потоп. Как только его плечи вынырнули из воды, он продолжил пилить. По мере того, как он продолжал резать, он чувствовал, как изменяется натяжение каната во время изменения движения корабля и ванты дают легкую слабинку. Он подумал о том, что когда ванта будет перерезана, это может быть опасно, но пришел к мнению, что пока другие еще целы, последствия не будут слишком серьезными.
Так и случилось – ванта просто исчезла из-под ножа, ветер подхватил все пятьдесят футов ее длины и увлек прочь из его мира, оставив ее, скорее всего, развевающееся на грот-мачте словно узкий вымпел. Он принялся за следующую, пиля ее в промежутках между захлестывающими валами. Он то резал, то повисал, пытался ухватить глоток воздуха среди непроницаемой стены брызг, захлебывался и задыхался под потоками зеленой воды, однако, ванты одна за другой уступали его усилиям. Нож затупился, и теперь у него появилась еще одна проблема: он перерезал почти все ванты, находившиеся поблизости, со стороны, ближней к корме, и ему нужно стало переменить позицию, чтобы переместиться к носу. Но как это сделать, он не знал.
Когда их накрыла следующая волна, он, еще будучи под водой, ощутил серию толчков, передавшихся через корпус корабля его стиснутым рукам: четыре послабее и один сильный. Когда вода схлынула, он смог увидеть, что произошло. Четыре оставшиеся ванты лопнули от натяжения: первая, вторая, третья, четвертая, а затем рухнула мачта: обернувшись, он увидел торчащий над палубой восьмифутовый обломок.
Перемена в поведении «Милашки Джейн» стала очевидной сразу же. Подъем на волну завершился всего лишь резким скольжением вниз, так как ревущий ветер, воздействуя на грот-мачту, заставил ее осесть на корму и поднять нос из моря, в то время как отсутствие высокой фок-мачты уменьшало амплитуду всхождения на волну в любом случае. Тем количеством и той силой потока воды, который обрушился на голову Хорнблоуэра можно было практически пренебречь. Теперь он мог отдышаться и оглядеться. Он заметил еще кое-что: фок-мачта, все еще соединенная с судном вантами подветренного борта, плыла рядом с кораблем, повернувшись к нему топом, в то время как нижнюю часть относило назад под воздействием ветра. Она действовала как плавучий якорь, что лишь отчасти ограничивало непредсказуемость ее движений, более того, так как она была прикреплена к левому борту, судно немного повернулось в эту сторону, и оказалось обращенным к волнам левой скулой, что для него являлось лучшим углом для всхождения на них, с плавным подъемом и продолжительным спуском. У «Милашки Джейн», даже заполненной водой, был еще шанс, и Хорнблоуэр, находясь на баке, с правой стороны судна, мог чувствовать себя в относительной безопасности и взирал на дело рук своих с определенного рода гордостью.
Он бросил взгляд на жалкую кучку людей, скопившуюся вокруг грот-мачты, штурвала и нактоуза. Барбару, находившуюся в группе у грот-мачты, разглядеть не удавалось, так как ее закрывали другие люди, стоявшие там. Он с внезапным волнением ощутил, что грядущие беды могут коснуться ее. Он начал уже отвязывать себя, чтобы вернуться к ней, когда внезапное воспоминание всплыло в его уме с такой силой, что он застыл, с безразличием глядя на корабль и прекратив развязывать узел. Барбара поцеловала его, там, в затишье снесенной уже рубки. И она сказала – Хорнблоуэр хорошо помнил, что она сказала, это хранилось в его памяти до этого момента, ожидая мига, когда наступит краткая передышка в необходимости постоянно производить какие-то решительные действия. Она не просто сказала, что любит его, она сказала, что никогда не любила никого, кроме него. Скрючившись на палубе полузатопленного корабля, Хорнблоуэр вдруг почувствовал, что его старая рана исцелилась, что ту тупую боль, вызванную ревностью при мысли о первом муже Барбары, ему уже никогда не придется испытать вновь. Никогда, до тех пор, пока он жив.
Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть его к реальному положению дел. Оставшаяся часть его жизнь могла исчисляться часами. Скорее всего, он умрет, если не с наступлением темноты, то в лучшем случае с рассветом. И Барбара тоже. Барбара тоже. Лишенное смысла ощущение счастья, зародившееся в нем, мгновенно испарилось, сменившись чувством отчаяния и горем, почти совершенно заполонившими его. Ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы подчинить себе как немощное тело, так и измученный ум. А нужно было действовать и думать, как если бы он был полон сил и не испытывал отчаяния. Ощущение, что к его запястью по-прежнему привязан нож, пробудило в нем чувство презрения к себе, которое как всегда, действовало безотказно: он разрезал трос и для безопасности убрал нож в чехол, приготовившись изучать поведение «Милашки Джейн».
Отцепившись, он бросился к грот-мачте. Ужасный ветер мог утащить его к корме и увлечь за борт, но возвышение на корме позволило ему замедлить свое движение в степени, достаточной для того, чтобы подскочить к группе людей у грот-мачты и ухватиться за один из линей. Люди, находившиеся там, безразлично свисая на удерживающих их веревках, едва удостоили его взглядом и не пошевелили даже пальцем, чтобы помочь ему. Барбара, мокрые волосы которой развевались на ветру, улыбнулась и помахала ему рукой. Он пробрался через кучку людей, стоявших поблизости от нее и привязался с ней рядом. Ее рука снова была в его руке, и, пожав ее, он почувствовал ответное пожатие. Теперь делать было нечего, только выживать.
Частью такого выживания было не думать о жажде, по мере того, как день клонился к вечеру, и желтоватый свет дня сменился темнотой ночи. Это было нелегко, с тех пор как в один момент он понял, насколько ему хочется пить, а теперь его мучила еще и мысль о том, что Барбара страдает от этого также сильно. С этим ничего нельзя было поделать, только стоять в своих путах и разделять с ней эту пытку. С наступлением ночи, тем не менее, ветер утратил тот жар, в котором можно было обжигать кирпич, и стал даже почти холодным, так что Хорнблоуэр начал слегка дрожать. Развернувшись в своих узах, он обнял Барбару и прижался к ней поплотнее, чтобы сохранить тепло. В течение ночи его беспокоило поведение его ближайшего соседа, который постоянно наваливался на него, все сильнее и сильнее, вынуждая Хорнблоуэра время от времени отнимать руку от Барбары и энергично отбрасывать его назад. После третьего или четвертого такого толчка он услышал, как человек безвольно завалился назад, и заподозрил, что тот мертв. Благодаря этому у мачты освободилось дополнительное пространство, и он смог расположиться прямо напротив Барбары, так что та могла откинуться назад, а он поддерживал ее за плечи. О том, что для нее это существенная помощь, Хорнблоуэр мог догадаться, судя по невыносимым судорогам, сводившим его собственные ноги, и крайней усталости всех частей тела. У него появилось искушение, очень сильное искушение, поддаться, предоставить все течению событий, опуститься на палубу и умереть, как тот человек рядом с ним. Но он не мог: не столько из-за самого себя, сколько из-за своей жены, чья судьба находилась в его руках; не столько из-за гордыни, сколько из-за любви.
Вместе с переменой в температуре, ветер начал постепенно терять свою силу. Пережидая эти тяжелые часы, Хорнблоуэр поначалу не смел надеяться на это, но с течением времени все больше и больше убеждался, что это так. Наконец, это стало непреложным фактом. Ветер стихал, по всей видимости, ураган удалялся от них прочь. Спустя некоторое время он превратился в обычный шторм, затем Хорнблоуэр, подняв голову, должен был согласиться с тем, что это не более чем свежий ветер, требующий не более одного рифа – брамсельный бриз, если говорить точнее. Качка, которую испытывала «Милашка Джейн», была по-прежнему сильной, как этого и следовало ожидать: для того, чтобы утихнуть, морю требуется намного больше времени, чем ветру. Ее все еще сильно раскачивало и бросало, она то вздымалась вверх, то низвергалась вниз, но теперь, даже в таком положении, в каком она находилась – погрузившись носом, волны заливали ее далеко не так сильно. Исчезли ревевшие вокруг них водяные водовороты, стремящиеся вырвать их из пут и обдирающие кожу. Им уже теперь не приходилось стоять по пояс в воде, которая теперь не достигала и их колен, исчезла и завеса из брызг.
Вместе с тем Хорнблоуэр заметил и кое-что еще. Шел дождь, ливень. Подняв кверху лицо, он смог поймать своих иссохшим ртом несколько капель пресной воды.
– Дождь! – прокричал он в ухо Барбаре.
Он освободился из ее рук, сделав это, по правде говоря, несколько резковато – его очень беспокоило то, что он может упустить хоть одно мгновение дождя. Стащив с себя рубашку – она превратилась в лохмотья, пока он вытаскивал ее из-под пут, удерживающих его, он подставил ее невидимым каплям дождя, падавшим на них в темноте. Нельзя было терять ни секунды. Рубашка пропиталась морской водой, он с лихорадочной быстротой отжал ее, затем снова распростер под дождем. Выжал несколько капель себе в рот: вода была все еще соленой. Попробовал снова. Ничего ему так не хотелось сейчас так сильно, как того, чтобы ливень продолжался с той же силой, и чтобы брызги морской воды не поднимались такой густой пеленой. Воду, выжатую им из куска ткани, можно было теперь назвать достаточно пресной. Прижав насыщенный влагой кусок к лицу Барбары, он прохрипел:
– Пей!
Когда она схватилась за рубашку руками, он догадался по ее движению, что он поняла в чем дело, что она высасывает из ткани драгоценную влагу. Ему хотелось поторопить ее, чтобы он выпила все, что возможно, пока дождь еще идет. Руки его тряслись от волнения. В темноте она не могла видеть, с каким нетерпением он ждет. Наконец она отдала ему рубашку, и он вновь подставил ее под струи дождя, едва в силах вытерпеть задержку. Потом, откинув назад голову, он прижал ее ко рту, и стал жадно глотать, от удовольствия наполовину лишившись рассудка.
Он чувствовал, как к нему возвращаются силы и надежда – силы приходят вместе с надеждой. Видимо, в рубашке содержалось пять-шесть рюмок воды, но этого оказалось достаточно, чтобы произвести такую огромную перемену. Он снова развернул рубашку над головой, чтобы напитать ее струями дождя, и дал Барбаре, затем она, в темноте, протянула ее ему назад, и он проделал опять то же самое, уже для себя. И когда выжал ее почти досуха, понял, что пока он был занят этим, дождь закончился, и испытал минутное сожаление. Он подумал, что ему стоило сохранить влажную рубашку в качестве резерва, но вскоре перестал укорять себя. Большая часть влаги испарилась бы, да и в воздухе по-прежнему было еще столько соленых брызг, что они сделали бы оставшуюся воду непригодной для питья в течение нескольких минут.
Однако теперь он был лучше способен мыслить: он трезво рассудил, что ветер быстро спадает – ливень сам по себе был свидетельством того, что ураган удаляется, оставляя за собой проливные дожди, столь необычные для этих мест. А еще, над скулой правого борта в небе появился слабый оттенок розового, не той зловещей желтизны урагана, а предвестья нового дня. Он нащупал узлы, удерживающие его, и потихоньку развязал их. Как только последний узел поддался, под воздействием качки он откинулся назад и уселся на мокрую палубу. Каким фантастическим удовольствием было сидеть на палубе, покрытой слоем воды, доходившим до уровня щиколоток. Просто сидеть, и не спеша то сгибать, то разгибать колени, чувствуя как жизнь возвращается в его онемевшие ноги, это было блаженство, и уж вовсе раем показалось бы откинуться назад и, поддавшись искушению, позволить себе заснуть.
Это было то, чего делать нельзя было ни в коем случае. Пока у них сохранялись шансы спастись, а рассвет все более вступал свои права, физическая усталость и недостаток сна являлись вещами, которые нужно было стоически выносить. Принудив себя подняться на ноги, которые лишь с трудом повиновались ему, он заковылял обратно к мачте. Освободил Барбару, и она, наконец, могла сесть, не обращая внимания на залитую водой палубу. Пристроив ее спиной к мачте, так, чтобы она могла таким образом поспать, он снова обвязал ее линем. Она была слишком утомлена, чтобы обратить внимание, а если и обратила, то не подала знака, на согбенное тело, лежавшее в ярде от нее. Он обрезал веревки, удерживающие труп, и отволок его в сторону, используя наклон палубы. Затем посмотрел на оставшихся троих. Они уже пытались развязать узлы на своих путах, и когда Хорнблоуэр начал перерезать канаты, один за другим стали хриплым голосом просить:
– Воды! Воды!
Они были слабы и беспомощны, словно птенцы. Для Хорнблоуэра было очевидно, что ни одному из них не пришла в голову мысль намочить свою одежду под струями ливня, прошедшего ночью, что они смогли, так это пытаться ухватить дождевые капли раскрытым ртом, но все, что им могло попасть таким образом, было сущим пустяком. Он оглядел горизонт. Вдали были видны один или два дождевых шквала, но ничто не предвещало, что они могут достичь «Милашки Джейн».
– Вам придется подождать, парни, – сказал он.
Он направился на корму, к другой группе людей, скопившейся возле штурвала и нактоуза. Там находилось тело, все еще удерживаемое веревками – тело Найвита. Хорнблоуэр отметил этот факт, сопроводив его кратким реквиемом, придя к выводу, что смерть может в определенной степени служить оправданием за то, что он не предпринял попытки срубить фок-мачту. Еще одно тело лежало на палубе, под ногами шестерых, оставшихся в живых. Из команды, численностью в шестнадцать человек, спаслось девять, четверо, видимо, были смыты за борт в течение сегодняшней, или, может, предыдущей ночи. Хорнблоуэр узнал второго помощника и стюарда. Все собравшиеся здесь, включая второго помощника, как и предыдущие, просили пить, и получили от Хорнблоуэра тот же резкий ответ.
– Сбросьте эти тела за борт, – добавил он.
Он проанализировал ситуацию. Перегнувшись через борт, он пришел к выводу, насколько возможно было судить об этом, учитывая непредсказуемые раскачивания судна на по-прежнему бурных волнах, что высота надводной части «Милашки Джейн» не превышает трех футов. По мере того, как он приближался к корме, он обратил внимание на глухие удары, раздававшиеся у него под ногами, соразмерные с движениями корабля на волне. Это означало, что некие предметы, плавающие в воде в трюме, бьются о нижнюю часть палубы. Ветер был устойчивый и дул с северо-востока – пассат, прерванный ураганом, возобновил свое действие. Небо все еще было мрачным и затянутым облаками, но кости Хорнблоуэра подсказывали, что барометр быстро растет. Где-то под ветром, милях, может быть в пятидесяти, а может в ста, или двухстах – он не мог себе представить как далеко и в каком направлении снесло «Милашку Джейн» за время шторма, находилась цепь Антильских островов. У них есть еще шанс, по крайне мере, может иметься шанс, если им удастся решить проблему с обеспечением пресной водой.
Он повернулся к едва держащейся на ногах команде.
– Откройте люки, – приказал он. – Господин Помощник, где сложены бочонки с водой?
– В середине корабля, – сказал помощник. – При упоминании в воде он облизнул языком ссохшиеся губы. – Назад от главного люка.
– Посмотрим, – произнес Хорнблоуэр.
Бочонки для воды, сделанные с целью сохранять внутри пресную воду, также могли послужить и для того, чтобы удерживать снаружи соленую. Но ни одна бочка не может быть полностью герметичной, каждая в той или иной степени течет, а даже небольшого количества морской воды, попавшей внутрь, будет достаточно, чтобы сделать содержимое непригодным для питья. А поскольку в течение одного дня и двух ночей бочонки болтало и било в залитом водой трюме, все они, без исключения, могут оказаться поврежденными.
– Надежда очень слабая, – сказал Хорнблоуэр, стремясь свести к минимуму разочарование, которое почти неминуемо ждало их. Он огляделся вокруг, чтобы оценить, есть ли у них шанс попасть под какой-нибудь дождевой шквал.
Заглянув в открытый люк, они смогли оценить трудности, которые их ожидали. Люк был перекрыт парой кип кокосовых волокон, было заметно, как они тяжело ворочаются в такт движениям корабля. Вода, проникшая в корпус, сделала груз плавающим, фактически, «Милашка Джейн» удерживалась на поверхности направленным вверх давлением груза на палубу. Было чудом, что палубу не разломало. И не было никаких шансов спуститься вниз. Сунуться в груду этих шевелящихся кип означало верную смерть. У собравшихся вокруг главного люка людей вырвался единодушный стон разочарования.
Однако у Хорнблоуэра на уме была другая возможность, и он повернулся к стюарду:
– В каюте находились зеленые кокосовые орехи, – сказал он, – От них что-нибудь осталось?
– Да, сэр. Четыре или пять дюжин, – слова давались человеку с трудом, то ли от жажды, то ли от слабости, то ли от волнения.
– В лазарете?
– Да, сэр.
– В мешке?
– Да, сэр.
– Пойдемте, – сказал Хорнблоуэр.
Кокосовые орехи такие же легкие, как кокосовое волокно, а по водонепроницаемости превосходят любой бочонок.
Они подняли крышку кормового люка и заглянули вниз, в залитое водой пространство трюма. Груза здесь не было, переборка была деформирована. Расстояние до поверхности воды равнялось тем же трем футам высоты надводного борта «Милашки Джейн». Здесь было на что посмотреть: почти тотчас же в поле зрения появился плывущий деревянный ящичек, и почти вся поверхность была усеяна обломками. Потом перед их взорами появилось еще кое-что – кокосовый орех. Видимо, мешок не выдержал, а Хорнблоуэр так надеялся найти его целым, плавающим здесь. Он наклонился глубже и выловил орех. Когда он встал, держа плод в руках, все издали одновременный нечленораздельный крик, дюжина рук потянулась к ореху, и Хорнблоуэр понял, что ему надо озаботиться поддержанием порядка.
– Назад, – сказал он, и поскольку люди продолжали наседать на него, выхватил из чехла нож.
– Назад! Я убью первого, кто прикоснется ко мне! – крикнул он. Он знал, что рычит сейчас, словно дикий зверь, стиснув зубы от перевозбуждения, и отдавал себе отчет, что у него нет шансов в схватке – у одного, против девяти.
– Идите сюда, парни, – сказал он. – Мы должны выловить их все. Мы разделим их. Честно, поровну. Давайте посмотрим, сколько еще мы сможем найти.
Сила его личности сыграла свою роль, также сработал и остаток здравого смысла, сохранившегося у команды. Они отошли назад. Вскоре трое склонились, сидя на коленях, у люка, в то время как остальные столпились вокруг, стараясь заглянуть им через плечо.
– Вот еще один, – раздался голос.
Чья-то рука нырнула в люк и выловила кокосовый орех.
– Давайте его сюда, – сказал Хорнблоуэр, и ему подчинились беспрекословно. Тут же был замечен еще один орех, потом еще. У ног Хорнблоуэра начала скапливаться груда: двенадцать, пятнадцать, двадцать, двадцать три лакомых предмета. Затем они перестали появляться.
– Попытаемся найти остальные позже, – произнес Хорнблоуэр. Он оглядел группу, затем перевел взгляд на Барбару, скорчившуюся у мачты. – Нас одиннадцать. По половине каждому на сегодня. По половине на завтра. Я сегодня обойдусь без своей порции.
Никто не оспорил его решение – отчасти, возможно, потому, что они слишком устали, чтобы говорить. Верхушка первого ореха была срезана с необычайной осторожностью, чтобы не потерять ни единой капли, и первый человек начал пить. У него не было никакого шанса выпить больше, чем свою половину, когда все остальные столпились вокруг него, а тот, кому предназначалась вторая половина, после каждого глотка отрывал орех прямо от его губ, чтобы посмотреть, насколько понизился уровень жидкости. Люди, принужденные ждать, были в ярости, но им ничего не оставалось делать. Хорнблоуэр не мог доверить им провести дележ из опасения, что без его присмотра они передерутся или истратят лишние орехи. После того, как напился последний человек, он взял оставшуюся половину для Барбары.
Возможно, именно потеря рубки привлекла его внимание к поведению «Милашки Джейн» Она зарывалась в море, не всходя носом на волну. Потеря парусности, создаваемой рубкой, видимо, сделала это более заметным. Вследствие этого она переваливалась сильнее и медленнее, и стала более уязвимой для волн. Она не сможет выдерживать этого в течение длительного времени, так же как и несчастные люди на ее палубе, одной из которых была Барбара, а другим – он сам. Вскоре «Милашка Джейн» развалится на куски. Нужно что-то предпринять, для того, чтобы поднять ее нос над уровнем моря. В обычном случае этого можно было бы достичь, установив в кормовой части парус, но это невозможно сделать при таком ветре, что было не так давно продемонстрировано. В теперешних обстоятельствах давление ветра на стоячий такелаж и рангоут бушприта и фок-мачты с одной стороны, и грот-мачты, с другой, уравновешивали друг друга, удерживая корабль повернутым бортом к ветру и волнам. Если нельзя поднять парус сзади, значит взамен надо уменьшить парусность передней части судна. Нужно срубить фок-мачту. Тогда давление на грот-мачту заставит нос приподняться, увеличивая их шансы, в то же время, потеря мачты может также уменьшить раскачивание. Фок-мачту надо убрать, и немедленно, в этом не было никаких сомнений. Позади, не более чем в нескольких футах от него находился Найвит, привязанный к штурвалу – решение, как капитан, должен принять он. Выбрав момент, когда палуба «Милашки Джейн» приняла на время горизонтальное положение и была залита водой не более, чем по колено, Хорнблоуэр помахал ему рукой. Он указывал на ванты, удерживающие фок-мачту, и надеялся, что его жестикуляция должна быть достаточно понятной, однако Найвит ни единым знаком не подтвердил этого. Он даже никак не отреагировал на его призыв, вместо чего безразлично посмотрел на Хорнблоуэра, а потом и вовсе отвернулся. На минуту Хорнблоуэр пришел в ярость, однако очередной нахлынувший вал перевел его мысли в другое русло. Даже морская дисциплина может потерпеть фиаско, столкнувшись с таким безразличием и неспособностью предпринять что-либо.
Также и те люди, которые находились рядом с Хорнблоуэром у грот-мачты, были в таком же состоянии апатии, что и Найвит. Он не мог заставить их оказать ему помощь в его попытке. Здесь, у мачты, они находились во временной безопасности, и не хотели расставаться с ней, не исключено, что они даже не могли понять, что имеет в виду Хорнблоуэр. Яростный ветер, свистящий вокруг них, совершенно оглушая, так же как регулярно обрушивающиеся потоки воды и необходимость удерживаться на ногах, не давали им возможности собраться с мыслями.
Скорее всего, топор лучше бы подошел для того, чтобы перерезать снасти, но топора не было. У человека, стоящего рядом с ним, на поясе висел нож в чехле. Взяв его за рукоять, Хорнблоуэр попытался снова начать мыслить логически. Он потрогал лезвие, нашел его острым, затем отстегнул у моряка пояс и закрепил на себе. Пока он это делал, тот не проявил никакой реакции, лишь тупо глядел на него. Опять нужно составить план, нужно ясно мыслить, несмотря на завывающий ветер, секущие брызги и потоки воды, бушующие вокруг него. Он отрезал от мотка линя, которым был обвязан, два куска, каждый из которых пропустил у себя подмышками и завязал, оставив один конец свободным. Затем, посмотрев на ванты фок-мачты, снова начал составлять план. Когда он начнет действовать, времени на обдумывание не станет. Часть фальшборта еще сохранилась, видимо, наветренные ванты служили для него своеобразным волноломом. Он на глаз прикинул расстояние. Ослабил узлы, крепившие его к мачте. Бросил взгляд на Барбару, вынудив себя изобразить улыбку. Она стояла, удерживаемая веревками, ее волосы, хотя и мокрые, развевались под напором урагана, приняв почти горизонтальное положение. Он обмотал ее еще одним куском линя, для безопасности. Больше он ничего не в силах был сделать. Это был бедлам, сумасшествие, мокрый, ревущий ад, и в этом аду он обязан был сохранить здравый рассудок. Он ждал удобного момента. Сначала он ошибся, и был отброшен назад. С трудом сглатывая от напряжения, он ждал, когда их подхватит следующая волна. Когда она схлынула, он отметил очередное движение «Милашки Джейн», стиснул зубы, сбросил веревки и ринулся бежать по накренившейся палубе – волна и палуба заслоняли его, так что он мог избежать участи быть снесенным за борт ветром. Он добрался до фальшборта с запасом в пять секунд. Пять секунд, чтобы привязаться к вантам, прежде чем хребет волны оказался над ним, взорвавшись водопадом, сначала выбившим палубу из под ног, а потом оторвавшим его руки от снастей, так что секунду или две он удерживался только с помощью линей, пока откатное движение волны не позволило ему восстановить хватку. «Милашка Джейн» снова оказалась в затишье. Неудобно было привязывать шнур от ножа к запястью, но ему пришлось потратить на это несколько драгоценных секунд, в противном случае все его усилия могли бы претерпеть неудачу по совершенно пустяковой причине. И вот он уже лихорадочно пилит канат. Намокшие волокна были твердыми, как железо, но постепенно ему удавалось перерезать их, прядь за прядью. Его порадовало, что он удостоверился в заточке ножа. Он допилил почти до половины, когда на него обрушился очередной потоп. Как только его плечи вынырнули из воды, он продолжил пилить. По мере того, как он продолжал резать, он чувствовал, как изменяется натяжение каната во время изменения движения корабля и ванты дают легкую слабинку. Он подумал о том, что когда ванта будет перерезана, это может быть опасно, но пришел к мнению, что пока другие еще целы, последствия не будут слишком серьезными.
Так и случилось – ванта просто исчезла из-под ножа, ветер подхватил все пятьдесят футов ее длины и увлек прочь из его мира, оставив ее, скорее всего, развевающееся на грот-мачте словно узкий вымпел. Он принялся за следующую, пиля ее в промежутках между захлестывающими валами. Он то резал, то повисал, пытался ухватить глоток воздуха среди непроницаемой стены брызг, захлебывался и задыхался под потоками зеленой воды, однако, ванты одна за другой уступали его усилиям. Нож затупился, и теперь у него появилась еще одна проблема: он перерезал почти все ванты, находившиеся поблизости, со стороны, ближней к корме, и ему нужно стало переменить позицию, чтобы переместиться к носу. Но как это сделать, он не знал.
Когда их накрыла следующая волна, он, еще будучи под водой, ощутил серию толчков, передавшихся через корпус корабля его стиснутым рукам: четыре послабее и один сильный. Когда вода схлынула, он смог увидеть, что произошло. Четыре оставшиеся ванты лопнули от натяжения: первая, вторая, третья, четвертая, а затем рухнула мачта: обернувшись, он увидел торчащий над палубой восьмифутовый обломок.
Перемена в поведении «Милашки Джейн» стала очевидной сразу же. Подъем на волну завершился всего лишь резким скольжением вниз, так как ревущий ветер, воздействуя на грот-мачту, заставил ее осесть на корму и поднять нос из моря, в то время как отсутствие высокой фок-мачты уменьшало амплитуду всхождения на волну в любом случае. Тем количеством и той силой потока воды, который обрушился на голову Хорнблоуэра можно было практически пренебречь. Теперь он мог отдышаться и оглядеться. Он заметил еще кое-что: фок-мачта, все еще соединенная с судном вантами подветренного борта, плыла рядом с кораблем, повернувшись к нему топом, в то время как нижнюю часть относило назад под воздействием ветра. Она действовала как плавучий якорь, что лишь отчасти ограничивало непредсказуемость ее движений, более того, так как она была прикреплена к левому борту, судно немного повернулось в эту сторону, и оказалось обращенным к волнам левой скулой, что для него являлось лучшим углом для всхождения на них, с плавным подъемом и продолжительным спуском. У «Милашки Джейн», даже заполненной водой, был еще шанс, и Хорнблоуэр, находясь на баке, с правой стороны судна, мог чувствовать себя в относительной безопасности и взирал на дело рук своих с определенного рода гордостью.
Он бросил взгляд на жалкую кучку людей, скопившуюся вокруг грот-мачты, штурвала и нактоуза. Барбару, находившуюся в группе у грот-мачты, разглядеть не удавалось, так как ее закрывали другие люди, стоявшие там. Он с внезапным волнением ощутил, что грядущие беды могут коснуться ее. Он начал уже отвязывать себя, чтобы вернуться к ней, когда внезапное воспоминание всплыло в его уме с такой силой, что он застыл, с безразличием глядя на корабль и прекратив развязывать узел. Барбара поцеловала его, там, в затишье снесенной уже рубки. И она сказала – Хорнблоуэр хорошо помнил, что она сказала, это хранилось в его памяти до этого момента, ожидая мига, когда наступит краткая передышка в необходимости постоянно производить какие-то решительные действия. Она не просто сказала, что любит его, она сказала, что никогда не любила никого, кроме него. Скрючившись на палубе полузатопленного корабля, Хорнблоуэр вдруг почувствовал, что его старая рана исцелилась, что ту тупую боль, вызванную ревностью при мысли о первом муже Барбары, ему уже никогда не придется испытать вновь. Никогда, до тех пор, пока он жив.
Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть его к реальному положению дел. Оставшаяся часть его жизнь могла исчисляться часами. Скорее всего, он умрет, если не с наступлением темноты, то в лучшем случае с рассветом. И Барбара тоже. Барбара тоже. Лишенное смысла ощущение счастья, зародившееся в нем, мгновенно испарилось, сменившись чувством отчаяния и горем, почти совершенно заполонившими его. Ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы подчинить себе как немощное тело, так и измученный ум. А нужно было действовать и думать, как если бы он был полон сил и не испытывал отчаяния. Ощущение, что к его запястью по-прежнему привязан нож, пробудило в нем чувство презрения к себе, которое как всегда, действовало безотказно: он разрезал трос и для безопасности убрал нож в чехол, приготовившись изучать поведение «Милашки Джейн».
Отцепившись, он бросился к грот-мачте. Ужасный ветер мог утащить его к корме и увлечь за борт, но возвышение на корме позволило ему замедлить свое движение в степени, достаточной для того, чтобы подскочить к группе людей у грот-мачты и ухватиться за один из линей. Люди, находившиеся там, безразлично свисая на удерживающих их веревках, едва удостоили его взглядом и не пошевелили даже пальцем, чтобы помочь ему. Барбара, мокрые волосы которой развевались на ветру, улыбнулась и помахала ему рукой. Он пробрался через кучку людей, стоявших поблизости от нее и привязался с ней рядом. Ее рука снова была в его руке, и, пожав ее, он почувствовал ответное пожатие. Теперь делать было нечего, только выживать.
Частью такого выживания было не думать о жажде, по мере того, как день клонился к вечеру, и желтоватый свет дня сменился темнотой ночи. Это было нелегко, с тех пор как в один момент он понял, насколько ему хочется пить, а теперь его мучила еще и мысль о том, что Барбара страдает от этого также сильно. С этим ничего нельзя было поделать, только стоять в своих путах и разделять с ней эту пытку. С наступлением ночи, тем не менее, ветер утратил тот жар, в котором можно было обжигать кирпич, и стал даже почти холодным, так что Хорнблоуэр начал слегка дрожать. Развернувшись в своих узах, он обнял Барбару и прижался к ней поплотнее, чтобы сохранить тепло. В течение ночи его беспокоило поведение его ближайшего соседа, который постоянно наваливался на него, все сильнее и сильнее, вынуждая Хорнблоуэра время от времени отнимать руку от Барбары и энергично отбрасывать его назад. После третьего или четвертого такого толчка он услышал, как человек безвольно завалился назад, и заподозрил, что тот мертв. Благодаря этому у мачты освободилось дополнительное пространство, и он смог расположиться прямо напротив Барбары, так что та могла откинуться назад, а он поддерживал ее за плечи. О том, что для нее это существенная помощь, Хорнблоуэр мог догадаться, судя по невыносимым судорогам, сводившим его собственные ноги, и крайней усталости всех частей тела. У него появилось искушение, очень сильное искушение, поддаться, предоставить все течению событий, опуститься на палубу и умереть, как тот человек рядом с ним. Но он не мог: не столько из-за самого себя, сколько из-за своей жены, чья судьба находилась в его руках; не столько из-за гордыни, сколько из-за любви.
Вместе с переменой в температуре, ветер начал постепенно терять свою силу. Пережидая эти тяжелые часы, Хорнблоуэр поначалу не смел надеяться на это, но с течением времени все больше и больше убеждался, что это так. Наконец, это стало непреложным фактом. Ветер стихал, по всей видимости, ураган удалялся от них прочь. Спустя некоторое время он превратился в обычный шторм, затем Хорнблоуэр, подняв голову, должен был согласиться с тем, что это не более чем свежий ветер, требующий не более одного рифа – брамсельный бриз, если говорить точнее. Качка, которую испытывала «Милашка Джейн», была по-прежнему сильной, как этого и следовало ожидать: для того, чтобы утихнуть, морю требуется намного больше времени, чем ветру. Ее все еще сильно раскачивало и бросало, она то вздымалась вверх, то низвергалась вниз, но теперь, даже в таком положении, в каком она находилась – погрузившись носом, волны заливали ее далеко не так сильно. Исчезли ревевшие вокруг них водяные водовороты, стремящиеся вырвать их из пут и обдирающие кожу. Им уже теперь не приходилось стоять по пояс в воде, которая теперь не достигала и их колен, исчезла и завеса из брызг.
Вместе с тем Хорнблоуэр заметил и кое-что еще. Шел дождь, ливень. Подняв кверху лицо, он смог поймать своих иссохшим ртом несколько капель пресной воды.
– Дождь! – прокричал он в ухо Барбаре.
Он освободился из ее рук, сделав это, по правде говоря, несколько резковато – его очень беспокоило то, что он может упустить хоть одно мгновение дождя. Стащив с себя рубашку – она превратилась в лохмотья, пока он вытаскивал ее из-под пут, удерживающих его, он подставил ее невидимым каплям дождя, падавшим на них в темноте. Нельзя было терять ни секунды. Рубашка пропиталась морской водой, он с лихорадочной быстротой отжал ее, затем снова распростер под дождем. Выжал несколько капель себе в рот: вода была все еще соленой. Попробовал снова. Ничего ему так не хотелось сейчас так сильно, как того, чтобы ливень продолжался с той же силой, и чтобы брызги морской воды не поднимались такой густой пеленой. Воду, выжатую им из куска ткани, можно было теперь назвать достаточно пресной. Прижав насыщенный влагой кусок к лицу Барбары, он прохрипел:
– Пей!
Когда она схватилась за рубашку руками, он догадался по ее движению, что он поняла в чем дело, что она высасывает из ткани драгоценную влагу. Ему хотелось поторопить ее, чтобы он выпила все, что возможно, пока дождь еще идет. Руки его тряслись от волнения. В темноте она не могла видеть, с каким нетерпением он ждет. Наконец она отдала ему рубашку, и он вновь подставил ее под струи дождя, едва в силах вытерпеть задержку. Потом, откинув назад голову, он прижал ее ко рту, и стал жадно глотать, от удовольствия наполовину лишившись рассудка.
Он чувствовал, как к нему возвращаются силы и надежда – силы приходят вместе с надеждой. Видимо, в рубашке содержалось пять-шесть рюмок воды, но этого оказалось достаточно, чтобы произвести такую огромную перемену. Он снова развернул рубашку над головой, чтобы напитать ее струями дождя, и дал Барбаре, затем она, в темноте, протянула ее ему назад, и он проделал опять то же самое, уже для себя. И когда выжал ее почти досуха, понял, что пока он был занят этим, дождь закончился, и испытал минутное сожаление. Он подумал, что ему стоило сохранить влажную рубашку в качестве резерва, но вскоре перестал укорять себя. Большая часть влаги испарилась бы, да и в воздухе по-прежнему было еще столько соленых брызг, что они сделали бы оставшуюся воду непригодной для питья в течение нескольких минут.
Однако теперь он был лучше способен мыслить: он трезво рассудил, что ветер быстро спадает – ливень сам по себе был свидетельством того, что ураган удаляется, оставляя за собой проливные дожди, столь необычные для этих мест. А еще, над скулой правого борта в небе появился слабый оттенок розового, не той зловещей желтизны урагана, а предвестья нового дня. Он нащупал узлы, удерживающие его, и потихоньку развязал их. Как только последний узел поддался, под воздействием качки он откинулся назад и уселся на мокрую палубу. Каким фантастическим удовольствием было сидеть на палубе, покрытой слоем воды, доходившим до уровня щиколоток. Просто сидеть, и не спеша то сгибать, то разгибать колени, чувствуя как жизнь возвращается в его онемевшие ноги, это было блаженство, и уж вовсе раем показалось бы откинуться назад и, поддавшись искушению, позволить себе заснуть.
Это было то, чего делать нельзя было ни в коем случае. Пока у них сохранялись шансы спастись, а рассвет все более вступал свои права, физическая усталость и недостаток сна являлись вещами, которые нужно было стоически выносить. Принудив себя подняться на ноги, которые лишь с трудом повиновались ему, он заковылял обратно к мачте. Освободил Барбару, и она, наконец, могла сесть, не обращая внимания на залитую водой палубу. Пристроив ее спиной к мачте, так, чтобы она могла таким образом поспать, он снова обвязал ее линем. Она была слишком утомлена, чтобы обратить внимание, а если и обратила, то не подала знака, на согбенное тело, лежавшее в ярде от нее. Он обрезал веревки, удерживающие труп, и отволок его в сторону, используя наклон палубы. Затем посмотрел на оставшихся троих. Они уже пытались развязать узлы на своих путах, и когда Хорнблоуэр начал перерезать канаты, один за другим стали хриплым голосом просить:
– Воды! Воды!
Они были слабы и беспомощны, словно птенцы. Для Хорнблоуэра было очевидно, что ни одному из них не пришла в голову мысль намочить свою одежду под струями ливня, прошедшего ночью, что они смогли, так это пытаться ухватить дождевые капли раскрытым ртом, но все, что им могло попасть таким образом, было сущим пустяком. Он оглядел горизонт. Вдали были видны один или два дождевых шквала, но ничто не предвещало, что они могут достичь «Милашки Джейн».
– Вам придется подождать, парни, – сказал он.
Он направился на корму, к другой группе людей, скопившейся возле штурвала и нактоуза. Там находилось тело, все еще удерживаемое веревками – тело Найвита. Хорнблоуэр отметил этот факт, сопроводив его кратким реквиемом, придя к выводу, что смерть может в определенной степени служить оправданием за то, что он не предпринял попытки срубить фок-мачту. Еще одно тело лежало на палубе, под ногами шестерых, оставшихся в живых. Из команды, численностью в шестнадцать человек, спаслось девять, четверо, видимо, были смыты за борт в течение сегодняшней, или, может, предыдущей ночи. Хорнблоуэр узнал второго помощника и стюарда. Все собравшиеся здесь, включая второго помощника, как и предыдущие, просили пить, и получили от Хорнблоуэра тот же резкий ответ.
– Сбросьте эти тела за борт, – добавил он.
Он проанализировал ситуацию. Перегнувшись через борт, он пришел к выводу, насколько возможно было судить об этом, учитывая непредсказуемые раскачивания судна на по-прежнему бурных волнах, что высота надводной части «Милашки Джейн» не превышает трех футов. По мере того, как он приближался к корме, он обратил внимание на глухие удары, раздававшиеся у него под ногами, соразмерные с движениями корабля на волне. Это означало, что некие предметы, плавающие в воде в трюме, бьются о нижнюю часть палубы. Ветер был устойчивый и дул с северо-востока – пассат, прерванный ураганом, возобновил свое действие. Небо все еще было мрачным и затянутым облаками, но кости Хорнблоуэра подсказывали, что барометр быстро растет. Где-то под ветром, милях, может быть в пятидесяти, а может в ста, или двухстах – он не мог себе представить как далеко и в каком направлении снесло «Милашку Джейн» за время шторма, находилась цепь Антильских островов. У них есть еще шанс, по крайне мере, может иметься шанс, если им удастся решить проблему с обеспечением пресной водой.
Он повернулся к едва держащейся на ногах команде.
– Откройте люки, – приказал он. – Господин Помощник, где сложены бочонки с водой?
– В середине корабля, – сказал помощник. – При упоминании в воде он облизнул языком ссохшиеся губы. – Назад от главного люка.
– Посмотрим, – произнес Хорнблоуэр.
Бочонки для воды, сделанные с целью сохранять внутри пресную воду, также могли послужить и для того, чтобы удерживать снаружи соленую. Но ни одна бочка не может быть полностью герметичной, каждая в той или иной степени течет, а даже небольшого количества морской воды, попавшей внутрь, будет достаточно, чтобы сделать содержимое непригодным для питья. А поскольку в течение одного дня и двух ночей бочонки болтало и било в залитом водой трюме, все они, без исключения, могут оказаться поврежденными.
– Надежда очень слабая, – сказал Хорнблоуэр, стремясь свести к минимуму разочарование, которое почти неминуемо ждало их. Он огляделся вокруг, чтобы оценить, есть ли у них шанс попасть под какой-нибудь дождевой шквал.
Заглянув в открытый люк, они смогли оценить трудности, которые их ожидали. Люк был перекрыт парой кип кокосовых волокон, было заметно, как они тяжело ворочаются в такт движениям корабля. Вода, проникшая в корпус, сделала груз плавающим, фактически, «Милашка Джейн» удерживалась на поверхности направленным вверх давлением груза на палубу. Было чудом, что палубу не разломало. И не было никаких шансов спуститься вниз. Сунуться в груду этих шевелящихся кип означало верную смерть. У собравшихся вокруг главного люка людей вырвался единодушный стон разочарования.
Однако у Хорнблоуэра на уме была другая возможность, и он повернулся к стюарду:
– В каюте находились зеленые кокосовые орехи, – сказал он, – От них что-нибудь осталось?
– Да, сэр. Четыре или пять дюжин, – слова давались человеку с трудом, то ли от жажды, то ли от слабости, то ли от волнения.
– В лазарете?
– Да, сэр.
– В мешке?
– Да, сэр.
– Пойдемте, – сказал Хорнблоуэр.
Кокосовые орехи такие же легкие, как кокосовое волокно, а по водонепроницаемости превосходят любой бочонок.
Они подняли крышку кормового люка и заглянули вниз, в залитое водой пространство трюма. Груза здесь не было, переборка была деформирована. Расстояние до поверхности воды равнялось тем же трем футам высоты надводного борта «Милашки Джейн». Здесь было на что посмотреть: почти тотчас же в поле зрения появился плывущий деревянный ящичек, и почти вся поверхность была усеяна обломками. Потом перед их взорами появилось еще кое-что – кокосовый орех. Видимо, мешок не выдержал, а Хорнблоуэр так надеялся найти его целым, плавающим здесь. Он наклонился глубже и выловил орех. Когда он встал, держа плод в руках, все издали одновременный нечленораздельный крик, дюжина рук потянулась к ореху, и Хорнблоуэр понял, что ему надо озаботиться поддержанием порядка.
– Назад, – сказал он, и поскольку люди продолжали наседать на него, выхватил из чехла нож.
– Назад! Я убью первого, кто прикоснется ко мне! – крикнул он. Он знал, что рычит сейчас, словно дикий зверь, стиснув зубы от перевозбуждения, и отдавал себе отчет, что у него нет шансов в схватке – у одного, против девяти.
– Идите сюда, парни, – сказал он. – Мы должны выловить их все. Мы разделим их. Честно, поровну. Давайте посмотрим, сколько еще мы сможем найти.
Сила его личности сыграла свою роль, также сработал и остаток здравого смысла, сохранившегося у команды. Они отошли назад. Вскоре трое склонились, сидя на коленях, у люка, в то время как остальные столпились вокруг, стараясь заглянуть им через плечо.
– Вот еще один, – раздался голос.
Чья-то рука нырнула в люк и выловила кокосовый орех.
– Давайте его сюда, – сказал Хорнблоуэр, и ему подчинились беспрекословно. Тут же был замечен еще один орех, потом еще. У ног Хорнблоуэра начала скапливаться груда: двенадцать, пятнадцать, двадцать, двадцать три лакомых предмета. Затем они перестали появляться.
– Попытаемся найти остальные позже, – произнес Хорнблоуэр. Он оглядел группу, затем перевел взгляд на Барбару, скорчившуюся у мачты. – Нас одиннадцать. По половине каждому на сегодня. По половине на завтра. Я сегодня обойдусь без своей порции.
Никто не оспорил его решение – отчасти, возможно, потому, что они слишком устали, чтобы говорить. Верхушка первого ореха была срезана с необычайной осторожностью, чтобы не потерять ни единой капли, и первый человек начал пить. У него не было никакого шанса выпить больше, чем свою половину, когда все остальные столпились вокруг него, а тот, кому предназначалась вторая половина, после каждого глотка отрывал орех прямо от его губ, чтобы посмотреть, насколько понизился уровень жидкости. Люди, принужденные ждать, были в ярости, но им ничего не оставалось делать. Хорнблоуэр не мог доверить им провести дележ из опасения, что без его присмотра они передерутся или истратят лишние орехи. После того, как напился последний человек, он взял оставшуюся половину для Барбары.