Ежедневные газеты, готовя гранки, которые должны были быть запущены в печать в полночь, держали первые страницы в резерве на тот случай, если последует какое-нибудь заявление из Иерусалима или Бонна, либо на случай еще одного сеанса связи с «Фреей». Внутренние страницы были заполнены глубокомысленными рассуждениями о самой «Фрее», ее грузе, последствиях утечки нефти, спекуляциями на тему личности террористов, а также редакционными статьями, в которых настоятельно убеждали в необходимости освобождения обоих угонщиков.
Спокойные и благоухающие ароматами сумерки завершали великолепный весенний день, когда сэр Джулиан Флэннери завершил свой доклад премьер-министру в ее резиденции на Даунинг-стрит, 10. Несмотря на свою сжатую форму, он давал полное представление о проблеме и был образцом составления подобных документов.
– Итак, сэр Джулиан, мы обязаны признать, – сказала она наконец, – что они действительно существуют, что они, несомненно, полностью овладели «Фреей», что они в состоянии ее разрушить и затопить, что они ни перед чем не остановятся, наконец, что финансовые, экологические и человеческие потери представляют из себя катастрофу небывалых масштабов.
– Да, мэм, хотя это и может казаться наиболее пессимистичным из всех возможных выводов, но мы в комитете по чрезвычайным ситуациям полагаем, что было бы опрометчиво рассматривать ее с большим спокойствием, – ответил ее начальник канцелярии.
– Были замечены всего четверо: двое часовых и их замена. Мы полагаем, что еще один должен быть на мостике, один для наблюдения за пленниками и, наконец, командир, – таким образом, получаем минимум семь человек. Их может оказаться недостаточно, чтобы остановить вооруженную группу захвата, но мы не можем на это рассчитывать. У них может не оказаться на борту динамита, его может быть слишком мало или они разместили его не в тех местах, но на это мы также не можем рассчитывать. Их детонатор может не сработать, возможно, у них нет дублирующего устройства, но на это мы не можем рассчитывать. Возможно, они не готовы пойти на смерть других моряков, но и на это мы не можем рассчитывать. Наконец, они могут быть не готовы на самом деле взорвать «Фрею» и погибнуть вместе с ней, но на это мы также не можем рассчитывать. Ваш комитет полагает неверным предполагать что-то, что менее вероятно, а следовательно, ошибочно.
На столе зазвенел телефон, связывающий ее с личным секретарем, и она подняла трубку. Когда она положила ее на место, у нее на губах появилась широкая улыбка.
– Кажется, в конце концов мы сможем избежать катастрофы, – сообщила она сэру Джулиану. – Западногерманское правительство только что объявило о том, что оно обратилось с просьбой к правительству Израиля. Израиль ответил, что он дает согласие на немецкую просьбу. Бонн сразу же отреагировал сообщением о том, что завтра утром в восемь часов они освободят этих двух человек.
В этот момент было без двадцати семь.
Та же самая новость прозвучала по транзисторному приемнику, стоявшему на столе в каюте капитана Тора Ларсена. Постоянно держа его в поле зрения, Дрейк за час до этого включил освещение и задернул занавески. Каюта была прекрасно освещена, в ней было тепло и, казалось бы, почти весело. Кофейный агрегат опорожнялся и заполнялся уже пять раз. Вот и сейчас вода в нем по-прежнему пузырилась. Оба – и моряк, и фанатик – были покрыты щетиной и чертовски устали. Но один из них был переполнен горем, оплакивая смерть друга, а второй чувствовал себя триумфатором.
– Они согласились, – сказал Дрейк. – Я так и знал. Ставка была чересчур высока, последствия – слишком печальны.
Казалось бы, Тор Ларсен мог почувствовать облегчение при известии о скором освобождении своего корабля, но внутри него бушевала такая ненависть, что даже это не могло его смягчить.
– Пока еще ничего не закончилось, – проворчал он.
– Закончится – и скоро. Если моих друзей освободят в восемь, в Тель-Авиве они будут где-то к часу дня – самое позднее к двум. Приплюсуем сюда еще час для подтверждения их личности и оповещения об этом по радио: значит, завтра к трем-четырем часам мы будем об этом знать. Когда стемнеет, мы вас оставим в целости и сохранности.
– За исключением Тома Келлера, который лежит вон там, – взорвался норвежец.
– Я сожалею об этом. Но демонстрация серьезности наших намерений была необходима. Они не оставили мне выбора.
Просьба советского посла была совершенно необычна, более того, ее настоятельно повторили. Представляя вроде бы революционную страну, советские послы обычно тщательно соблюдают дипломатический этикет, разработанный первоначально на Западе капиталистическими странами.
Дэвид Лоуренс дважды переспросил по телефону, не сможет ли посол Константин Киров переговорить с ним, государственным секретарем США. Киров ответил, что его сообщение предназначено для президента Мэтьюза лично, что оно имеет чрезвычайно срочный характер, и наконец, в нем содержатся вопросы, которые Председатель Верховного Совета Максим Рудин хотел бы довести до сведения президента Мэтьюза.
Президент Мэтьюз согласился принять Кирова, и вскоре, когда наступило обеденное время, на территорию Белого дома въехал длинный черный лимузин с эмблемой серпа и молота.
В Европе в этот момент было без пятнадцати семь, а в Вашингтоне – только без четверти два. Посла сразу же проводили в Овальный кабинет, где его встретил заинтригованный президент. Началось с соблюдения положенных формальностей, но мысли всех присутствующих были сосредоточены не на этом.
– Господин президент, – заявил Киров, – я получил личное указание от Председателя Максима Рудина попросить вас об этой срочной встрече. Я должен сообщить вам без каких-либо изменений его личное послание. Вот оно:
«В том случае, если угонщики и убийцы Лев Мишкин и Давид Лазарев будут освобождены из тюрьмы и отпущены на свободу, СССР не сможет подписать после этого и вообще никогда Дублинский договор. Советский Союз откажется от этого договора наотрез».
Президент Мэтьюз пораженно уставился на советского посланца. Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец заговорил.
– Вы имеете в виду, что Максим Рудин вот так просто порвет его на клочки?
Киров стоял, словно аршин проглотил: он принял самую официальную позу, на какую только был способен.
– Господин президент, это – первая часть послания, которую мне велели передать вам. Во второй части говорится, что, в случае обнародования его содержания, со стороны Советского Союза последует та же самая реакция.
Когда он ушел, Уильям Мэтьюз беспомощно повернулся к Лоуренсу.
– Дэвид, что, черт подери, происходит? Мы не сможем вот так запросто, угрозами заставить немецкое правительство изменить свое решение, не сообщив им причину.
– Господин президент, мне кажется, что вам придется поступить именно так. В этом отношении Максим Рудин только что не оставил вам иного выбора.
Глава 14
С 19.00 до утра
Президент Мэтьюз сидел совершенно уничтоженный внезапностью и жестокостью советской реакции. Он ожидал прихода директора ЦРУ Роберта Бенсона и своего советника по вопросам национальной безопасности Станислава Поклевского, за которыми срочно послали.
Когда оба присоединились к нему и госсекретарю в Овальном кабинете, Мэтьюз объяснил, какая ноша свалилась ему на плечи после визита посла Кирова.
– Что, дьявол бы их побрал, они замышляют? – взорвался президент.
Никто из его трех главных советников не мог сразу же ответить. Было сделано несколько предположений, в частности: Максим Рудин встретился с отпором внутри Политбюро и не может продолжать идти в направлении, предусмотренном Дублинским договором, а дело «Фреи» – всего лишь предлог для того, чтобы отказаться от подписания.
Эта идея быта единодушно отвергнута: без договора Советский Союз не получит ни грамма зерна, а оно у них быстро подходило к концу. Кто-то предположил, что мертвый пилот Аэрофлота, капитан Руденко, – что-то вроде потери лица, что не сможет переварить Кремль. От этого также отказались: международные договоры не кидают псу под хвост из-за каких-то мертвых пилотов.
Через час директор ЦРУ суммировал чувства всех собравшихся в кабинете.
– Все это просто не имеет смысла, но тем не менее какой-то смысл в этом обязательно должен быть. Максим Рудин не стал бы вести себя как сумасшедший, если бы у него не было какой-то веской причины – причины, которая нам неизвестна.
– Это все равно не уводит нас от этих двух ужасных альтернатив, – сказал президент Мэтьюз. – Мы либо позволяем освобождению Мишкина и Лазарева идти своим чередом, забросив на свалку самый важный договор по разоружению, который у нас был за целое поколение, с перспективой войны в этом же году, либо мы используем наше влияние для того, чтобы заблокировать их освобождение, подвергнув Западную Европу самой страшной экологической катастрофе, какую они когда-либо переживали.
– Нам надо найти третий вариант, – предложил Дэвид Лоуренс. – Но, разрази меня гром, где?
– Есть только одно место, где мы сможем что-то найти, – ответил Поклевский. – В Москве. Ответ лежит где-то в самой Москве. Я не думаю, что мы сможем грамотно сформулировать нашу политику, направленную на то, чтобы избежать обеих этих катастроф, если только не узнаем, почему Максим Рудин отреагировал таким образом.
– То есть, вы намекаете на «Соловья», – перебил его Бенсон. – Но у нас просто нет времени. Здесь речь идет не о неделях, и даже не о днях. В нашем распоряжении какие-то часы. По-моему, господин президент, вам надо попытаться переговорить лично с Максимом Рудиным по прямой линии связи. Спросите его напрямую, как президент президента, почему он занимает такую позицию в связи с какими-то двумя еврейскими угонщиками.
– А если он откажется назвать свою причину? – возразил Лоуренс. – Он мог бы сообщить свою причину через Кирова. Или послать личное письмо…
Президент Мэтьюз решился.
– Я вызываю Максима Рудина, – сообщил он. – Но если он не ответит на мой звонок или откажется дать мне какое-нибудь объяснение, нам придется предположить, что он сам находится под невыносимым давлением от людей из его собственного окружения. Поэтому, пока я ожидаю этого звонка, я собираюсь посвятить миссис Карпентер в тайну того, что здесь только что произошло, и попросить ее о помощи, использовав сэра Найджела Ирвина и «Соловья». В качестве последнего средства я позвоню канцлеру Бушу в Бонн и попрошу его дать мне дополнительное время.
Когда звонивший попросил Людвига Яна лично, телефонистка на коммутаторе в тюрьме Тегель уже собиралась было отключить звонившего: было множество звонков от журналистов, которые пытались переговорить с офицерами тюремной службы, чтобы выудить у них хоть какие-то детали о Мишкине и Лазареве. Поэтому телефонистка получила строгое указание: никаких звонков.
Но когда звонивший представился как двоюродный брат Яна и сообщил, что на следующий день Ян должен был присутствовать на свадьбе его дочери, телефонистка смягчилась. Семейные дела – это совсем другое дело. Она соединила звонившего с кабинетом Яна.
– Думаю, вы меня помните, – известил Яна голос.
Офицер помнил его великолепно – русский с глазами лагерного надзирателя.
– Вы не должны были звонить мне сюда, – хрипло прошептал он. – Я ничем не могу вам помочь. Стража утроена, смены поменялись. Я теперь нахожусь на постоянном дежурстве, прямо здесь и сплю, у себя в кабинете. До дальнейших указаний – такой мы получили приказ. К тем двоим сейчас не приблизиться.
– Вам лучше придумать какой-нибудь предлог для того, чтобы выйти к нам на часок, – холодно сказал полковник Кукушкин. – В четырехстах метрах от служебного входа есть один бар. – Он сообщил название и адрес этого бара. Яну он не был известен, но он знал эту улицу. – Через час, – произнес голос в телефонной трубке, – иначе… – Послышался щелчок.
В Берлине было восемь вечера, и уже довольно темно.
Английский премьер-министр ужинала вдвоем с мужем в личных апартаментах на Даунинг-стрит, 10, когда ее известили, что с ней хочет переговорить по телефону президент Мэтьюз. Она едва успела вернуться к себе в кабинет, когда поступил звонок. Оба главы правительства знали друг друга превосходно и успели встретиться с десяток раз с тех пор, как первая английская женщина-премьер пришла к власти. Лицом к лицу они обращались друг к другу по имени, но через Атлантику, – хотя линия связи и была сверхзащищена от подслушивания, но осуществлялась официальная запись для стенограммы, – итак, через Атлантику они обращались друг к другу официально.
Тщательно подбирая слова, президент Мэтьюз рассказал о послании, полученном от Максима Рудина в Вашингтоне при посредничестве советского посла.
Джоан Карпентер была ошеломлена.
– Но, Боже мой, почему? – только и смогла она вымолвить.
– В том-то и проблема, мэм, – донесся через Атлантику южный гнусавый выговор. – Этому нет объяснения. Никакого. И еще две вещи. Посол Киров известил меня, что, в случае обнародования содержания рудинского послания, к Дублинскому договору будут применены те же самые меры. Могу я рассчитывать на ваше благоразумие?
– Безусловно, – ответила она. – И второе?
– Я попытался связаться с Максимом Рудиным по «горячей линии». Но до него невозможно добраться. Из этого я вынужден сделать вывод о том, что у него проблемы прямо в сердце Кремля, и он не может говорить о них. Честно говоря, это ставит меня в совершенно невозможное положение. Но в одном я непоколебимо убежден: я не могу допустить, чтобы договор был уничтожен. Он имеет слишком важное значение для всего западного мира. Я обязан драться за него. Я не могу допустить, чтобы двое угонщиков, которые сидят в берлинской тюрьме, превратили его в клочок бумаги, так же как не могу позволить, чтобы банда террористов на танкере в Северном море развязала между Востоком и Западом вооруженный конфликт, который неминуем после всего этого.
– Я с вами полностью согласна, господин президент, – заявила, сидя за своим письменным столом в Лондоне, британский премьер. – Что вы хотите от меня? По-моему, вы обладаете большим влиянием на канцлера Буша, чем я.
– Дело не в этом, мэм. Меня интересуют две вещи. У нас есть кое-какая информация о тех последствиях, которые ожидают Европу, если «Фрея» взлетит на воздух, но у вас, по всей видимости, ее значительно больше. Мне необходимо знать все возможные последствия и варианты на тот случай, если террористы на борту пойдут на самое худшее.
– Да, – сказала миссис Карпентер, – сегодня наши люди весь день проводили тщательное изучение конструкции корабля, его груза, шансов на ограничение ущерба в случае утечки нефти и так далее. Пока что мы не рассматривали идею его штурма, но теперь придется. Вся информация, которой мы располагаем по данному вопросу, будет отправлена вам в течение часа. Что-нибудь еще?
– Теперь самое трудное, и я даже не знаю, как попросить об этом, – сказал Уильям Мэтьюз. – По нашему мнению, должно быть какое-то объяснение поведения Рудина, и пока мы его не узнаем, мы так и будем блуждать в потемках. Если я собираюсь успешно справиться с этим кризисом, мне необходимо увидеть хоть какой-то просвет. Мне необходимо знать, чем это объясняется. Я должен знать, существует ли третий вариант. Я хотел бы, чтобы вы попросили ваших людей в последний раз задействовать «Соловья», чтобы получить для меня этот ответ.
Джоан Карпентер погрузилась в раздумья: ее политика всегда заключалась в том, чтобы не вмешиваться в то, как сэр Найджел Ирвин руководит своей службой. В отличие от нескольких своих предшественников она сразу же отказалась копаться в делах разведывательного ведомства для удовлетворения своего любопытства. После прихода к власти она удвоила бюджеты, которыми располагали оба директора спецслужб, – и СИС, и МИ-5, назначила на эти должности профессионалов и не ошиблась: она была вознаграждена их непоколебимой лояльностью. Полностью полагаясь на эту лояльность, она надеялась, что ей не придется в них разочароваться. И ни один из них ее не подвел.
– Сделаю, что смогу, – наконец ответила она. – Но мы с вами говорим о том, что находится в самом центре Кремля, и дело должно быть решено в течение каких-то часов. Если это возможно, все будет сделано. Даю вам в этом мое слово.
Когда телефонная трубка возвратилась на рычаг аппарата, она зашла к своему мужу, чтобы сообщить о том, чтобы он ее не ждал: она будет работать в своем кабинете всю ночь. Она попросила, чтобы из кухни ей принесли чашку кофе. Когда практическая сторона дела была решена, она вызвала к себе на дом сэра Джулиана Флэннери, сообщив ему по открытой линии связи только то, что возник еще один кризис, поэтому ему необходимо срочно возвратиться в резиденцию премьера. Следующий звонок был сделан уже по линии спецсвязи: она позвонила дежурному офицеру в штаб-квартире «фирмы». Она попросила немедленно, независимо от того, где он находился, связаться с сэром Найджелом Ирвином и велеть ему сразу же явиться на Даунинг-стрит, 10. Чтобы скоротать время, ожидая своих помощников, она включила стоявший в кабинете телевизор и как раз попала на начало девятичасового выпуска новостей Би-Би-Си – длинная ночь началась.
Людвиг Ян проскользнул в кабинку и присел, стирая со лба легкую испарину. Русский, сидевший напротив за столом, холодно посмотрел на него. Пухлощекий надзиратель не знал, что бесстрашный русский борется в этот момент за свою собственную жизнь – тот не собирался рассказывать об этом на каждом углу.
Он бесстрастно выслушал Яна, который торопливо рассказал о новой процедуре, введенной сегодня в два часа пополудни. Вообще говоря, у него не было никакого дипломатического прикрытия: он скрывался на одной из западноберлинских конспиративных квартир ССД в качестве гостя своих восточногерманских коллег.
– Итак, вы видите, – заключил Ян, – что я ничего не могу поделать. Я никак не смогу провести вас в этот коридор. Там все время – и днем и ночью – находятся на дежурстве три человека как минимум. Каждый раз, когда кто-нибудь входит в этот коридор, необходимо показывать пропуск, даже мне, а ведь мы все знаем друг друга в лицо. Мы работаем друг с другом в течение многих лет. Ни одному новому человеку не удастся пройти туда без предварительной проверки по телефону у начальника тюрьмы.
Кукушкин медленно кивнул. Ян почувствовал, как в груди у него постепенно отпускает: они отпустят его, оставят его в покое и ничем не повредят его семье. Для него все закончено.
– Но вы-то, конечно, заходите в этот коридор, – сказал русский. – И можете зайти в камеры.
– Да, конечно, я ведь обервахмистр. Через определенные промежутки времени мне надо проверять, все ли с ними в порядке.
– Ночью они спят?
– Может быть. Они услышали об этом деле в Северном море. Вскоре после полуденных новостей у них отобрали их радиоприемники, но один из заключенных, сидевших в одиночке в этом же коридоре, успел крикнуть им об этом, прежде чем весь коридор успели освободить от всех остальных заключенных. Может быть, они будут спать, а может и нет.
Русский мрачно кивнул.
– Тогда, – сказал он, – тебе придется сделать эту работу самому.
У Яна отвалилась челюсть.
– Нет, нет, – залепетал он. – Вы не понимаете. Я не могу воспользоваться пистолетом. Я не смогу убить их.
Вместо ответа русский выложил на стол две гладкие трубки, напоминающие авторучки.
– Никакого пистолета, – ответил он. – Вот эти штуки. Поднесете вот этим открытым концом на несколько сантиметров ко рту или носу спящего. На этой стороне нажмете на кнопку – вот здесь. Смерть наступит через три секунды. Вдыхание паров цианистого калия вызывает мгновенную смерть. Через какой-то час симптомы идентичны обычному инфаркту. Когда сделаете дело, закроете камеры, возвратитесь в служебное помещение, тщательно протрете трубки и засунете их в шкафчик к какому-нибудь надзирателю, который также имеет доступ к этим камерам. Все очень просто – и никаких следов. Вас никто даже не заподозрит.
Кукушкин выложил на стол перед окаменевшим от ужаса старшим надзирателем современную модификацию тех же самых газовых пистолетов, при помощи которых отдел «мокрых дел» КГБ ликвидировал двух лидеров украинских националистов – Степана Бандеру и Льва Ребета за два десятилетия до этого в Германии. Принцип действия остался таким же простым, но эффективность поражения увеличилась благодаря проведению дальнейших исследований. Внутри трубок помещались стеклянные ампулы с синильной кислотой. Спускное устройство нажимало на пружину, приводящую в действие боек, который разбивал стекло. Одновременно кислота начинала испаряться под действием сжатого воздуха, находившегося во втором отделении трубки, который начинал поступать также после нажатия на кнопку. Подталкиваемый сжатым воздухом газ выстреливался из трубки и окутывал дыхательные пути жертвы невидимым облаком. Час спустя предательский запах миндаля, который характерен для синильной кислоты, исчезал, мышцы у трупа вновь расслаблялись, и оставались все видимые симптомы сердечного приступа.
Конечно, никто бы не поверил двум инфарктам, случившимся одновременно у двух здоровых молодых людей, – поэтому наверняка будет проведено расследование. Газовые пистолеты, обнаруженные в шкафчике другого надзирателя, почти полностью изобличили бы его.
– Я… я не могу этого сделать, – прошептал Ян.
– А вот я смогу – и обязательно упеку всю твою семейку в лагерь куда-нибудь в Арктику до конца жизни, – прошипел русский. – Перед вами – простой выбор, герр Ян. Либо вы забудете на какие-то паршивые десять минут ваши колебания, либо всю жизнь будете казнить себя за то, что не спасли их. Подумайте об этом.
Кукушкин взял вялую ладонь Яна, положил на трубки и сжал ее в кулак.
– Подумайте об этом, – повторил он, – но только не слишком долго. После этого идите в камеры и делайте свое дело. И больше ничего.
Он выскользнул из кабинки и быстро удалился. Просидев как истукан несколько минут, Ян засунул трубки в карман плаща и возвратился в тюрьму Тегель. В полночь, которая должна была наступить через три часа, он должен был сменить начальника дневной смены. Ровно в час ночи он войдет к ним в камеры и сделает это – он знал, что у него не было иного выбора.
Когда небо оставили последние солнечные лучи, «Нимрод», круживший над «Фреей», перешел с дневной камеры типа Ф.126 на ночную Ф.135. В остальном все осталось по-прежнему: камера ночного видения, всматриваясь вниз своим инфракрасным объективом, могла различить почти все, что происходило внизу на расстоянии 15 000 футов. Если бы капитан «Нимрода» пожелал, он мог бы делать фотографии при помощи электронной вспышки, установленной на Ф.135, или включить самолетный прожектор мощностью в миллион свечей.
Камера ночного видения не смогла различить, что лежавшая навзничь почти целый день фигура в просторной куртке начала медленно двигаться, отползая под смотровую площадку, а под ее прикрытием – в сторону надпалубной постройки. Когда человек наконец перекинул тело через порог полуоткрытой двери и встал внутри, никто этого не заметил. На рассвете было сделано предположение, что тело сбросили в море.
Человек в анораке спустился вниз на кормовой балкон, потирая ладони и непроизвольно вздрагивая. В камбузе он нашел одного из своих коллег и взбодрил себя чашкой горячего кофе. После этого он поднялся на мостик, где переоделся в свою собственную одежду – черный комбинезон и свитер, в которых поднялся на борт.
– Черт, – бросил он с сильным американским акцентом человеку, стоявшему на мостике, – ты бы точно не промазал. Я чувствовал, как набивка холостых патронов стучала мне в спину по ветровке.
Дежуривший на мостике ухмыльнулся.
– Андрий велел сделать все, как надо, – ответил он. – Как видишь, сработало. Мишкин и Лазарев выходят из тюряги завтра утром в восемь утра. К полудню они будут в Тель-Авиве.
– Здорово, – присвистнул украинский американец. – Будем надеяться, что план Андрия по вывозу нас с этого корыта сработает так же, как и все остальное.
– Сработает, не волнуйся, – сказал второй. – Ты лучше одень-ка свою маску и снеси эту одежду назад тому янки из склада для красок. После этого немного можешь поспать. Ты заступаешь на вахту сегодня в шесть утра.
Не прошло и часа после того, как сэр Джулиан Флэннери переговорил наедине с премьер-министром, как он уже собирал вновь комитет по чрезвычайным ситуациям. Она объяснила ему причину, по которой изменилась ситуация, но об этом она сообщила только ему и сэру Найджелу Ирвину, а они будут молчать. Членам комитета достаточно было сообщить, что в соответствии с государственными интересами назначенное на рассвет освобождение Мишкина и Лазарева может быть отсрочено или отменено – это зависит от реакции немецкого канцлера.
Где-то в другом помещении Уайтхолла в это время по фототелеграфу прямо в Вашингтон страница за страницей передавали информацию о «Фрее», ее команде, грузе и опасностях, которыми грозило ее разрушение.